The Image of Sexually Abusing Fathers in Sartre's and de Sade's Works

Gasilin Andrey Viktorovich post-graduate student of the Division of Analytical Anthropology at Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences 109240, Russia, Moscow Region, Moscow, str. Goncharnaya, 12, bld. 1 yottolk@gmail.com Other publications by this author

Насилие, являясь одной из фундаментальных культурных универсалий, представляет необычайный интерес для философской рефлексии. Осмысление феномена насилия, выделение его разновидностей и структурных компонентов, понимание сущностных характеристик и условий реализации, помогает формировать стратегии противодействия различным формам реального насилия (межличностного, межнационального, межконфессионального, идеологического и пр.), с которыми современный человек сталкивается ежедневно, как в информационном пространстве, так и в повседневной жизни.

Садизм – одна из самых широко представленных в современной культуре форм насилия, если не основная. Будучи сексуальной перверсией par exellance, садизм, тем не менее, не является сугубо клиническим феноменом. Скорее это универсальная модель межличностных отношений, возникшая в новоевропейской культуре в ходе её становления и составляющая на одну из ключевых её особенностей.

Особенно интересен феномен садизма в контексте философской антропологии, так как садизм представляет собой специфическую форму насилия, насилия сугубо человеческого. Нарочитая искусственность садистического насилия, его тенденция к крайней рационализации, даже машинизации сексуальной сферы, делает его специфическим феноменом, воплощающим в себе сугубо человеческий способ существования. Генетическая связь садизма с самим ratio, как чисто технической формой познания, делает этот порок личности присущим каждому человеку. Развивая мысль Жоржа Батая, утверждавшего, что «...садизм составляет самое сердце человеческого в человеке»^[1], мы склонны рассматривать садизм как фундаментальный способ отношения западного человека к миру, окружающим и самому себе.

Садистические компоненты обнаруживается в самых разных пластах европейской культуры. Одним из наиболее ярких и древних архетипов, составляющих основу патриархальной семьи, является архетип могущественного Отца, безжалостно карающего своих детей за малейшую провинность. Универсальность этого архетипа, формализованная психоаналитической традицией в теории эдипова комплекса, проявляется уже на уровне религиозного мировоззрения: именно образ карающего Отца лежит в основе трёх авраамических религий. Именно образ отца-властителя, отца-деспота, отца-карателя является системообразующим для вертикальных социальных иерархий, а также авторитарных и тоталитарных политических режимов.

В европейской культуре фигура Отца-деспота непредставима без своего антагониста – сына, отстаивающего свой суверенитет и постоянно преступающего в ходе явного или неявного противостояния Закон Отца. Диалектика отцовского Закона и сыновней Свободы лежит в основе новоевропейской культуры, формализуясь в перманентном конфликте отцов и детей. В случае Франции можно даже говорить об особой интеллектуальной традиции, построенной вокруг противоборства отцовского Lex и сыновнего Libertas. Особенно широко эта традиция представлена во французской литературе. Жан-Поль Сартр – один из ярчайших представителей этой бунтарской, «сыновней» литературной линии. Тема свободы, выступающая рефреном всего его философского литературного творчества, теснейшим образом связана с его глубоким неприятием патерналистской культуры во всех её проявлениях, начиная от традиционного устройства буржуазной семьи, и заканчивая патриархальной фигурой Писателя, мудрого творца смыслов и авторитетного учителя жизни.

Отцовское насилие и сыновний террор, а также садизм как базовая стратегия межличностных отношений – постоянные темы философского и литературного творчества Сартра, начиная с ранних пьес военного периода, таких «Мухи» (Les Mouches, 1943) и «Взаперти» (Huis clos, 1944), заканчивая философским трактатом «Критика диалектического разума» (Critique de la raison dialectique, 1960) и фундаментальной биографией Гюстава Флобера «Идиот в семье» (L'Idiot de la famille, 1971-1972). Отечественные исследователи творчества Сартра до сих пор обходили стороной эти темы или воспринимали их как признак декадентства сартровской литературы. Наше исследование призвано компенсировать этот недостаток, выделив в качестве своего предмета специфический образ Отца-насильника в творчестве Сартра. Этот образ мы рассмотрим в сравнении с тем же архетипом в творчестве маркиза де Сада – родоначальника, собственно, садистической литературы.

Уже при поверхностном сравнении мы находим у Сартра и Сада немало общего: оба писатели, признанные классики французской литературы. Оба в зрелые годы своей жизни заняли позицию «ангажированных интеллектуалов». И само их позиционирование в политическом пространстве имеет определённые переклички. В 1792 году на заре Якобинского террора Сад занимает ответственный пост секретаря в парижской секции Пик: в этот период его политические взгляды претерпевают стремительную трансформацию – от умеренно роялистских к крайне левым. В своих политических сочинениях этого времени гражданин Сад предстаёт убеждённым санкюлотом. Сартр, в свою очередь, начав свой путь политического активиста как либерал-демократ и «попутчик коммунистической партии»^[2], в корне меняет свои политические предпочтения после студенческой революции 1968 года, стремительно сближаясь с французскими анархо-маоистами^[3]. Ещё одна перекличка: подобно большинству крайне левых, оба писателя – убеждённые атеисты.

Немало общих черт можно обнаружить и в личной жизни писателей. Оба они большие ценители прекрасного пола. Количество их любовниц не поддаётся учёту, секс играет в их жизни и творчестве ключевую роль. Конечно, Сартр гораздо менее оригинален в своих сексуальных практиках, чем «божественный маркиз» (впрочем, это трудно утверждать с полной уверенностью), но в отношении брака он даже более радикален: его концептуальная полиамория и необычный Союз с Симоной де Бовуар воспринимаются многими апологетами свободной любви и открытого брака в качестве своеобразного идеала половых отношений. Чрезвычайно роднит Сартра и Сада огромное влияние их жизненного опыта, в том числе и сексуального, на литературное творчество. И тот и другой не брезгуют в своих произведениях откровенной порнографией. Сад выступает здесь признанным корифеем жанра, но и в сочинениях Сатра мы встретим немало пикантных подробностей: они присутствуют в «Тошноте», «Интиме», «Дорогах свободы», даже в философском трактате «Бытие и ничто», где можно встретить, среди прочего, и таки строчки: «...набухание полового члена обнаруживает воплощение, факт "вхождения в...", или "проникновения", символически реализует попытку садистского и мазохистского овладения. Но если удовольствие позволяет выйти из круга, значит оно убивает сразу желание и садистскую страсть, не удовлетворяя их.»^[4]

Впрочем, самой важной, на наш взгляд, параллелью является тема сексуального насилия в целом и особое место, которое занимает в творчестве обоих писателей фигура Отца-насильника. Прежде чем обратиться к подробному рассмотрению этого образа, проясним сперва, что именно понимает под садизмом Сартр.

К феномену садизма Сартр обращается уже в первых своих философских работах полностью переосмысливая содержание этого расхожего понятия. В философском трактате «Бытие и ничто» Сартр предлагает весьма оригинальный подход к садизму. В отличие от современных ему психиатров и психологов, Сартр рассматривает садизм не как сексуальную перверсию, своеобразное искажение нормальных сексуальных отношений, а как сознательную жизненную стратегию. Чтобы прояснить суть этой стратегии, наметим в общих чертах ход сартровской мысли.

Смысловым стержнем трактата «Бытие и ничто» выступает диалектика межличностных отношений, конфликтное взаимодействие Я и Другого. По Сартру, конфликтом чревата любая встреча сознаний: каждое Я, утверждая свою свободу, ограничивает тем самым свободу Другого, и наоборот. Имея в своей основе межличностный конфликт, любое взаимодействие разворачивается, тем не менее, в одном из двух базовых модусов – симпатии или антипатии. В первом модусе индивид реализует свою свободу через стратегии любви (l'amour), языковой коммуникации (le langage) и обманчивого альтруизма, который Сартр обозначает как мазохизм (le masochisme). Вторая установка более эгоцентрична: для неё характерны такие личностные стратегии как вожделение (le désir), равнодушие (l'indifférence), ненависть (la heine) и садизм (le sadisme). Последнюю стратегию Сартр описывает следующим образом: «Садизм есть стремление воплотить Другого посредством насилия, и это воплощение «силой» должно быть уже присвоением и использованием другого. Садист, как желание, стремится открыть плоть другого под оболочкой действия {…} Целью садизма является непосредственное присвоение»^{[4, С. 607]}. Итак, основной смысл садизма по Сартру – попытка нейтрализации источника угрозы, исходящей от Другого, путём его опредмечивания, т.е. последовательной трансформации в послушную, лишённую воли плоть, с последующим присвоением. Основное средство садистической стратегии – насилие: именно с его помощью Я выстраивает с Другим безопасные для его свободы субъект-объектные отношения, реализующиеся в логике господства-подчинения.

Трактовка садизма как стратегии насильственной объективации характерна и для проекта экзистенциального психоанализа, намеченного Сартром в «Бытии и ничто» и успешно реализованного им в биографиях французских писателей: Шарля Бодлера, Стефана Малларме, Жана Жене и Гюстава Флобера. В каждой из этих нетипичных для биографического жанра работ Сартр последовательно исследует именно садистические структуры межличностных отношений, играющие, по его мнению, ключевую роль в развитии творческой личности, реализации её жизненного и литературного проектов. Истоки этих садистических структур Сартр обнаруживает уже в детстве своих героев, в их отношениях с родителями. Именно в сартровском анализе детства на первый план выходит архетипичный образ Отца-насильника. Рассмотрим его подробнее на примере биографии Гюстава Флобера «Идиот в семье».

«Идиот в семье» – своеобразная сумма литературного и философского творчества Сартра, ставшая плодом более чем 30-летней работы. Первые разработки этой темы Сартр начал ещё в годы войны: в 1943 году в оккупированном Париже он детально изучает масштабное издание переписки Флобера, включающее в себя тысячи писем писателя к его друзьям и родным. Результатом этого кропотливого исследования стали три массивных тома, вышедшие в начале 70-х. Фигура Отца-насильника играет в биографии Флобера одну из центральных ролей; особенно рельефно она предстаёт перед читателем в первом томе, воплощённая в харизматичной личности отца будущего писателя, Ашиле-Клеофасе. В интерпретации Сартра, именно отец оказывается источником глубокой психологической травмы Гюстава, выродившейся в последствии в его знаменитые нигилизм, апатию и мизантропию. При этом, садизм Ашиля-Клеофаса по отношению к сыну искусно закамуфлирован. Внешне Ашиль-Клеофас предстаёт любящим отцом, его насилие проявляется лишь на концептуальном уровне. Но сама система отношений, которую утверждает в своей семье заслуженный хирург, уважаемый член руанского общества, система, изначально ориентированная на успех проекта «Флоберы», превращает его собственных детей в простой материал для реализации его честолюбивых планов. Не отец, но сам отцовский проект предъявляет каждому из Флоберов необычайно высокие требования, причём роль Гюстава в этом проекте изначально ничтожна. Он младший из сыновей, уступающий привилегию первенства своему брату – Ашилю. Согласно патриархальной логике отца, он не может наследовать отцовскую профессию – эта привилегия принадлежит первенцу^{[5, С. 371-375]}. При этом, от Гюстава требуется быть достойным семейства Флоберов, культивировать в себе природную аристократичность и быть лучшим в любом деле.

Сартр замечает, что с самого раннего детства между Ашилем-Клеофасом и Гюставом складываются те самые субъект-объектные отношения, характерные для садистической стратегии. В данной системе отношений Отец имеет абсолютную власть над сыном, последний может лишь трансформировать своё недовольство в зависть к брату и злопамятство. Логика жёстко кодифицированных вассальных отношений, учреждённая руанским хирургом в своей семье, делает даже мать семейства, Каролину Флобер, послушным инструментом реализации его честолюбивых планов^{[5, С. 91]}. Приводя свидетельства исключительной заботливости Каролины по отношению к её сыну, Сартр отмечает полное отсутствие у неё материнской любви: «Гюстав непосредственно обусловлен безразличием матери; он желает один; его первый сексуальный и питательный порыв к плоти-пище не отражён ему лаской».^{[5, С. 137]}. Отсутствие материнской ласки и отцовского признания становится причиной обесценивания личности Гюстава в его собственных глазах: так зарождается комплекс неполноценности, который будет тяготеть над ним на протяжении всей жизни. Врождённая инертность младшего Флобера отнимает у него всякую надежду на признание со стороны своих близких. В результате он покорно примет из их рук ярлык семейного идиота – плод его удивительной наивности, граничащей с тупостью, а также серьёзных трудностей в освоении устной и письменной речи^{[5, С. 358-361]}. Сартр особенно фокусируется в своём анализе на том общеизвестном факте, что читать будущий корифей французской литературы научится только в 9 лет, и то благодаря активному вмешательству отца в процесс обучения.

Такова сартровская реконструкция суровых условий созревания личности Гюстава Флобера. В его интерпретации авторитарный отец ещё в детстве наносит сыну неизлечимую травму: его бесстрастный анализ, столь же пронзительный и деятельный, как скальпель в руках руанского хирурга, рассекает позитивную целостность детской психики, создавая основу для будущего невроза. В интерпретации Сартра всё дальнейшее психическое развитие мальчика можно рассматривать как различные формы компенсации этой изначальной отцовской травмы. В подростковый период ему удастся преодолеть пассивную позицию жертвы и поставить отцовский аналитический садизм себе в услужение. Отныне садистическая игра выходит за рамки внутрисемейных отношений и направляется на само руанское общество, в первую очередь, на товарищей Гюстава по лицею. Хирургический садизм отца, производящий опыты психологической вивисекции на собственном сыне, продолжится у Гюстава в практике садистического смеха. Этот нигилистический, беспощадный смех обрушится не только на отдельных представителей руанского общества, но и на саму систему ценностей, которая наделяет смыслом их жизни. Символическим воплощением подросткового нигилизма Гюстава станет фигура Мальчика – особый садистический архетип, наделённый вампирическим обаянием и определяющий этос отношений в небольшом сообществе лицеистов, окружающем младшего Флобера^{[6, С. 1214-1228]}. Мальчик – это одновременно и подростковая игра в нонконформизм, и поле экспериментов в области сексуальности, и эмбрион будущей мизантропии Флобера. Основная функция Мальчика – высмеивать всё и вся, нивелировать ценности через их развенчание: сводить любовь к сексу, веру в загробную жизнь к страху перед смертью, идею научного прогресса к интеллектуальной суете.

Сартр замечает, что эта жестокая игра сына, в которую он вовлёк сливки руанского юношества, является логическим продолжением стратегии его отца. Сартр видит в Гюставе того же хирурга, препарирующего уже не физические, а психические тела своих ближних. Причём эта интеллектуальная хирургия гораздо более жестока, чем искусство его отца: если последнее, в конечном счёте, призвано принести облегчение больному, изгнать болезнь, то упражнения духовного аналитика имеют следствием лишь крушение иллюзий, господствующих в отдельных умах и обществе в целом.

Расхожим примером этой душевной хирургии младшего Флобера выступает его «Госпожа Бовари». Этот раман представляется Сартру настоящим анатомическим театром, шокировавшим современников. Ввиду непривычной откровенности произведения, нелицеприятности представленных в нём характеров и медицинской бестактности автора, «Госпожа Бовари» вызывает болезненный интерес публики и бурную реакцию властей.

Итак, согласно Сартру, литературный гений Флобера – это искусное применение садистической стратегии, доставшейся сыну в наследство от отца. Отец-насильник помимо своей воли наследует сыну своё хирургическое искусство, а тот находит ему новое применение – анализ человеческих пороков. Именно это сближение хирургии и анализа позволяет рассматривать Сартра и де Сада как представителей одной интеллектуальной традиции.

В инфернальной галерее чудовищных, гротескных, подчас совершенно нереальных злодеев, населяющих романы де Сада, особенно выпукло выступает фигура хирурга Родена из «Жюстины и несчастий добродетели». Этот разнузданный либертен предстаёт перед нами настоящим коллекционером самых гнусных пороков и преступлений. Причём, к делу реализации своих сексуальных потребностей Роден подходит весьма основательно: перед нами не ординарный развратник, а человек науки, хирург не по диплому, а по призванию. Более того, к самому разврату Роден относится как к особой форме познания – познания возможностей человеческого тела, пределов удовольствия и типов страдания. Сексуальные практики, наряду с хирургией, являются у него специфическим методом естественно-научного познания.

Кульминацией роденовского фрагмента в «Жюстине» является сцена изощрённого убийства Роденом его единственной дочери – Розалии. В наказание за тайные встречи Розалии со священником и приобщение, вопреки запретам отца, к христианским таинствам, Роден лишает Розалию свободы и делает её живым материалом для своих хирургических опытов. В необычайно кровавой даже по меркам де Сада сцене вивисекции Розалии преступному хирургу удаётся совместить в одной операции сразу несколько преступлений: педофилию, содомию, инцест, детоубийство и некрофилию. Заметим, что для де Сада чрезвычайно важен тот факт, что в роли насильника и убийцы выступает именно отец жертвы. Привилегия столь изощрённого насилия и одновременно холодного анализа, разворачивающегося на самых разных планах – анатомическом, сексуальном, концептуальном, символическом – может принадлежать только отцу. Объяснение этой привилегированной позиции Сад вкладывает в уста самого Родена: «Власть отца над детьми – единственная реальная, служащая основанием и образцом для всех других власть. Она тоже продиктована над природой. [...] Царь Пётр ни на минуту не усомнился в этом праве и не преминул этим правом воспользоваться: в обращении ко всем поданным империи он утверждал, что по всем законам – Божеским и человеческим – отец волен приговорить своего сына к лишению жизни.»^{[7, С. 244-245]}  Формализацию естественного права отцов на детоубийство в букве закона Роден считает основным критерием цивилизованности того или иного народа. Узаконенное детоубийство представляется ему одной из основ государственности: любой отец получает здесь статус ветхозаветного Иеговы, распоряжающегося жизнью своих детей по своему желанию и безжалостно карающего их за малейший проступок. Показательно, что в качестве предлога для убийства дочери Роден использует именно её попытку найти прибежище от отцовской тирании в лоне Церкви. Небесный Суверен выступает здесь прямым конкурентом Отца-либертена в соперничестве за жизнь и тело его ребёнка, и последний готов на всё, чтобы утвердить своё превосходство. Таким образом, отрицая абсолютную власть Небесного Суверена, де Сад противопоставляет ей анархическую власть Отца-насильника – единственного легитимного источника нормативного дискурса. По замечанию Ролана Барта, основное отличие либертина от его жертвы заключается в отсутствие у последней права голоса^[8]. Только Роден, Отец-насильник предстаёт здесь в полном смысле говорящим, источником смысла, оракулом самого Бытия, неистовым Богом, постигающего себя в чистом разрушении, в абсолютном Ничто. Разящее слово, наравне с другими формами аналитического расчленения, инструментами которого могут быть плётка, скальпель или собственный фаллос, – направлено на садистическое наслаждение-от-страдания: "…обычно во мне вызывают сильное возбуждение случаи, когда я заставляю других чувствовать боль. – признаётся Роден своему другу либертену. – Такое случается со мною во время операций, или бичевания, или натурных исследований. Сперматические тела в моём организме приходят в движение, начинается зуд, происходит эрекция и даже – представь себе» – более или менее бурная эякуляция в зависимости от степени страдания подопытного субъекта"^{[7, С. 241-242]}

В образе Родена, родившемся в воображении маркиза де Сада, мы обнаруживаем глубокую взаимосвязь между садистическими стратегиями с одной стороны, использующими насилие в качестве способа производства наслаждения, и аналитическим познанием с другой. Хирург-любитель, устраивающий медицинские опыты с мрачным энтузиазмом, достойным врачей-экспериментаторов Третьего рейха, обнаруживает своими действиями сексуальный подтекст самой стратегии рационального познания, стратегии разделяющей, расчленяющей, насилующей живую целостность природы в погоне за наслаждением и сознанием безграничной власти.

Итак, несмотря на принципиальное различие в трактовке и оценке образа отца-насильника у Сартра и де Сада, мы видим в Ашиле-Клеофасе и Родене воплощение одного и того же архетипа, отсылающего к базовым универсалиями самой европейской культуры. Для каждого из этих персонажей насилие над собственными детьми является закономерным следствием собственной исследовательской позиции – позиции холодного аналитика, атеиста, имморалиста, противопоставляющего милитаристский, по своей сути, проект европейской науки гуманистическим ценностям христианской культуры.

У обоих авторов насилие отца над ребёнком представляется не столько нарушением гармоничного взаимодействия между близкими родственниками, сколько внутренней логикой воспроизводства властных отношений внутри патриархальной семьи.

Через реконструкцию образа отца-насильника у Сартра и Сада мы приходим к пониманию основ масштабной интеллектуальной традиции, зародившейся в салонной культуре XVIII века и получившей наиболее явное воплощение в литературе конца XIX начале XX веков. В то время как Сад выступает одним из родоначальников этой традиции, то Сартра можно причислить к наиболее ярким его последователям в литературе XX века. Не будем рассматривать это движение подробно, дадим лишь самую общую его характеристику.

В третьем томе «Идиота в семье» Сартр предлагает на суд читателя оригинальную концепцию невротической литературы – особой культурной традиции, в которой страсть к письму является одним из проявлений авторского невроза. Для представителя этой традиции письмо выступает разновидностью психотерапии, позволяющей экстериоризировать собственный травматический опыт, переосмысливая его в художественных образах. Конкретный механизм реализации невроза через письмо Сартр иллюстрирует на примере Флобера: литературная работа позволяет ему справиться с собственным неврозом, выводя в текст ту разрушительную энергию, которая травмирует его, делая его существование абсолютно невыносимым. Письмо, как терапевтическая практика, позволяет ему разрешить глубокий личностный конфликт, корни которого уходят в раннее детство – в сложные взаимоотношения с отцом.

Самого Сартра также можно причислить к длинному ряду «невротических» писателей. В частности, культ литературы, сформировавшийся у него в подростковый период, и оказавший решающую роль в выборе будущей профессии, был, в первую очередь, обусловлен сложными отношениями в его собственной семье. По свидетельству известного биографа писателя, Мишеля Конта, юный Сартр тогда тяжело переживал второй брак матери и появление в его жизни авторитарного и деспотичного отчима – М. Манси^[9]. Его первые юношеские произведения стали творческим ответом на гнетущую атмосферу в семье. Косвенные биографические данные подтверждаются и самим Сартром. В одном из интервью, вышедшем после завершения работы, Сартр признаётся: «В ходе работы над «Словами» я вёл активную политическую жизнь, и в один момент ясно увидел, что в основании моего подхода при написании работы был фундаментальный невроз.»^[10]

Невротическая литература, как её представляет Сартр, – явление достаточно характерное для французской культуры, к этой традиции можно причислить большинство крупных писателей fin de siècle и многих представителей французского авангарда XX века, от Андре Бретона до Алена Роб-Грийе. Де Сад же выступает одним из тех, то делает эту традицию в литературе в принципе возможной: в своих романах он предлагает фундаментально новый подход к письму, рассматривая пространство романа не как художественный слепок с реальности, но как конструирование реальности как таковой. О террористическом новаторстве садовской литературы, о садовском преступлении письма, нарушающую принятую культурную кодификацию, растлевающую аристократичность классической французской литературы через введение вульгарных, просторечных словечек и выражений, через недопустимые описания, – говорит блестящий интерпретатор творчества де Сада Марсель Энафф^[11]. В своей книге «Маркиз де Сад: Изобретение тела либертена» Энафф диагностирует неизлечимую травму, которую маркиз де Сад нанёс французской литературе. Эта травма предстаёт перед вневременным коллективным читателем в форме театрализованной непристойности, существующей в режиме перманентного скандала. Романы де Сада – это литературные вирусы, проникающим в тело французской изящной словесности, паразитирующие на ней, служащие причиной необратимых мутаций, вносящие структурные изменения в сам её генотип. Злокачественная опухоль литературного садизма, зародившись даёт многочисленные метастазы. Одной из них оказывается экзистенциальная литература, ярчайшим представителем которой выступает Жан-Поль Сартр.

Для этой невротической литературы образ Отца-насильника столь же архетипичен, как и Бог-создатель для классической литературы. Если последняя отсылает нас к миру сотворённому, несущему на себе печать Творца, то первая имеет своей основной темой то неизбывное насилие, которое царит в мире с момента его возникновения. Любому рождению предшествует насилие Отцовского логоса над материнской плотью, а над любым рождённым висит Дамоклов меч отцовского произвола. Отец-творец, отец-насильник оказывается одновременно и законодателем, и главным преступником, утверждающий закон только для того, чтобы его нарушить. Страдание и абсурд, господствующие в этом мире, заставляют каждого искать свой метод спасения, ибо универсального пути не существует, универсально только насилие Отца.

Осуществим краткую ретроспективу нашего исследования и подведём итоги. Отправной точкой для нас стала проблема насилия в наиболее человеческом её преломлении – феномене садизма. Мы отталкивались от предельно широкой трактовки садизма как основополагающей культурной универсалии, определяющей нынешнее состояние и дальнейшее развитие западной культуры. Среди всех известных садистических образов и сюжетов мы избрали в качестве предмета исследования архетипический образ отца-насильника, представленный в сочинениях маркиза де Сада и Жан-Поля де Сада. В ходе подготовительной работы мы выделили ряд общих черт в жизненной и творческой позиции данных авторов: выявили перекличку в их политических взглядах, в отношении к религии, в подходе к любви и сексу, в специфике писательской стратегии.

Рассмотрев сартровскую трактовку садизма, мы выяснили, что речь идёт не о психическом отклонении, а об экзистенциальной стратегии, которую индивидуальное сознание использует для защиты собственной свободы от угрозы, исходящей от другого. Мы рассмотрели смысл этой стратегии, её цель, средства и фактический результат. Далее мы обратились к проблеме анализа конкретного воплощения садистических стратегий в сартровских биографиях французских писателей. Основным источником для нас стала биография Гюстава Флобера «Идиот в семье». Мы рассмотрели сартровскую реконструкцию садистических отношений между отцом писателя, Ашилем-Клеофасом, и самим Гюставом Флобером. В ходе исследования мы выявили важную параллель между латентным садизмом отца Гюстава, его профессией хирурга и аналитической стратегией познания. Далее мы проследили как концептуальное насилие Отца в отношении Гюстава, став причиной невроза последнего, превращается в садистическую писательскую стратегию младшего Флобера, для которой характерно отношение к письму как к средству вскрытия общественных пороков путём детального психологического анализа, схожего по своей сути с хирургическим методом.

Не менее рельефный образ отца-насильника мы обнаружили в романе де Сада «Жистина, или несчастья добродетели». Здесь он представлен в образе хирурга Родена. Рассмотрев сцену убийства Роденом его дочери Розалии, мы установили взаимосвязь между сексуальными практиками Родена и его исследовательскими стратегиями. Таким образом, мы вновь обнаружили параллель аналитического метода познания с работой хирурга. Кроме того, мы обратили внимание на особый статус отца в мире де Сада. Здесь он выступает в роли деспотического анти-Бога, анархического источника нормативного дискурса. Его безграничная власть над собственными детьми носит символический характер, утверждая примат нивелирующего Ничто по отношению к позитивному Бытию, постулируя господство анализирующего Логоса над целостной, додискурсивной плотью Природы.

Установленная взаимосвязь между образами отца-насильника у обоих авторов позволила нам обозначить их как представителей особой интеллектуальной традиции – невротической литературы. Мы рассмотрели основные отличия данного течения от литературы классической и отметили её садистические истоки, обуславливаемые архетипической фигурой отца-насильника.

Основным приобретением нашего исследования можно назвать обнаружение глубокой взаимосвязи между познавательными стратегиями, сексуальными практиками и властными отношениями, характерными для западной культуры эпохи Модерна. Садизм здесь выступает в роли базового элемента, определяющего саму структуру субъективности, логику межличностных отношений, а также наиболее распространённые стратегии взаимодействия с миром. В образе отца-насильника мы обнаруживаем символическое средоточие самого садизма, именно в нём кроется источник садистического дискурса и соответствующих ценностных установок, утверждающих принципиальную негативность сознания и примат творческой свободы над традицией и законом.

Заметим, что садистическое движение, являясь наиболее радикальным и последовательным антагонистом христианской традиции, давно преодолело статус культурной маргиналии, получив уже к концу XX века полное признание в ходе тотальной секуляризации, сексуальной революции и масштабных политических реформ. Обнаружение садистических корней этих, на первый взгляд, сугубо локальных преобразований, заставляют нас по новому взглянуть на проблему насилия, перестать мыслить его исключительно с точки зрения этики и права.