A.I. Gerzen and the problem of variability of the historical process

Свободный дух Герцена не знал

никаких кумиров и не боялся

никакой правды.

(П.Б. Струве)

Сегодня общепризнано, что философские идеи А.И. Герцена не имеют однозначного толкования. Одни упрекают его в уступках славянофилам, другие считают его последовательным западником, кто-то видит в нём «религиозного искателя», а иные считают родоначальником русского позитивизма и одновременно романтиком, левые не без основания воспринимают его как глашатая революционных идей, а реформаторы ищут в его взглядах мысли, созвучные своим представлениям на переустройство российского общества, одни обвиняют его в «историческом алогизме» и пессимизме, а другие считают неисправимым оптимистом, верящим в действенную и конструктивную силу человеческого вмешательства в историю. И каждый прав, потому что Герцен, как никто другой из русских мыслителей с одинаковым успехом реализовал в своих философских изысканиях разные методологические основания и векторы историософского анализа. Принятие разных посылок как выражающих онтологию реальных противоположностей было для него тем продуктивным исследовательским началом, которое придавало его исканиям неповторимый характер. И это не было проявлением клектизма. Это было выражением признания и подтверждения значимости разных подходов, если речь идёт о понимании исторического бытия, о следовании в его интерпретации, по собственному определению Герцена, «антидоктринёрству», тождественному неприятию любых форм духовного деспотизма и прежде всего одной из самых жестоких его разновидностей – догматической. Это было признанием ущербности любой односторонности в объяснении мира, оперирующей дихотомией «или-или». За кажущейся непоследовательностью мыслителя стоял осознанный скептицизм, предполагающий признание правомерности противоположной точки зрения.

Приведу в этой связи оценку герценовского философского наследия А.И. Володиным: «Материалист Герцен или идеалист? – Детерминист или индетерминист? – Рационалист или иррационалист? – Коллективист или индивидуалист»?.. Можно сколь угодно долго множить эти вопросы до тех пор, пока не осознается неправомерность разделительного «или» применительно к Герцену. В нём есть все «крайности», которые запечатлены в принятых в научном обиходе и по общему правилу исключающих друг друга понятиях. Каждое из этих понятий обнаруживает под его пером свою относительность, свою правду… Мало того: в Герцене есть сознание единства, «круговой поруки», обозначаемых этими и многими иными парами категорий реальных противоположностей» ^[1]. Двуликий Янус? – Да, если вспомнить, что обращённость лика мифологического образа в противоположные стороны символизировала креативное, творческое начало ^[2]. Так и у Герцена принятие разных истин, как выражающих реальность противоположностей, было, продуктивным исследовательским началом, на котором выросла «своя, особого рода диалектическая историософия, не признававшая никаких абсолютов» ^[3], сквозь которую выступает главное качество Герцена как мыслителя – свобода человеческого духа. И это есть самое важное, ценное и бесспорное качество его творчества, это есть то, что делает его понятным и близким каждому новому поколению. «Герцен был воплощением свободы как вечной стихии человеческого духа, – писал П.Б. Струве. – Он всегда боролся, всегда сомневался, всегда искал – и в этой борьбе с другими и с собой, в этих исканиях всегда был свободен, несмотря на всю свою пылкость, более того, страстность» ^[4]. Не готовые решения и рецепты мы находим в его творчестве – их просто нет в нем, их и не надо поэтому искать, а дух свободного творчества, стремление к которому только и ведёт к истине. Этим устремлением, ставшим стержнем всего его духовного (литературного, публицистического, философского творчества), он опередил своё время. Все, кто вставал в своих исканиях, поисках, размышлениях на этот путь позже, шли по уже обозначенной Герценом тропе. – Такова была сила воздействия его творчества, такова была сила того человеческого типа, который воплощала его личность. Приведу ещё одну, на мой взгляд, очень яркую и верную оценку Герцена Струве: «Герцен великий и вечный человеческий тип в оправе мощной и красивой индивидуальности. Русская культура не знает ничего подобного ни выше Герцена, ни рядом с ним» ^[5].

Есть ещё один момент, характеризующий творческое наследие Герцена – это особый стиль изложения и аргументации доводов в защиту своих мыслей. Я имею в виду не только тот факт, что, прекрасно владея литературным языком, он предпочитал художественную форму (роман, повесть, эпистолярный жанр) для своих философских изысканий, что в его творчестве мы находим редкий синкретизм понятийного и образного, философского и художественно мышления, постоянно ощущая, как художник буквально «врывается» в работу мыслителя. – Я имею в виду, прежде всего тот факт, что герценовское философское наследие в том числе и по причине отмеченной выше особенности, по своей сути диалогично. Герцен мастер диалога как способа философской полемики, все его идеи, мысли как бы рождаются в свободном споре с реальными (М.А. Бакунин, Н.П. Огарёв, И.С. Тургенев, Н.Г. Чернышевский, Александр II,) или вымышленными (литературные герои, образы) оппонентами. Но именно «как бы», потому что за кажущейся импровизацией спора стоит продуманная, и достаточно жёсткая логика «вопросов-ответов». Не оттого ли его взгляды представлялись современникам (и потомкам) скорее мировоззрением, нежели философией? Но даже если так, то, ведь, никто не станет отрицать, что философствование есть способ жизни мировоззрения, и наоборот.

Отмечая этот момент как существенный, В.В. Зеньковский писал: «Философские идеи Герцена часто высказываются им «en passant» и их надо собирать, систематизировать, за него иногда формулировать общие положения» ^[6]. В самом деле, Герцен нигде не изложил свои идеи в систематизированном виде, но не могу согласиться, что общие положения и выводы надо формулировать за Герцена. – И общие положения, и идеи, и их эпистемологическая и онтологическая соотнесенность всегда прочитываются и при этом, что важно, в одном и том же, а именно – историософском, ключе. Последнийзадаёт концептуальную схему, внутри которой каждая идея, каждое общее положение играет свою функциональную роль в защите определённой философской позиции, касается ли это интерпретации многовариативности исторического процесса, критики телеологизма и натурфилософского рационализма, определения роли личности «как рулевого» в истории, обоснования неразрывности связи теоретического и оценочного момента в понимании исторического бытия, изложения сути прогресса и в этой связи роли реформ и революций в развитии общественных форм жизни, гражданского общества, в способах достижения политических свобод. Но верно, в этом Зеньковский бесспорно прав, что Герцен никогда не приводил в систему свои философские взгляды, да и не ставил такой цели. «У меня нет никакой системы», – не раз писал он, признаваясь, что не имеет доктрины, утверждая этим признанием своё право как мыслителя на свободное от поклонения признанным авторитетам изложение своих воззрений и свою уверенность в востребованности последних европейской и российской мыслью, практикой революционно-демократической борьбы. Просто, его свободный дух «не знал никаких кумиров и не боялся никакой правды» ^[7]. И это есть то главное, что объясняет в его воззрениях всё, включая их внутреннюю противоречивость и честную, не скрываемую пристрастность суждений.

Впрочем, возможность отклонения от построения логически замкнутой системы при изложении философских взглядов принимал не один Герцен. В отсутствии системности можно «обвинить» практически всю отечественную философскую мысль, развивавшуюся в такой форме вплоть до 80-90-х годов XIX века. (П.Я. Чаадаев, И.В. Киреевский, А.С. Хомяков, Н.Я. Данилевский, К.Н. Леонтьев.). «В России наиболее глубокие и значительные мысли и идеи были высказаны не в систематичных научных работах, а в литературной форме», замечал С.Л. Франк ^[8]. Чем была вызвана такая её особенность – это отдельный разговор, отмечу лишь, что, сегодня, наконец-то, она признана исследователями как позитивный факт, оказавший своё влияние на последующее развитие в том числе и европейской философии. А в связи с наследием Герцена я приведу суждение известного исследователя истории отечественной общественной мысли Иванова-Разумника: «Мысль, знание, убеждение, догмат никогда не остаются у нас в состоянии теории и абстракции, не стремятся заточить себя в академический монастырь или же спрятаться в шкафу учёного, среди ядов: напротив, не достигнув зрелости, они бросаются с чрезмерной стремительностью в практическую жизнь, желая допрыгнуть, со связанными ногами, от прихожей до конца арены» ^[9]. Эта характеристика в полной мере может быть отнесена к творчеству Герцена, человеку, поражающему и сегодня своей способностью соединять идеи с деятельностью и устремлённостью через них влиять на действительность. Его мысли всегда «допрыгивали до конца арены», а многие из них «перепрыгивали» границы её исторического пространства, о чём свидетельствует неослабевающий интерес к ним в течение уже более 150 лет, напоминая каждому поколению, что «и слово есть дело» (Герцен).

Если говорить об историософских идеях Герцена, то наиболее полное выражение они нашли в его работах «С того берега» (1850), «Роберт Оуэн» (1860), включённой им в качестве отдельной главы в «Былое и думы», «Концы и начала» (1862), его духовное завещании «К старому товарищу» (1870). Именно в них с наибольшей широтой и глубиной нашли выражение главные идеи, касающиеся его воззрений на историю, общественное развитие и личность – идея «растрепанной импровизации истории», вариативности исторического движения, «печальной роли случая», активной роли человека в преобразованиях общественных форм жизни, пагубности насильственной их ломки, объективности оснований социалистического идеала. Пафос, объединяющий эти идеи - убеждённость в том, что история, которая «никуда не идёт», и общество в своей сути (бытии) представляет собой открытую саморазвивающуюся систему. Эти идеи очевидно вписываются в современную картину мира, и могут быть отнесены к упреждающим своё время. Они очень созвучны современной теории о саморазвитии открытых систем, которая сегодня утвердились в проблемном поле синергетики, особенно в приложении к анализу общества в ситуации социального выбора ^[10]. Можно сказать, что идеи Герцена в известном смысле стоят у истоков прорыва к синергетическому видению истории. И пусть не покажется амплитуда такой параллели слишком широкой, философское наследие Герцена таит ещё не мало подтверждений его созвучности современному социальному знанию.

Конечно, следует признать, что многие из названных проблем Герцен лишь поставил, но кто сказал, что постановка проблемы менее значима для научного знания, чем предлагаемое решение? У поставленной проблемы есть то бесспорное преимущество, что она открыта для обсуждений и дальнейшей разработки, а не есть ли это первое условие развития знания? Наиболее созвучной современным представлениям об истории представляется герценовская идея о «растрёпанной импровизации истории».

С предопределённым планом

история сводится на вставку

чисел в алгебраическую

формулу, будущее отдано в

кабалу до рождения.

(А.И. Герцен)

Понятие «растрёпанная импровизация истории», конечно, сразу вызывает вопрос: что это – яркая метафора, которых у Герцена очень много, или концепт, за которым стоит эвристическая идея, несущая особую теоретическую нагрузку? Думаю, ответ может быть такой: и метафора, адекватно отражающая суть его понимания исторического процесса, и концепт, фиксирующий очень важную историософскую мысль о вариативности исторического процесса. Это была одна из провидческих идей Герцена, одна из тех его гениальных догадок, которая для него стала исходной и в воззрениях на историю, и в вопросе об отношении России и Европы, и в обосновании русской модели социализма. За понятием «растрёпанная импровизация истории» просматривается противоречивая мысль: с одной стороны, просветительское упование на разум более не вызывает прежнего оптимизма (отсюда – «растрёпанная»), с другой стороны, позитивистские истины тоже не устраивают в прежней мере, поскольку стало очевидно, что разнообразию исторического опыта тесно в их рамках, исключавших исторические нелепости, случайности и незапланированные отклонения, «причудливость кривой истории» (отсюда – «импровизация»).

Герцен формулирует свою мысль не только предельно чётко и ёмко, но и эстетично, как всякий раз бывало, когда речь заходила о значимых для него идеях. – «Если бы человечество шло прямо к какому-нибудь результату, тогда истории не было бы, а была бы логика, человечество остановилось бы готовым в непосредственном status quo, как животные. Всё это, по счастию, невозможно. Не нужно и хуже существующего. <…> libretto нет. А будь libretto, история потеряет весь интерес, сделается ненужна, скучна, смешна; горесть Тацита и восторг Колумба превратятся в шалость, в гаерство; великие люди сойдут на одну доску с театральными героями, которые, худо ли, хорошо ли играют, непременно идут и дойдут к известной развязке. В истории всё импровизация, всё воля, всё ex tempore (тотчас, без приготовлении – И.С.), вперёд ни пределов, ни маршрутов нет, есть условия, святое беспокойство, огонь в жизни и вечный вызов бойцам пробовать силы, идти вдаль куда хотят, куда только есть дорога …» ^[11].

У истории нет предзаданной цели – вот главная мысль автора. А значит нет плана, программы, предопределённой развязки, – «с предопределённым планом история сводится на вставку чисел в алгебраическую формулу» ^[12]. Она именно импровизирует, иногда даже на одну и ту же тему, а иногда и неудачно, потому что история, как и природа, готова идти всюду, пользуется всякой нечаянностью, редко повторяется, «стучится разом в тысячу ворот … которые отопрутся … кто знает?» ^[13]. Естественно, такие поиски не могут не принять форму «растрёпанной импровизации». При этом образность формулировки бесспорно усиливает суть мысли: история боится «причёсанного» – спокойно-равновесного – состояния, таит в своих недрах множество вариантов, тысячу необходимых и случайных условий их реализации. В поисках собственных путей она обходит возникающие преграды, устремляясь в том направлении, которое вдруг обнаруживает для себя наиболее подходящим и адекватным своим поискам, находя каждый раз для своих импровизаций «оправдание» в сакраментальном, любимом Герценом вопросе – «pour quo pas» (почему бы нет)?

На первый взгляд мысль может показаться проявлением крайнего алогизма, за что не раз и упрекали её автора ^[14]. Чтобы убедиться в неправомерности (или правомерности) таких упрёков, надо воспринимать её «в связке» с другими идеями и суждениями Герцена об истории, – теми, что являются её конкретизациями, включёнными, как может показаться на первый взгляд, в разные контексты, но смыслово возвращающих каждый раз к ней как к исходной идее его «исторической эмбриогении», а именно: история, как и природа, ненавидит фрунт, бросается во все стороны и никогда не идёт правильным маршем вперёд. Какие идеи развивают это историософское кредо Герцена?

Прежде всего идея, утверждающая, что цель истории – настоящее. Если история постоянно импровизирует и при этом «растрёпанно», если, у неё нет предзаданной цели (идеи), в движении к которой она, развёртывает своё многообразие, приближается к своему конечному пункту, то что тогда есть? Ведь, движение истории после того, как ею выбран определённый вектор, стремится всё-таки к некоторой упорядоченности. Ответ у Герцена прост и однозначен: есть настоящее, самореализацию которого и можно назвать целью истории. – Другой цели, отвечает Герцен своему собеседнику, нет и быть не может. Каждый исторический миг ценен сам по себе, его назначение – «открыться» в своих возможностях до конца, его назначение есть он сам, его сегодняшнее бытие. Последнее замкнуто по-своему, «как всякий год с весной и летом, с зимой и осенью, с бурями и хорошей погодой. Оттого каждый период нов, свеж, исполнен своих надежд, сам в себе носит своё благо и свою скорбь, настоящее принадлежит ему…(подчёркнуто – И.С.)» ^[15]. Эта метафора выражает суть одного из главных постулатов историософии Герцена: назначение каждой исторической фазы – самореализация существующего. В этом контексте, кстати сказать, и социализм есть общественное состояние, которое может быть только результатом полной реализации предшествующей ему исторической фазы. – В противном случае, старый порядок, как не получивший своего исторического завершения, восстановит себя даже на своих развалинах («Подорванный порохом, весь мир буржуазный, когда уляжется дым и расчистятся развалины, снова начнёт с разными изменениями какой-нибудь буржуазный мир, – предупреждал Герцен. – Потому что он внутри не кончен и потому ещё, что ни мир построяющий, ни новая организация не настолько готовы, чтобы пополниться, осуществляясь. Ни одна основа из тех, на которых покоится современный порядок, из тех, которые должны рухнуть и пересоздаться, не настолько почата и расшатана, чтоб её достаточно было вырвать силой, чтоб исключить из жизни» ^[16]). (В правоте этой герценовской мысли мы убедились и до сих пор убеждаемся на собственном, порой печальном, историческом опыте). Так понятая историческая цель, историческая необходимость, расставляла новые акценты в интерпретации взаимосвязи настоящего и будущего: она отрицала наличие между ними причинно-следственной связи. Будущее – это импровизация истории на тему прошлого. – Идея, очень близкая современным представлениям об истории.

Существенную роль в историософских построениях Герцена, включающих концепт «растрёпанная импровизация истории», играет идея о том, что будущее прорастает, из тех наличных условий, которые по воле случая складываются в его историческом бытии и придают этому «прорастанию» во многих случаях неопределённый, а точнее вариативный характер. При этом, сей факт, по убеждению Герцена, ничуть не противоречит тому обстоятельству, что сквозь всю историю можно просмотреть нить, увязывающую прошлое с настоящим, а настоящее с будущим. Ибо история, никогда не бросает найденные ею формы, предоставляя им шанс развиться до конца (что и обеспечивает почву для дальнейшего движения). Иными словами, есть настоящее – значит есть шанс у будущего, жизненные силы первого во многом определяют возможность (но, повторяю, не являются причиной!) второго. Вот почему цель истории (если, уж, о таковой говорить и таковую искать) есть ничто иное, как «мы с вами <…> да плюс настоящее всего существующего; тут все входит: и наследие всех прошлых усилий и зародыши всего, что будет …» ^[17]. Сосуществование старых форм с зарождающимися новыми – это генетическое свойство истории, которое, с одной стороны, есть гарантия необходимой исторической стабильности (аттрактора, говоря в терминах синергетики ^[18]), с другой стороны, причина исторических разрывов, появления исторических развилок (бифуркаций), ставящих общественную систему перед выбором нового «эволюционного канала» (опять же по терминологии современного знания), новой направленности хода истории.

Правда, и у этого алгоритма связи прошлого настоящего и будущего, считает Герцен, нет жёстко прочерченной необходимости – и это ещё одна идея, конкретизирующая смысл концепта «растрёпанная импровизация истории». Алгоритма нет – и потому, что может вмешаться случай в лице «человеческого фактора», и потому, что могут подключиться совершенно неожиданные обстоятельства, в том числе природного характера, под влиянием которых история прервёт свой ход. – Мало ли что может произойти? (Пролетающая комета «зацепит» земной шар, геологический катаклизм всё «поставит вверх дном» и т.п.). «Нет ничего абсолютно необходимого, – уверен Герцен. – Будущее не бывает необходимо предрешено; неминуемого предназначения нет. Будущее может и вовсе не наступить. Геологический катаклизм вполне может уничтожить не только восточный вопрос, но и все прочие, – за отсутствием задающих вопросы. Будущее слагается из вопросов, слагающихся под рукой, из окружающих условий; оно продолжает прошедшее, общие устремления, смутно выраженные, изменяются в зависимости от обстоятельств. Обстоятельства решают, как это произойдёт, и неясная возможность становится свершившимся фактом» ^[19]. В этих рассуждениях можно услышать голос автора, получившего естественно-научное образование (что так и было, как мы знаем), в системе которого природа и история неразрывно связаны. Видимо поэтому (в том числе) параллели с природой, хотя бы в аллегорической форме, в рассуждениях Герцена об истории присутствовали всегда.

Сама идея «растрёпанной импровизации истории» могла возникнуть только в парадигме такого сравнительного анализа. Вот лишь одно из многих тому подтверждение. Обосновывая идею, что цель для каждого поколения оно само, что единственная цель истории – это настоящее, Герцен пишет: «Цель для каждого поколения – оно само. Природа никогда не только не делает поколений средствами для достижения будущего, но она вовсе о будущем не заботится; она готова, как Клеопатра, распустить в вине жемчужину, лишь бы потешиться в настоящем, у неё сердце баядеры и вакханки» ^[20]. Речь, казалось бы, идёт о природе, но нет – природа лишь повод, «отправная точка» для суждений об истории. Все идеи о вариативности, нелинейности и многообразии форм исторического процесса включают каждый раз «отсылку» к природе, её понятие сосуществует рядом с понятием истории. Часто создаётся впечатление, что Герцену легче найти аргументацию в защиту своих идей, обратившись именно к природе.

Но следует подчеркнуть и другое: Герцен никогда не стоял на позициях вульгарного материализма, параллели «природа – история» в рамках его «исторической эмбриогении» не были проявлением грубого редукционизма, и даже не носили характера натуралистической тенденции. В его рассуждениях, они отражали, с одной стороны, несогласие с традиционным дуализмом в воззрениях на связь истории и природы, а, с другой стороны, содержали несогласие с просветительским оптимизмом, абсолютизирующим конструктивно-позитивную роль разума в истории. Очевидно так же, что аналогии природы и истории обусловлены общеевропейским интересом к позитивизму, дань которому Герцен сполна отдал в «Письмах об изучении природы». После них строгая рациональность естественно-научного знания стала для него объяснительным и дисциплинирующим принципом в изучении специфики исторических закономерностей.

Тезис о том, что история таит в себе множество возможностей, которые могут развиться, а могут и «запнуться на полдороге» вызывал множество упрёков со стороны оппонентов: одни упрекали Герцена за такие мысли в скептицизме, другие в пессимизме. Сам он свои рассуждения подводил под один общий знаменатель: признание за историей способности к импровизации. От этой мысли Герцен не отступал никогда. Мысль о вариативности исторического процесса подводила к сущностно связанной с ней идее о научной правомерности учения о прогрессе в том виде, в каком оно к тому времени утвердилось в философско-историческом знании.

В контекст герценовских историософских воззрений традиционное представление о прогрессе как цели истории, ради достижения которой работают и живут все предшествующие поколения, просто не укладывалось. «Не проще ли понять, – убеждал Герцен своих оппонентов, – что человек живёт не для свершения судеб, не для воплощения идеи, не для прогресса, а единственно потому, что родился, и родился для (как ни дурно это слово) … для настоящего, что вовсе не мешает ему ни получать наследство от прошедшего, ни оставлять кое-что по завещанию. Это кажется идеалистам унизительно и грубо; они никак не хотят обратить внимание на то, что всё великое значение наше, при нашей ничтожности, при едва уловимом мелькании личной жизни, в том-то и состоит, что пока мы живы, пока не развязался на стихии задержанный нами узел, мы всё таки сами, а не куклы, назначенные выстрадать прогресс или воплотить какую-то бездомную идею» ^[21]. Защищая человека, его право на жизнь в настоящем, Герцен протестует против принесения его в жертву каким бы то ни было, даже святым, как это может казаться, целям. Если человек становится жертвой, а его жизнь низводится до уровня средства, – история вообще утрачивает модус прогрессивного движения. «Если прогресс – ель, то для кого мы работаем? Кто этот Молох, который по мере приближения к нему тружеников, вместо награды пятится и, в утешение изнурённым и обречённым на гибель толпам, которые ему кричат: Morituri te salutant (осуждённые на смерть приветствуют тебя – И.С.), только и умеет ответить горькой насмешкой, что после их смерти будет прекрасно на земле?» ^[22].

Нельзя обрекать людей, в какое бы время они ни жили, на участь кариатид, поддерживающих террасу, на которой когда-нибудь другие будут беспечно веселиться. Жертва во имя цели уничтожает саму цель, а любое оправдание жертвы есть не более, как циничная уловка, ведь, приносимые жертвы есть тот баланс, который не позволяет будущим поколениям восстановить их реальную связь с прошлым. Теория прогресса, исходящая из идеи, что всё последующее развитие определяется целенаправленной деятельностью к достижению идеала, во имя которого оправданы любые жертвы, мало что объясняет и в действительных причинах, вызывающих к жизни исторические событии. «Прогресс в будущем» на флаге? – Нет, потому что цель бесконечно далёкая – не цель, а лишь уловка. И никто не имеет права к ней прибегать для оправдания своих действий настоящем, какими бы высокими мотивами они ни были продиктованы. К сожалению, слова Герцена не были услышаны будущими поколениями, а в них было серьёзное предостережение о пагубности соблазна жертвенности, за которую, как показал исторический опыт нашей страны, легко можно упрятать несостоятельность будущих проектов и неумение организовать настоящее.

Могут сказать, что гуманистический пафос Герцена против так понимаемого прогресса, есть проявление духовно-нравственных, ценностных, установок борца за свободу лица, каким Герцен вошёл в историюотечественной культуры и истории. Да, конечно, это так. Но дело ещё и в том, что нравственная установка борца в нём органически соединялась с историософскими воззрениями исследователя. Для Герцена-мыслителя историческое пространство есть место, в котором реализуются, проходят свой жизненный цикл найденные историей формы человеческого бытия, их трансформация в новые формы жизни в соответствии с теми условиями и обстоятельствами, которые складываются когда естественным путём, а когда как результат деятельности человека. Но в любом случае историческая ткань этих обстоятельств является не назначеньем, не заданным уроком, а последствием «той сложной круговой поруки, которая связывает всё сущее концами и началами, причинами и действиями» ^[23]. В аналогичных высказываниях Герцена подчас усматривалось признание решающей роли стихийности в развитии истории. С такой интерпретацией идей Герцена никак нельзя согласиться. Не отрицая исторической закономерности, он отвергал идею предопределённости исторического процесса, а с ней признание возможности выстраивания истории по заранее предписанному ей плану, и неважно, от кого (Бог, человек) или «из чего» (природа) этот план исходит. – Плана как предзаданной цели в принципе не может быть. Это, конечно, не отрицает важности целеполагания в человеческой деятельности. Но и оно может выполнять конструирующую функции лишь при условии, если исключает идею жертвенности.

Целью для каждого поколения является оно само, потому что каждое поколение самодостаточно, имеют свою полноту, – в той мере, в какой имеет полноту его время, которое, говоря словами сегодняшнего поэта, он не выбирает. Единственная толкование прогресса, с которым Герцен соглашается, это определение его как «родовой рост человечества», «свойство преемственно продолжающегося существования поколений», «деятельная память и физиологическое усовершенствование людей общественной жизнью». Прогресс – это непрекращающееся движение по пути самореализации и совершенствования общественных и индивидуальных способов человеческой жизни и самого человека как творца, принимающее форму своеобразной «круговой поруки» (снова метафора, но как точно выражающая суть идеи). «Мы можем и должны пройти через скорбные, трудные фазы исторического развития наших предшественников, – писал Герцен, говоря о развитии России по пути модернизации и приближения её к европейским стандартам жизни, – но так, как зародыш проходит низшие ступени зоологического существования. Оконченный труд, достигнутый результат свершены и достигнуты для всех понимающих; это круговая порука прогресса, майорат человечества. Я очень хорошо знаю, что результат сам по себе не предстаёт, что по крайней мере он в этом случае бесполезен, – результат действителен, результат усиливается только вместе со всем логическим процессом (курсив – И.С.)» ^[24]. Прогресс – это естественное в своей основе движение по пути совершенствования исторически складывающихся общественных форм жизни, подконтрольный человеку в той мере, в какой он согласует свои действия с этими основами и сам готов к совершенствованию и приготовлению себя к жизни в условиях, достойных его как субъекта культуры.

Будущего нет, его образует совокупность

тысячи условий, необходимых и

случайных, да воля человеческая,

придающая нежданные драматические

развязки coups de theatre.

(А.И. Герцен)

Склонность истории к постоянной импровизации вовсе не означает, по мнению Герцена, что она закрыта для деятельного, творческого участия в ней человека. – Она даже готова идтиза ним: «не имея ни программы, ни заданной темы, ни неминуемой развязки, растрёпанная импровизация истории готова идти с каждым, каждый может вставить в неё свой стих, и, если он звучен, он останется его стихом, пока поэма не оборвётся, пока прошедшее будет бродить в её крови и памяти. <…> Человеческое участие велико и полно поэзии, это своего рода творчество ^[25]. Человек включается в исторический процесс одновременно в качестве активной стихии и на правах рулевого, способногопри знании фарватера направить корабль истории по выбранному им курсу («…человек вовсе не теряется <…> как песчинка в горе, не больше подчиняется стихиям, не круче связывается необходимостью, а вырастает тем, что понял своё положение, в рулевого, который гордо рассекает волны своей лодкой, заставляя бездонную пропасть служить себе путём сообщения») ^[26]. В выборе курса и состоит его свобода, убеждён Герцен. Люди – «не нитки и не иголки в руках фатума, шьющего пёструю ткань истории»; они знают, что ткань ковра не без них шьётся, и что своими деяниями они вполне могут переменить узор ковра. Иногда это вмешательство в ход событий бывает столь сильным, что человек становится сотворцом истории. Эта идея очень важна для всех герценовских историософских построений, можно сказать, она является их основанием. «Если бы я не боялся старого философского языка, – писал он, – я повторил бы, что история является не чем иным, как развитием свободы в необходимости. Человеку необходимо сознавать себя свободным» ^[27].

Конечно, меняя узор ковра, люди, как и сама история, могут «споткнуться» – и потому, что не верно просчитали свои действия, и потому, что объективные возможности находятся в состоянии «постоянного возбуждения», готовы затаиться или предстать в новом обличье. Не будем забывать, что «правит» их реализацией всё-таки импровизационное начало истории, движение которой в силу этого не то что не может не отклониться от ожидаемого человеком направления, но должно беспрестанно отклоняться под влиянием таящихся в ней стихий. В общем, Крот истории, по Герцену, роет во всех направлениях. Поэтому, хотя история и готова идти всюду, куда ей «укажут, если это возможно, т.е. если ничего не мешает», но реально она «слагается a fur et a mesure (постепенно – И.С.) бездной друг на друга действующих, друг с другом встречающихся, друг друга останавливающих и увлекающих частностей» ^[28]. И потому положение человека в истории, его деятельное включение в её ход чрезвычайно сложно – «тут он разом лодка, волна и кормчий. Хоть бы карта была!» ^[29]. Но карты то и нет.

Возможности свободы для человека возрастают в момент переходного состояния (флуктуации), характеризующегося нарушением меры упорядоченности в социальных фазах. Для описания данного состояния и значимости его в системе стихий (причин) исторического движения Герцен вводит понятие хаоса (созвучноесинергетическому термину энтропии), утверждая отсутствие порядка в «статусе» естественного момента истории. Хаос – это катализатор появления нового, в этом смысле – «Да здравствует хаос!» (Герцен). С ним связан выход из застывшего, равновесного состояния и переход в новое качественное состояние. «Шаткое равновесие всего живого колеблется и до некоторой степени уступает уклонениям; но ещё шаг в ту же сторону – и худо стянутый узел, связующий их, развязан, и освобождённые элементы идут в другое сочетание» ^[30]. В такой исторический момент возникает важный для человека (и истории) вопрос – о выбираемых им средствах и способах воздействия на ход исторических событий, и прежде всего между насилием и революционной ломкой старых форм.

Взгляды Герцена на эту проблему менялись по мере изменения исторической ситуации в Европе (революционные события 1848 г.) и в России (осуществление реформ, начатых отменой крепостного права) ^[31]. Своё завершение они нашли в известных письмах «К старому товарищу», которые можно считать его духовным завещанием. Письма, как известно, были обращены к М.А. Бакунину и направлены против народившегося русского экстремизма. Как верно замечает В.К. Кантор, в них Герцен один из первых предупредил об опасности радикального переустройства мира. Но одновременно письма свидетельствовали о кардинальном пересмотре собственных взглядов, и в этом смысле о духовном мужестве автора, еще раз продемонстрировавшего, что критическая честность ума ему дороже всех мнений, в том числе и своих собственных. В определённом смысле письма можно назвать актом великого самоубийства и великого самовозрождения ^[32]. Первоначально письма были напечатаны в 1870 году на французском языке в третьем издании его книги «С того берега». Русский текст писем был опубликован в «Сборнике посмертных статей А.И. Герцена», подготовленном стараниями его сына Александра, преодолевшего все препоны, встававшие перед ним на пути к их публикации.

Главный вопрос, который волнует Герцена, и который стал сквозным в его обращении «К старому товарищу» – это вопросе о влиянии человека на ход истории и о способах и средствах этого влияния: 1) не противоречат ли они разуму, 2) не противоречат ли естественному ходу истории (не торопят ли его), 3) не противоречат ли общечеловеческим моральным нормам (хороши ли они). «Медленность, сбивчивость исторического хода нас бесит и душит, она нам невыносима, – пишет Герцен, – и многие из нас, изменяя собственному разуму, торопятся и торопят других. Хорошо ли это или нет? В этом весь вопрос. Следует ли толчками возмущать с целью ускорения внутреннюю работу, которая очевидна? Сомнения нет, что акушер должен ускорять, облегчать, устранять препятствия, но в известных пределах – их трудно установить и страшно переступать. На это, сверх логического самоотвержения, надобен такт и вдохновенная импровизация. Сверх того, не везде одинаковая работа – и одни пределы» ^[33]. – Так отвечает Герцен на один из главных вопросов, волновавших его и современников.

История знала всякое, не раз человечеству приходилось под влиянием непродуманности своих действий (от нетерпения сердца, как сказал бы С. Цвейг) шагать семимильными шагами, прыгать из первого месяца беременности в девятый, ломая без разбора всё, что попадалось ему на пути. За это приходилось расплачиваться не только человеческими жизнями, культурными потерями, утратой исторически складывавшихся традиций и выстраданных принципов организации общественной жизни, но и тем (это самое страшное), что история начинала мстить человеку: через какое-то время она без жалости отбрасывала его назад, и он оказывался не только перед руинами прошлого, но и перед поверженными идеалами будущего. (Ситуация и нам знакомая до боли.). Но что ещё страшнее – при этом настоящее для человека утрачивало свои ценностные смыслы.

Предупреждая об этой особенности (способности) истории, Герцен писал: «Я нисколько не боюсь слова «постепенность», опошленного шаткостью и неверным шагом разных реформирующих властей. Постепенность так, как непрерывность, неотъемлема всякому процессу разуменья. Математика передаётся постепенно, отчего же конечные выводы мысли и социологии могут прививаться, как оспа, или вливаться в мозг так, как вливают лошадям сразу лекарства в рот?» ^[34]. Он хорошо понимал, что варварское, исключающее эту постепенность в людских действиях, вмешательство в ход исторических событий таит реальную и страшную угрозу потерять в борьбе за идеал сам идеал.

Но дело не только в целесообразности «неспешности» предпринимаемых человеком усилий и действий, а и в том, чтобы эти усилия и действия были взвешены на весах разума, были подкреплены пониманием ситуации, основанном на предвидении возможных последствий, дабы «не затесаться» в ход истории, как Наполеон в Москву, который, как известно, печально кончил. Герцен отказывает революционной ломке старого, как нарушающей естественный ход вещей и потому чреватой неминуемым поражением, в исторической оправданности. – «Разгулявшаяся сила истребления уничтожит вместе с межевыми знаками и те пределы сил человеческих, до которых люди достигали во всех направлениях … с начала цивилизации», – уверен Герцен ^[35]. В письмах «К старому товарищу» он фактически выносит такой форме вмешательства в ход истории приговор в виду её несоответствия природе человеческого творчества, смысл которого видел в соответствии человеческих деяний «исторической попутности». Одновременно в письмах звучит признание-раскаяние: «я не верю в прежние революционные пути и стараюсь понять шаг людской в былом и настоящем, для того чтоб знать, как идти с ним в ногу, не отставая и не забегая в такую даль, в которую люди не пойдут за мной – не могут идти» ^[36]. С признанием-раскаянием звучит провидческое предостережение: «петрограндизмом социальный переворот дальше каторжного равенства Гракха Бабёфа и коммунистической барщины Кабе не пойдёт. Новые формы должны всё обнять и вместить в себе все элементы современной деятельности и всех человеческих стремлений. Из нашего мира не сделаешь ни Спарту, ни бенедиктинский монастырь. Не душить одни стихии в пользу других следует грядущему перевороту, а уметь всё согласовать – к общему благу (как мечтали о страстях фурьеристы)» ^[37]. К сожалению, предупреждения Герцена не возымели действия, а предсмертный вопрос мыслителя, «неужели цивилизация кнутом, освобождение гильотиной составляют необходимость всякого шага вперёд?» ^[38], – не был услышан ни современниками, ни потомками.

Вопрос, какими способами «всё согласовать к общему благу», добиваясь трансформации старых форм, как согласовать интересы «старых» и «новых» сил? - следующий вопрос, поставленный автором писем. Ведь, за теми и другими стоят социальные группы, не желающие уходить с исторической арены. Что делать в этой ситуации, к каким прибегнуть способам, чтобы найти компромисс? (А компромисс необходим, дабы избежать, с одной стороны, революционной ломки существующих форм порядка, с другой стороны, сопротивления этой ломке силою.) И Герцен вдруг предлагает на первый взгляд совершенно неожиданный способ, который не назовёшь ни революционными, ни реформаторскими: «проповедь нужна людям, – проповедь неустанная, ежеминутная, – проповедь, равно обращённая к работнику и хозяину, к земледельцу и мещанину. Апостолы нам нужны прежде авангардных офицеров, прежде сапёров разрушенья, - апостолы, проповедующие не только своим, но и противникам» ^[39]. Сегодня, читая этот призыв Герцена, мы можем возразить ему, надеявшемуся на силу проповеди, что последняя отнюдь не всесильна, более того, может «потонуть» в разбушевавшейся стихии борьбы нового со старым. Но при этом не можем не признать, Герцен приходит к такому выводу, защищая свою главную идею, а именно: человек, вмешиваясь в ход истории, должен помнить, что это оправдано только в том случае, если его вмешательство явится не только «мечом рубящим», но и силой «хранительной», если удар по старому миру не уничтожит то, что достойно спасения. А, уж, что в такой ситуации эффективнее (проповедь или какие другие меры) – это решает время. Не исключено, что придётся охранять самих проповедников, дабы их проповедь была услышана. Но бесспорно одно: новый водворяющийся порядок, нанося удар старому миру, «не только должен спасти всё, что в нём достойно спасения, но оставить на свою судьбу все немешающее, разнообразное, своеобычное. Горе бедному духом и тощему художественным смыслом перевороту, который из всего былого и нажитого сделает скучную мастерскую, которой вся выгода будет состоять в одном пропитании, и только пропитании»» ^[40]. Впрочем, уверен Герцен, последнее мало вероятно, потому что у человечества в potеntialiter больше сил и потребностей, чем надобно на одно завоевание жизни, потому что есть для людей драгоценности, которые может вырвать из их рук только «деспотическое насилие. И то на минуту горячки и катаклизма» ^[41].

В этой связи хочу напомнить, что Герцен, являясь автором учения о русском социализме, верил в действенную силу общественного идеал, утверждавшего всечеловеческую ценность свободы, социального равенства права людей на достойные условия жизни, на духовное творчество, на жизнь в культуре ^[42]. В контексте нашего рассмотрения проблемы важно отметить следующий, уходящий своими корнями именно в учение о социализме, момент, объясняющий пафос приведённого выше суждения Герцена. Протестуя против насильственной ломки старых общественных форм, Герцен по сути один из первых в отечественной общественной мысли признал первоочередную необходимость при утверждении нового порядка трансформации экономических отношений, как базисного основания любого порядка. Именно по этой причине для него экономический переворот, имеющий «необъятное преимущество» перед всеми религиозными и политическими революциями «в трезвости его основы» не может быть при этом самодостаточным (в противном случае его следствием будет «скучная мастерская»). Он может лишь обеспечить необходимые условия для нового порядка, но он не тождественен последнему в его полноте. Но, с другой стороны, «трезвость основы» отличает его от всех других переворотов, которые, как правило, остаются «одной ногой в фантазиях, мистицизме, верованиях и неоправданных предрассудках» ^[43]. Вот почему капитализм не уничтожить никакими политическими революциями. – «Твердыню собственности и капитала, – уверен Герцен, – надобно потрясти расчётом, двойной бухгалтерией, ясным балансом дебета и кредита. Самый отчаянный скряга не предпочтёт утонуть со всем товаром, если можно спасти часть его и самого себя, бросая другую за борт. Для этого необходимо только, чтоб опасность была так же очевидна для него, как возможность спасения» ^[44]. Не то надобно доказать капиталистам-собственникам, что их обладание средствами производства и жизни грешно, безнравственно и т.п., а то, что это обладание сегодня нуждается в огромных контрофорсах, чтобы не рухнуть, и что этот факт вошёл в сознание неимущих. Вот почему нужна проповедь, обращённая и к собственникам, и к неимущим. Она может подготовить почву для согласия, надо только, чтобы её услышали обе стороны. – Утопизм? Да, скажем мы сегодня, имея за плечами горький опыт и революционной ломки, и «ушедших в песок» реформаторских решений. Но только ли дело в склонности нашего сознания к утопическим иллюзиям? Дело, наверное, ещё и в том, что история в самом деле склонна постоянно импровизировать, опрокидывая даже самые серьёзные расчёты и построенные на них модели.

Историософские идеи Герцена – об импровизационных началах и вариативности исторического процесса, о назначении человека и его месте в историческом процессе, о свободе и необходимости, о жизни и смерти, о настоящем и будущем, о войне и мире, о культурной преемственности поколений, о революциях и реформах оказали большое влияние на последующее развитие философско-общественной отечественной мысли.Их влияние легко прослеживается в сциентистской ориентации историософских построений Н.Я. Данилевского и К.Н. Леонтьева.Они способствовали формированию либерального направления в исторической и правовой науке, реализовавшегося в трудах К.Д. Кавелина, Б.Н. Чичерина, С.М. Соловьёва; они легли в обоснование идеологии народнического социализма, нашли отзвук в русском варианте марксизма. Бесспорно духовное наследие Герцена ещё долгое время будет востребованным, и каждое поколение будет открывать в нём для себя что-то новое, находить в нем ответы на вопросы своего времени.