Book as a genre (based on the material of A. M. Dobrolybov’s compilation “From The Invisible Book”

Sluzhaeva Ol'ga Olegovna Literary Scholar 119261, Russia, g. Moscow, ul. Loonosovskii Prospekt, 3k1, kv. 110 o.sluzhaeva@gmail.com

Сложность, с которой сталкивается исследователь произведений Александра Добролюбова, состоящих из разнородных организованных посредством циклизации в целое подчас фрагментарных текстов, при определении жанровой специфики точно сформулировал Н.А. Богомолов, высказав суждение, что книга Добролюбова «представляет собою явление жанрово неразложимое» ^{[1, с. 25]}. Литературовед связывает появление новой формы функционирования книги как жанра с соединением в творчестве символистов художественной литературы с «внелитературными типами словесного творчества» и сочетании прозаических и поэтических текстов в нем ^{[1, с. 20]}. Ю.Б. Орлицкий также отмечал в творчестве Добролюбова «стремление организовать книгу как особое сверхтестовое единство», ее прозиметричность, характеризующуюся единством поэзии и прозы ^{[2, с. 315, 322]} и совмещением в ней художественных/нехудожественных текстов ^{[2, с. 323]}. Книга стихов как единство, стремящееся к циклизации, в литературе символизма неоднократно становилась предметом внимания исследователей (более подробный обзор см.: Барковская Н.В., Верина У.Ю., Гутрина Л.Д. Книга стихов как теоретическая проблема // Филологический класс. Екатеринбург, 2014. №1 (35). С. 20-30; Лекманов О. Книга стихов как «большая форма» в русской поэтической культуре серебряного века // Самое главное о русской литературе XX века. М., 2017. С. 37-53). Символистская книга или книга стихов – устойчивые термины, которыми обозначают особую форму объединения художественных произведений, сложившуюся в литературе русского символизма на рубеже XIX-XX вв.

Как известно, впервые принципы построения символистской книги стихов сформулировал в 1903 году Валерий Брюсов в предисловии к сборнику «Urbi et orbi», где сравнил книгу стихов с романом, главы которого «нельзя переставлять произвольно» ^[3]. Схожим образом понимал книгу Андрей Белый, о чем писал в 1923 году в предисловии к своему собранию избранных стихотворений: «Лирическое творчество каждого поэта отпечатлевается не в ряде разрозненных и в замкнутых в себе самом произведений, а в модуляциях немногих основных тем лирического волнения, запечатленных градацией в разное время написанных стихотворений; каждый лирик имеет за всеми лирическими отрывками свою ненаписанную лирическую поэму; и понимание, или непонимание действительного поэта зависит от умения или неумения нашего сложить из мозаических, им рассыпанных, кусочков целого картину, в которой каждый лирический отрывок связан с другим, как система оживальных арок рисует целое готического собора» ^{[4, с. 6]}. Рассуждая о сложной архетиктонике книги «Cor ardens» Вячеслава Иванова, Владислав Ходасевич также прибегает к сравнению книги с Собором Святого Марка в Венеции ^{[5, с. 291-293]}.

Сравнение книги стихов с собором стало классической формулой. В предисловии к сборнику Николая Клюева «Сосен перезвон», первое издание которого состоялось в 1912 году, Брюсов писал: «Прекрасны гигантские готические соборы, строившиеся целый ряд столетий, по одному глубоко обдуманному плану. <...> Но прекрасен и дикий лес, разросшийся как попало, по полянам, по склонам, по оврагам. Ничего в нем не предусмотрено, не предрешено заранее, на каждом шагу ждет неожиданность, - то причудливый пень, то давно повалившийся, обросший мохом ствол, то случайная луговина, - но в нем есть сила и прелесть свободной жизни. <...>» ^[6]. Из этой устойчивой аналогии происходит понимание символистами книги как завершенной авторской репрезентации образа мира с жизнестроительным элементом.

Актуализировавшееся уже в 1910-е годы отношение писателей-символистов к книге как к «роману в стихах» (А. Блок ^[7], А. Белый ^{[4, с. 9]}, В. Брюсов ^[3]) и/или «трилогии вочеловечивания» (А. Блок ^{[8, с. 406]}) свидетельствует об осознанном переходе к синтезу лиро-эпических жанров в рамках поэтического слова. Таким образом, целостная книга становится внешней рамой жизнестроительного материала и приравнивается к жанру романа, заглавие, циклы и подциклы которого становятся частью целого, а поэтическое творчество, представленное в ней, раскрывает отдельные фрагменты чувства и мысли лирического субъекта, формируя биографический миф о нем.

Если В. Брюсов, А. Белый, А. Блок и В. Ходасевич говорят все же о книге с определенным жанром – книге стихов, то изданный в 1905 г. сборник Добролюбова «Из книги невидимой», к жанровому анализу которого мы обратимся в этой статье, является разностилевым лиро-эпическим концептуальным единством. Разумеется, подобные текстовые объединения с отказом от точного обозначения жанровой специфики в заголовке и подзаголовке литературного сборника существовали и прежде («Natura naturans. Natura naturata» (1895) А. Добролюбова, книги Ив. Коневского «Мечты и думы» (1900) и А. Белого «Золото в лазури» (1904) ^{[1, с. 20-21]}, опыты французских символистов А. Рембо «Озарения» (1886), «Одно лето в аду» (1873) и др. ^{[2, с. 318]}), но особенность третьего по счету сборника Добролюбова состоит в отходе от конвенциональных поэтических жанров и обращению к фольклорной традиции, духовной песне. Как отмечал литературный критик Георгий Чуков: «Эта книга – вне литературы, но это не значит еще, разумеется, что она вне искусства» ^{[10, с. 96]}. Кроме того, в сборнике Добролюбова присутствовала авторская рефлексия над источником и, как следствие, жанром, которое отразилось уже в заглавии – «Из книги невидимой».

Как можно увидеть в авторской рукописи книги, хранящейся в составе фонда Надежды Брюсовой в РГАЛИ, первоначально в ней содержалось указание на жанровую природу включенных в нее произведений и временные рамки ее создания, но в самом издании эти уточнения не были отражены: «ʺИз книги невидимойʺ. Сборник стихотворений, высказываний, притч и проповедей. 1903-1905 гг.» ^[11]. Этот сохранившийся вариант заглавия, впрочем, лишь подтверждает наличие авторского замысла расширить возможности книги, выйдя за границы «книги стихов». В статье мы постараемся определить, какая именно книга стала источником для автора и определила жанровые особенности сборника.

Прежде чем обратиться к жанровому анализу книги кратко рассмотрим внутреннюю структуру сборника. Отметим, что Ю.Б. Орлицкий в монографии «Стих и проза» уже обращался к этому вопросу ^{[2, с. 491-501]}.

Сборник «Из книги невидимой» имеет четкую внешнюю раму, к которой относятся заглавие с указанием авторства, эпилог, пролог, заглавия разделов, подразделов и отдельных произведений, то есть то, что читатель может заключить при первом поверхностном знакомстве с книгой. Важность внешних художественных компонентов, организующих целостное повествование, несомненно, учитывал автор, поскольку в дальнейшем он собственноручно исправлял заглавие на изданных экземплярах сборника («Записал Александр Добролюбов «Из книги невидимой» ^{[12, с. 723]}), а также добавил рукописное предисловие в книге его последователя П. Картушина:

«Кто любит меня и верит мне, всех тех остерегаю от всего, что будут печатать или что печатали под моим именем, особенно из произведений первых лет моей жизни. Даже в произведениях более поздних, в письмах, например, могут существовать какие-нибудь временные покрывала или даже заблуждения, потому что я отклонялся раз или два даже тогда, когда начал уже идти на пути веры. Эти же 2 книги «Из книги невидимой» и «Мои вечные спутники», я знаю, написаны не по воле моей, а по неизбежному указанию Высшей Непостижимой Воли

Ал. Добролюбов»

(Фрагмент этого предисловия приводит в своей работе С.Н. Дурылин (Дурылин С.Н. Александр Добролюбов // Статьи и исследования 1900-1920 годов. СПб, 2014. С. 725). В Музее книги РГБ находится экземпляр сборника с авторским предисловием. В сборнике из фонда В. Брюсова рукой И.М. Брюсовой также записаны слова Добролюбова из сборника П. Картушина (Добролюбов А.М. Из книги невидимой // Ф. 386. К. Книги. Ед. хр. 857).

В авторской рукописи книги присутствовал также эпиграф из буддистского сборника наставлений «Дигха-никая», Маха-Судассана сутты «Великий Царь Царей», не вошедший в издание:

«И в духе он несся любовью сквозь все места мира и весь мир бесконечный, и вдоль и ввысь и вширь и вглубь обнимал он любовью своей бесконечной.

И в духе он несся жалостью сквозь все места мира, и весь мир бесконечный – и вдоль и ввысь и вширь и вглубь обнимал он жалостью как мир бесконечной» (Сравним: «И в духе он несся Любовью к одной части Мира, и к другой, и третьей, и четвертой; и так весь Мир беспредельный, и ввысь, и вглубь, и вокруг, и в каждом месте, он обнимал Любовью, великою, всеобъемлещею, бесконечною, в ней же не малых следов ни Гнева, ни Злого Волнения. И в духе он несся Жалостью к одной части Мира, и к другой, и третьей, и четвертой; и так весь Мир беспредельный, и в высь, и в глубь, и вокруг, повсюду, он обнимал Жалостью, великою, всеобъемлещею, бесконечною, в ней же ни малых следов ни Гнева ни Злого Волнения» (Буддийские сутты / В пер. с пали проф. Рис-Дэвидса, с примеч. и вступ. ст.; Рус. пер. и предисл. Н.И. Герасимова. М., 1900. С. 198)).

Этот фрагмент взят из описания высшего религиозного чувства духа, овладевшего Буддой после его вступления в покои Великой Сосредоточенности. Таким образом, в рукописном варианте книги эпиграф настраивал читателей на прочтение художественного высказывания, сотворенного автором в высшем религиозном порыве.

Сборник Добролюбова в сохранившейся авторской рукописи представлял собой целостное произведение, собранное в одной тетради. Исключение составляют лишь тексты «Еще скрижаль», «Письмо в редакцию «Весов»», из раздела «Жертвенник из земли», а также «Отрывок против Толстого и Ницше», «Задачи мистики», «Огненная колесница или Меркаба…», «Сестрам Иоанне и Надежде Брюсовым», «Многие не знают, что есть тайна…», «Толстому и его последователям» ^[13]. Они не входили в рукописную тетрадь «Из книги невидимой», но при издании сборника стали частью разделов: завершают подраздел «Времена сомненья», образуют подцикл и цикл в разделе «Из исследований».

Сборник состоит из шести разделов: «О прежнем», «Из книги невидимой», «Жертвенник из земли», «Дела и дни», «Из исследований», «Последние слова». «Жертвенник из земли» включает в себя два подраздела: «Времена сомненья» и «Ты победил, Галилеянин!». Заглавия разделов подразумевают передачу истории лирического субъекта о своем прошлом, о сомнениях на пути веры и их преодолении, об обретенной истине и истинной веры, о трудовых днях, рассуждения и выводы. Второе, последнее произведение первого раздела-пролога носит название «Как исповедь, примите, братья, это слово» ^{[9, с. 5]}, что настраивает читателя на восприятие исповеди субъекта повествования. Наличие обозначения эпистолярного жанра письма в заглавиях произведений ^{[9, с. 51, 85, 123, 176]} указывает на автобиографическую основу сочинений, а многочисленные указания на песенный жанр в заглавиях сообщают о его преобладании в книге. Раздел «Из исследований» прямо указывает на научную основу составляющих его текстов. При более же внимательном чтении видно, что часть песен написана прозой, а произведения из научного раздела сближаются с публицистическим очерком, проповедью, притчей, молитвой.

Общий сюжет, соединяющий разножанровые тексты, можно обозначить как духовный путь лирического субъекта, что одновременно отсылает нас к заглавию первой серьезной научной работы о Добролюбове в советском литературоведении К.М. Азадовского «Путь Александра Добролюбова» ^[14], и к одной из программных статей, посвященных творчеству Алекандра Блока, Д.Е. Максимова – «Идея пути в поэтическом мире Ал. Блока» ^[15]. Максимов отмечал, что в творчестве Блока тема развития авторского «я» была существеннее фиксации авторской позиции ^{[15, с. 10]}, а позиция автора становилась лишь частью указанной главной темы поэта. Отметим, что в сборнике «Из книги невидимой» тема позиции, обретенная на пути духовного становления, является не менее значительной для лирического субъекта, что выражено в полемических произведениях, большинство из которых было включено в раздел «Из исследований».

Основными жанрами произведений, входящих в состав сборника «Из книги невидимой», становятся духовные песни, восходящие к песням мистических религиозных течений, преимущественно хлыстовской (В дореволюционной России миссионеры редко разделяли особенности вероучений, относя большинство неправославных христиан к хлыстам. С.А. Инникова отмечает, что в XVIII в. не было четкого разделения на духоборов и молокан, духовенство и тех, и других называло «квакерской ересью», что было синонимично хлыстам (Инникова С.А. Тамбовские духоборцы в 60-е годы XVII века // Вестник ТГУ. Вып. 1. 1997. С. 39, 42). Также Бонч-Бруевич писал, что к хлыстам уже в начале XX в. миссионеры относили и религиозное течение «Новый Израиль» [Материалы к истории и изучению русского сектантства и раскола / Под ред. [и с предисл.] Владимира Бонч-Бруевича. Вып. 4. СПб: тип. Б.М. Вольфа, 1911. С. 35). А. Панченко указывал на разграничение, сформулированное синодальными богословами и миссионерами второй половины XIX в., исходя из которого христовщина и скопчество признавались «мистическими сектами» (в противовес «рационалистическим» - духоборцам, молоканам и субботникам)». А. Панченко также приравнивает христовщину и скопчество к мистическим сектам и видит их особенность в «экстатической ритуалистике, сравнительно малой ориентации на религиозную книжность, особой значимости эсхатологических ожиданий и верований» (Панченко А.А. Христовщина и скопчество: фольклор и традиционная культура русских мистических сект / Александр Панченко. [2-е изд.]. М.: ОГИ, 2004. С. 11). Для краткости мы будем употреблять в статье устоявшийся термин хлысты, поскольку аллегорическая основа духовных песен наиболее соответствует духу именно мистических религиозных течений), прозаические проповеди-видения, полемические очерки, большую часть которых можно охарактеризовать как стихотворения в прозе.

Сборник «Из книги невидимой» также подводил итоги жизни Добролюбова после обретения веры в бога среди народа, вне литературной среды. К моменту публикации книги у Добролюбова уже сложился круг последователей, разделявших его религиозные взгляды. Несомненно, сборник «Из книги невидимой был воспринят ими как отражение основ этого учения, его письменная фиксация. Поэтому книга наделялась особым значением и выходила за рамки художественной литературы.

Идеальными читателями сборника стали образованные последователи Добролюбова, а также люди, проявлявшие интерес к его жизни и учению, – Николай Сутковой, Алексей Колесниченко, Петр Картушин, Сергей Дурылин, Леонид Семенов и другие. Они стали разделять его учение несколькими годами позже выхода в печать сборника «Из книги невидимой». Сакральное отношение к этой книге нашло отражение в письме, написанном в декабре 1911 года Николаем Сутковым (Николай Григрьевич Сутковой (1872-1933) родился в Харькове, окончил юридический факультет Санкт-Петербургского университета. Состоял во главе книгоиздательства «Обновление», которое печатало работы Льва Толстого (Молочников В. А. Свет и тени. Воспоминания о моем приближении к Толстому // Толстой и о Толстом: Новые материалы / Главнаука Наркомпроса; Труды Толстовского музея. М., 1927. Сб. 3. С. 62). Познакомился с общиной Добролюбова в апреле 1907 г., когда приехал по поручению Толстого организовать на деньги, присланные канадскими духоборами, помощь голодающим Самарской губернии. (ЛНТ. Т. 77. С. 98). В 1933 г. был арестован в городе Майкопе Дагестанской республики по обвинению в «участии в церковно-монархической контрреволюционной организации "Южно-Русский Синод"» и приговорен к расстрелу), чьи взгляды в те годы были родственны воззрениям Александра Добролюбова, Сергею Дурылину, который, работая секретарем в издательстве «Мусагет», проявлял интерес к поэту.

Приведем текст этого письма полностью:

"20 декабря 11 г.

Сочи, Ящ. № 18.

Дорогой брат Сергей, мир тебе!

Прости, что так обращаюсь: в письме твоем слышится такое искание, что я сразу почувствовал близость к тебе. Ты же обращайся ко мне как тебе будет свободнее.

Получив твое письмо я дал телеграмму П. Картушину (Петр Прокофьевич Картушин (1879-1916) был казаком станицы Раздорской области Войска Донского. В юности был близок к революционным кругам, но постепенно пришел к учению Л.Н. Толстого. В 1906-1907 гг. финансировал издательство «Обновление», общался с Толстым. В 1910 г., познакомившись с учением А. М. Добролюбова, перешел к христианскому мистицизму. Финансировал проекты издательства «Мусагет» и другие издательства, выпускавшие литературу мистического толка. Во время Первой мировой войны работал в Земском союзе, был на фронте. В 1916 году, отбывая воинскую службу на фронте в санитарной части, застрелился (См.: Дурылин С.Н. В своем углу: Из старых тетрадей. М.: Московский рабочий, 1991. С. 23-26; ЛНТ. Т. 77. С. 56)), случайно бывшему в Москве. Надеюсь, что он видел тебя и сообщил тебе все то немногое, что мы знаем о Добролюбове. Но все-таки скажу несколько слов и от себя.

Я знал Добролюбова еще в 906 и 7 годах, но неверие и грубость почти совершенно скрыли от меня внутреннее существо его. Только мало по малу я начинаю постигать высоту духа его, благодаря общению с его друзьями, книге его (речь как раз идет о сборнике «Из книги невидимой») и наконец – теософии, окончательно разрушившей прежнее неверие мое.

Д.[обролюбов] дорог мне не только, как человек, освободившийся в свободу сынов Божиих, «съединенный с Отцом», озаренный свыше, но и как человек способный положить начало обновлению вселенской Церкви. При огромной силе духа он соединяет полноту веры с отсутствием суеверий. Для человека слабого часто может быть и нужны таинства, обряды и вообще все то, что хоть иногда может привести в благоговейное настроение, но для него вся жизнь – великое Таинство и непрестанное Богослужение. Хотя он признает евангелие величайшим откровением, но и оно не нужно ему, так как перед ним широко раскрыта Книга Жизни, каждое даже ничтожное явление которой хранит в себе глубочайшую мудрость для умеющего читать ее. Но он имеет еще доступ и к Невидимой книге, слышит Бога.

Он весь ушел во внутреннее Богопознание и друзей своих предостерегает от всего наружного. Я знаю несколько ближайших друзей его, достигших высокой степени духовности. И только по этому я могу хоть слабо представить себе и высоту духа их учителя и могущество того пути, по которому они идут. Высшего пути я не знаю и потому всеми силами стараюсь стать на него, хотя непрестанно сбиваюсь с него, падаю по ужасной духовной слабости своей.

Я верю, что все истинные Богоискатели неизбежно будут приведены на этот путь (или близкий к нему), и хотя сейчас эта зарождающаяся Церковь может быть состоит всего из Д.[обролюбова], его братьев и немногих других искателей Истины, рассеянных по разным странам и сектам, – но я думаю, что уже настало время для такой свободной церкви и она будет быстро расти: с одной стороны видимо разрушается старая наука – твердыня неверия, захватившего в свою грубую ловушку лучших людей, а с другой также будут таять по мере роста духовного и все суеверия, которые так разделяют верующих и отдают их во власть князя мира сего.

Велико было движение первого христианства, как велико и падение его в наши дни. И не одного христианства! Но я чувствую, что поднимается уже в человечестве новая волна, которая затопит его еще небывало высоким подъемом чистой веры и сильной любви, надолго м.б. смоет хоть с части земли все злое и нечистое. Мне кажется, что Д.[обролюбов] – предтеча, вестник, отчасти созидатель этого «всемирного прилива» преображения мира. Надежда очистить себя, с помощью Божьей, от ужасной нечистоты (которая начинает уже мучить меня, хоть и слабо, к сожалению), вступить хоть самым немощным членом в эту возрождающуюся действительно вселенскую церковь и отдать все силы на служение в ней Богу и миру – вот, что радует и поддерживает меня в учении Д.[обролюбова], в общении (больше внутреннем) с ним и братьями его.

Дать точные ответы на твои вопросы затрудняюсь, особенно в письме.

Вероятно, многое может сказать тебе о брате Александре (собственно о его прошлой жизни), с.[естра] Надежда Брюсова (Цветной бульвар, соб.[ственный] д.[ом]), а затем я бы советовал тебе обратиться (сначала письменно) к бр.[ату] Алексею Колесниченко (Алексей Яковлевич Колесниченко (1886-1920?) – сын чиновника. В 1905 г. поступил в Военно-медицинскую академию, но в октябре 1907 г. под влиянием религиозных идей Льва Толстого вышел из академии. Впервые был в Ясной Поляне 19 июня 1907 г., впоследствии приезжал еще несколько раз. Состоял в переписке с Толстым, который в марте 1907 г. поделился с ним адресами Николая Суткового и Петра Картушина, отметив близость их исканий (ЛНТ. Т. 77. С. 57)). М. Гатчино, Тв. губ. Мал. Гатчинская ул., д. 1. Это самый близкий, по-моему, человек к Добролюбову. Он очень мало говорит и на догматические вопросы пожалуй не ответит, но все же общение с ним хоть и не в многих словах может дать тебе гораздо больше, чем многословное с нами.

«Из Книги Невидимой» ты понимаешь, наверно, не меньше нас, а своего света у нас нет. Но у нас есть песни бр.[ата] Александра (около 30) (Песни Александра Добролюбова, книги и письма в 1912 г. были отправлены публицисту Ивану Книжник-Ветрову, который интересовался Добролюбовым и имел намерение написать о нем статью. Картушин писал: «Дорогой брат мир Вам. Ваше письмо получили с трудом справились с фран. [цузским] яз. [ыком]. Посылаю книгу и записн.[ые] книжки, все на время, по прочтении возвратите. Сами увидите, что сущность учения брата Александра требует особого языка образов, а потому всем нам было бы радостно, если бы вы не писали о ней никакой статьи. Материалы в книжках записн.[ых] не подлежат опубликованию без ведома братьев. Привет Ваш Петр» (Письма И.С. Книжник-Ветрову // ОР РНБ Л. 7.) В следующем письме он просил передать записные книжки С.Н. Дурылину (Письма И.С. Книжник-Ветрову // ОР РНБ Л. 8), что было исполнено (Там же. Л. 10 об.) Позже Картушин попросил Дурылина передать книгу следующему читателю, предположительно библиотекарю Румянцевского музея Николаю Киселеву, которого Картушин в переписке с Книжник-Ветровым называл другом добролюбовцев: «Книгу Добролюбова, что прислал из Сибири Книжник, передай брату Николаю, а записные книжки пока оставь у себя». (Письма Картушина Петра Прокофьевича Дурылину С.Н. // РГАЛИ Л. 5; Письма И.С. Книжник-Ветрову // ОР РНБ Л. 10 об.) Записная книжка Петра Картушина сохранилась в архиве Дурылина вместе с текстами духовных песен Добролюбова (Записи П.П. Картушина стихотворений и высказываний А.М.Добролюбова // РГАЛИ. Ф. 2980 оп. 1 ед. хр. 288. Лл. 1-28)), не вошедших в его книгу, и еще кое-что его, а также письма Колесниченко, Леонида Семенова. Все это помогает войти в дух его учения. Лучше всего, если ты мог приехать сюда погостить, а нет – мы постараемся прислать, если захочешь, что можно.

В последнее время у меня все большее желание ознакомиться с произведениями и жизнью христианских (и других) подвижников. По-видимому, ты уже стоишь у этого источника. Если будешь совсем свободен на это – напиши, что нашел там ценного. Но только при свободе: сам я мало еще способен к внутренней работе (молитве разных родов и степеней), но чувствую уже как важно не отрываться от нее ради книг, писем, разговоров.

Если ты не успел повидаться с Картуш.[иным] или у тебя есть еще вопросы, на которые я могу ответить, - охотно буду отвечать.

Оставайся с миром. Меньший брат твой.

Николай Сутковой

Прости, если не так написал. Поздно отвечаю, потому что письмо, как адресов.[анное] Кар.[тушину], не сразу попало мне" ^[16].

В приведенном письме адресант упоминает две главных книги – книгу жизни, означающую символическое толкование происходящего, и книгу невидимую, понимаемую как умение слышать Бога. При этом напечатанный сборник упоминается как квинтэссенция учения, отражение высоты духа учителя.

По прошествии нескольких лет после издания, в 1911-1912 гг. сборник «Из книги невидимой» и ее автор вновь привлекли внимание современников. Этому во многом способствовала частичная публикация книги «Мои вечные спутники», представляющая собой сборник цитат философов и религиозных мыслителей, в издаваемой в Москве литературной общественно-политической газете «Новая земля» ^[17] в 1911 году. В 1912 году в сборнике «Что поют русские сектанты» были изданы псалмы добролюбовцев ^[18]. В этом же году в газете «Русские ведомости» вышла статья Александра Пругавина о Добролюбове «Декадент-сектант» ^[19]. Как мы уже отметили в комментарии к предыдущему письму, историк и публицист И.С. Книжник-Ветров, увлекавшийся идеями толстовства, выражал желание переиздать сборник «Из книги невидимой» и написать статью о Добролюбове. Он обратился с этим вопросом к Петру Картушину и получил отказ на публикации:

«[...] Я с ними [«добролюбовцами» – О.С.] только что имел разговор о переиздании книги брата Александра «Из книги невидимой» и изданий «Мои вечные спутники», и они безусловно против этого, ибо сам брат Александр считает, это еще преждевременно. И я, зная, что они прекрасно помнят о других, подчинился. Относительно же других их писаний, то и речи не могло быть об издании. Между прочим, я посетил одного из них, Леонида Семенова, который сидит в заключении за отказ от воинской повинности, и он говорил, как он боится, чтобы что-либо не попало в печать о нем, не говоря уже об Александре Добролюбове. Я их вполне понимаю, ибо их путь чужд современным путям: печати, газетам, и особенно тем формам мысли, в которые облекается истина, выражаемая ими. Но они, в конце концов, ждут времени, когда почувствуют себя свободными выступить печатно, но облекая истину в форму совершенно отличную от современного языка образованных людей. Поэтому я и от себя, и от имени здешних людей и от лица сильных духом добролюбовских братьев, прошу вас ничего не писать о них. От себя скажу, что как мне бывает тяжело читать статьи о них, ибо человек, глубоко проникшийся духом учения брата Александра не станет ничего писать, ибо слова так ничтожны, а особенно язык современных образованных людей - так необыкновенно сух и рассудочен, а человек, не постигший всю глубину этого учения не уяснит, а только затемнит и пред собой и пред другими то, что так просто и легко. Вы на меня, дорогой и милый брат, не сердитесь, если я скажу вам то, что быть может не вправе сказать вам из-за своей немощи: вам все-таки нужно победить хоть в области этого учения стремление писать, и вы с победой этого увидите, что не только ничего не потеряли и не лишили другого, но углубили в себе понимание этого учения и не затемнили его пред другими.

А истинное, не наружное понимание его, дается не чрез чтение, а чрез великие победы внутри себя. Простите меня. [...]» ^[20].

Из приведенных писем мы видим, что книга Добролюбова воспринималась его последователями как боговдохновенный текст, далеко отстоящий от современной литературы, в котором отражены основы религиозных воззрений Добролюбова.

Духовное учение Добролюбова, отраженное в сборнике, как можно заключить из письма Николая Суткового, близко стояло к идеям теософов, которые в те годы получили широкое распространение в России.

В 1911 г. вышла книга эзотерика и теософа Петра Успенского «Tertium Organum», в которой доказывалось существование невидимого мира как четвертого измерения. В заключении автор отмечал, что эпиграф, взятый им к трактату, соответствует цитате из Послания к Ефесянам апостола Павла из прозаического эссе Добролюбова «Я хотел сказать о том» ^{[21, с. 319],[9, с. 152]}, которую, по его мнению, автор использует, как ра в качестве указания на существование четвертого измерения: «Кроме трех мер земли есть таинственная другая мера, которую знал, о которой поминал и апостол Павел: ʺПоэтому преклоняю колена пред Отцом, от Которого именуется всякое отечество на небесах и земле, да даст вам но богатству славы Своей крепко утвердиться Духом Его во внутреннем человеке, чтоб вы укорененные в любви могли постигнуть со всеми святыми, что широта и долгота и глубина и высотаʺ». Образ четвертого измерения, как уже было сказано, присутствовал также в авторской рукописи Добролюбова в эпиграфе к книге, взятом из буддийских сутт. О четвертом измерении в сборнике «Из книги невидимой» упоминал также поэт Георгий Иванов, вспоминая о привидевшейся ему на трамвайной остановке встречу со странствующим Добролюбовым в 1912 году: «… в этих бледных, бесплотных, каких-то нечеловеческих, из ʺчетвертого измеренияʺ строчках» ^{[22, с. 319]}.

Поэт и художница Елена Гуро, на поэтику литературных произведений которой, оказало влияние творчество Добролюбова ^{[2, с. 496-501]} (сборник «Небесные верблюжата» и «Бедный рыцарь»), одновременно увекалась творчеством Добролюбова («Читаю былины и песни, оказались чудными, и хорошо уясняющие народное стихосложение. Зачитываюсь прямо по вечерам, когда ничего уже нельзя делать. Сличаю с Добролюбовым, и, кажется, начинает мне что-то мерещиться, может, найду путь к этому стихосложению?» Цит. по: Бобринская Е. А. Натурфилософские мотивы в творчестве Елены Гуро // Русский авангард: истоки и метаморфозы: [Сборник статей]. М.: Пятая страна, 2003. С. 145.; Матюшин М. Русские кубофутуристы // Русский футуризм: Стихи. Статьи. Воспоминания / Сост. В.Н. Терёхина, А. П. Зименков. СПб.: ООО «Полиграф», 2009. С. 487) и теософскими идеями П. Успенского ^{[23, с. 121]}.

В 1911 году председательница Русского Теософского Общества Анна Каменская в статье «Теософия и ее веяние в России», опубликованной под псевдонимом Alba в «Вестнике Теософии», издателем которого она была, причислила Александра Добролюбова к третьей волне народничества в России ^{[24, с. 2]}, назвав его народным теософом. Приведем цитаты из ее статьи:

«В лице Добролюбова мы имеем человека совершенно другого склада. Это глубокий мистик, поэт-бард, складывающий свои гимны под сенью дубов, прислушиваясь к шелесту листьев и к рокотанию весенних ручьев, в которых он слышит голос Бога. Страстно любит он реку с ее зимней алмазной корой, и травки полей, и птиц перелетных, и диких зверей, с которыми находится в любовном общении, но еще более любит он человека, и вся душа его исполнена нежным состраданием к темным, обездоленным, страждущим, не познающим еще света и блуждающим во тьме. Удивительным настроением веет от его размышлений, молитв и гимнов, собранных и напечатанных его друзьями под заглавием «Из книги невидимой». Все они дышат глубокой искренностью и задушевностью. Но самое поразительное то, что эта книга содержит в себе все основные теософические учения, начиная с учения о перевоплощении и кончая учением о духовном восхождении по ступеням к божественному совершенству. Можно сказать, что эта книга представляет собою настоящую народную Теософию, выраженную образным и поэтическим народным языком» ^{[24, с. 4]}.

И далее:

«Приведенные отрывки дают право сказать, что Теософические учения уже нашли себе родной проводник в народную массу, и не в частичном искаженном виде, но во всей своей глубине и чистоте. В разобранной нами книге мы не встречаем строго разработанной философии; но все основы Теософии, как вселенского научно-религиозного синтеза, уже на лицо. Вдохновенным русским бардом они облечены в поэтическую форму и дышат той непосредственной красотой и силой, которые рождаются от просветленного сердца. В этой книге мы имеем уже настоящее народное творчество, почерпнувшее несомненно свое вдохновение в Теософии, творчество бесконечно для нас дорогое и ценное, потому что оно знамение времени и, вместе с тем, оно – показатель динамической силы Теософии и ее победного шествия. Теософия в России имеет уже своих трубадуров. Когда идея воспевается поэтами и вдохновляет искусство, то она уже живет в душе народа, а то, что живет в душе народа, то пустило глубокие корни и имеет великое будущее» ^{[24, с. 11]}.

В следующем номере журнала «Вестник теософии» были приведены цитаты из книги Александра Добролюбова «Из книги невидимой», иллюстрирующие сходство мистических учений.

Таким образом, к 1912 году книга Добролюбова стала однозначно восприниматься и литераторами и богоискателями, и теософами как целостный текст, отражающий сущность учения Добролюбова. Символистский сборник «Из книги невидимой» в этот период времени вновь актуализировался, что совпало с кризисом символизма, в нем многие пытались найти ответы на свои литературные и духовные искания.

Автор «Из книги невидимой», начиная с заглавия, предлагал читателю воспринимать сборник произведений в качестве самостоятельного фрагмента целого. Далее мы обратимся к вопросу значений концептов «книга» и «книга невидимая» в сборнике, также рассмотрим книжный сюжет, заявленный в нем. Невидимая книга в сборнике Александра Добролюбова упоминается:

1. В заглавии.

2. В названии раздела.

3. В источнике эпиграфа.

4. В текстах произведений.

Второй раздел книги ^{[9, с. 7]}, озаглавленный «Из книги невидимой», по сути, является первым художественным разделом, поскольку первый раздел «О прежнем» выполняет функцию авторского предисловия.

В первом прозаическом тексте раздела «Из книги невидимой» нарратор рассказывает о возвращении к книгам после нескольких лет отказа от них, лет, проведенных с «книгой жизни» ^{[9, с. 7]}. Раздел «Из книги невидимой» открывает эпиграф из народных духовных песен. За ним следует прозаический текст-экспликация, в котором автор обозначает песню в качестве основного жанра произведений раздела ^{[9, с. 9]}. Раздел включает в себя 21 духовную песню, цикл «Друзья», состоящий из трех духовных песен в прозе, и цикл «Песнь песней», в который автор включил три духовные песни в прозе, четыре духовные песни и одну народную песню («Жалоба березки под Троицын день» ^{[9, с. 38]}). В этом разделе присутствует наибольшее количество духовных песен с фольклорной основой.

В первом тексте этого раздела нарратор, сообщая о своем недавнем прошлом, упоминает о книгах и противопоставляет жанр песни и книгу жизни написанной/изданной книге: «Несколько лет я жил с одной книгой жизни жизнью веры и дела и я пел все, что пел, только для самых близких братьев моих и для Бога, я никогда не подумал бы, что я напечатаю или даже запишу на бумаге, я никогда не предполагал возвратиться к писанью. Но теперь я возвращаюсь и к книгам и признаю вас [...]» ^{[9, с. 9]}.

Невидимая книга, из которой, благодаря повествователю, читателю открываются лишь некоторые фрагменты, становится в произведениях Добролюбова многозначным символом. Большинство значений символа мы можем встретить непосредственно в текстах сборника. Так, эпиграфом к «Прощальной песне» взята цитата из «Книги Невидимой»: «Где один или два во имя Божье, там все братья наши—сейчас живущие и все прежде умершие» ^{[9, с. 16]}. Эта цитата является парафразом текста Евангелия от Матфея: «Ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» (Мф. 18:20). Подобное цитирование, как видим, сближает невидимую книгу с Евангелием.

Евангелие, как известно, означает благую весть о спасении человечества от греха, которое также часто называют «книгой жизни». Кроме того, это книги, в которых рассказано о жизни и учении Иисуса Христа. Библия с греческого переводится как книга и в свою очередь представляет собой собрание книг Ветхого и Нового завета.

Опираясь на авторскую позицию, заявленную в книге, можно предположить, что текст Священного Писания приближается к невидимой книге, как боговдохновенной книге, но все же не тождественен ей. Эвфемизмами Библии, которую нарратор, по его признанию, предпочитает «всем лучшим книгам всех народов» ^{[9, с. 160]}, становятся слова «буквальная книга» ^{[9, с. 176, 182]}, «полезная книга» ^{[9, с. 74]}, «видимая книга» ^{[9, с. 104, 158, 182, 183]}, «наружная книга» ^{[9, с. 103, 104]}. Наиболее близкими авторскому «я» оказываются книги Нового завета («Но без всякого покрывала воссияла истина только в человеке Иисусе и его апостолах» ^{[9, с. 160]}). Основоположника зороастризма и героев Ветхого завета нарратор также славит за отсутствие обрядов и близости к Богу: «Но я разумею — нигде так неудержимо не открывалась сила Божья как в крови древнего иудейства, это древняя секта Авраамова и Зороастра. В стране Зороастра тоже не было изображений. Иона, Аввакум, Михей, Амос, Захария, Исайя, Иезекииль, Давид, беседовали с Ним как с другом» ^{[9, с. 159]}.

Для авторского «я» в сборнике «Из книги невидимой» христианство не является единственно возможным вероучением: «И я воскликнул: О Ты, Чьим именам нет конца, Кого называют Иеговой, Брамой, Отцом, Христом, Буддой, Матерью и Невестой и Женихом! я видел тайну Твою» ^{[9, с. 169]}. Такое всепринятие духовных практик сближает учение Добролюбова со стремлением теософов к созданию единой универсальной религии.

В сборнике Иисус Христос предстает обычным смертным человеком, наиболее приблизившемся в ходе внутренней работы к божественному свету, что соответствует пониманию в христианских мистических учениях Иисуса как плоти, человека, чье имя, Христос, является отражением преодоления тела духом на пути к Богу, достижением высшей ступени духовности. Вера в Бога в таком контексте становилась верой в человеческий дух, поскольку Бог может присутствовать и жить только в человеке, являясь невидимой силой. В связи с этим воскресение понималось как воссоединение человека с Богом при жизни ^{[25, с. 19-20]}:

«Мудрость Человека вознесет голову его / (…) Сядет как Сын на престоле Бога Отца. / За то, что покорился единому / Мудрому неизменному, / Возлюбил его всем сердцем как сын. / Слава Отцу и Сыну в века веков!» ^{[9, с. 14-15]};

«Радуйтесь, дети, Адам воскрес / Отец сошел на землю нашу, / А Сын на небеса вознесся» ^{[9, с. 13]};

«Братья, Он родился в нас как в вертепе разбойном, / Как пастухи мы Его Одного незнали» ^{[9, с. 11]};

«ʺВесь видимый мир подобен ветхому завещанью и вещественному обряду, все это только тень грядущего, а тело во Христе» ^{[9, с. 134]};

«Там первенец Твой из сынов человеческих» ^{[9, с. 117]}.

«Нет! мы не умрем как человеки

И не будем на земле князьями,

Но будем царями Богу,

С Богом будем богами». ^{[9, с. 18-19]}

«И сын Твой Искупитель—Раб всех даже до этого дня,

А мы трудящие названные братья Его,

Избранные в веки. Аминь» ^{[9, с. 67]}.

«И тогда Ты сказал мне:

Суровым сделай лицо свое, закрой от очей их и печаль и радость свою. Сын мой, свободный, ты воин!» ^{[9, с. 127]}

Хлысты также считали, что каждый человек, достигнув определенной степени духовности, может стать Христом при жизни и возглавить общину праведных, став Богочеловеком. Мотив следования принципам праведной жизни, усмирения плоти для достижения этого состояния присутствует во многих духовных песнях сборника.

Тайна невидимой книги открывается нарратору в непосредственном общении с Богом («Он сказал: ʺРадость вместо борьбы объявляю тебе, победу над временами веков возвращаю тебе. Теперь можешь бороться, теперь и Я жду помощи твоей. ʺНенавидят Меня друзья утра дней моихʺ» ^{[9, с. 112]}), а не в чтении священных книг, которые могут стать лишь ступенью в богопознании.

В стихотворении в прозе «Он говорит: в море Моем живи и покойся» ^{[9, с. 189]} лирический субъект разговаривает с Богом-Отцом («царем», «Батюшкой», «Господином»), от которого перенимает божественное учение («вино мое»), и из житейского моря невзгод переходит в море безмятежной праведной жизни. Одним из главных итогов обретения веры, по мнению авторского «я» становится «склонение науки и книги под ноги Сидящего», когда деятельность человека становится боговдохновенной:

«Он говорит: в море Моем живи и покойся. И дам тебе все чистое и все очистится, едва коснется рук твоих.

Неторопись туда, куда незнаешь сам. Принимай из рук Моих вино Мое.

Никогда душа моя не отдыхала, беспокойным как на море был полночный мой сон.

Принесу Ему псалмы мои, буду прославлять Его на органах.

Он натянул струны в груди моей.

Тысячи, тысячи жизней увидел я! Я прославлял Господина моего.

Тогда и наука и книга склонятся под ноги Сидящего, красота и достоинство возвратятся ему.

Тогда и работа и разум и тело перестанут превозноситься над царем своим» ^{[9, с. 189]}.

Лирический субъект выбирает для себя форму прославления Бога в псалмах, а точнее в духовных песнях. По этой причине раздел с духовными песнями носит название сборника. Сочиненные псалмы, как их называет автор, становятся свидетельством обретения веры и заглавным жанром сборника. Духовные песни пограничны с фольклорными жанрами и принадлежат к устной культуре. Но в данном случае перед нами авторские тексты, с обозначенным авторством и с сильной фольклорной основой.

В книге Добролюбова происходит рефлексия над историей книжной культуры. Одним из ключевых конфликтов становится конфликт книг и учений, которые оказываются либо близкими авторскому «я», то есть боговдохновенными, либо отбрасываются им, как не отвечающие требованиям настоящего и ложные. Так, например, в сборник включено письмо «Сестре Иоанне и Надежде Брюсовым» с рассуждением о книгах, в котором нарратор преодолевает книжную культуру посредством исследования книг: «Сестры, вот последний раз оглядываюсь на видимые книги всех народов. И вот мое слово о всех ученьях и книгах» ^{[9, с. 158]}. «Видимые книги» противопоставлены «книге невидимой», и, как уже было упомянуто, самой близкой видимой книгой для авторского «я» становится Библия.

Автор включает многочисленные цитаты «из книг» философов, религиозных мыслителей в качестве эпиграфов к своим произведениям, образ книги появляется и в заглавиях текстов, например, отрывка «Страница из исповеди, из книги жизни моей» ^{[9, с. 73]}, подраздела «Среди книг» ^{[9, с. 144]}, цикла «Ответы некоторым ученьям и книгам» ^{[9, с. 151]}, стихотворения в прозе «Боже, я сидел с книгой среди мира» ^{[9, с. 167]}. Концепт «книги» становится частью ценностной иерархической системы, которую выстраивает автор на протяжении всего повествования. Все видимые книги вновь и вновь уступают невидимой книге, поскольку только она приводит к свободе и спасению:

«Боже, я сидел с книгой среди мира — среди глухих стен, среди тусклого света земли.

Ночь надвигалась и вдруг дыханье весны окружило меня, тысячи листьев дрожали как струны, как родники, тысячи братьев протянули мне руку помощи» ^{[9, с. 167]}.

В этой системе находится также изданный сборник «Из книги невидимой» в качестве самостоятельной книги. Он занимает второстепенное место для авторского «я» по отношению к той главной невидимой книге, из которой взяты произведения, включенные в нее:

«Друг, я из тех людей, которые веруют слову: «горе тому, кто прибавит что к словам пророчества книги этой, и горе тому, кто отымет что от слов книги пророчества того». Не о буквальной книге я говорю, а о истине, о Писанье Невидимом, о Внутреннем Свитке, о Самом Боге-Слове, во всех распинаемом и во всех воскресающем. Но, брат, разве это все — оставить фарисейскую закваску надежд на обряды и обрезанья и фимиамы, разве это все — узнать, что Слово Божье Бесконечное не может быть заключено ни в какой видимой книге?» ^{[9, с. 176]}. В текстах встречаются и другие эвфемизмы невидимой книги, такие как «Истинная Книга Очевидности», «Книга-Мать» ^{[9, с. 34]}, «книга простоты» ^{[9, с. 108]}, «бесконечная, свободная» книга ^{[9, с. 144]}.

Повествователь, кроме того, указывает на близость книги жизни к книге невидимой и называет книгу совести ступенью к ним: «А что многие ошибаются в чтении Книги Невидимой, это только показывает великую трудность. Без книги совести не прочтешь и остальных книг жизни. Сильно и много ошибаются еще многие и в самом первом, как вы знаете, в познании и истолковании законов совести. Книга жизни таинственней и трудней книги совести» ^{[9, с. 180]}.

Если чтение книги совести представляет собой праведную жизнь, то книга жизни – символ более многозначный. Согласно христианской традиции, книга жизни – это книга с именами спасённых или символическая запись на небе богоугодных дел, дающая возможность человеку получить спасение. Добролюбов включает в этот символ дополнительное значение реально длящейся праведной жизни, связанной с отказом от собственной воли ради служения Создателю. Понимание книги жизни, приводящее к спасению, – различные ступени на пути к чтению книги невидимой. В мистических христианских учениях считалось, что достигнуть рая, то есть благочестия и жизни в соответствии с волей Бога, можно уже на земле, поэтому финальный призыв нарратора к читателям «вступать в книгу жизни» ^{[9, с. 202]} означает вступить на путь веры, начать читать знаки невидимого мира, явленные в видимом и, как итог, воскреснуть в Боге еще при жизни.

Книга жизни занимает важное место в иерархии книг, уступая лишь книге невидимой: «И вдруг в истинном озарении я уразумел, что это Бог опять послал мне притчу из книги Жизни Своей» ^{[9, с. 103]}). Здесь книга жизни сближается с книгой невидимой, божественным откровением. В притче вновь возникает мистико-христианская символика, согласно которой на земле воцарится царство небесное, а грешники будут находиться также на земле, рядом со всеми, но в духовной тюрьме и пустыне. Поэтому книга жизни здесь воспринимается буквально, как истинная духовная жизнь с обретенной верой в Бога.

Таким образом, реальная жизнь тоже воспринимается нарратором в качестве книги, книги-притчи в окружении символов. При чтении ее знаков происходит тот самый прорыв авторского «я» от реального к реальнейшему, к которому стремились символисты, к измерению невидимой книги.

В книге жизни фрагмент всегда становится символом и выражением целого. Например, встреча рабочих с образом сверкающей льдинки ^{[9, с. 79]} превращается в притчу, поскольку эпизод с льдинкой вызывает в памяти присутствующих текст Писания. Образ ищущей гнездо с птенцами перепелки на покосе также становится структурным элементом, переводящим текст в видение и христианскую притчу ^{[9, с. 171]}.

Книга в сборнике постоянно проявляет себя как действующая и организующая художественный мир структура.

Отношение между Богом и человеком также выстраиваются посредством взаимопрочтения. Праведный человек читает послание книги невидимой либо в своей душе (в видениях), либо в книге самой жизни, а бог читает душу верующего («Не только ты читаешь в писании Моем, но Я открываю книгу твою, вечно читаю ее — всерадостную, вечнорадостную для очей Моих» ^{[9, с. 33]}).

Для нарратора книги современников пребывают на низшем уровне этой ценностной иерархии:

«Сухие бесчувственные многотомные книги ваши — тень без духа, и все когда-нибудь погибнут и даже дети не коснутся их» ^{[9, с. 86]};

«Все ваши книги, все ваши искусства, вся ваша наука, все ваше образованье, все ваши города и обычаи — одна великая пустыня» ^{[9, с. 87]}.

Стоит отметить, что такие суждения применяются только к той литературе, в которой нет истинных божественных исканий. Например, поиски Ницше становятся родственными авторскому «я», так как философ в конце жизни был близок к постижению Бога ^{[9, с. 156]}. Среди книг философов, ученых и писателей, посвященных духовному поиску божественного, выстраивается также заметная иерархия. Конфуций читал только из книг «совести и сердца» ^{[9, с. 158]}, Фихте и Платона нарратор не признает совсем ^{[9, с. 50, 158]}. Лао-цзы, Эпикур, Э. Ренан, Ф. Шеллинг, Дж. С. Милль, Дж. Рескин, Л. Толстой, Т. Карлейль немного приблизились к богу ^{[9, с. 158, 154-155, 153, 160]}. Коран, сочинения Гераклита, Сократа, Плотина, Порфирия, Ф. Ассизского, М. Метерлинка, В. Гюго ^{[9, с. 153, 154-155, 158, 159]} наиболее близко стоят к пониманию бога. Повествователь отмечает, что Порфирий, ученик Плотина видел Бога лишь однажды «на восьмидесятом году жизни» ^{[9, с. 159]}, но в книгу из фонда Брюсова внесена уточняющая авторская правка «на 69-м» ^{[26, Л. 80]}.

В тексте «Письмо в редакцию Весов» нарратор также отвергает современные жанры – стихи и романы: «Из всех ваших искусств частью понимаю и признаю я в храме только одно—музыку и песню но даже не теперешнюю музыку и не теперешнюю песню. Эти легкие крылатые звуки ближе к бессмертному всенаполняющему невидимому миру» ^{[9, с. 88]}.

В сборнике присутствует множество книжных аллюзий и цитат, как правило, неточных. Близкими авторскому «я» могут стать отрывок, цитата из текста, песня, часть творчества какого-либо автора вне зависимости от жанра произведения, времени его создания. Единственным критерием отбора становится приближение этих текстов к истинному слову в понимании повествователя, к словам из книги невидимой.

Отношение лирического субъекта к книгам, осмысление книжной культуры – один из сквозных мотивов сборника. Добролюбов неоднократно объясняет свое решение вернуться к написанию книг. Один из текстов, открывающих сборник, содержит принятие книг, как современной формы коммуникации:

«Но теперь я возвращаюсь и к книгам и признаю вас, мудрецы всех времен, священные чистые книги всех времен, всех народов! Я увидел, что и книга одно из прекрасных беспримерных чудесно - таинственных орудий в новых народах, она достигает и низкого и дрожащего и высокого и надменного» ^{[9, с. 9]}.

Затем повествователь сообщает о боговдохновенности своей книги:

«И Ангел подошел ко мне и показал книгу и велел писать, хотя я ничего не прочитал. И тогда сказал мне: это книга простая, книга простоты. Без простоты я не покажу тебе ее тайн. Оставь, оставь свою волю!» ^{[9, с. 108]}.

Постепенно, в процессе письма повествователь приходит к покаянию за решение вернуться к видимым книгам, и уже былое «орудие» становится «оружием»:

«Господи, Ты знаешь меня, я вышел к людям, к их ученьям, к их книгам — только ради братьев моих — чтоб чужие оружия не победили смиренных братьев моих.

Господи, благослови чтоб меня не проткнуло это видимое писанье, чтоб эта видимая книга не закрыла мне внутреннейшего озаренья Твоего и живого завета общения со всеми. Как малую часть разумею я все эти страницы, все науки, все книги земные — как свечу пред утренним блеском — пред Бесконечной Свободной Невидимейшей Книгой Твоей» ^{[9, с. 144]}.

Таким образом, книга невидимая сближается с божественным откровением, а сборник Добролюбова – с книгами Евангелия. У мистических христиан не существовало классического понимания Святой Троицы. Сыном Бога мог стать любой человек, достигший определенной ступени духовности, став Христом, то есть, обретя божественный дух. Дух сходил на верующего, который мог пророчествовать на молитвенных собраниях (радениях):

«Боже, как я взойду на престол Твой, в побеждающий свет Твой? Я боюсь, что умрет от радости дух мой. Ты — Дух, от Отца Исходящий, Обитающий в мире, все к Отцу Приводящий, зачем так полюбил Ты меня неудержимой любовью?» ^{[9, с. 32]}.

Такого человека считали Христом, он становился руководителем общины, корабля. Ему открывалась живая или животная книга судеб, в которой он видел настоящее и будущее и прошлое. В сборнике «Из книги невидимой» такой символической фигурой Христа становится нарратор.

В одном из братских писем, входящих в неизданную четвертую книгу «Мои вечные спутники», последователь Добролюбова сообщает ему о принятии на собраниях общины печатной книги:

«Брат, извещаем тебя - в этот сегодняшний день мы у брата Степана все в духе Божьем и в духе совета усоветовали и разрешили для себя видимую книгу, и приняли ее только для свидетельства людям, которые вне невидимой книги» ^{[27, Л. 15 об.]}.

Приведенная цитата подтверждает, что книга невидимая была не рукописным откровением, а внутренним общением с богом.

Изданный сборник «Из книги невидимой» выступил в роли священной книги, в качестве репрезентации открывшегося автору божественного откровения. Книга совести и понимание символизма книги жизни представлены в ней как ступени перед вступлением в невидимый мир.

Основным прообразом книги невидимой стала книга из Апокалипсиса. В Откровении Иоанна Богослова, неоднократно упоминается книга за семью печатями: «И видел я в деснице у Сидящего на престоле книгу, написанную внутри и отвне, запечатанную семью печатями. И видел я Ангела сильного, провозглашающего громким голосом: кто достоин раскрыть сию книгу и снять печати ее? И никто не мог, ни на небе, ни на земле, ни под землею, раскрыть сию книгу, ни посмотреть в нее» (Откр. 4: 1-3). Образ недоступной для взора людей книги присутствует и в духовной песне Александра Добролюбова: «Все печати с книги снявшие» ^{[9, с. 118]}. Библеисты, как правило, связывают образ запечатанной книги с пророчествами Ветхого Завета, которые сбудутся после того как Агнец-Христос снимет печати. В более широком смысле книга представляет собой божественный замысел, который был лишь частично открыт в книгах Ветхого Завета ^[28].

Кроме того, эта книга рассматривается некоторыми библеистами как книга судеб, книга жизни, документ, завет. В тексте Апокалипсиса упоминаются еще три книги помимо запечатанной, – книга жизни, в которой записаны имена спасенных людей (Откр. 20:12, 15), книга людских деяний, которая также откроется в судный день (Откр. 20:12) и книжка (Откр. 10), которую съел Иоанн Богослов, после чего получил способность пророчествовать: «И я пошел к Ангелу, и сказал ему: дай мне книжку. Он сказал мне: возьми и съешь ее; она будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка, как мед. И взял я книжку из руки Ангела, и съел ее; и она в устах моих была сладка, как мед; когда же съел ее, то горько стало во чреве моем. И сказал он мне: тебе надлежит опять пророчествовать о народах и племенах, и языках и царях многих» (Откр. 10: 9-11). В тексте «Из книги невидимой» присутствует аллюзия на этот эпизод Писания:

«И Ангел подошел ко мне и показал книгу и велел писать, хотя я ничего не прочитал. И тогда сказал мне: это книга простая, книга простоты. Без простоты я не покажу тебе ее тайн. Оставь, оставь свою волю! Разве я не учил тебя этому все эти годы? Разве не пели этого с тобой друзья твои — помнишь? — среди зеленых полей пред прощаньем?» ^{[9, с. 108]}.

Нарратор, как и Иоанн Богослов, создавая Откровение, получает наставление от Ангела писать и возможность увидеть книгу. Повествователь по велению свыше создает свой вариант Откровения, который по авторскому замыслу должен стать современным орудием борьбы с мертвыми словами образованных, поэтому он облекает песни, пророчества, проповеди и видения в форму символистской книги. Иоанн Богослов также получает от Христа задание написать письма Ангелам семи церквей: «Итак, напиши, что ты видел, и что есть, и что будет после сего» (Откр. 1:19). Обилие писем и обращений к современникам в сборнике тоже сближает его с текстом Откровения.

В сборнике Добролюбова присутствует множество образов, восходящих к Апокалипсису. «В этом мире Апокалипсис поется, а не пророчится. Конец Света уже произошел, или происходит все время», – писал Александр Эткинд о художественном мире сборника «Из книги невидимой» ^{[29, с. 255]}. Перечислим некоторые из этих образов: «новая земля» (Откр. 21:1), «имя новое на челе» (Откр. 17:5), «уста праведников без лукавства» (Откр. 14:5), «новая песнь спасенных» (Откр. 14:3), «имя написанное, которого никто не знал, кроме Его Самого» (Откр. 19:12), жатва (Откр. 14:15), незапирающиеся ворота праведных (Откр.21:25), ангельский покос земли серпом (Откр. 14:16-19), «брачная вечеря Агнца» (Откр. 19:9), обилие текстов эпистолярных жанров (Откр. 3) . Рассуждения о прибавляющих и убавляющих от божественных истин также неоднократно возникает в текстах сборника, что соотносится со словами последней главы Апокалипсиса (Откр. 22:18-19), в которой Иоанн Богослов предостерегает людей от прибавления и убавления слов пророчеств, записанных в его книге по велению Ангела и Христа.

Господь обращается к повествователю со словами: «Но мой ты должен быть только камнем, Я положу его, Я обтешу, Я украшу» ^{[9, с. 109]}. Повествователь становится библейским краеугольным камнем (то есть человеком крепкой веры), который будет положен в основание новой земли (всемирной церкви), Мессией. Одна из финальных фраз Апокалипсиса – «Я, Иисус, послал Ангела Моего засвидетельствовать вам сие в церквах. Я есмь корень и потомок Давида, звезда светлая и утренняя» (Откр. 22:16). В заключительном тексте книги «Последние слова» нарратор также сообщает о том, что цель написания «Из книги невидимой» – «засвидетельствовать осужденье всему прежде написанному мной, когда я был еще на путях неверья и искусственности и всякого заблужденья» ^{[9, с. 202]}.

Образ повествователя имеет прямую параллель с образом пророка Апокалипсиса, поэтому сборник «Из книги невидимой» следует воспринимать как откровение. К роли пророка восходит и роль главы хлыстовской общины, обладающего возможностью пророчествовать на собраниях, о которой было сказано выше.

В эссе Александра Добролюбова «Части человека» упоминается также Стих о Голубиной книге ^{[9, с. 174]}. В этом народном духовном стихе описывается книга большого размера, образ которой, по мнению фольклориста А.Л. Топоркова, восходит к апокрифическим «Вопросам Иоанна Богослова Господу на горе Фаворской». В стихе открывается часть книги, например, рассказ о рождении световых объектов из тела Христа ^{[30, с. 22-25]}. По распространенной версии ее первоначальное заглавие – «Глубинная книга»:

«Великая книга голубиная!

В долину книга сорока локоть,

поперек книга тридцати локоть,

в толщину книга десяти локоть.

Не узнать нам, во книге что написано;

на руках держать нам книгу, не удержать будет,

умом нам сей книги не сосметити,

и очам нам книгу не обозрити» ^{[31, с. 20-21]}

Голубиная книга несет коннотации книги за семью печатями в фольклорной версии, поэтому неудивительно, что она также включена в образ книги-источника, как книга внутренняя, невидимая, в противовес книге внешней. На связь невидимой книги с «Голубиной книгой» указывал также литературовед А. Хансен-Леве ^{[32, с. 192]}.

У духоборов (в экземпляре, хранящемся в Музее книги РГБ и фонде В. Брюсова в РГБ «Песня братьям» имеет рукописный подзаголовок «при первой вести о духоборах» (Добролюбов А. М. Из книги невидимой // ОР РГБ. Ф. 386. К. Книги. Ед. хр. 857. Л. 14 об.)), одного из неканонических разветвлений христианства, существует также «Животная книга» – сборник псалмов, передающихся устно. «ʺНапишите во сердцах, возвестите во устахʺ, – говорят духоборцы, – ʺпотому что не диво записать на бумаге, – прибавляют они, – а важно проникнуться в сердце своем правдой и истинойʺ. И вот тот человек, который будет в достаточной мере сосредоточен в самом себе, тот человек, который познает ʺистинный дух Христаʺ – не будет нуждаться ни в чем писанном, ибо у него уже написано на сердце и уста его возвестят правду, если он почувствует потребность высказаться» ^{[33, с. 1]}, – писал в предисловии к изданию «Животной книги» В. Бонч-Бруевич.

Такое понимание книги, как внутренней незаписанной книги, в которой рождаются духовные песни-гимны, близко книге невидимой сборника Добролюбова, тем более, что духовная песня активно представлена в нем.

Кроме того, известен проект идеальной книги французского символиста С. Малларме, о котором он писал в эссе 1895 года «Книга, орудие духа»: «Я всегда желал и искал чего-то иного с многотерпением алхимика, готового принести в жертву и свою гордыню, и людское признание, сжечь их, как, бывало, алхимики сжигали не то что мебель, но и стропила собственного дома, дабы раздуть огонь в очаге Великого Деяния. О чем речь? — это трудно выразить: о книге, просто-напросто о книге, состоящей из множества томов, о самой доподлинной книге, где все продумано и выстроено, а не о каком-то собрании случайных, пусть даже прекрасных, плодов внезапного вдохновения... Скажу больше: я мечтаю о Книге, единственной на свете, по моему убеждению; ее и никакую другую пытался создать, сам того не зная, каждый, кто брал в руки перо, не исключая Гениев. Она — орфическое истолкование Земли, в коем только и заключается подлинное призвание поэта и высшее предназначение литературного действа: в подобной книге всё — от ритма, безличного и живого, вплоть до нумерации страниц — должно соотноситься с требованием этой мечты, или Оды.

Созревшее во мне убеждение (которое мне то ставят в заслугу, а то в упрек, хотя я готов отстаивать его наряду с другими, здесь высказанными), краткое исповедание моей веры состоит в том, что все в мире существует для того, чтобы завершиться некоей книгой.

Сирый среди сирых, я трепещу пред мыслью о достоинствах — а это прежде всего гениальность, — потребных для создания подобного творения; но это не должно останавливать; пусть такое произведение не будет иметь авторской подписи, — вглядимся, каково оно: это — хвалебная песнь, гармония и ликование, это — сущая, словно высвеченная молнией, связь всего со всем. Человек — он наделен даром божественного зрения, ибо такая взаимосвязь, сама по себе сколь угодно прозрачная, обнаруживается, под его взглядом, лишь во взаимном сопряжении страниц» ^{[34, с. 785-786]}.

Идеальной книгой для нарратора является книга невидимая, а книгой, которой все должно завершиться сам сборник, поскольку нарратор воспринимает эту книгу как последнюю символистскую книгу.

Сборник «Из книги невидимой» нарратор писал не по своей воле, как и пророк Апокалипсиса, а лишь ради долга и свидетельства (Откр. 22:16), поэтому в финальном тексте он провозглашает возвращение к невидимой книге. Это следует понимать не только как переход к миру мифа и молитв, но и как возвращение к сочинению духовных песен, что опять же сближает книгу с текстом Откровения, так как в нем было сказано, что немногочисленные спасенные после Апокалипсиса будут славить Бога в псалмах (Откр. 14:3). Таким образом, нарратор при жизни воскресает в Боге, оказываясь в позиции вненаходимости, – «и над миром и в мире» ^{[9, с. 140]}.

В сборнике «Из книги невидимой» мы видим сложное циклическое образование характерное для литературы символизма. Деление на разделы и циклы не было случайным, архитектоника книги в полной мере отвечала авторскому замыслу. «О прежнем» представляет авторский пролог с рассказом о жизни в народе и об открывшемся ему стремлению к всеобщему соединению и обретении истинного сердечного языка. Раздел «Из книги невидимой» включает духовные песни, репрезентирующие мифологическую утопию. Заглавие «Жертвенник из земли» становится метафорой человеческих трудов, в том числе и по созданию художественного слова, принесенных богу в качестве жертвенного дара. Для лирического субъекта книга и произведения искусства становятся символами священного дара. Именно в этом разделе происходит провозглашение реализма (символического или неореалистического) главным принципом нового искусства. В него также включен подцикл «У земли», художественные прозаические произведения которого во многом отвечают авторским принципам понимания творчества. Внешний сюжет подразделов следующий. В первом подразделе «Времена сомненья» лирический субъект отклоняется от истинной веры, а во втором «Ты победил, Галилеянин» вновь обретает единство в боге. В разделе «Дела и дни» главенствует мотив духовного и физического заключения и его преодоление. В нем преобладают молитвы, проповеди, прозаические миниатюры-видения. Раздел «Из исследований» наиболее публицистичен, в нем представлены проповеди и полемические очерки. «Последние слова» завершают книгу авторским прощанием с жанром книги. Таким образом, лирический субъект становится одновременно и жрецом, приносящим жертву (художественное творчество), и создателем «новой земли» (35, 86; Откр. 21:1), нового мифа («Из книги невидимой»), и самой жертвой (Это соотносится с мифом о первочеловеке в древнеиндийской мифологии, создающим мир из частей своего тела: «Пуруша участвует в жертвоприношении как жрец, совершитель ритуального действа, творец, но он одновременно и жертва совершаемого ритуального творения (…)» (Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное. М.: Издательская группа «Прогресс» - «Культура», 1995. С. 13-14).; В «Стихе о Голубиной книге» также представлено появление мира «из тела Христа, который отождествляется при этом со Святым Духом» (Топорков А.Л. Голубиная книга из грозовой тучи: Небесный стих о том, отчего в мире правды нет // Родина. 2001. № 4. С. 22-25). Об этой общности пишет и Добролюбов в эссе «Части тела» ^{[9, с. 174-175]}), поскольку нарратор в процессе выбора окончательно принимает невидимый мир, мир мифа. Странническая жизнь повествователя находит параллель с жизнью Иисуса и других богоискателей и странников – калик перехожих, пилигримов. Странник также как и нарратор предстает в сборнике символической жертвой: «Но под бедной одеждой Странника скрывался целый мир и не мы угощали Его, а Он раскрыл Свою грудь и дал нам Свое сердце и Свою плоть, Он отдал нам Свою Душу и дух и вино Свое» ^{[9, с. 42]}.

Сборник «Из книги невидимой» в наибольшей степени соотносится с апокалиптическими жанрами и восходит к Откровению Иоанна Богослова. Невидимая книга – божественное откровение, которое возникает как видение у нарратора. Эти видения, разговоры с богом наделяют нарратора возможностью пророчествовать.

Если все современное представляется авторскому «я» духовной пустыней, то жизнь в невидимой книге и в мифе – обретенным раем.

Вторым значительным жанром сборника становятся духовные песни, или псалмы. Они предназначены для братьев по вере. Духовные песни становятся воплощением идеального жанра для авторского «я», жанром воскресения.

Добролюбов неоднократно указывает в заглавиях (отрывок, страница, часть целого - из письма, тетради, дневника, книги невидимой, исследований) и в самом тексте произведений, на то, что отрывок или нечто взятое из существующей целостности, которая также, вероятнее всего, является совокупностью отрывков, следует рассматривать в качестве довлеющего жанра, как если бы книга стихов состояла исключительно из стихотворений. Такое понимание доминирующего жанра согласуется с авторским представлением о реализме в искусстве, поскольку короткое произведение способно передать подлинное состояние лирического субъекта, взятое в небольшом промежутке времени и зафиксировать подлинность видения, момента. Фрагментом в сборнике может стать любое произведение вне зависимости от его жанровой и стилистической принадлежности. Фрагменты представляют не только авторские тексты, но и цитаты, выступающие в качестве эпиграфов, обозначенные как отрывки, взятые части из целого, либо уцелевшие части отсутствующего целого. Объединенные в циклы фрагменты выражают, прежде всего, единство позиции нарратора и имеют лейтмотивную связь. Таким образом, еще одним жанром, к которому можно отнести большинство произведений, становится фрагмент.

Книга Добролюбова представляет собой фрагменты во фрагменте, связанные между собой техникой гетерохронного монтажа, то есть представляют собой соединение исторически разнородных элементов ^{[36, с. 16]}: стихотворения и прозы в рамках сборника, циклов и отдельных произведений, текстов различных жанров, эпиграфов из авторов различных эпох.

Фрагменты книги жизни нарратора, составляют книгу-откровение, восходящую к апокалиптическим жанрам и фольклорной духовной песни и представляющую собой фрагмент в качестве самостоятельного единства.

Сборник «Из книги невидимой» представляет собой мифопоэтическую символистскую книгу. Повествователь выстраивает книжную иерархию, в которой первостепенной ценностью обладает невидимая книга, восходящая к образу книги за семью печатями из Апокалипсиса. Эта книга соответствует полноте божественного замысла, именно из нее автор предлагает прочитать страницы открывшегося ему откровения. Далее следуют книга жизни, затем книга совести и сердца и на последнем месте находятся книги современников. При этом мы можем говорить лишь об общей жанровой направленности. Сборник Добролюбова представляет самостоятельный жанр – книгу как целостность.

Для Александра Добролюбова книга – это самостоятельный жанр, фрагмент духовного пути лирического субъекта, фиксирующий его жизненную позицию и включающий в себя тексты любой жанровой и стилистической принадлежности, отражающие видения и откровения авторского «я», в структурированном единстве которых выражена авторская утопия о книге жизни.