Lucian and Leopardi: problems of reception

Balaeva Svetlana Vladimirovna PhD in Philology Head of the Department of Humanitarian and Engineer Disciplines at St. Petersburg State University  199034, Russia, Leningradskaya oblast', g. Saint Petersburg, nab. Universitetskaya, 7/9 svetlana.balaeva.@inbox.ru Other publications by this author

Переводчики, комментаторы и подражатели называли древнегреческого сатирика Лукиана (Lucianus Samosatensis, ок. 120-192 н.э.) остроумным толкователем современной жизни и общества, нравоучителем и непочтительным хулителем религии. ^{[1, c. 29]} История его восприятия последующими поколениями открывает историкам литературы разные стороны его наследия. Это касается множества толкований манеры, стиля и проблем творчества Лукиана. Постоянным и неизменным оставался интерес, который его произведения вызывали у многих поколений, о чем свидетельствует частота появления переводов его творений, а также любовь последующих авторов к его героям и сюжетам. ^{[2; 3]}

Большую роль творчество Лукиана играло и для Джакомо Леопарди (Giacomo Leopardi, 1798-1837). В данной статье делается попытка сопоставить идеи и манеру Леопарди и Лукиана, что позволит полнее проанализировать творчество итальянского поэта.

Взгляд Лукиана на мир — скептический. Он не доволен миром, особенно существующей религией, он не доволен человечеством и его убеждениями. Он часто высмеивает пороки, но не указывает на добродетели. Именно это последнее создавало проблемы восприятия у подавляющего большинства его последователей на протяжении веков. Например, в комедии «Икароменипп, или Заоблачный полет» (ок. 161 н.э.) герой Лукиана Икароменипп уверен, что люди изначально порочны, а зло властвует миром. Вайнброт приводит в пример ряд авторов, которые упрекают Лукиана за то, что он не изображает ничего положительного в людях. ^{[3, c. 63-64]}

Впрочем, критические взгляды Лукиана не лишили его любви последующих поколений авторов, он становится объектом для подражания, и в итоге занимает важное место в христианской европейской культуре, адаптировавшей его и заставившей его произведения звучать мягче — в свете христианских представлений, иногда противоречащих идеям Лукиана. ^{[3, c. 40-85]} Так, переводчик французского писателя Фонтенеля (Bernard le Bovier de Fontenelle, 1657-1757) Джон Хьюз (John Hughes) в предисловии хвалит автора за то, что его манера представления персонажей менее вызывающая, чем у Лукиана. ^{[4, c. xviii-xiv]}

Вдохновленное Лукианом «Путешествие в загробный мир» (A Journey from this World to the Next, 1749) англичанина Генри Филдинга (Henry Fielding, 1707-1754) отличается от лукиановской острой сатиры большим снисхождение к человеческим слабостям и морализаторством. ^{[3, c. 81-82]}

Итальянский поэт эпохи Возрождения Маттео Марио Боярдо (Matteo Naria Boiardo, 1441-1494) в комедии «Тимоне» (Timone, опубл. 1500) заменяет очень мрачное окончание диалога Лукиана словами, что лучше конец оптимистичный и веселый, соответствующий идеалам конца 15 века, т. е. идеалам простой и беззаботной жизни, как указывает редактор итальянского издания произведений Лукиана Дж. Томасси. ^{[5, c. 107]}

Следует упомянуть о венецианском литераторе Дзаккариа Валарессо (Zaccaria Vallaresso, 1686-1769), в чьей трагедии цитируется «Тимоне» Боярдо. Это известная пьеса «Юный Руцванскад, расперетрагичнейшая трагедия» (Rutzvanscad il Giovine, 1724). Здесь лились потоки крови, а в конце суфлер объявлял о гибели всех персонажей. Как пишут А.К. Дживелегов и С.С. Мокульский, «эта пародия была направлена не только против наивных авторов, но и против наивных зрителей, любивших пьесы с особенно кровавыми фабулами, где трагизм был чисто внешним и являлся, по существу, своего рода аттракционом». ^{[6, c. 316]} С данной пьесой был знаком Джакомо Леопарди, и в «Разговоре сильфа и гнома» (Dialogo di un folletto e di uno gnomo,1824) итальянский поэт цитирует пьесу «Юный Руцванскад»: «Сильф. Вы их напрасно ждете: все погибли - как сказано в финале одной трагедии, где помирали один за другим все действующие лица». ^{[7, c. 41]} Слова «вы их напрасно ждете: все погибли» (mai più non usciran: non gli aspettate) взяты именно из пародии Валарессо, который в свою очередь цитирует «Тимоне» Боярдо. ^{[8, c. 227]}

Вайнброт напоминает о христианизации Лукиана в 17 веке, сделавшей его орудием против язычества. Например, Фонтенель в предисловии к «Диалогам мертвых древних и новейших лиц» (Nouveau dialogues des morts aucienne et modernes, 1683) обращается к Лукиану, заявляя, что воздержится от изображения некоторых страшных мест Лукиана, например, обстановки в аду. ^{[3; 4, c. ii]}

Резкость сатиры Лукиана, направленная против «ортодоксальности», против бессмысленности всякой религии, была слишком тягостной для его последователей, которые предпочли направить свою сатиру против более конкретных, личных противников. Так, коллективная «Мениппова сатира» (Satyre Ménippée, 1594) — это политическая сатира, вызванная религиозной войной своего времени, нацеленная ее авторами против католической Лиги. ^{[3, c. 88-89]}

В замечании к сатире, на которое указывает Вайнброт, объясняется ее сущность — обличить пороки общества и отдельных лиц. ^{[3, c. 89]} В то же время он невольно, но точно формулирует одно из самых поразительных различий между пониманием сатиры у Лукиана и у авторов коллективной «Менипповой сатиры». Различие состоит в том, что Лукиан целится в универсальные смыслы и обстоятельства, т.е. в общем судит о людях, богах и мире. А его последователи целятся в современные обстоятельства. ^{[9, c. 110-115]}

Так, Леон Баттиста Альберти (Leon Battista Alberti, 1404-1472) использовал темы Лукиана для решения проблем своего времени, критикуя, однако, и вневременные, универсальные аспекты человеческой природы. ^{[10, c. 224-226; 1, c. 117]} В свою очередь, «Кандид» (Candide, 1759) Вольтера (Voltaire, 1694-1778) полностью унаследовал мрачный фарсовый взгляд Лукиана на человеческий прогресс. Немецкий поэт и прозаик Кристоф Мартин Виланд (Christoph Martin Wieland, 1733-1813) читал, переводил и толковал Лукиана, давая ему объективную интеллектуальную оценку, поскольку занимался филологическим исследованием работ Лукиана. ^{[10, c. 224-226]}

Леопарди обращается к Лукиану, не будучи свободным от его христианской трактовки, но полностью принимая скептическое отношение Лукиана к религии и, в более широком смысле, к человеческим упованиям и догмам. То, что другие считали у Лукиана проблемным, Леопарди полностью принял и даже усилил. В качестве примера можно привести разговор Мениппа и Хирона. Хирон отказывается от бессмертия из-за бессмысленности сохранять жизнь. Хирон — один из главных символов универсального знания. Как следствие, Леопарди ценит и разделяет отношение Лукиана к человечеству: он человечество не прощает и видит в нем только дурное — в человечестве нет прощения и благодарности.

Лукиан видит в мире только темную сторону, отсутствие гармонии. И это именно то, что нужно Леопарди. Он сознавал, что обратил внимание в творчестве Лукиана совсем не на то, что видели его предшественники. В письме к Пьеро Джордани (от 6 августа 1821 г.), в котором он кратко рассказывает о своих будущих «Нравственных очерках» (Operette morali, 1827), Леопарди подчеркивает непохожесть своей будущей книги на интерпретацию Лукиана Винченцо Монти (Vincenzo Monti, 1754-1828). Последний, по мнению Леопарди, повинен в том, что использует сюжеты и героев Лукиана для высмеивания неважных вещей. Действительно, Монти написал несколько диалогов в духе Лукиана в рамках своей атаки на языковой фанатизм Академии делла Круска. «Нравственные очерки», пишет Леопарди, «будут посвящены гораздо более серьезным предметам, чем грамматические мелочи, к которым Монти приспосабливает его (Лукиана)». ^{[11, 1218]}, Например, сюжет Лукиана о летящем над землей Мениппе, который «видит только ужасы мира» повторно используется Леопарди в диалоге «Пари Прометея» (La scommessa di Prometeo, 1824). У Леопарди Прометей, сторонник челочечества, полон разочарования и ужаса от человеческой природы.

Леопарди перерабатывает материал Лукиана, смеясь над одним из самых важных достижений современности — человеческим прогрессом. Безразличный к недостаткам отдельных людей Леопарди принимает основные элементы сатирического диалога Лукиана, который выносит действие за пределы конкретной реальности. Он говорит о человечестве вне времени, в контексте мироздания, как о метафизическом явлении во вселенной. Леопарди тоже говорит об человечестве в общем, сатирически изображая его.

Леопарди и Лукиана объединяет общая цель – борьба против ложного самомнения человека, искаженного понимания мира, религии и долга. Следует напомнить, что давший Мениппее имя Менипп из Гадары, по словам Марка Аврелия (Marcus Aurelius Antoninus, 121-180 н.э.), смеялся над скоропортящейся и эфемерной природой человеческой жизни. ^{[12, c. 56-57]}

За последние годы о влиянии Лукиана на Леопарди написано множество исследований, но выводы, сделанные их авторами, противоречивы. О месте Леопарди в широкой традиции сатирического диалога написано немного, большинство исследователей просто упоминают о возможной характеристике «Нравственных очерков» как о сатире или менипповой сатире. ^{[13, c. 20; 14, c. 42]} Леопарди рассматривают как исследователя творчества Лукиана и следовательно его ученика. Так, американский исследователь К. Робинсон называет Леопарди показательным примером влияния Лукиана в творчестве крупного европейского писателя. ^{[9, c. 237]}

С другой стороны, исследователи Леопарди долгое время считали, что Лукиан лишь формально повлиял на «Нравственные очерки». Так, С. Тимпарано считает, что лишь немногие фрагменты «Очерков» имеют связь с Лукианом. Немецкий ученый Ганс Шеель признает, что в своей предыдущей работе ^[16] недооценивал важность Лукиана для Леопарди. ^{[15, c. 27-28]}

В последние годы о влиянии Лукиана на Леопарди стали чаще писать в научных работах, подчеркивая его важность для изучения итальянского поэта. ^{[17, c. 112; 18, c. 25-86]} Значительная часть недавних исследований о влиянии Лукиана на Леопарди касается роли смеха и иронии и исключает любое влияние другого рода, которое Лукиан мог оказать на Леопарди. Так, Дж. Санджирарди указывает, что между содержанием «Нравственных очерков» и произведениями Лукиана нет никакой связи. ^{[18, c. 39]}

Исследователи Леопарди часто игнорируют то, каким образом содержание произведений Лукиана повлияло на Леопарди. «Нравственные очерки» Леопарди не только используют сюжеты Лукиана, но и являются откликом на его критику человеческих стремлений, на его разоблачение человеческих заблуждений, в частности, религии.

Возвышающийся на склонах вулкана рассказчик в идиллии «Дрок» (La ginestra, опубл. 1845) бросает свой взгляд не только на вид внизу, но и на небо. Осознание необъятности звезд в противоположность человеческому восприятию их размера (человеческий глаз видит лишь точки) приводит к выводу о ничтожности человечества. ^{[7, c. 170-173]}

Диалог «Коперник» (Il Copernico, 1827) обращается к этой же проблеме, теснее соприкасаясь с историей идей и знаний о пространстве. Здесь Леопарди играет с антропоцентризмом современного человека, который, казалось бы, не поколебался из-за коперниканских открытий о Вселенной. Научная составляющая излагается в форме театрального диалога, суть которого сосредоточивается вокруг отказа Солнца трудиться на благо человека и, следовательно, вокруг визита Коперника к Солнцу. Ученый хочет подорвать порядок вещей и заставить ленивую Землю вращаться вокруг солнца.

В диалоге выстраивается идеальная ситуация для наблюдения роли человечества в космосе. Как и следовало ожидать, снова звучит тема малости человечества и его животной природы. «...я, знаешь ли, устало все время ходить кругом и светить десятку жалких тварей, живущих на комочке грязи, таком маленьком, что даже я, при моем хорошем зрении, не в силах его разглядеть», — говорит Солнце. ^{[7, c. 142]}

Коперника призвали на помощь и попросили содействовать изменению вселенной, убедив Землю, что она должна делать то, что Солнце делать отказывается. Диалог комически заигрывает с тонкими материями, физическими и метафизическими, объединяя практические трудности подъема ленивой Земли с ментальным вызовом, связанным с революцией в самооценке человека, возомнившего себя и свою планету центром мироздания. Коперник осознает, каковы последствия революционной трансформации, которую требует Солнце: «Люди должны будут убраться с престола и отказаться от власти, оставшись, однако, при своих лохмотьях и при своих бедах, — а бед немало». ^{[7, c. 147]}

Тема малости человечества является магистральной также для «Разговора сильфа и гнома» (Dialogo di un folletto e di uno gnomo, 1827), что подчеркивает связь с диалогом «Коперник». Сильф говорит, что свои собственные перипетии люди «называли мировыми переворотами, а истории своих племен — мировой историей. Между тем, наверно, можно, насчитать, даже не выходя за пределы земли, столько же видов — даже не скажу живых тварей, но одних только животных, — сколько было людей, и все эти животные, созданные им на потребу, ни разу и не заметили, что мир перевернулся». ^{[7, c. 43]}

Изменения, которое собирается совершить Солнце, приведет к появлению нового порядка вещей. В разговоре сильфа и гнома упоминается, что «и свиньи, согласно Хрисиппу, были только кусками мяса, заготовленными природой для людских кухонь и кладовых, а чтобы они не протухли, в них вместо соли была заложена живая душа». ^{[7, c. 43]} Это ироничный комментарий к вере человечества в то, что мир создан исключительно ради человека. Очевидно, что Леопарди намекает на идею «великой цепи бытия» (scala naturae). Именно эта идея объединяет оба диалога — «Разговор сильфа и гнома» и «Коперник». Но комментаторы «Очерков» долгое время эту связь не отмечали.

Например, Альберто Грилли, называет рассуждение о свиньях и Хрисиппе простым юмором в диалоге, оставляя без комментариев. ^{[19, c. 61]} Однако идея, подразумеваемая в ссылке на веру Хрисиппа о свиньях, играет существенную роль в критике антропоцентризма, которая так важна для обоих диалогов. Важно отметить, что Леопарди касался этого понятия задолго до создания «Нравственных очерков»: «великая цепь бытия» появляется в «Дневнике размышлений» (Zibaldone, 1817-1832, опубл. 1898) еще в 1823 году. Леопарди бросает вызов вере стоиков в то, что единственными значимыми обитателями земли являются люди и божества ^{[20, c. 1836-1837]}. Они упускают из виду другие виды, населяющие землю, упоминая животных только потому, что они служат человеку.

Леопарди использует прием остранения, чтобы проиллюстрировать релятивизм любой догмы. Например, в «Разговоре двух животных» (Dialogo tra due bestie, 1820), бык утверждает, что мир создан для быков, а конь возражает — что для коней. А в диалоге сильфа и гнома, гном утверждал, что мир создан для гномов, а сильф, что для сильфов. Точно так же и люди считали, что мир создан для них.

Две магистральные темы занимают Леопарди: человеческое притворство и место людей во вселенной. В «Копернике» и «Разговоре сильфа и гнома» Леопарди развивает мысли, высказанные в «Дневнике размышлений», и спорит с древними. Прилежное и почти научное отношение, с помощью которого сильф и гном разбивают образцы человеческого поведения, описывает их самих и, наконец, контекстуализируют в механизмах более широкой вселенной, характеризуя персонажей как современных зоологов. Подобно тому, как зоолог комментирует исчезновение того или иного вида животных или растений, сильф и гном говорят о полном уничтожении рода человеческого. Перспектива, необходимая ученым наблюдателям, чтобы постичь правду о человечестве, создается квазинаучным образом, превращающим людей в объекты как бы документального исследования дикой природы.

Здесь скрыт поразительный парадокс, поскольку оба персонажа одновременно имеют свое специфическое место в мире (и, таким образом, равны человеку и всем животным) и являются внешними судьями человеческого поведения. Поскольку они равны всем остальным видам, они вроде бы не должны делать подобных суждений, но все же они приходят к выводу о том, что мир создан только для них. ^{[11, c. 611]} Так дистанция между людьми и существами, созданными фантазией Леопарди, исчезает, предлагая читателю подвергнуть сомнению архитектуру очерков. ^{[18, c. 63-65]}

Идея Леопарди, очевидно родившаяся под влиянием произведений Лукиана, заключается в том, что каждый раз, когда кто-то ставит себя на место человека (в иерархии животного мира), он становится крайне необъективным. Мышление, похожее на человеческое, сбивает с толку; и парадоксальные речи сильфа и гнома заставляют сомневаться, нежели утверждают истину. В совокупности диалоги Леопарди демонстрируют предвзятость и ненадежность взглядов человека на мир, что является сильнейшей критикой антропоцентризма со времен сатир Лукиана.