“Precursor” – poetry readings at the Mayakovsky square in the sociocultural context of the 1950-1960s

Melnichuk Ekaterina Petrovna Postgraduate student, the department of History of Contemporary Russian Literature and Modern Literary Process, M. V. Lomonosov Moscow State University 119991, Russia, g. Moscow, ul. Leninskie Gory, 1, str. 51, aud. k.967 ekaterina.melni4uk@gmail.com

28 июля 1958 г. состоялось торжественное открытие памятника В. Маяковскому на одноименной площади. После официальной части состоялся митинг, на котором поэты и деятели искусства декламировали свои стихи и зачитывали речи в честь поэта. Неожиданно для всех мероприятие получило продолжение – из толпы начали выходить слушатели и читать свои или чужие стихи. Так, зародилась традиция собраний 1950–1960-х гг., получивших название «на Маяковке» или на «Маяке». Новый памятник В. Маяковскому стал центром притяжения творческой молодежи, местом встреч, где можно было свободно выступать со стихами без оглядки на цензуру. Подобная поэтическая волна прокатилась и по другим городам страны. Совсем недавно невозможно было себе даже представить, что в стране возможен настолько масштабный творческий подъем. Действительно, на фоне культурного кризиса последнего сталинского десятилетия, когда театр, кино, выставки отвращали зрителей своим однообразием, новая эпоха, получившая с легкой руки И. Эренбурга название Оттепель, повлекла за собой обновление культурной жизни страны.

Встречи у памятника Маяковскому стоят в одном ряду с Оттепельными явлениями, которые последовали после XX съезда КПСС: Всемирный фестиваль молодежи 1957 г., иностранные выставки в Москве (1956 г. выставка работ Пикассо, американская выставка 1959 г.), деятельность журнала «Новый мир» во главе с А. Т. Твардовским. В то же время прекращение встреч у памятника и разгон «маяковцев» в 1961 г. отсылает нас к событиям, символизировавшим заморозки, которые следовали по пятам Оттепельных событий: Венгерское восстание 1956 г., жестоко подавленное советскими войсками, травля Б. Л. Пастернака 1958 г. за публикацию романа «Доктор Живаго» за рубежом, скандал на выставке «30 лет МОСХу» в Манеже в 1962 г., встречи Н. С. Хрущева с интеллигенцией после скандала. Для второй половины 1950-х гг. по конец 1980-х гг. характерно сосуществование этих двух тенденций, Оттепельных и застойных, которые были частью одной культурной парадигмы. Через призму истории встреч на площади Маяковского можно увидеть, как на поверхности оказывалась то одна тенденция, то другая. Как на смену терпимому отношению со стороны власти к «маяковцам» приходит враждебное. Деятельность, которую вели «маяковцы», — издание самиздатовских журналов («Бумеранг», «Феникс», «Коктейль»), попытка создать клуб неофициальных искусств под сенью райкома, публичные выступления «наших» под предводительством В. Осипова на официальных собраниях с целью «сокрушить конформизм, единообразие, лишенное творческого начала» ^{[9, c. 175]} — в полной мере отражает, как интеллигенция в условиях Оттепели взаимодействовала с властью, завоевывала право хотя бы минимальную, в рамках дозволенного, свободу творчества. Все это заставляет нас обратить более пристальный взор на историю встреч на площади. Тем более в биографиях некоторых известных диссидентов (например, Ю. Галанскова, В. Буковского, В. Осипова, Э. Кузнецова) «Маяковка» сыграла немаловажную роль, став отправной точкой их духовного и гражданского становления. Р. Арутюнян — муза многих потов «Маяковки» — в своих мелодраматичных воспоминаниях рассказывает, что «Маяковка» для нее была прежде всего духовной родиной: «Там сформировались мои жизненные принципы и убеждения. В первую очередь свободолюбие» ^[1].

В начале 1970-х гг. появляются первые воспоминания о встречах на площади. Пишет и печатает их в журнале «Грани» один из активных участников встреч у памятника – В. Осипов ^[8]. В 1990 г. публикуется книга воспоминаний еще одного «маяковца» В. Буковского «И возвращается ветер», в которой упоминаются события, которые происходили на площади ^[2]. Во второй половине 1990-х гг. историей «Маяковки» занимается Л. Поликовская, участница чтений, член НИПЦ «Мемориал», литературный критик. Исследовательница вспоминает, что идея создания книги о встречах родилась после того, как в ходе интервью с разными людьми, связанными с диссидентскими кругами, выяснилось, что большинство из них в какой-то степени оказались причастны к несанкционированным молодежным сходкам на площади Маяковского в 1958–1961 гг. ^{[9, c. 6]}. В 1997 году был выпущен сборник «Мы предчувствие... Предтеча... Площадь Маяковского 1958–1965», в котором Л. Поликовская собрала материалы по истории площади: воспоминания «маяковцев», стихи, которые читались на площади, газетные статьи, архивные документы.

Памятник Маяковскому не единственное место, где происходило чтение стихотворений. В Москве регулярно проводились вечера официальной поэзии, на которых выступали поэты Е. Евтушенко, А. Вознесенский, Б. Ахмадулина, Р. Рождественский. Однако встречи «маяковцев» принципиально отличаются от официальных вечеров поэзии. Главное отличие заключалось в том, что встречи у памятника происходили стихийно и не регламентировались никакой общественной организацией. Любой желающий мог выйти и прочитать свое или чужое стихотворение, а судьёй выступала толпа, которая состояла не только из близких друзей, соратников по духу, но и случайных прохожих, чье внимание и стремились завоевать выступающие. Поэтому «стихи были не столько хороши, сколько дерзки, завораживали эмоциональным напором, врезывались в память призывом, лозунгом, повелительной интонацией…» — вспоминает З. Эскина, участница чтений ^{[9, c. 126]}. А. Гадасина, еще одна участница встреч, вспоминает, что «то, что читалось на «Маяковке», было рассчитано в первую очередь на эпатаж» ^{[9, c. 102]}.

Еще одна характерная особенность встреч на «Маяковке» — это пестрый состав участников. К чтению стихов мог присоединиться случайный прохожий-графоман или же Е. Евтушенко, который был поэтическим символом эпохи. На площади звучали стихи Б. Пастернака, М. Цветаевой, Н. Гумилева, Д. Кедрина и других забытых или мало печатающихся поэтов. Среди выступающих были те, кто рассматривал свою поэзию как часть политической борьбы, а были и те, кто стремился, наоборот, в своих стихотворениях уйти от политических лозунгов. Пестрый состав участников встреч, который формировал «коктейль» «Маяковки», позволяет отследить, какие настроения доминировали в обществе, выделить мировоззренческие доминанты. Как на смену историческому оптимизму приходит разочарование.

Изменение в характере отношений советских властей к встречам у памятника позволяет выделить два периода в истории «Маяковки». Первый период длится с открытия памятника в 1958 г. и до осени 1960 г. И. Волгин вспоминает, что в это время на площади Маяковского звучали в основном стихотворения, в которых господствовал исторический оптимизм. «Дух площади Маяковского – это дух обновления и надежды, уверенности, что можно всё перестроить…», - вспоминает поэт ^{[9, c. 40]}. Особый дух, царивший на площади, — это результат событий, произошедших несколькими годами ранее. Одно из таких событий — XX съезд ЦК КПСС (1956), на котором Н. С. Хрущев выступал с разоблачительным докладом о культе личности Сталина и его последствиях. В своей речи первый секретарь указал на злоупотребление властью, признал массовые репрессии, озвучил обновленную политическую линию партии, которую можно охарактеризовать как «возвращение к ленинским нормам социализма». Выступление Н. С. Хрущева предопределило мироощущение целого поколения. Сформировалось поколение, с одной стороны, освобожденное от иллюзий о недавнем прошлом, с зачатками гражданского правосознания и ощущением собственной избранности. С другой стороны, это поколение, которое выросло в советской действительности, для которого коммунистические идеалы были непреложны. Строки из звучавшего на площади стихотворения «Звуки» поэта Аполлона Шухта отражают данное мироощущение: «Мы оттенок/ Мы иные/ Мы предчувствие, / предтеча/ К вам немые/ К Вам земные/ Наши мысли/ Наши речи». Прямого политического протеста не было, но был протест гражданский, направленный на «пережитки» недавнего советского прошлого: «Мы призваны переделать/ записки главбуха/ Мы равноправные правнуки/ Семнадцатого года/ Мы приправа к правде/ Которую уродуют…» ^{[9, c. 72]}. В целом выступления участников чтений звучали в унисон идеям XX Съезда. И. Волгин вспоминает: «Все наше поколение было антисталинским. Никто не мыслил возможности возрождения сталинизма. Но и никто не связывал свое будущее с борьбой против советской власти…Мы видели пороки системы, но не считали болезнь летальной. Наше дело - ускорить процесс выздоровления, действовать, так сказать, изнутри, ибо мы часть этого организма» ^{[9, c. 44]}.

Всемирный фестиваль молодежи 1957 г. — следующее после XX съезда ЦК КПСС событие, которое вывело столичное общество из оцепенения сталинской зимы и шока, вызванного докладом Н. С. Хрущева ^{[9, c. 109]}. Мероприятие устраивалось советскими властями в различных странах в пропагандистских целях и для консолидации прокоммунистических сил. Открытое ко всему новому и постепенно освобождающееся от страха последних сталинских лет советское сознание столкнулось со свободным и раскованным мышлением, которое привезла с собой молодежь западных стран. В результате Москву захлестнула атмосфера праздника, на улицах города студенты свободно общались, заводили новые знакомства, делились знаниями друг с другом. Стихийные встречи у памятника Маяковскому, которые начались уже после завершения фестиваля, возникли на волне всеобщего раскрепощения и свободы, который принес с собой XX Съезд и Московский фестиваль молодежи.

Для первого периода истории «Маяковки» характерно терпимое отношение власти к встречам у памятника. Участники встреч вспоминают, что представители власти не теряли из виду маяковцев и периодически вторгались в свободное пространство площади, но чаще всего все заканчивалось миролюбиво и задержанных отпускали на свободу без особых последствий. В. Абдулов, один из участников чтений на площади, в ту пору студент Школы- студии МХАТ, вспоминает, что вызывали в горком комсомола, да и в комнате милиции беседовали вполне доброжелательно. Просили прекратить чтения, потому что они мешают уличному движению, провоцируют воровство ^{[9, c. 53]}.

Во второй период истории «Маяковки», который длился с 1960 г. по 1961 г., терпимое отношение власти к встречам на площади сменилось недоброжелательным. Но и сами стихи, по словам участников чтений, становятся всё более дерзкими, а поведение «маяковцев» вызывающим ^{[9, c. 135]}. Первым сигналом приближающихся неприятностей стал фельетон «Жрецы помойки №8», опубликованный в сентябре 1960 г. в газете «Московский комсомолец», автор которого обрушивался с критикой на А. Иванова (Рахметова), одну их центральных фигур на «Маяке», и его окружение. Под прицел критики попало также творчество художника Оскара Рабина, участника Лианозовской группы. Если в начале истории «Маяковки» звучали положительные отзывы о чтениях на площади, то к 1960-м гг. похвала сменилась резкой критикой ее участников. За журнальной критикой последовали регулярные разгоны чтений на площади дружинниками, действия которых становятся все более жестокими и циничными.

Изменения происходят не только в отношениях с властью, но и во внутренней жизни маяковцев. К началу 1960-х гг. в среде постоянных участников встреч у памятника складываются центры притяжения для молодежи с идейным лидером во главе. Состав групп был размыт, любой желающий мог примкнуть к той или иной группе единомышленников. В данном явлении угадывается общая тенденция, характерная для московской культурной жизни 1950–1960-х гг. Процесс освобождения от иллюзий о недавнем прошлом, спровоцированный периодом хрущевской десталинизации страны, побудил широкую общественность пересмотреть сложившиеся представления о власти. К середине 1950-х гг. интеллигенция начала формировать группы единомышленников, которые примерно одинаково смотрели на советскую власть и у которых были общие взгляды на искусство. Первые очаги неофициальной жизни формируются на периферии. Так, с середины 1950-х гг. в цитадель молодых интеллектуалов превращается изба поэта и художника А. А. Штейнберга в Тарусе, за плечами которого война и два срока лагерей. Таруса была местом единовременной встречи с природой и культурой и особо осмысленным чувством внутренней свободы, которые вынес из неволи А. А. Штейнберг. «Пламень поэтических идей в синтезе с зэковской мудростью и темпераментом личности старого поэта притягивали нонконформистскую молодежь почти гипнотически» ^{[7, c. 95]}, — вспоминает участница вечеров Г. Маневич: «Вспоминаю, как темпераментно и надрывно в страшно морозную новогоднюю ночь пел он под гитару свои любимые зэковские и одесские песни, а затем лихо танцевал чарльстон» ^{[7, c. 95]}. К концу 1950-х гг. в пригороде Москвы, в барачном поселке на станции Лианозово, формируется еще один центр неофициальной культурной жизни —Лианозовская группа, собиравшаяся в барачном доме на станции Лианозово, где в 1950-е гг. жил О. Я. Рабин, а ее духовным центром была семья поэта и художника Е. Л. Кропивницкого. В группу, ставшую одним из самых значительных очагов русского неофициального искусства периода Оттепели, входили поэты В. Некрасов, Г. Сапгир, И. Холин, художники В. Н. Немухин и Л. А. Мастеркова. Само понятие Лианозовской группы возникает в 1963 г., когда Е. Кропивницкого исключают из МОСХа за «организацию Лианозовской группы». Одну из важнейших черт группы, которую выделяет Г. Сапгир, – это многообразие художественных талантов ^[10]. Очаги неофициальной жизни распространялись сетью по всей Москве, формируя тесные сообщества деятелей искусства, для которых наивысшую ценность представляла творческая свобода. Если Лианозовская группа и группа творческой интеллигенции в Тарусе носили отшельнический характер, то неофициальные художники столицы несли отпечаток скорее богемной неофициальной жизни: «…Художники постоянно обменивались жёнами и любовницами, пили вместе, всё время что-то доставали, покупали и знали в деталях интимную жизнь друг друга» ^{[5, c. 98]}, — вспоминает И. Кабаков. На Большой Бронной в квартире поэтессы Г. Андреевой собиралась группа Черткова. Ключевыми фигурами группы были ее лидер Л. Чертков, наиболее яркий поэт С. Красовицкий. Участники группы Черткова значительно расходились в своей поэтике; их объединял, прежде всего, принципиальный интерес к эстетической стороне поэзии, приводивший к противостоянию с официальной «соцреалистической», так и с «оттепельной» поэзий, нацеленной скорее на социальное измерение литературы ^{[6, с. 5-7]}. «На Южинском» в старинном розоватом особняке—коммуналке юные таланты искали прибежище у прозаика и философа Ю. Мамлеева. Это место носило отчетливый мистический оттенок. Люди, собиравшиеся там, называли себя «шизами» или «шизоидами», чтобы обозначить: еще не совсем сумасшедшие, но от нормы далеки. Создавались и вывешивались стенгазеты «Вечная женственность» и «Ее слезы». «Юра, близоруко склоняясь к тетрадочке под бумажным горелым абажуром настольной лампы, вкрадчивым шепотом читал свои первые астрально—барачные рассказы. Его герои были призрачны и совершали свои физические отправления как молитву. Основная идея: через Ничто к Абсолюту. Это впечатляло, жизнь вокруг была так же нереальна ^[10]», – вспоминает Г. Сапгир, участник встреч у Ю. Мамлеева. В начале 1960-х гг. на «Маяковке» начинают формироваться группы (не изолированные друг от друга) единомышленников, ищущие каждая свой путь.

Участники одной из группировок, сформированной под началом активного «маяковца» В. Буковского, стремились сохранить свою независимость под сенью райкома. Попытка интегрироваться инородным элементом в закостеневший райком свидетельствует о готовности «бунтарей» идти на компромисс и сотрудничать с властными структурами. В этом порыве угадывается общее стремление творческой интеллигенции быть признанными властью в надежде на расширение границ дозволенного. При этом внутри самого райкома появляются сочувствующие, кто был готов помочь осуществить задуманный план. К таким относится Л. Прихожан, который изначально появился на площади по заданию оперативного комсомольского отряда, а впоследствии подружился с ее участниками и предпочел площадь и новых товарищей комсомольским рейдам. «Маяковцам» после длительных переговоров выделили свободное пространство для творчества «клуб Горбунова», где и решено было создать «Клуб любителей искусств» с несколькими секциями: живопись, литература, музыка. Литературная секция готовила к открытию выпуск журнала со стихами, которые звучали на площади: А. Шухта, В. Ковшина, Ю. Каплана и т.д. В секции живописи, которую возглавлял Буковский, шла подготовка выставки, где должны были выставляться картины О. Рабина, Л. Кропивницкого и т.д. Однако директор клуба выставку запретил, тем самым поставив крест на всем предприятии.

В. Буковский предпринял попытку достучаться до властных структур и написал открытое письмо «Тезисы о развале комсомола», в котором поделился мыслями о том, что происходит в обществе. «Тезисы» — отголосок тех споров, которые велись на площади и за ее пределами. Автор тезисов, девятнадцатилетний юноша, очень точно передает настроение своего поколения, которое пережило «родовую травму» XX Съезда. «Сохранив в сущности все старые идеологические позиции, кроме, разве, оценки культа личности Сталина, то есть, короче говоря, привязав к мертвым формам живых людей, а с другой стороны, утопив в разоблачении Сталина возможность воспитания молодежи слепой верой, современное правительство поставило общество накануне огромного идеологического кризиса. Правительство сделало полшага…Дальше оно шагнуть не могло, ибо дальше нужно было менять все» ^{[9, с. 155]}. Этот текст предвосхищает документы родившегося несколькими годами позже правозащитного движения, когда открытые заявления и обращения к правительству стали важнейшим инструментом политической борьбы за свободу и права человека, без надежды, что слово будет услышано. Ответной реакции на письмо не последовало.

Оживление общественной жизни приводит не только к поэтическому взрыву, но и к всплеску издательской деятельности. В активной неофициальной издательской деятельности угадывается стремление творческой интеллигенции быть услышанными, расширить свою аудиторию и вписаться в литературный процесс. Участники «Маяковки» В. Осипов, Ю. Галансков и В. Скуратовский выбирают путь самиздата. В 1960 г. появляется журнал «Бумеранг», организованный В. Осиповым в память о первом опыте неподцензурного периодического издания «Синтаксис» А. Гинзбурга. В «литературно-художественный и культурно-просветительский ежемесячник Бумеранг», которому суждено было выйти в свет лишь один раз, вошли стихи и проза участников чтений на площади, размышления художника В. Ситникова. В. Осипов был арестован в 1961 г. «за участие в беспорядках на площади Маяковского», а его подборка материалов для следующего номера была частично использована при подготовке журнала «Феникс» Ю. Галансковым. Журнал «Феникс» выходит в 1961 г., а в 1962 г. самиздатовский номер попадает за рубеж, где был опубликован полностью в журнале «Грани» ^{[13, с. 86-191]}. Редакция журнала «Грани» отмечает в первую очередь революционную направленность «Феникса»: «И,— что главное, — радикальная революционность определяет гражданское и политическое лицо журнала» ^{[13, с. 86]}. Стихи, выражающие недовольство системой, призывающие к бунту, запоминаются своей дерзостью, к ним относятся стихи А. Щукина: «Довольно, хватит! Товарищи в Советах, Вспомните семнадцатый, Забыли, что ли?». Резко протестные стихи А. Шухта под псевдонимом А. Шуг: «Поднимайтесь, Поднимите Все на митинг, Всех на митинг…» ^{[13, с. 133]}. «Человеческий манифест» Ю. Галанскова, который В. Буковский назвал «Симфонией бунта» ^{[13, с. 151]}: «Это — я, призывающий к правде и бунту, не желающий больше служить, рву ваши первые путы, сотканные из лжи…» ^{[13, с. 154]}. Однако революционной проблематикой не исчерпывается содержание журнала. Важное место занимает вопрос о роли поэта в современном мире и его взаимоотношениях с властью и народом. В «Открытом письме Евгению Евтушенко» А. Каранин категорически отрицает тезис служения поэта народу: «Всякое служение народу — осознанная или неосознанная ложь. Этим мерилом правильности пути поэта, его идейной чистоты, выгодно пользоваться всяким проходимцам государственной власти, которая очень умело отождествляет себя с народом». Но и с государственной властью «поэт не должен сливаться». «Сливаясь с ней, он теряет свою индивидуальность, превращается в работника стандартного конвейера, цель которого — прямая апологетика государственной власти, а, следовательно, и всех пороков, которые она в себе несет» ^{[13, с. 125]}. Поэты обращаются к военной теме (М. Вербин «Война (бред раненого) и «Грибной дождь» Н. Горбаневской посвящено грядущей апокалиптической войне),вопросы человеческого бытия раскрываются в стихах Ю. Стефанова «Рушатся цепи прогресса», «Песнь о пауке» и др.

Литературный критик журнала «Грани» Н. Тарасова обращает внимание на стремление поэтов «Феникса» восстановить связь с поэтической традицией начала XX в., оставшейся на периферии литературного процесса в силу исторических событий ^{[12, с. 191-220]}. Вопрекисткая теория двухпоточности, приложенная к истории литературы в 1930-1940-х гг., разделила всю предшествующую литературу на «реакционное» течение, куда входили символизм, акмеизм, имажинизм, писатели-народники. Изучать или тем более преподавать этот поток не следовало. Так из концепции литературного развития исключались Брюсов, Блок, Мандельштам, Булгаков, Есенин, Замятин, Платонов, Бабель и т.д. Другое течение, реалистическое, несло в себе три основные черты – реализм, демократизм, народность – и мыслилось как предтеча современной советской литературы ^{[4, с. 273]}. Для литературного процесса второй половины XX в. характерно, во-первых, постепенное ветшание соцреалистического канона и возвращение к реализму, во-вторых, всё громче заявляли о себе модернистские тенденции, которые проникали к читателю через самиздат или тамиздат. В 1950–1960-е гг. давно забытые имена, исключенные из литературного процесса, начинают постепенно возвращаться. При этом активная борьба за «возвращение имен» велась как в самиздате, так и на страницах официальной прессы. Например, в 1955 г. после многолетнего перерыва вышел двухтомник Сергея Есенина, и его стихи вновь начали широко издаваться. В 1960 г. в Малой серии «Библиотеки поэта» появился том Велимира Хлебникова (впоследствии ставший библиографической редкостью). В 1961 г. благодаря стараниям Ильи Эренбурга вышел небольшой сборник стихов Марины Цветаевой ^[11]. Литературный критик М. Щеглов обращается к новым публикациям, восстанавливая растоптанные в 1930–1940-е гг. литературные репутации, вводя в общественное сознание ушедшие, казалось, навсегда произведения. «Мы долгое время были очень неправы, легко отдавая сложные, но пленительные явления культуры прошлого этому прошлому» ^{[4, c. 310]}, — утверждал Щеглов, настаивая на литературной реабилитации А. Блока («Спор об А. Блоке»), А. Грина («Корабли Александра Грина»), С. Есенина («Есенин в наши дни»). Помимо этого, поэзия начала ХХ в. активно ходила в самиздате. Вся эта ситуация, по-видимому, способствовала тому, что молодые поэты увлекаются модернистскими экспериментами в своем творчестве. «Для большинства поэтов характерно подчеркнуто субъективное отношение к «миру и увлечение формализмом в неискаженном смысле этого слова. Молодые авторы находятся в состоянии поисков, обобщённых неповторимых поэтических миров и новых форм их выражения» ^{[12, с. 194]}, — описывает модернистские эксперименты молодых поэтов А. Тарасова в статье «Век крушения вер…». Поэты «маяковцы» выбирали себе учителей по духу, соответствующие характеру, образу мышлений: раннее творчество Маяковского (Ю. Галансков), ранний Пастернак (С. Красовицкий) и Блок (В. Ковшин). Не ускользнуло огромное влияние Велемира Хлебникова, А. Крученых. Таким образом, антисоветская направленность журнала заключалась не столько в выпадах против советской власти, сколько в попытках отстоять право выбора самостоятельного творческого метода и пути.

Еще одна группа революционно настроенных «маяковцев», в которую вошли В. Осипов, В. Хаустов, А. Иванов, Э. Кузнецов, выбрали путь открытого сопротивления. «Мы все уже осознавали себя людьми, не только не согласными с коммунистической доктриной, с властью, но и готовыми что-то делать», — вспоминает В. Осипов. Осенью 1960 г. начинается полоса самой оживленной их деятельности, которую В. Осипов подробно описывает в своей статье «Площадь Маяковского, статья 70-я». «Сокрушить конформизм, единообразие, лишенное творческого начала, — было нашей целью», — вспоминает он ^{[9, с. 175]}. С этой целью был создан журнал «Бумеранг», о котором шла речь выше. С этой же целью В. Осипов организовывает клуб так называемых «наших» (куда входили Ю. Галансков, В. Буковский, В. Хаустов). Участники «клуба» регулярно посещали мероприятия в Москве, посвященные литературе и искусству, выступали на собраниях, участвовали в обсуждениях работ, подвергая критике халтуру, устаревшие методы соцреализма. На протяжении зимы-весны 1961 г. «наши люди» не пропустили на площади Маяковского ни одной встречи. В среде подпольных революционеров со временем назревают противоречия. А. И. Иванов (Рахметов) выступал за «чистое искусство» без политики, остальные призывали к решительным действиям против конформизма и последствий культа личности Сталина. Были и те, кто предлагал совершить террористический акт против Н. С. Хрущёва. А. М. Иванов, придумавший кодовое название операции — «Космонавт», считал, что первый секретарь взвинчивает международную ситуацию, а его действия можно трактовать как провокацию третьей мировой войны, и в этой связи он предлагал его ликвидировать.

Деятельность, которую вели «маяковцы», —издание самиздатовских журналов («Бумеранг», «Феникс», «Коктейль»), попытка создать клуб неофициальных искусств под сенью райкома, публичные выступления «наших» под предводительством В. Осипова на официальных собраниях с целью «сокрушить конформизм, единообразие, лишенное творческого начала» ^{[9, с. 175]} — в полной мере отражает, как интеллигенция в условиях Оттепели взаимодействовала с властью, завоевывала право на свободный творческий путь. В своем стремлении обрести свой путь в литературном процессе участники чтений у памятника Маяковскому были не одиноки. Вспомним судебный процесс, учиненный над писателями Синявским и Даниэлем в 1966 г., за их творчество. Авторы подверглись не просто общественному осуждению, их привлекли к суду по статье 70 Уголовного кодекса — за антисоветскую агитацию и пропаганду, распространение антисоветской литературы.

Произведения А. Синявского и Ю. Даниэля не вписывались в рамки господствующей эстетики соцреализма, они были написаны в гротескной форме и вобрали в себя элементы фантастики. Противоречия с советской властью А. Синявский определял не как политические, а как «стилистические разногласия». Позднее он так объяснял свое творческое поведение: «Я мечтал создать вторую литературу, — вторую не в смысле антисоветскую, а другую по стилю» ^{[4, с. 232]}. Публикация такого рода произведений в СССР была невозможна, поэтому передача рукописей за рубеж под вымышленными именами (Ю. Даниэль - Николай Аржак), А. Синявский (Абрам Терц) — была попыткой обрести тот путь в литературе, по которому нельзя идти в советское время, так же как и публикация своих произведений в неофициальных журналах – попыткой обрести своего читателя и вписаться в литературный процесс.

Исследование творческих групп, которые сформировались на «Маяковке», и наиболее ярких выступлений на площади позволяет проследить изменения в настроениях и взглядах интеллигенции, выявить мировоззренческие доминанты. Большинство участников чтений рассматривали свою поэзию как часть политической или гражданской борьбы. Боролись с пережитками прошлого, с культом личности Сталина, на площади выражали протест против «гнилой тюрьмы государства». При этом выступления звучали в унисон идеям XX Съезда, казалось, что стоит избавиться от ошибок прошлого, как страну ждет счастливое будущее. И. Волгин вспоминает, что для его поколения XX Съезд не был таким потрясением, как для тех, кого называют шестидесятниками, кому на тот момент было за 20 лет, кто успел сформироваться как личность: «То, что для других было избавлением от кошмара, нам представлялось, как это и было публично объявлено, исправлением ошибок. Да, Сталин плохой, он во всем виноват, он бандит, но идеалы социализма оставались незыблемыми» ^{[9, с. 37]}. Это поколение, которое не успело до конца разочароваться в коммунистических идеалах. Их речи на площади носили более дерзкий характер нежели выступления, к примеру, Е. Евтушенко или Р. Рождественского, несмотря на схожесть их призывов (вспомним стихи Е. Евтушенко «Мертвая рука», «Наследники Сталина», Р. Рождественского «Винтики»). Яркий тому пример — «Человеческий манифест» Ю. Галанскова, который считался негласным лозунгом «Маяковки», в каждой строчке которого сквозит дух бунтарства: «Министрам, вождям и газетам — не верьте!/ Вставайте, лежащие ниц…/ Вставайте!/ О, алая кровь бунтарства! / Идите и доломайте/ гнилую тюрьму государства!». Поэзия Аиды Топешкиной, близкой подруги Ю. Галанскова, для которой Маяковка была лишь первым этапом на долгом пути диссидентства, вторила Ю. Галанскову, и ее поэзия 1950–1960-х годов была не менее обличающей: «Все прекрасно в моем отечестве, / Построенном на костях». При этом едва ли поэты призывали к развалу Советского союза и смене власти. В то же время площадь была пристанищем и для тех, кто уже лишен был иллюзий касательно советской власти или никогда ей не верил. Радикально настроенный А. Иванов, которому приписывают авторство проекта «Космонавт», рассказывает о том, что советской власти он никогда не верил, у него и его окружения было «“необоротное” мышление, раз в газетах пишут так —значит на самом деле иначе» ^{[9, с. 233]}. Поэт и актер В. Вишняков вспоминает, что он никогда не относился к советской власти всерьез, всегда знал, что она как будто понарошку ^{[9, с. 77]}. «“Все мы в молодости смотрим революционерами, но рано или поздно субъект ломает себе рога”— Гегель. По отношению ко мне это даже слишком сильно сказано — не могу пожаловаться, что я сломал себе рога. Наверное, потому что уж так отчаянно я с дубом и не бодался — не считал его достойным противником…Я никогда не мыслил свободу от каких-то чисто внешних установок», — вспоминает В. Вишняков ^{[9, с. 89]}.

Встречи у памятника Маяковскому закончились осенью 1961 г. после ареста В. Осипова, Э. Кузнецова, А. Иванова. Конец «Маяковки» совпадает с наступлением заморозков и ужесточением политики в области культуры. За разгоном участников площади последует скандал на выставке «30 лет МОСХу» в Манеже в 1962 г., разъяснительные встречи Н. С. Хрущева с интеллигенцией после скандала. После прекращения чтений на площади поэты «Маяковки» и их близкий круг продолжали встречаться и общаться, но уже на квартирах. Для встреч были открыты двери домов участников чтений на площади А. Басиловой, А. Шухта, А. Гадасиной. Встречи происходили и на квартирах у старшего поколения, у Е. С. Фриде — хозяйки одного из самых известных московских салонов 1950-1960-х гг., известной в кругах интеллигенции как мадам Фриде. «Здесь тоже все кипело, бурлило, но я бы не сказала, что у мадам Фриде был некий филиал площади», — вспоминает А. Гадасина ^{[9, с. 105]}. В отличие от чтений на площади, где каждый выступающий не просто декламировал свои стихи, а пытался достучаться до обывателя, поделиться своими переживаниями и не оставить равнодушным, в салоне у мадам Фриде собирались единомышленники и никого не нужно было ни к чему призывать.

Дистанция между официальной и неофициальной культурой, начавшая формироваться в конце 1950-х гг., увеличилась с приходом к власти Л. И. Брежнева. Публичные литературные процессы: над И. Бродским в 1964 г., над Синявским и Даниэлем в 1966 г. сыграли в этом не последнюю роль. «Нельзя сказать, что мы и раньше не догадывались, что средства нехороши. Но дело Синявского и Даниэля развеяло последние иллюзии шестидесятых годов. Эпоха завершилась, оставив в душе растерянность, недоумение, горечь…» ^{[3, с. 59]}. С этого момента начинается уход от открытой борьбы в мир подполья, поиск способов выражения своего протеста… Мы научились работать на уровне подтекста, интонации, намека. Иносказание иногда давало больший художественный эффект, чем отважное лобовое высказывание…» ^{[9, с. 45]}. Так и открытый протест, который выражали «маяковцы» на площади, сменился разочарованием и уходом в мир подполья.