“Unbearable observer”: virtual reality of psychoanalysis and cinematic art

Plyutto Petr Aleksandrovich leading researcher at Federal State Institution of Culture "The State Museum-Estate" Arkhangelskoye"" 143420, Russia, Moskovskaya Oblast', oblast', pos. Arkhangel'skoe, shosse Il'inskoe, 5 p.plateau@yandex.ru Other publications by this author

“To err is human” (Alexander Pope)

Введение. Темой «виртуальной реальности» философия, искусство и наука занимаются очень давно. Со времен древних греков многие известные деятели человеческой культуры успели внести свой вклад в разработку данной темы, – нередко даже не подозревая об этом. Особым образом в этом отношении интересна эпоха второй половины XIX – начала XX века. Тогда впервые открытый – эпатажный, из­начально понимавшийся как вызов – исследовательский ин­терес к тому, что в наше время оформилось как виртуалистика, проявила так называемая «философия подозрения»: «задним числом» условно выявленное историка­ми философии направление, к которому обычно относят К. Маркса, Ф. Ницше и З. Фрейда. Первый открыл феномен «ложного сознания». Второй «поставил под подозре­ние» такие фундаментальные социокультурные институции, как религия и мораль. Последний исследовал индивидуальное бессознательное, экстраполировав свои открытия на сферу общества и культуры в целом.

Общим для представителей «философии подозрения», при всем неоспоримом их различии, оказалось открытие истин, которые каждый из них по-своему – с помощью своей методологии и на своем материале – сумел убедительно доказать: (1) виртуальность – или иллюзорность – является важнейшей и неотъемлемой частью «самой что ни на есть реальной» человеческой реальности; (2) виртуальная – то есть, строго говоря, иллюзорная – реальность продолжает существовать даже тогда, когда существует (существует давно или появляется внезапно как «шокирующее разоблачение») знание, демонстрирующее эту реальность именно как виртуальную, то есть иллюзорную.

Терминология здесь, конечно, наша, но истины принадлежат указанным мыслителям. Вдумываясь в эти истины, можно почувствовать всю тяжесть ис­следования того, чего нет, но что все-таки каким-то образом существует: всю «невыносимую легкость» бытия виртуальной реальности. Говоря предельно серьезно, ее «легкость» настолько «невыносима», что ни один из трех вышеуказанных мыслителей так и не сумел ее вынести. Каждый из них, говоря библейским языком, «взалкал»: поверил в существование некой подлинной и «окончательно реальной» реальности, очищенной от всякой виртуальности. Для Маркса ей стала реальность коммунизма, где, наконец, будет преодолен феномен «превращенного» или «ложного» сознания. Ницше угас с мечтой о грядущей реальности сверхчеловека, свободного от «религии рабов» и слепых моральных догм. Реальность нового общества «без иллюзий» (см. «Будущее одной иллюзии» и «Неудовлетворенность культурой») стала темой зрелого Фрейда: «Где было Оно, должно стать Я!».

Цель нашей статьи – весьма скромной в тени трудов перечисленных гигантов – состоит в том, чтобы исправить их по-человечески понятную ошибку. Наш вклад – по сравнению с перечисленными исследователями – в разработку поставленной ими проблемы существования виртуальной реальности состоит в отстаивании тезиса: подлинной и «окончательно реальной» реальности, раз и навсегда освобожденной – благодаря революции, рождению «нового человека» или развитию науки – от виртуальности не существует. В человеческой реальности всегда и неизбежно присутствует нечто нереальное, иллюзорное, виртуальное. Именно его присутствие – как это ни парадоксально звучит – является показателем того, что перед нами – подлинная и «окончательно реальная» человеческая реальность.

Ошибка классиков тем более важна, что до сих пор критика (глубокая и тонкая в других отношениях) не может толком ее уловить и учесть. Более того, нередко она – критика – зеркально повторяет эту ошибку. Возьмем, например, известный скепсис по поводу возможности продук­тивного использования психоанализа^[1] в деле человеческого познания. А. Грюнбаум считается одним из самых авторитетных и непримиримых критиков психоанализа, к которому он подходит со строго научных позиций. Известен его отзыв о герменевтической интерпре­тации психоанализа как о простом «экзегетическом мифе». Пусть так. Но вот вопрос: должны ли мы считать подлинной и «окончательно реальной» реальностью лишь ту реальность, которую открывают перед нами точные науки?

Стоит только попробовать положительно ответить на этот вопрос, и мы сразу убедимся в шаткости – иллюзорности – самих «строго научных позиций». Во-первых, если вслед за передовой наукой, за квантовой физикой, мы попытаемся представить себе реальность, то очень быстро окажемся перед… областью виртуального: перед временем, идущим вспять, перед парал­лельностью миров и другими феноменами, которые просто бессмысленны с точки зрения обычного человеческого (включая в ряды человечества и самих ученых-физиков) представления о реальности. Во-вторых, и это, пожалуй, важнее всего, неизбежно возникает вопрос: «Разве не научили нас заблуждения самого Маркса, Ницше и Фрейда, столько сделавших для разоблачения человеческих заблуждений, что поиски подлинной и “окончательно реальной” реальности, очищенной от всякой виртуальности – то есть от всякой иллюзорности – это тяжелейшее заблуждение?». И наконец, в-третьих, сегодня каждый из нас может убедиться на собственном опыте, что именно точные науки, дающие возможность развития новейших технологий, продуцируют небывалую по масштабу и глубине виртуальную реальность, неизбежно становящуюся частью единой человеческой виртуально-реальной реальности.

Характерная черта любой виртуальной реальности состоит в том, что эта реальность всегда кажется «более действительной, чем сама действительность». Это – второй, отстаиваемый нами тезис. Фокус здесь состоит в том, что виртуальная реальность создается верой, желанием и незнанием («знаю, но не могу поверить» – лишь разновидность человеческого незнания), а эти трое «беззастенчиво» пользуются наиболее мощ­ным инструментом, дарованным человеку. Мы говорим сейчас отнюдь не об известной гибкости биологической природы человека и не о человеческом сознании или разуме. Мы говорим о человеческом воображении. Показать, как именно оно работает, мы намерены, используя открытия психоанализа и киноискусства, совершенные в прошлом веке.

1.

Интересное литературное произведение, не исключая научных трудов на самые «сухие» темы, может быть задано как «силовое поле», растянутое между полюсами. Этим приемом пользовались многие романисты, противопоставляя себя герою собственного романа: в романе такие авторы обычно демонстрируют свой оригинальный голос, свои мнения и даже свой склад характера, которые явно отличаются от стиля мышления и поведения главного героя. Между этими полюсами (их может быть много, но главных, включая автора, обычно два-три) «натягивается» то пространство, в котором происходит действие.

Хрестоматийный пример русской литературы – это, конечно, знаменитый пушкинский «роман в стихах», в котором автор, противопоставляя себя «доброму» своему «приятелю», иронично и остроумно описывает его суждения и привычки. То же самое, разумеется, касается и зарубежной литературы. Так, например, Лоренс Стерн в «Сентиментальном путешествии» по тональности повествования и манере мышления явно отличен от своего героя: Йорик прекраснодушен, покладист, легковерен, «Йорик – но не Лоренс Стерн. Благодушия, чувствительности, эмоциональной раскованности, как мы сказали бы сегодня, у Стерна не в пример меньше, чем у его героя. Разума, логики, наблюдательности, язвительности – гораздо больше» ^{[1, с. 266]}.

Бывает даже так, что действие романа еще не началось, а полюса – и, соответственно, напряжение между ними – уже представлено: прямо в заголовке. Например: «Преступление и наказание». Повествовательный, «умудренный» голос Достоевского. Мятежные, «мечущиеся» мысли и поступки Раскольникова.

Помня об этом литературном приеме, мы решили прямо и просто противопоставить убедительность и легкость пестрых образов киноискусства и – vice versa – теорию психоанализа, которую ныне «только ленивый» не критикует за ее монохромность, тяжеловесность и неубедительность: «Им <противникам психоанализа. – П.П.> мало просто критиковать отдельные случаи его применения (многие из которых – я признаю это – действительно тяжеловесны и неубедительны), они пытаются сузить саму его компетенцию, отвергая некоторые из тех фундаментальных принципов, на которых строится аргументация психоанализа»^{[2] [2, p. 18]}.

В роли Стерна – «несносного наблюдателя» (Пушкин, как известно, именно так характеризовал этого романиста) – среди наших полюсов выступит, прежде всего, психоанализ с его нарочито отстраненной позицией беспристрастного аналитика, который наблюдает за всеми, включая киноискусство. Эта позиция и ее «несносность» – «копание» там, где приличные люди «не копают» – вполне понятны. В этом смысле, однако, и современный кинематограф, успевший обежать все «темные углы» человеческой души, все «закоулки» тем насилия и сексуальности, тоже «несносен». Суть, однако, не в этом. На наш взгляд, их подлинная «несносность» – как и любого великого романа, целомудренно обходящего вышеуказанные «несносные» темы – состоит в создании особой виртуальной реальности, которую мы и попытаемся описать в нашей работе.

Напряжение этой реальности тем полнее и интереснее, что с самого начала – исторически – оно создается взаимными усилиями. С одной стороны, многие выдающиеся кинорежиссеры весьма скептически относились и относятся к творческим возможностям психоанализа (своеобразный подход В. Аллена к психоанализу – особый случай), что, однако, не помешало почти каждому из них пройти курс психоаналитического лечения. С другой стороны, как известно, сам Фрейд не увидел в рождении «великого немого» ничего примечательного, не усмотрел ничего особенного в сходстве между фильмами и сновидениями. Однако не только природа, культура тоже «не терпит пустоты», – за него это сделали другие. «Хотя издание основополагающих текстов психоанализа совпало с рождением кинематографа, сам Фрейд не проявил интереса к этому “изобретению без будущего”. Однако к 1920-м годам психоаналитические идеи уже широко распространились среди европейской интеллигенции и сюрреалисты – такие, как Сальвадор Дали – начали разрабатывать тему близости фильмов и сновидений» ^{[3, p. 345]}.

2.

Психоаналитическая позиция отстраненного и беспристрастного – «несносного» – наблюдателя представляет собой один из тех самых фундаментальных психоаналитических принципов (“the very claims”), на который «замахнулись» критики психоанализа, не довольствуясь лишь обсуждением отдельных случаев психоаналитической практики. В двух словах их аргументацию можно передать так: аналитик сам внушает пациенту то, что потом пациент возвращает аналитику в своих рассказах на психоаналитической кушетке. Аналитик делает это, конечно, невольно, речь о шарлатанстве не идет. И, тем не менее, внушение и самовнушение пациента начинается уже с момента его обращения со своими проблемами именно к психоаналитику, а не к другому врачу, и далее – с первых шагов пациента освоения им (хочет он того или нет) аппарата психоанализа: его терминов, понятий, представлений.

Данный аргумент получил название «самосбывающегося порочного круга». Ссылаясь на труды Эндрю Тюдора, современного критика психоанализа, Козимо Урбано пишет: «Сама дисциплина и ее применение на практике увязли в “самосбывающемся порочном круге”, в силу действия которого “любое психоаналитическое толкование не сможет убедить человека, не являющегося адептом этой дисциплины, если он уже предварительно не убежден всем теоретическим строем психоанализа” ^{[4, p. 451]}» ^{[2, p. 19]}.

«Самосбывающийся порочный круг» – действительно сильный аргумент. Нам кажется, что дело именно так и обстоит: аналитик обучает пациента тому, что это значит быть психоаналитически интересным невротиком, которого психоанализ в ходе этого обучения, – а точнее говоря, самим этим обучением – пытается лечить. Только сторонники психоанализа зря боятся подобного «порочного круга». На наш взгляд, им нужно не «открещиваться» от него, а шагнуть дальше: признать верность данного аргумента.

Однако, если это сделать, не получится ли, что психоаналитик – «шарлатан поневоле»? Он – пусть невольно – но всё же обманывает пациента? Когда мы доходим до этих «последних столпов», возникает вопрос, который нам кажется здесь наиболее важным: «А нет ли в самой природе человека, в самой человеческой реальности, in the sorrows of the human condition, чего-то, что заставляет человека именно откликаться, внушаться, вступать в игру?».

3.

Выше мы упомянули, что основных полюсов, между которыми натягивается «экран», представляющий нам некое действие, некую – не совсем реальную, например, литературную – реальность может быть два-три^[3]. Для нас этим третьим – сугубо вспомогательным – полюсом послужит идеология.

Накопленный XX веком (берем этот век просто потому, что он к нам ближе всего) исторический опыт существования различных идеологий говорит: «Народ невозможно обмануть: каждый раз он обманывается сам»^[4]. Человек должен «в глубине души» хотеть быть обманутым и, тем самым, невольно «подыграть» обманщику, он должен, иначе говоря, предварительно самообмануться, – только тогда его можно обмануть. Сама по себе эта истина – как, впрочем, и любая другая – ни хороша, ни плоха. Таковы условия человеческого существования. Они таковы, что механизмы успешного обмана, кроме указанной предрасположенности человека к самообману, должны отвечать и другому критерию: быть невидимыми данному человеку. В связи с этим известный афоризм Александра Поупа – «человеку свойственно ошибаться» – на наш взгляд, нужно понимать буквально: иллюзорность – неотъемлемое свойство человеческой природы. Что бы человек ни делал, он – в долгосрочной или краткосрочной перспективе – всегда ошибается. Если бы древний девиз «Познай самого себя» воплотился во всей его полноте и ужасе, человеческая жизнь перестала бы быть человеческой.

Человеческое сознание, противостоящее натиску собственной иллюзиокреативной природы человека, весьма ограничено: сознавать в некий момент одно, означает не сознавать много другого, а главное – никогда не мочь осознать всё сразу^[5]. Тем не менее, человек живет – в смысле: как-то справляется с жизнью, однако, при этом, даже успешная человеческая деятельность протекает, так или иначе, в «слепых условиях». «Любая успешная аргументация предполагает невидимость тех механизмов, от которых зависит ее эффективность», – говорит Славой Жижек ^{[5, p. 11]}.

Помимо психоанализа и идеологии, еще более ярко – прямо-таки показательно – существование в человеческой жизни обязательного невидимого пласта этих скрытых механизмов демонстрирует кинематограф, начиная от необходимых ему технических «мелочей», всевозможных условий и условностей, вынесенных «за экран», и заканчивая неосознаваемой самим зрителем готовности к киновнушению.

4.

К киноискусству вполне приложим вышеописанный аргумент «самосбывающегося порочного круга»: кинематограф сам внушает зрителю то, что затем как-то обнаруживается, «проступает» в живой жизни^[6].

Если киноискусство – именно в качестве искусства – вольно просто не замечать другого упрека, который выдвигают оппоненты психоанализа – упрека в ненаучности, – то классический психоанализ (точно так же, как когда-то «теория научного социализма») категорически настаивает на том, что он – не просто наука, а наука будущего. Классический психоанализ всячески отвергает обвинение в том, что реальность, с которой он оперирует, а также методы исследования этой реальности, не выдерживают тех строгих критериев, которые наука предъявляет к реальности, исследованию и истине.

Примером попытки психоанализа встроиться в область точных наук, образцом которых, как известно, является физика – то есть, иными словами, примером иллюзорного видения психоанализом собственной природы и статуса – стало известное предложение создать, в подражание физике, особую единицу измерения энергии либидо: что-то наподобие джоулей и килоджоулей, принятых в самой физике. На наш взгляд, психоаналитическое мышление здесь наглядно продемонстрировало свою – скрытую от него самого – иллюзорную составляющую. Исток данной иллюзорности лежит в излишней серьезности классического психоанализа. С какого-то времени и сам Фрейд, и те, кто безоговорочно следовал за ним, слишком серьезно начали относиться к тому, что они считали серьезным, а это – плохой знак для «несносного наблюдателя», строящего виртуальную реальность. Лоренц Стерн здесь явно дает Фрейду «фору»: «Нрав Стерна игрив не только в жизни, но и в литературе, в чем можно было убедиться уже на примере “Тристама Шенди”. И рассыпанные по письмам туманные намеки – это, несомненно, приглашение к игре. Состоит эта игра в том, что серьезные мысли и рассуждения не стоит воспринимать слишком серьезно, а легкомысленные – слишком легкомысленно» ^{[1, с. 268]}. «Не воспринимать серьезные вещи слишком серьезно, а несерьезные – слишком легко», – эту же мысль Майкл Левин по-своему формулирует так: «В психоанализе – как, впрочем, и во всем другом – слишком избирательное или слишком пристальное чтение может временами в той же мере вводить в заблуждение, как и альтернативные им стратегии» ^{[6, p. 35]}.

Психоаналитический текст напоминает, таким образом, картину, которую нельзя рассматривать ни слишком близко, ни слишком далеко. Чтобы шагнуть вперед, сторонникам психоанализа можно и здесь посоветовать признать свое поражение: признать, что психоанализ ненаучен. Но из этого факта вовсе не следует, что он фальшив: что он заблуждается «от начала и до конца» и ничего истинного, ничего толкового сказать нам не может. «Но даже если верно, что психоанализ ненаучен <…>, отсюда еще не следует, что он ложен» ^{[6, p. 35]}, – абсолютно справедливо пишет Майкл Левин.

«Есть многое на свете, друг Горацио», что действительно ненаучно, и даже просто иллюзорно, но, тем не менее, верно, – истинно. Почему так? Выше мы уже дали ответ на этот вопрос. Потому что «человеку свойственно ошибаться», – в смысле: такова человеческая природа, она иллюзиокреативна. Следовательно, если мы хотим о ней что-то узнать, неукоснительно и строго придерживаясь лишь научных антииллюзорных (что само по себе очень сомнительно, но сейчас не об этом) критериев и норм, мы рискуем потерять значительную часть от той – в целом довольно скромной – части истины, которая вообще доступна человеку^[7].

5.

Какие же именно истины относительно человеческой реальности может открыть нам психоанализ, если он, при этом, занимается лишь иллюзорной, то есть – как и в случае с литературой и киноискусством – не совсем реальной реальностью, которую, пользуясь современной терминологией, мы назвали виртуальной? И почему, кстати говоря, эту не совсем реальную реальность мы вообще именуем реальностью и какое она имеет отношение к обычной, то есть к реальной, а не виртуальной, реальности?

Ограниченные рамками нашей работы, приведем лишь одно открытие психоанализа, подтверждающее то, что виртуальная реальность – это именно реальность. Характерно, что этот пример связан с самокритикой Фрейда. Казус психоаналитической самокритики – психоаналитического самосознания – мог, на наш взгляд, случиться лишь тогда, когда Фрейд перестал относиться чересчур серьезно к тем (действительно серьезным!) вещам, которыми он занимался. Речь шла о совращении детей в семье.

Как известно, сначала, – когда пациенты Фрейда признавались ему в том, что в детстве они подвергались соблазнению со стороны взрослых родственников, – он принимал их рассказы за чистую монету. Но затем начал догадываться, что здесь что-то не так. Массовость и стереотипность подобных признаний явно указывали, что невротики воспроизводят то, что от них ожидают услышать: то, что косвенно внушается уже самим их пребыванием на психоаналитической кушетке. Однако Фрейд в этом направлении не пошел. Зато он констатировал другой значительный факт.

Иллюзорная, фантастическая, выдуманная – виртуальная – реальность, в которой пациенты якобы в детстве подвергались соблазнению, оставила вполне реальные следы – психологические «шрамы» – в реальной реальности их жизней: выдуманные соблазнения стали причиной их вполне реальных болезней, различных неврозов. «Сначала Фрейд утверждал, что причиной различных неврозов были реальные (actual) совращения детей. Позже он понял, что при условии наличия таких факторов, как впечатлительность, повышенное инстинктивное влечение и т. д., для возникновения невроза было достаточно воображаемого соблазнения. Фантазии различных типов, включая фантазии соблазнения (например, фантазии на тему коитуса родителей), стали рассматриваться как значимые» ^{[6, p. 35]}.

Выдуманная реальность, таким образом, легко может оказаться важнее самой реальной реальности. Как минимум интереснее ее, а как максимум, – воображаемая действительность может оказаться просто действительнее самой действительности. Речь при этом не идет только о пациентах Фрейда. Это – общечеловеческий феномен, который (на своем материале) когда-то пытался описать В. Набоков: «То существо, которым я столь неистово насладился, было не ею, а моим созданием, другой, воображаемой Лолитой – быть может, более действительной, чем настоящая; перекрывающей и заключающей ее; плывущей между мной и ею» ^{[7, с. 80; курсив наш. – П.П.]}.

Ту же мысль – но, опять-таки, на своем материале и своими средствами – демонстрирует нам киноискусство. Главное действующее лицо фильма Стэнли Кубрика «Заводной апельсин» (1971) – само насилие в его чистом виде, насилие как феномен: именно его реальность создается и – тем самым – исследуется Кубриком. При этом констатация, что все сцены драк, издевательств и изнасилований в фильме намечены режиссером лишь «пунктиром» давно стала общим местом. Возникает вопрос: чем же наполнены «пустые места» между короткими «пунктирными линиями»? Ответ: зрительским воображением. Именно оно – собственное воображение зрителя – воздействует на самого зрителя больше, ранит сильнее, чем костюмированные «секс и насилие» «Заводного апельсина», с их нарочито бутафорскими атрибутами.  

Режиссер, как и писатель, как и идеолог (тоже, заметим, лишь «пунктиром» намечающий самому ему до конца неясное «светлое будущее»), оставляют своим зрителям, читателям и адептам свободное пространство для работы их фантазии. Каждый человек «выносит» из фильма, книги или политического митинга в значительной степени то, что «дорисовало» его воображение в недопоказанных, недописанных и недоговоренных «пустых местах».

Представления о коммунизме в первые годы Советской власти – когда вера «еще была жива», когда «коммунистическое сердце» еще билось – могли быть самыми разными: самыми «дикими» и фантастическими, не имеющими никакого отношения к коммунизму «самого Маркса». Но и последний, в свою очередь, избегал давать какие-либо конкретные пояснения – избегал соединять «пунктирные линии» – относительно жизни людей в обществе будущего. Он не прорисовывал детали, однако, вовсе не для того, чтобы «разжечь воображение» (хотя именно так на деле и получалось), а просто потому, что сам их не знал. Хочет того человек или нет, именно эти, заполненные его собственным воображением, «пропуски» оказываются важнее – реальнее – самой реальности, представленной конкретным сюжетом фильма, канвой книги, «чистыми идеями» идеологии.

Суть открытия Фрейда состояла в том, что нечто иллюзорное, выдуманное и нереальное может не просто – как инородное тело – вторгаться в реальную (например, биологическую) реальность человека, может ранить его и даже убить^[8]. Бремя человека – the sorrows of the human condition – тяжелее: виртуальная реальность есть неотъемлемая часть человеческой реальности, способная становиться более реальной, чем обычная человеческая реальность.

6.

Какую роль выполняет киноискусство в функционировании этой единой виртуально-реальной реальности человека? Ответим на этот вопрос сразу, хотя для того, чтобы пояснить наш ответ, придется запастись терпением.

Итак, говоря предельно кратко, кинематограф вносит существенный вклад в дело изменения единой виртуально-реальной реальности человека. Мы говорим «в дело ее изменения», а не «в дело ее развития», поскольку развитие предусматривает прогресс, идею поступательного движения вперед к какой-то конечной цели. Идея прогресса представляет собой суть или «соль» особой разновидности виртуально-реальной реальности, в которой совсем недавно жили люди в странах так называемого «коммунистического блока». Эта идея, подобно вину, теперь «выдохлась», ее «соль» потеряла почти всю свою «соленость». Виртуальные реальности «живут» и «умирают» совсем не в соответствии с периодами, отмеренными историками хронологическим реальностям. Просвещенческая виртуальность, например, исчерпала себя отнюдь не в XVIII веке, а лишь совсем недавно: вместе с крахом проекта реализовать Просвещение на уровне человеческого общества («Общество, познай самого себя!»). Последнее усилие этой реализации являл собой марксизм в качестве «не догмы, а руководства к действию».

Понимание этого дает возможность видеть перспективы. Так, если в XX веке виртуальная составляющая единой виртуально-реальной реальности человека была растянута между полюсами идеологий, кино, телевидения и психоанализа, то в XXI веке, – начавшемся опять-таки не «согласно хронологии», а в 1980-х годах, – эта составляющая создается натяжением между полюсами глобального производства и потребления информации, всесторонней мобильности и – всепоглощающей мощи Интернета.

* * *

Каким же образом изменяется единая виртуально-реальная реальность человека, если она не развивается в направлении устойчивой цели, то есть если на один исторической период времени не “наращивается” – прогрессивно и последовательно – другой? Наш ответ на этот вопрос: путем дифференциации, крупного и мелкого «ветвления», путем бесконечных «развилок» и альтернатив, бесконечных мелких движений «вбок», «назад», «вперед», «вниз» и т. д.

Единая виртуально-реальная реальность человека не прогрессирует по направлению ко всё большей разумности. Она лишь дифференцируется и, тем самым, усложняется, но не более того. «Проигрываются» различные варианты, пробуются разные «сценарии». Именно здесь кино и телевидение играет огромную роль. Ту роль, которую когда-то играла религия.

Так, например, христианство, начав с создания неприхотливых виртуальных реальностей общин первых христиан, гонимых и одиноких, в Средние века уже способно было погружать своих «юзеров» в ту среду «формата 3 D», в реальность которой просто невозможно было не поверить: и взрослые, и дети тысячами гибнут в бесконечных крестовых походах внутри этой – вселенского масштаба – средневековой виртуальной реальности.

Аналогом этой реальности стала современная теле-, кино- и  интернет-реальность. В нее человек тоже «уходит с головой». Напрасно, современные «телебезбожники» пытаются «пробудить народ» от теле-сна. Теле- и кино-реальность – это уже часть человеческой реальности, а не нечто лишь привносимое извне, выдуманное, а потому несерьезное.

Под современными «телебезбожниками» мы здесь подразумеваем таких философов, как Жан Бодрийяр: «Посмотрите, что сделало телевидение с войной в Заливе 1990 года! Войны в заливе не было!»^[9]. С одной стороны, как поверить солдату в реальность той войны, которая представлена лишь на мониторе его военного компьютера точками-целями и траекториями запускаемых им ракет? С другой стороны, как поверить европейскому обывателю в реальность той войны, которую – как реалити-шоу, как мыльную оперу – он наблюдает вечерами, сидя перед телевизором с пивом и чипсами? Между тем, война, конечно, была: гибли люди, лилась кровь, стол «крик и скрежет зубовный». Просто в ней виртуальное намертво срослось с реальным, и не только разорвать, но и различить их уже почти невозможно. Мы все, даже те, кто сторонится телевидения и кино, живем в особой окружающей среде, в которую эти сугубо виртуальные образы встроены, вплавлены, вмонтированы нерасторжимым образом. «Вычесть» или «вырвать» эти теле-образы и кино-цитаты, эти теле-сюжеты и кино-сценарии из реальной реальности человека означает «вычесть» или «вырвать» «клок» самой этой реальности.

Никак, например, нельзя назвать людей, виновных в катастрофе «11 сентября», сторонниками каких-либо благ западной цивилизации, – кино и телевидения, пожалуй, в первую очередь. И, тем не менее, все, кто видел кадры крушения башен-близнецов, подтверждают, что первое впечатление – déjà vu: я уже видел нечто подобное в каком-то – именно американском – фильме-катастрофе, в каком-то блокбастере, в фильме ужасов, в компьютерной игре… После «11 сентября» киноискусство берет на себя роль демонстрации возможностей «самосбывающегося порочного круга» человеческой реальности: возможности «самосбывающихся прогнозов» рождающегося (как и положено – в муках) современного глобального сообщества, которое глобализируется не только видимым и материальным, но и невидимым – виртуальным – образом. 

7.

При желании упомянутый выше фильм Стэнли Кубрика «Заводной апельсин» можно рассматривать как сатиру на английское общество 1960-70-х годов. Однако сам режиссер, как и любой художник – мы уже говорили об этом выше – лишь создает некую виртуальную реальность, которую тем самым и исследует, не более того. Это значит, что речь у Кубрика не идет ни о философски отстраненном осмыслении человеческой жизни, ни о представлении какой-то – осуждающей или, наоборот, поощряющей к чему-то – общественной позиции, ни о моральной рефлексии, ни об описании нравов определенной исторической эпохи.

Как мы уже говорили выше, меткая пушкинская характеристика – «несносный наблюдатель» – подходит и для психоанализа, и для кинематографа. И не только в пушкинском смысле, то есть не только по той простой причине, что всепроникающий взор и того, и другого успел самым «несносным» образом «обежать» все «уголки» человеческой души. Киноискусство и психоанализ являются великими «несносными наблюдателями» еще и в другом, более фундаментальном, смысле: в отличие от «просто наблюдателей» – в отличие от моралистов и историков, например – они сами создают те виртуальные миры, которые становятся неотъемлемой частью единой виртуально-реальной реальности человека. Речь, таким образом, действительно идет об особом наблюдателе, сам акт созерцания которого способен менять человеческую жизнь.

Объясняется это просто. Между историком и реальностью, которую он созерцает и исследует стоят прошедшие времена, прочитанные им книги, мнения других историков и т. д. Соответственно, между моралистом и реальностью, которую он созерцает и осуждает – или, наоборот, созерцает и одобряет – стоят его моральные представления и понятия, оценки и мнения других моралистов и т. д. Но «несносность» – невыносимость «за скобки» – киноискусства и психоанализа как раз и заключается в том, что они, в отличие от указанных «просто наблюдателей», оказываются особым образом непосредственно вовлечены в ту реальность, которую создают и тем самым исследуют. Они не отстранены, они готовы впервые видеть «сами вещи».  

Именно в этом, на наш взгляд, талантливые режиссеры, как и выдающиеся теоретики психоанализа, оказываются подобны романистам уровня Пушкина, Достоевского или Стерна. Обобщая их совокупный опыт, можно заметить следующее. В обычной реальности человека есть некие качества и тенденции, позволяющие – в той мере, в какой они оставляют простор для воображения – развить из них определенные виртуальные реальности. Например, виртуальные реальности психоанализа или кино. Затем эти – строго говоря, выдуманные – реальности невидимым образом и с разной степенью успеха инкорпорируются обратно в обычную человеческую реальность и деятельность.

«Заводной апельсин» – как, впрочем, и сотни других удачных фильмов – демонстрирует это. Подростковый бандитизм, лицемерие политиков и цинизм чиновников, существовали, конечно, в реальной английской жизни до того, как Э. Бёрджесс начал писать книгу, по которой создан данный фильм. Таким образом, «зерна» и книги, и созданного по ней фильма лежали в «почве» самой обычной реальности. Когда фильм попал в мировой прокат, он стал «культовым» для тысяч соответственно настроенных подростков: как для тех, кто уже состоял в подростковых бандах, так и для тех, кто еще толком не знал, чем бы им заняться и «учился по фильму». Кубрик изъял фильм из проката. Но фильм уже успел стать реальностью.

Сторонники режиссера старались, и стараются до сих пор, ослабить связь фильма со вспышками подростковой преступности того времени. Противники фильма прямо угрожали Кубрику расправой. Для нас этот спор, однако, не представляет большого интереса: фильм стал реальностью, хотим мы того или нет, в том смысле, что образы фильма оказались отныне частью мышления и поведения целого поколения: частью мышления и поведения даже тех подростков, которые не совершали и не собирались совершать никаких противоправных действий. Для этого существенным было лишь одно предварительное условие: заранее интересоваться его героями и темами, быть заранее склонным «откликнуться» на них – еще до просмотра фильма. Человека невозможно обмануть, совратить, убедить и т. д., если он сам предварительно не готов обманываться, совращаться и убеждаться…

* * *

Виртуальные реальности, которые создает кино и психоанализ, подобны молодым росткам, которыми «выстреливает» в разные стороны ствол обычной человеческой реальности, и которые – если они жизнеспособны – становятся частью этой обычной реальности. Тем самым киноискусство, как и психоанализ, демонстрирует нам возможные типы дифференциации человеческой реальности, варианты ее «ветвления».

Однако эти варианты и альтернативы вовсе не выполняют роль всего лишь «предвидений будущего». Они – уже наше настоящее и даже наше будущее, – то самое, которое «уже наступило». Мы говорим сейчас вовсе не о той скромной роли, которую – с некоторых пор – стали приписывать утопиям: предвидеть, предсказывать, предугадывать. Дело намного серьезней. Продукция киноискусства – как и психоанализ – формирует это будущее, направляет его и, одновременно, его исследует. Парадокс отстраненной визуальности киноискусства – как и парадокс беспристрастности психоанализа – состоит в том, что они незримо входят в само поведение и мышление людей. Теле- и кино-образы представляют собой неотъемлемую часть современной реальности. Как и в случае с невротиками Фрейда, придумывавшими те фантастические миры, которые ранили их вполне реально, киноиндустрия продуцирует те фантазии, которые глубоко инкорпорируются в жизнь человека и общества.

«Мифы мыслят людьми» – очевидно, наиболее известный афоризм Леви-Стросса. Но нам он кажется «чересчур серьезным», а потому – уже иллюзорным. Условия человеческого существования намного тяжелей. Человеческая реальность не является мифичной, – насквозь виртуальной. Человек не живет – и никогда не жил – в той сказочной реальности, где он мог бы двигаться лишь по заранее написанному сценарию, подобно теле- или киноперсонажу. Однако не является человеческая реальность и исключительно реальной. Поэтому выше мы обратили внимание на позицию «середины»: не стоит к реальной реальности относиться слишком серьезно, как не стоит и к виртуальной реальности относиться слишком легко.

Вслед за эпохами виртуальных реальностей мифов (Первобытность), виртуальных реальностей мифов и религий (Древний мир), виртуальных реальностей религий (Средневековье), виртуальных реальностей искусства, литературы и идеологий (Новое время) и, наконец, вслед за эпохой виртуальных реальностей идеологий, кино, телевидения и психоанализа (XX век), грядет новая волна: эпоха виртуальных реальностей Интернета, – настоящий «девятый вал», который уже сейчас перекрывает своим размахом все предшествующие виды виртуальностей. «Интернет породил совершенно новое понимание связи между обществами, людьми и информационными технологиями» ^{[8, p. 469]}.

Выводы. (1) Человеческой реальности, раз и навсегда освобожденной от какой бы то ни было виртуальности, не существует. Реально-виртуальная реальность человека одновременно и едина, и двойственна: когда мы пытаемся вырвать виртуальное из реального, мы вырываем «клок» самой единой реальности человека.

(2) Характерная черта любой виртуальной реальности состоит в том, что эта реальность всегда кажется «более действительной, чем сама действительность». Это происходит потому, что воображение человека заполняет «недостающие звенья» его реальности, сообразуясь с желаниями, верами и всеми типами незнания, которыми обладает этот человек. При этом воображение неизбежно обманывает человека, – примерно так мы невольно обманываем других, говоря, например, что видим куб: увидеть куб никому не дано, – мы всегда видим лишь не более трех граней куба, которые «дорисовываются» до куба нашим воображением.

(3) Исследование человеческой виртуальной реальности похоже на исследова­ния в области квантовой механики: наблюдение здесь тоже влияет на наблюдаемое. Творчески исследуя бессознательное отдельного индивида и/или поведение целого общества, психоанализ и киноискусство тем самым во многом непосредственно создают это бессознательное и это поведение. Точно так же работает и феномен «самосбывающегося прогноза»: виртуальность – возникая, например, как компьютерная игра – рано или поздно становится частью человеческой реальности. Происходит это, однако, не прямо, а опосредованно, и часто – неожиданно.

(4) Таким образом, вопреки воззрениям классиков нашей темы, реальность человека отнюдь не прогрессирует линейно по направлению «ко всё большей разумности», «сверхчеловечности» и «пост-иллюзорности». Она изменяется путем дифференциации, крупного и мелкого «ветвления», путем бесконечных «развилок» и альтернатив, мелких движений «вбок», «назад», «вперед», «вниз» и т. д. При этом «проигрываются» различные варианты, пробуются разные «сценарии», многие из которых оказываются тупиковыми и непродуктивными, то есть иллюзорными. В этом нелинейном развитии человеческой реальности виртуальные средства кино и телевидения играют огромную роль. Ту роль, которую когда-то играла религия и ее виртуальные средства.

 (5) Современная наука вовсе не намерена оправдывать возлагавшихся на нее когда-то – и возлагающихся до сих пор – надежд относительно освобождения человека «от всего иллюзорного». Наоборот, она составляет основу развития тех технологий, которые ныне способны продуцировать виртуальные реальности небывалого масштаба и глубины проникновения в виртуально-реальное единство человеческой жизни.

^[1] Мы выбрали лишь его в «герои» статьи, которая в противном случае должна была превратиться в трактат.

^[2] Здесь и далее перевод наш. – П.П.

^[3] Классическая троица в романе «Евгений Онегин»: Онегин – Пушкин – Татьяна. В «Преступлении и наказании» нельзя забывать о «конченом человеке» – о «разгадчике всевозможных загадок», как сказал бы Ницше – о саркастическом криминалисте Порфирии Петровиче, с всепроникающим сознанием которого борется Раскольников. Скорее именно его фигура – следователя, – а не фигура самого автора, соответствует в романе психоаналитическому духу, – духу «несносного наблюдателя».

^[4] В этом смысле не было никакой лжи в лозунге советских времен «Народ и партия – едины»: они действительно были едины. Несмотря на наличие всевозможных скрываемых от «простого народа» тайн – от уровня жизни «партийных бонз», со всеми их писаными и неписаными «кормлениями» и привилегиями, до механизмов принятия важнейших государственных решений – партийные лидеры мыслили в унисон с народом, а он, в свою очередь, всегда понимал политику партии правильно.

^[5] Не говоря уже о различной глубине сознания. На уровне обыденной жизни разнообразная степень/глубина сознания представлена уже в такой незамысловатой газетной фразе, как: «Обычный человек все еще не до конца осознает серьезность положения дел». «Осознает, но не до конца» – речь идет, по существу, о степени сознания.

^[6] Этим пользуется идеология, старающаяся «зарядить» в «кинопроектор» нечто, что она потом желает видеть воплощенным в реальности. – Ленин, как известно, в отличие от Фрейда, разглядел в кинематографе искусство будущего.  

^[7] Всё, что мы можем сделать в рамках данной работы, – привести пример более, на наш взгляд, беспристрастной критики, склоняющейся к оправданию существования психоанализа в статусе теории: «Как теория психопатологии, опирающаяся на развитие, психоаналитическая модель не имеет себе равных. Однако при этом она менталистская, индуктивная, чрезмерно сложная <…> и лишена тех ясных поведенческих референтов и той доступности для строго контролируемых исследований, которые, по утверждению бихевиористов, имманентны научной психологии» ^{[9, с. 27]}.

^[8] Ср.: «О, знал бы я, что так бывает, // Когда пускался на дебют, // Что строчки с кровью – убивают, // Нахлынут горлом и убьют!» (Б. Пастернак).

^[9] В развернутом виде идеи и понятия философии Ж. Бодрийяра можно почерпнуть в его книге «Симулякры и симуляции» ^[10].