Translate this page:
Please select your language to translate the article


You can just close the window to don't translate
Library
Your profile

Back to contents

Litera
Reference:

Nikolay Chaev's Poem 'Nadya'. On the Question about Transformation of the Poem Genre in the Russian Literature of the 1870s

Borozdina Mariya

post-graduate student of the Department of the History of Russian Literature at Lomonosov Moscow State University

119991, Russia, g. Moscow, ul. Leninskie Gory, 1, str. 51, aud. 958

marria.boro@gmail.com
Other publications by this author
 

 

DOI:

10.25136/2409-8698.2018.3.27353

Received:

02-09-2018


Published:

09-09-2018


Abstract: This article is devoted to the question of the transformation of the genre of the poem in Russian literature of the 1870s. The object of the research is the poem “Nadya” by Nikolay Chaev, a Russian writer who in the literary environment is mostly known as the author of historical dramas and chronicles from ancient Russian history. The purpose of our study is to confirm the idea that in the 1870s, writers try to peculiarly revive the seemingly outdated genre of the poem, essentially transforming it. In the course of the analysis of the stated theme, the author of the work relies on the following literary methods: cultural-historical, comparative, genre-historical. As a result, the author of this study establishes that Nikolay Chaev, while writing 'Nadya', crosses two lines of the Russian poem of the 19th century, the manor and the folk, thus creating in the second half of the 1870s a new type of poem that best meets the requirements of the times.


Keywords:

Russian poem, lyric-epic genre, Chaev, poetry, folklore, Russian homestead, Turgenev, Fet, Nekrasov, history of Russian literature


Расцвет жанра поэмы в России приходится на эпоху романтизма. Тип «образцовой» русской «байронической» поэмы первоначально находит отражение в творчестве А. С. Пушкина начала 1820-х годов («южные» поэмы «Кавказский пленник» и «Бахчисарайский фонтан»), хотя уже к середине указанного десятилетия писатель преодолевает романтическую направленность, о чем свидетельствует создание таких произведений, как «Домик в Коломне», «Медный всадник», «Граф Нулин» [2, с. 369]. Однако ориентация на созданные предшественником романтические поэмы ощущается в творчестве его последователей и подражателей, одним из которых является М. Ю. Лермонтов («Демон», «Мцыри» и др.).

После смерти Лермонтова, в 1840-е годы, жанр поэмы начинает уступать утверждающимся в русской литературе жанрам реалистической прозы, но тем не менее продолжает существовать как периферийный литературный жанр. Испытывая воздействие реализма, «натуральной школы», поэма, с одной стороны, пытается трансформироваться таким образом, чтобы соответствовать прозаическим жанрам литературы, а с другой, постепенно отходит на второй план. В соответствии с этим, в русской поэме 1840-х годов можно выделить две линии — усадебную и народную. Типичные «усадебные поэмы» — «Параша» И. С. Тургенева, которая предвосхищает его поздние повести и романы, написанные в 1850-е годы поэмы «Саша» Н. А. Некрасова, «Две липки» А. А. Фета. К 1860-м годам жанр усадебной поэмы становится редким, маргинальным явлением, в то время как на первый план выдвигается некрасовская «народная поэма» (к примеру, «Коробейники», «Мороз, Красный нос», «Кому на Руси жить хорошо»). Но и этот жанр поэмы составляет, скорее, исключение, чем распространенное явление.

Между тем в 1870-е годы, отмеченные расцветом прозаических жанров в русской литературе, некоторые писатели стремятся своеобразно оживить, казалось бы, изживший себя жанр поэмы. С нашей точки зрения, интересный случай представляет собой единственная поэма «Надя» Н. А. Чаева, имя которого в большей степени известно в связи с заслугами писателя в области исторической драматургии. Взяв за основу «усадебную поэму» и соединив ее с элементами «народной», Чаев пытается скрестить две традиции поэмы — «тургеневскую», «фетовскую» с «некрасовской», создавая тем самым новый тип поэмы. Задача нашего исследования — показать, что в 1870-е годы были попытки возродить этот жанр, существенно трансформировав его, и попытаться установить, что руководило поэтами, которые предпочитали «отживший» жанр поэмы преобладающим в то время и более востребованным прозаическим жанрам.

По мнению Б. Я. Бухштаба, к «переоценке значения поэзии» писателей подталкивает интенсивное развитие прозы [1, с. 2-41]. Несмотря на конкуренцию со стороны жанра романа в частности и реалистической прозы в целом — наиболее подходящих жанров для выражения художественных тенденций эпохи, поэзия отразила то тревожное состояние человека, которым было охвачено общество в период социальных и экономических преобразований в стране: «своей публицистичностью, документальностью очерк воздействовал на другие повествовательные жанры и даже на поэзию» (курсив наш. М. Б.) [3, с. 34].

Поэма Н. Чаева «Надя», имеющая первоначальное название «Детство», была опубликована в 1878 году, хотя первые три песни поэмы были прочитаны автором на заседании Общества любителей российской словесности еще 21 декабря 1875 года [8, 10]. Повествование начинается с описания дворянской усадьбы: взору читателей предстает господский дом и хозяйственные постройки усадьбы Васильево (конюшни, мельница, баня, прачечная, кузница) — главные составляющие так называемого усадебного мира. В памяти рассказчика живо сохранился образ его «губернских Афин», «родного пустыря, давно забытого всеми» [11, с. 10] с многочисленной дворней:

А в гору стадо шло;

Саженный хлопнул кнут — и ожило село;

Мальчишки на дворы баранов загоняют;

Хозяйки у ворот буренушек встречают.

Теленок, взбеленясь, пустился вскачь селом.

Сквозь золотую пыль, подъятую столбом,

Коровы, лошади плетутся, точно тени…

<…> Мычанье, крики, брань… С растворенных дворов

Соломой понесло, а с поймы и лугов,

Как будто вперебой, душистым сеном веет… [11, с. 9].

Дом и усадебное пространство в целом занимают центральное положение в мире человека: они олицетворяют «свое» пространство, противопоставленное «чужому» — например, лесу. Бор описан в темных тонах («…боязливо мы в лесную темь глядели…» [11, с. 5]), заключает в себе нечто тайное, иррациональное («А сосны над ручьем вершинами шумели, / В темь зазывая нас» [11, с. 6]), тем самым погружая детей в эмоционально напряженную атмосферу («Боимся, а друг друга, знай, пугаем: — “глянька, / Никак ведь шевелится кто-то под кустом?...”» [Там же], «Друг другу шепчут: “леший бы не обошел…” / Вот сучья под ногой сухие захрустели, / И детские уста от страха онемели» [11, с. 7]). Заметим, что леший в славянской мифологии (в особенности эти народные представления развиты на Русском Севере) олицетворяет некую нечистую силу, чаще всего причиняющую вред человеку: «Одна из основных функций Л. — сбивать человека с дороги, заводить в глубь леса, заставлять блуждать в течение многих часов (в.-слав.)», обычно «Л. карает тех, кто не соблюдает установленных норм поведения в лесу…» [6, с. 106]. Возможно, поэтому в «Наде» дети, ведущие себя шумно и немного шаловливо, побаиваются, что лесной хозяин услышит их и прогневается. Данный эпизод отражает комплекс представлений усадебных русских жителей, базирующийся на мифологии восточных славян.

В Васильеве жизнь течет по неписаным законам усадебного поведения: хозяева музицируют, занимаются живописью, слушают хоровую музыку без сопровождения оркестра, дети обучаются наукам, семья собирается за утренним чаем на террасе в саду («…кипящий самовар / Пыхтит на столике, пуская влажный пар, / Цветник мозаикой пестреет и сверкает / Алмазами росы… А пчелка собирает / Оброк с цветов…» [11, с. 23]) – все это свидетельствует о наличии определенных ритуалов в усадебной жизни, создающих «васильевскую гармонию». Здесь мы намеренно не привлекаем к анализу эпизоды, однозначно причисляемые к фольклорно-ритуальным действиям: например, сцены, описывающие святочные гадания, ряженья и т. п.

Изображаются многочисленные соседи-помещики: герои посещают некоторые соседские усадьбы, остальные — лишь называются автором (Точишки, Снятково, Шевлягино и т. д.). Обратимся к образам усадеб Синицыно и Гробищево, описание которых удается реконструировать в полной мере.

Итак, Синицыно – «прадеднее гнездо, поместье родовое; / Луга поемные… Имение большое. / Я помню, как теперь, соседи все в одно: / “Синицыно у них – что золотое дно”» [11, с. 34]. Не забыт рассказчиком дубовый барский дом его дяди с подвалом, чердаком, на котором хранилось множество старинных вещей, с мезонином, двумя балконами, детская Нади, портретная, ружейная, библиотека. Рядом с домом — двор, сад, река, поодаль — городок, церквушки, кладбище, около полусотни сел и необозримые поля и дали. Неотъемлемую часть усадебной жизни составляют охота на дичь, рыбная ловля, выращивание растений в оранжерее, званые обеды. Усадьба Наденьки слыла более благодатным краем, чем село ее дяди:

Село Синицыно как самодарь-сума,

Ссужало щеголя Васильево груздями,

Овсом-кустовиком, коньми и тенорами [11, с. 40].

Примечательно, что автор дает описание и контрастирующей с Васильевом и Синицыном, пришедшей в запустение усадьбы — Гробищево, принадлежащей графам Сент-При, которые покинули ее и уехали жить в Париж. Показательное название характеризует жизнь жителей «царства мертвого»: единственными обитателями барского дома являются мраморные статуи античных богов (Юпитера, Венеры, Купидона, Психеи и др.), окруженные тишиной. Только дети, приехавшие в усадьбу из Васильева, нарушают привычный покой. Несмотря на то что место обладает хорошими условиями для жизни («…на мрамор на паросский, / Заплаченный в куске чуть-чуть не миллион, / Полюбовавшись, мы смотрели мебель, дом, / Зал, с куполом лепным и с люстрою хрустальной, / Глядели будуар графини, весь зеркальный» [11, с. 31]), оно кажется зловещим:

Мы вышли… Темь; нависли тучи; парк и сад,

Окаменелые, в безмолвии, стоят.

Лист не шелохнется и притаилась птица… [Там же].

Созданный Чаевым в «Наде» образ разрушенной усадьбы, думается, восходит к образу разоренной усадьбы, которую минуют странники в поэме «Кому на Руси жить хорошо» Некрасова, в третьей части «Крестьянка». Но, на наш взгляд, если Н. Некрасов оценивает состояние, которым охвачено общество практически сразу после отмены крепостного права, и пытается создать национальный эпос на основе народного взгляда, сопряженного с помещичьим, то Н. Чаев, вероятнее всего, на стороне дворянской усадебной интеллигенции. В 1870-е годы, когда последствия крестьянской реформы в целом были уже преодолены, писатель ощущает необходимость единения помещика и крестьянина, причем таким объединяющим началом и становится усадьба, понимаемая поэтом как центр национального мира.

Возможно, другим художественным средством, которое использует автор поэмы для того, чтобы объединить крестьянство и остальной мир, служит отражение фольклорных представлений людей, истоки которых лежат в народной мифологии. Известно, что Н. Чаев, чуткий ценитель русского фольклора, изучал подробнейшим образом быт, язык народа, его верованья [7, с. 380-381]. В основе принципа организации сюжета лежит идея движения, которую можно связать, во-первых, с жанровой природой произведения, а во-вторых, с фольклорным образом пути-дороги [5, с. 124-129]. В. А. Сапогов отмечал, что фольклорные образы и семантические оппозиции не только являются содержанием произведения, но и формируют его внутреннее строение [9, с. 27]. Помимо образа пути-дороги, в поэме содержится множество других семантически значимых фольклорных элементов, позволяющих воссоздать черты мышления людей, сформировавшегося на древнейших мифологических представлениях. Говоря об усадьбе Васильево, мы прокомментировали наиболее значимую из бинарных фольклорных оппозиций — оппозицию «дом — лес».

Композиция произведения построена таким образом, что позволяет широко охватить окружающую действительность. Девять глав поэмы представляют собой рассказ-воспоминание героя о былой жизни и знакомят читателя с внутренним миром рассказчика. В произведении сосуществуют два плана повествования — план ощущений, обнажающий душевную жизнь рассказчика, и план внешнего мира, который тоже тесно связан с комплексом воспоминаний героя и хранит в себе живые образы прошлого. Такая структура поэмы Чаева восходит к поэме А. Фета «Талисман», где так же «настоящее сохраняет <…> эстетическую ценность потому, что удерживает в себе приглушенный временем колорит прошлой, <…> ушедшей в небытие жизни» [4, с. 19]. Однако, в отличие от фетовской поэмы, в «Наде» описывается диалектика внутренних переживаний героя, восходящая к художественной технике Л. Н. Толстого. Кроме этого, Чаев, по сравнению с предшественником, находит более соразмерное сочетание описательных элементов, включения в повествование которых требовал жанр поэмы, с лирическим переживанием: изображение внешней обстановки, бытовой стороны жизни гармонично сочетается с описанием внутреннего мира героя. Все композиционные элементы обеспечивают единство действия поэмы.

Двоюродный брат Нади, ведущий рассказ, дает характеристику крестьянству. Памятен для него случай с крепостным крестьянином, который обжился в городе, наладил торговлю, заработал чуть ли ни полумиллионный капитал, но, получив письмо от господина, незамедлительно выполняет приказ барина — находит гувернантку для его пятилетней дочери Нади:

Макарыч стал в тупик: — “вот вздумал, гувернантку

Сыщи ему!... Да где?” Однако, спозаранку

Вскочил, надел тулуп, взял шапку и в трактир, —

Лакеи по утрам сбирались там… [11, с. 15].

В ответном письме крепостной обращается к помещику с почтением, называя его «отцом», а себя — «рабом покорнейшим». Рассказчик не упускает возможности отметить преданность Дмитрия Шепинова — приказчика другого его дяди, который пешком пришел из Парижа после смерти своего барина, сохранив за поясом миллионное состояние хозяина. Не ускользает от взора читателей трудолюбие и любовь к земле духовника:

Но не лишай меня ты этой благодати…

Ведь выдешь в полюшко — спокойство, тишина,

А в роще рай земной, березонька, сосна…

Вот солнышко взошло, кругом все обогрело.

Молитву сотворишь — и примешься за дело [11, с. 48].

Фидель, оруженосец, так же отказывается покинуть Синицыно, не прельщаясь выгодным предложением заезжего гусара. Чаев затрагивает вопрос об одаренности крестьян: Параша, дочь камердинера отца Наденьки, ровесница последней, воспитывалась вместе с барышней в доме и, по мнению рассказчика, повлияла на развитие ее музыкальных способностей:

…Случайно, невзначай,

Я разгадал, кто был наставницей, — Параша

С своею песенкой [11, с. 42].

Итак, мы попытались определить, что становится объединяющим началом, позволяющим автору сочетать в произведении усадебную и народную линии жанра поэмы. Нам кажется, поэма Н. А. Чаева «Надя» являет собой подтверждение мысли о том, что во второй половине 1870-х годов писатели вновь сочли жанр поэмы наиболее подходящим для изображения «дворянских гнезд» в литературе, получивших в пореформенный период негативную коннотацию и оттого потерявших свою актуальность. При этом поэту, в сущности, удалось создать новый тип поэмы, который соединил в себе черты как усадебного дворянского, так и крестьянского мировосприятия, сформировавшегося в новых условиях русской жизни.

Почему же жанр поэмы оказался в конце семидесятых годов XIX века более значимым для Н. Чаева, чем господствующие в то время жанры реалистической прозы? 1870-е годы характеризовались непоследовательной реформаторской деятельностью Александра II, способствующей появлению неустойчивых и оппозиционных настроений в обществе. Можно предположить, что именно эту тревожность и даже страх человека перед обстоятельствами, которые он не в силах предсказать и изменить, попытался передать через свою поэму Н. Чаев.

References
1. Bukhshtab B. Ya. Russkaya poeziya 1840–1850-kh godov // Poety 1840–1850-kh godov. M., 1972. 680 S.
2. Istoriya russkoi literatury: V 4 t. T. 2. Ot sentimentalizma k romantizmu i realizmu / Red. toma: E. N. Kupriyanova. L., 1981. 656 S.
3. Istoriya russkoi literatury XIX veka. 70–90-e gody: Uchebnik / Pod red. V. N. Anoshkinoi, L. D. Gromovoi, V. B. Kataeva. M., 2001. 800 S.
4. Lebedev Yu. V. N. A. Nekrasov i russkaya poema 1840–1850 godov. Yaroslavl', 1971. 136 S.
5. Levkievskaya E. E. Doroga // Slavyanskie drevnosti: Etnolingvisticheskii slovar': V 5 t. / pod obshch. red. N. I. Tolstogo. T. 2. M., 1999. S. 124-129.
6. Levkievskaya Ya. E. Leshii // Slavyanskie drevnosti: Etnolingvisticheskii slovar': V 5 t. / pod obshch. red. N. I. Tolstogo. T. 3. M., 2004. S. 104-109.
7. Makeev M. S. Nikolai Aleksandrovich Chaev // Russkie pisateli. XIX vek. Bibliograficheskii slovar'. V dvukh chastyakh. Chast' 2. M., 1996. S. 380-381.
8. Protokoly Obshchestva lyubitelei rossiiskoi slovesnosti // Moskovskie vedomosti. 1899. № 10.
9. Sapogov V. A. Analiz khudozhestvennogo proizvedeniya (Poema N. A. Nekrasova «Moroz, Krasnyi nos»). Yaroslavl', 1980. 64 S.
10. Slovar' chlenov Obshchestva lyubitelei Rossiiskoi slovesnosti pri Moskovskom Universitete, 1811-1911. M., 1911. S. 306.
11. Chaev N. A. Nadya. Poema. M., 1878. 103 S.