Nikolay Chaev's Poem 'Nadya'. On the Question about Transformation of the Poem Genre in the Russian Literature of the 1870s

Borozdina Mariya post-graduate student of the Department of the History of Russian Literature at Lomonosov Moscow State University 119991, Russia, g. Moscow, ul. Leninskie Gory, 1, str. 51, aud. 958 marria.boro@gmail.com Other publications by this author

Расцвет жанра поэмы в России приходится на эпоху романтизма. Тип «образцовой» русской «байронической» поэмы первоначально находит отражение в творчестве А. С. Пушкина начала 1820-х годов («южные» поэмы «Кавказский пленник» и «Бахчисарайский фонтан»), хотя уже к середине указанного десятилетия писатель преодолевает романтическую направленность, о чем свидетельствует создание таких произведений, как «Домик в Коломне», «Медный всадник», «Граф Нулин» ^{[2, с. 369]}. Однако ориентация на созданные предшественником романтические поэмы ощущается в творчестве его последователей и подражателей, одним из которых является М. Ю. Лермонтов («Демон», «Мцыри» и др.).

После смерти Лермонтова, в 1840-е годы, жанр поэмы начинает уступать утверждающимся в русской литературе жанрам реалистической прозы, но тем не менее продолжает существовать как периферийный литературный жанр. Испытывая воздействие реализма, «натуральной школы», поэма, с одной стороны, пытается трансформироваться таким образом, чтобы соответствовать прозаическим жанрам литературы, а с другой, постепенно отходит на второй план. В соответствии с этим, в русской поэме 1840-х годов можно выделить две линии — усадебную и народную. Типичные «усадебные поэмы» — «Параша» И. С. Тургенева, которая предвосхищает его поздние повести и романы, написанные в 1850-е годы поэмы «Саша» Н. А. Некрасова, «Две липки» А. А. Фета. К 1860-м годам жанр усадебной поэмы становится редким, маргинальным явлением, в то время как на первый план выдвигается некрасовская «народная поэма» (к примеру, «Коробейники», «Мороз, Красный нос», «Кому на Руси жить хорошо»). Но и этот жанр поэмы составляет, скорее, исключение, чем распространенное явление.

Между тем в 1870-е годы, отмеченные расцветом прозаических жанров в русской литературе, некоторые писатели стремятся своеобразно оживить, казалось бы, изживший себя жанр поэмы. С нашей точки зрения, интересный случай представляет собой единственная поэма «Надя» Н. А. Чаева, имя которого в большей степени известно в связи с заслугами писателя в области исторической драматургии. Взяв за основу «усадебную поэму» и соединив ее с элементами «народной», Чаев пытается скрестить две традиции поэмы — «тургеневскую», «фетовскую» с «некрасовской», создавая тем самым новый тип поэмы. Задача нашего исследования — показать, что в 1870-е годы были попытки возродить этот жанр, существенно трансформировав его, и попытаться установить, что руководило поэтами, которые предпочитали «отживший» жанр поэмы преобладающим в то время и более востребованным прозаическим жанрам.

По мнению Б. Я. Бухштаба, к «переоценке значения поэзии» писателей подталкивает интенсивное развитие прозы ^{[1, с. 2-41]}. Несмотря на конкуренцию со стороны жанра романа в частности и реалистической прозы в целом — наиболее подходящих жанров для выражения художественных тенденций эпохи, поэзия отразила то тревожное состояние человека, которым было охвачено общество в период социальных и экономических преобразований в стране: «своей публицистичностью, документальностью очерк воздействовал на другие повествовательные жанры и даже на поэзию» (курсив наш. М. Б.) ^{[3, с. 34]}.

Поэма Н. Чаева «Надя», имеющая первоначальное название «Детство», была опубликована в 1878 году, хотя первые три песни поэмы были прочитаны автором на заседании Общества любителей российской словесности еще 21 декабря 1875 года ^{[8, 10]}. Повествование начинается с описания дворянской усадьбы: взору читателей предстает господский дом и хозяйственные постройки усадьбы Васильево (конюшни, мельница, баня, прачечная, кузница) — главные составляющие так называемого усадебного мира. В памяти рассказчика живо сохранился образ его «губернских Афин», «родного пустыря, давно забытого всеми» ^{[11, с. 10]} с многочисленной дворней:

А в гору стадо шло;

Саженный хлопнул кнут — и ожило село;

Мальчишки на дворы баранов загоняют;

Хозяйки у ворот буренушек встречают.

Теленок, взбеленясь, пустился вскачь селом.

Сквозь золотую пыль, подъятую столбом,

Коровы, лошади плетутся, точно тени…

<…> Мычанье, крики, брань… С растворенных дворов

Соломой понесло, а с поймы и лугов,

Как будто вперебой, душистым сеном веет… ^{[11, с. 9]}.

Дом и усадебное пространство в целом занимают центральное положение в мире человека: они олицетворяют «свое» пространство, противопоставленное «чужому» — например, лесу. Бор описан в темных тонах («…боязливо мы в лесную темь глядели…» ^{[11, с. 5]}), заключает в себе нечто тайное, иррациональное («А сосны над ручьем вершинами шумели, / В темь зазывая нас» ^{[11, с. 6]}), тем самым погружая детей в эмоционально напряженную атмосферу («Боимся, а друг друга, знай, пугаем: — “глянька, / Никак ведь шевелится кто-то под кустом?...”» [Там же], «Друг другу шепчут: “леший бы не обошел…” / Вот сучья под ногой сухие захрустели, / И детские уста от страха онемели» ^{[11, с. 7]}). Заметим, что леший в славянской мифологии (в особенности эти народные представления развиты на Русском Севере) олицетворяет некую нечистую силу, чаще всего причиняющую вред человеку: «Одна из основных функций Л. — сбивать человека с дороги, заводить в глубь леса, заставлять блуждать в течение многих часов (в.-слав.)», обычно «Л. карает тех, кто не соблюдает установленных норм поведения в лесу…» ^{[6, с. 106]}. Возможно, поэтому в «Наде» дети, ведущие себя шумно и немного шаловливо, побаиваются, что лесной хозяин услышит их и прогневается. Данный эпизод отражает комплекс представлений усадебных русских жителей, базирующийся на мифологии восточных славян.

В Васильеве жизнь течет по неписаным законам усадебного поведения: хозяева музицируют, занимаются живописью, слушают хоровую музыку без сопровождения оркестра, дети обучаются наукам, семья собирается за утренним чаем на террасе в саду («…кипящий самовар / Пыхтит на столике, пуская влажный пар, / Цветник мозаикой пестреет и сверкает / Алмазами росы… А пчелка собирает / Оброк с цветов…» ^{[11, с. 23]}) – все это свидетельствует о наличии определенных ритуалов в усадебной жизни, создающих «васильевскую гармонию». Здесь мы намеренно не привлекаем к анализу эпизоды, однозначно причисляемые к фольклорно-ритуальным действиям: например, сцены, описывающие святочные гадания, ряженья и т. п.

Изображаются многочисленные соседи-помещики: герои посещают некоторые соседские усадьбы, остальные — лишь называются автором (Точишки, Снятково, Шевлягино и т. д.). Обратимся к образам усадеб Синицыно и Гробищево, описание которых удается реконструировать в полной мере.

Итак, Синицыно – «прадеднее гнездо, поместье родовое; / Луга поемные… Имение большое. / Я помню, как теперь, соседи все в одно: / “Синицыно у них – что золотое дно”» ^{[11, с. 34]}. Не забыт рассказчиком дубовый барский дом его дяди с подвалом, чердаком, на котором хранилось множество старинных вещей, с мезонином, двумя балконами, детская Нади, портретная, ружейная, библиотека. Рядом с домом — двор, сад, река, поодаль — городок, церквушки, кладбище, около полусотни сел и необозримые поля и дали. Неотъемлемую часть усадебной жизни составляют охота на дичь, рыбная ловля, выращивание растений в оранжерее, званые обеды. Усадьба Наденьки слыла более благодатным краем, чем село ее дяди:

Село Синицыно как самодарь-сума,

Ссужало щеголя Васильево груздями,

Овсом-кустовиком, коньми и тенорами ^{[11, с. 40]}.

Примечательно, что автор дает описание и контрастирующей с Васильевом и Синицыном, пришедшей в запустение усадьбы — Гробищево, принадлежащей графам Сент-При, которые покинули ее и уехали жить в Париж. Показательное название характеризует жизнь жителей «царства мертвого»: единственными обитателями барского дома являются мраморные статуи античных богов (Юпитера, Венеры, Купидона, Психеи и др.), окруженные тишиной. Только дети, приехавшие в усадьбу из Васильева, нарушают привычный покой. Несмотря на то что место обладает хорошими условиями для жизни («…на мрамор на паросский, / Заплаченный в куске чуть-чуть не миллион, / Полюбовавшись, мы смотрели мебель, дом, / Зал, с куполом лепным и с люстрою хрустальной, / Глядели будуар графини, весь зеркальный» ^{[11, с. 31]}), оно кажется зловещим:

Мы вышли… Темь; нависли тучи; парк и сад,

Окаменелые, в безмолвии, стоят.

Лист не шелохнется и притаилась птица… [Там же].

Созданный Чаевым в «Наде» образ разрушенной усадьбы, думается, восходит к образу разоренной усадьбы, которую минуют странники в поэме «Кому на Руси жить хорошо» Некрасова, в третьей части «Крестьянка». Но, на наш взгляд, если Н. Некрасов оценивает состояние, которым охвачено общество практически сразу после отмены крепостного права, и пытается создать национальный эпос на основе народного взгляда, сопряженного с помещичьим, то Н. Чаев, вероятнее всего, на стороне дворянской усадебной интеллигенции. В 1870-е годы, когда последствия крестьянской реформы в целом были уже преодолены, писатель ощущает необходимость единения помещика и крестьянина, причем таким объединяющим началом и становится усадьба, понимаемая поэтом как центр национального мира.

Возможно, другим художественным средством, которое использует автор поэмы для того, чтобы объединить крестьянство и остальной мир, служит отражение фольклорных представлений людей, истоки которых лежат в народной мифологии. Известно, что Н. Чаев, чуткий ценитель русского фольклора, изучал подробнейшим образом быт, язык народа, его верованья ^{[7, с. 380-381]}. В основе принципа организации сюжета лежит идея движения, которую можно связать, во-первых, с жанровой природой произведения, а во-вторых, с фольклорным образом пути-дороги ^{[5, с. 124-129]}. В. А. Сапогов отмечал, что фольклорные образы и семантические оппозиции не только являются содержанием произведения, но и формируют его внутреннее строение ^{[9, с. 27]}. Помимо образа пути-дороги, в поэме содержится множество других семантически значимых фольклорных элементов, позволяющих воссоздать черты мышления людей, сформировавшегося на древнейших мифологических представлениях. Говоря об усадьбе Васильево, мы прокомментировали наиболее значимую из бинарных фольклорных оппозиций — оппозицию «дом — лес».

Композиция произведения построена таким образом, что позволяет широко охватить окружающую действительность. Девять глав поэмы представляют собой рассказ-воспоминание героя о былой жизни и знакомят читателя с внутренним миром рассказчика. В произведении сосуществуют два плана повествования — план ощущений, обнажающий душевную жизнь рассказчика, и план внешнего мира, который тоже тесно связан с комплексом воспоминаний героя и хранит в себе живые образы прошлого. Такая структура поэмы Чаева восходит к поэме А. Фета «Талисман», где так же «настоящее сохраняет <…> эстетическую ценность потому, что удерживает в себе приглушенный временем колорит прошлой, <…> ушедшей в небытие жизни» ^{[4, с. 19]}. Однако, в отличие от фетовской поэмы, в «Наде» описывается диалектика внутренних переживаний героя, восходящая к художественной технике Л. Н. Толстого. Кроме этого, Чаев, по сравнению с предшественником, находит более соразмерное сочетание описательных элементов, включения в повествование которых требовал жанр поэмы, с лирическим переживанием: изображение внешней обстановки, бытовой стороны жизни гармонично сочетается с описанием внутреннего мира героя. Все композиционные элементы обеспечивают единство действия поэмы.

Двоюродный брат Нади, ведущий рассказ, дает характеристику крестьянству. Памятен для него случай с крепостным крестьянином, который обжился в городе, наладил торговлю, заработал чуть ли ни полумиллионный капитал, но, получив письмо от господина, незамедлительно выполняет приказ барина — находит гувернантку для его пятилетней дочери Нади:

Макарыч стал в тупик: — “вот вздумал, гувернантку

Сыщи ему!... Да где?” Однако, спозаранку

Вскочил, надел тулуп, взял шапку и в трактир, —

Лакеи по утрам сбирались там… ^{[11, с. 15]}.

В ответном письме крепостной обращается к помещику с почтением, называя его «отцом», а себя — «рабом покорнейшим». Рассказчик не упускает возможности отметить преданность Дмитрия Шепинова — приказчика другого его дяди, который пешком пришел из Парижа после смерти своего барина, сохранив за поясом миллионное состояние хозяина. Не ускользает от взора читателей трудолюбие и любовь к земле духовника:

Но не лишай меня ты этой благодати…

Ведь выдешь в полюшко — спокойство, тишина,

А в роще рай земной, березонька, сосна…

Вот солнышко взошло, кругом все обогрело.

Молитву сотворишь — и примешься за дело ^{[11, с. 48]}.

Фидель, оруженосец, так же отказывается покинуть Синицыно, не прельщаясь выгодным предложением заезжего гусара. Чаев затрагивает вопрос об одаренности крестьян: Параша, дочь камердинера отца Наденьки, ровесница последней, воспитывалась вместе с барышней в доме и, по мнению рассказчика, повлияла на развитие ее музыкальных способностей:

…Случайно, невзначай,

Я разгадал, кто был наставницей, — Параша

С своею песенкой ^{[11, с. 42]}.

Итак, мы попытались определить, что становится объединяющим началом, позволяющим автору сочетать в произведении усадебную и народную линии жанра поэмы. Нам кажется, поэма Н. А. Чаева «Надя» являет собой подтверждение мысли о том, что во второй половине 1870-х годов писатели вновь сочли жанр поэмы наиболее подходящим для изображения «дворянских гнезд» в литературе, получивших в пореформенный период негативную коннотацию и оттого потерявших свою актуальность. При этом поэту, в сущности, удалось создать новый тип поэмы, который соединил в себе черты как усадебного дворянского, так и крестьянского мировосприятия, сформировавшегося в новых условиях русской жизни.

Почему же жанр поэмы оказался в конце семидесятых годов XIX века более значимым для Н. Чаева, чем господствующие в то время жанры реалистической прозы? 1870-е годы характеризовались непоследовательной реформаторской деятельностью Александра II, способствующей появлению неустойчивых и оппозиционных настроений в обществе. Можно предположить, что именно эту тревожность и даже страх человека перед обстоятельствами, которые он не в силах предсказать и изменить, попытался передать через свою поэму Н. Чаев.