Systemic conflicts in Russia: conceptual bases for the analysis. Article 1.

Aleinikov Andrei Viktorovich Doctor of Philosophy Docent, the department of Conflictology, St. Petersburg State University 199034 Russia, St. Petersburg, Naberezhnaya Universitetskaya 7-9 av-aleynikov@yandex.ru Other publications by this author

Процессы социальных трансформаций многоплановы и полиаспектны и представляют, говоря словами Р.Коллинза, «запутанный многосторонний процесс конфликта на нескольких фронтах» ^[28,с.101].

Вслед за Р.Дарендорфом, утверждающим, что «необходима как равновесная, так и конфликтная модель общества; и может быть, в философском анализе у человеческого общества всегда два лица, наделенных одинаковой реальностью: одно лицо - стабильности, гармонии и консенсуса, а другое - изменения, конфликта и принуждения» ^[19,с.358,]. Мы будем исходить из того, что разломы и конфликты связаны с долговременными процессами, обладают определенной инерционностью и не могут быть прекращены по повелению власти. Очевидно, что конфликтная модель общества определяется структурным контекстом, социальной средой) « т.е. тем или иным типом общества. Разные типы обществ генерируют разные типы политических конфликтов»^{[17,с. 53]}. Конфликтная модель общества может и должна быть представлена как сложное переплетение всей совокупности национального институционального контекста конфликтов и некоего своеобразия их формы. Конфликтологический дизайн определенных «кромок» (Э.Гидденс) социального пространства , места и времени обладает такой интегральной характеристикой, как стиль(«форма», «образ» «интенция», «тенденция»), позволяющей распознавать, описывать и оценивать национальную конфликтную ситуацию в целом и выявлять содержательное разнообразие самих внутренних конфликтных связей.

Таким образом, первая задача данной работы - рассмотреть типы конфликтного стиля общества. Как подметил Р. Бендикс, понятие «стиль» применительно к социальным процессам использовал М.Вебер ^{[13,с.596-613]}. Используя в качестве методологического инструментария второй догмат полемики, сформулированный Г. Померанцем ^[41] подчеркнем:стиль разрешения конфликтов важнее предмета конфликтов.

Наша вторая задача – попытаться преодолеть тенденцию концентрации анализа специфики российских конфликтов на редуцированной проблематике, изящно сформулированной Г.Дерлугьяном: «причастные к околополитической среде эксперты и «технологи» купаются в спекулятивном анализе элитных интриг, клановых раскладов и иностранных интересов» ^[21,с.196].

Мы же собираемся показать, что мощным «ресурсом возможных описаний» (Макс Вебер) трансформаций общества является использованный Марксом прием дихотомии, т.е. выделения двух основных сторон конфликтного противоборства. Надо сменить оптику и посмотреть сегодня на эволюцию российской институциональной системы через выделение доминантного размежевания, устойчивых «разломов» (Джон Хигли), «кливажей» ( Стейн Роккан и Сеймур Липсет), «социальных трещин» (Арнольд Тойнби), являющихся следствием как структурных изменений в обществе так и культурной динамики или базовых социокультурных культурных различий. При этом значимые линии размежеваний в их взаимосвязи, взаимовлиянии и взаимообусловленности могут приобретать различные конфигурации.

Третья задача данной работы – проанализировать, почему в процессе трансформации российского общества не произошло движения от «токсичных» видов социальных конфликтов, не поддающихся институционализации и несущих угрозу существованию общества в сторону по преимуществу «позитивных» (не при­водящих к разрушению социума) механизмов социальной динамики: не­конфликтных изменений и конфликтов, поддающихся институционали­зации и составляющим тот политико-социальный континуум, в котором могут развиваться и консолидироваться демократические модернизационные процессы?

Наконец, в большинстве случаев при анализе истории российских кейсов деконструкции и разрушения социума и современной внутригражданской, социально-политической, идеологической ситуации используются не целостные конфликтологические теории, а « идейные комплексы», с разной степенью представляющие конгломерат конкурирующих между собой призывов, программ и рецептов разрешения современной переломной ситуации. Речь идет, например, о концептах раскола на «нефтегазовую» культуру и культуру «резервации»(И.Глебова); расщепления на активное меньшинство, ассоциирующееся со столицами, средним классом и космополитизмом и молчаливое моральное большинство ассоциирующееся с провинцией, бюджетниками, традиционными ценностями(С.Марков); основного скрытого социального конфликта между «оккупантами» - сформированной из люмпенов всех мастей воровской элиты, организованной как мафия и живущей «по понятиям», которая поставила под свой контроль государство и использует это государство как орудие перераспределения в свою пользу и «населением» - совокупностью впавших в «состояние комы» производящих сословий, лишенных реальной правовой и политической защиты, социальная роль которых сведена к обслуживанию паразитической элиты(В.Пастухов), оригинальной концепции «Четырех Россий» Н.Зубаревич.

В этом отношении наша четвертая задача заключается в том, чтобы раскрыть особенности «генетической» связи фор­мируемой российской социальной системы и ее конфликтной модели с предшествующими состояниями, через, как любил формулировать Ю.В.Перов, « постижение собственной современности в ее историческом измерении» ^[36]. Таким образом, наращивание эффективности исследований доминантных размежеваний как основы конфликтологической модели социума предполагает выход за рамки некоторых, весьма устойчивых, особенно для отечественных, исследований, теоретико-методологических посылок, ко­торые прослеживаются на примере научных дискуссий о природе социальных конфликтов и способов концептуализации российского контекста.

Следовательно, потребность в новых, более адекватных самой сути наблюдаемых формах российских конфликтов становится сегодня одним из наиболее серьезных вызовов для исследователей.

Настоящая работа нацелена на выявление существующих лакун в данной области и рассмотрение имеющихся стратегий ликвидации таких пробелов.

Категория «конфликт» прочно вошла в академический и повседневный оборот, но и сегодня ее смысл, при всей самоочевидности, используется в самых разных значениях, причем, эти терминологические различия не всегда улавливаются и четко фиксируются. Сам термин превращается в «резиноподобное понятие, которое можно растягивать и полученное использовать в своих целях» ^[45,с.38.]

Это порождает неизбежные недоразумения и завуалированные фиксации интеллектуальной мешанины и эклектики понятийного инструментария, которым оперируют конфликтологи.

Современный российский исследователь В.А.Семенов приходит к выводу: «теории конфликта на сегодняшний день представляют собой опреде­ленную смесь разнообразных взглядов, гипотез, типологий, попыток кон­цептуализации предмета исследования (в большей или меньшей степени удачных), обобщений результатов эмпирических исследований и ряда бо­лее или менее удачных попыток моделирования данного феномена» ^{[43,с.21-22]}.

На наш взгляд, данный подход не учитывает всю полноту имеющегося концептуального материала и понятийной оснащенности современной конфликтологии, логику парадигмального развития дисциплины. Подобная постановка вопроса, по-сути, сводит российскую конфликтологию к некоему компендиуму идей и доктрин, который используется в практике преподавания.

Вряд ли можно говорить о сплошных слепых пятнах в исследовательской оптике при наличии серьезных предметных разработок, являющихся довольно твердым основанием для исследовательской работы ^[2;46;47;48].

В предлагаемой статье мы предложим не вполне традиционный вариант формулирования определения конфликта, не стремясь найти всеобъемлющей формулы, описывающей весь спектр теоретических параметров, используемых при построении соответствующих конфликтных моделей социума. Наверное, эта задача не вполне реальна. Для того чтобы понять, как разворачивается конфликтное взаимодействие, мы привлечем релевантный политико-социологические подход А.Ф.Филиппова ^[51].

Нашу объяснительную схему можно развернуть следующим образом.

Первый шаг в этом направлении достаточно прост - по-видимому, нет такого социума, где дуалистического политического, экономического и т.д. пространства (поля) не существовало бы вообще. Интерпретативность конфликта обусловливает вариативность дискурсов. Мы исходим из того, что рассмотрение конфликтных социальных полей обусловлено рядом контекстуализаций, каждая из которых осложнена многозначностью составляющих.

Второй шаг - для теоретизации особенностей российских конфликтов необходимо изменить угол зрения ^[1].

В качестве исходного пункта для одной из призм рассмотрения специфики конфликта в различных обществах теоретического изложения мы избрали инструментарий Никласа Лумана. Подобный выбор объясняется тем, что именно в его теории коммуникации ^[34] соединились многие элементы разных подходов к пониманию конфликта.

Излагаемое понимание конфликта не только дань очередной, на этот раз «коммуникативной» моде. Лумановская система координат, фиксирующая в коммуникативных категориях роль конфликта в социальной эволюции, даёт возможность объяснить из единого теоретического основания базисный постулат: причины возникновения конфликтов лежат в пространстве любого взаимодействия, отражая именно его (данного взаимодействия) специфику, при этом степень взаимозависимости и взаимных обязательств оказывается выше, чем когда речь идет об «общих ценностях» или «социальном контракте».

Это заслуживает обширного цитирования. Условием социальности является парадоксальный порядок, при котором действия Ego обусловлены действиями или ожиданиями действий со стороны Alter Ego, в то время как Alter Ego в той же мере ориентирует свои действия на действия Ego. Коммуникация, являющаяся необходимым условием для культурных образцов, не может существовать как без обобщения и отвлечения от частного в конкретных ситуациях (которые никогда не бывают идентичными для Ego и Alter), так и без стабильности значения, которое могут гарантировать только «конвенции», соблюдаемые отдельными сторонами» ^{[31,с. 151]}. Социальное действие невозможно, «если Alter ставит его в зависимость от действий Ego, а Ego стремится связать свое поведение с Alter».

Ключевым в конфликтологическом контексте представляется вывод о том, что «социальная схематизация позволяет использовать обоих партнеров, обе перспективы, перспективу Ego и перспективу Alter вместе или последовательно, и в каждом случае решать, что подразумевается в каждой из перспектив. Тем самым в устоявшихся и согласованно понимаемых системных идентичностях может возникать диссенсус относительно того, принимает ли «я» как отнесение отборов, предназначаемых ему как некоему «ты»» ^{[31,с. 151]}

Именно в этом, а не в согласованном поведении или координации интересов различных акторов и заключается, по Луману, основное условие возможности социального действия. По Х.-Г.Гадамеру, каждый из коммуникативных партнеров не только «является значащим для другого», но и «обусловлен другим» ^{[15,с.130-141]}

Прежде всего, Луман констатирует продуктивную роль конфликтов и противоречий (системам нужна нестабильность, иначе они закоснеют), указывая на их роль в накоплении и ускорении варьирования социальной эволюции с «помощью усиления потенциала конфликтов и толерантности к конфликтам в обществе (или други­ми словами: благодаря отказу от экстернализации всех конфликтов, как это было характерно для сегментарных обществ» ^[32,с.496]. По Луману, потенциальная конфликтность - атрибутивная черта и естественное состояние всех социальных систем. Степень актуализации конфликтного потенциала варьируется и зависит от степени дифференциации системы и ступени ее эволюции^[33,с.14] Сам же конфликт является, в свою очередь, ресурсом коммуникативной эволюции общества. Конфликты в правовых обществах не подавляются, их не избегают, обеспечивая каждому из них подходящую форму коммуникации с целью уклонения от их насильственного разрешения ^[33,с.14]

Этот анализ позволяет Луману несколько критериальных черт конфликта.

Первое. Конфликт - оперативное придание противоречию коммуникации самостоятельности.

Второе. Конфликт имеется лишь тогда, когда коммуницируется ожидание и в ответ коммуницируется непринятие коммуникации» ^[31,с.508].

Таким образом, конфликт является следствием неадекватных(«негативных») коммуникативных ответов на вызовы, отклонения от этих вызовов и ее тематизации ^[31,с.508].

В-третьих, конфликт четко отделяется от лишь предполагаемых и наблюдаемых противоположностей. Конфликт - не прерывание и не прекращение коммуникации, а ее продолжение в определенной ее форме. Конфликты служат как раз для продолжения коммуникации и поддерживания ее открытости, в том числе через использование отказа ^[31,с.509] . Логически разворачивая сложное и многозначное определение конфликта, Луман обращает внимание на его паразитический характер и формирует его понятийное ядро-это негативная форма взаимодействия ^[31,с.509].

Негативность конфликтного взаимодействия, как его сущностная черта, заключается, по мнению ряда исследователей ^{[47,с.181-207; 2,с.112-120]} не только в сопряженности конфликта с негативными эмоциями, но и в реализации актуального противоречия посредством разрушения, качественной трансформации статус-кво.

Далее это исходное определение достраивается и разворачивается его с помощью следующих предпосылок.

Во-первых, конфликты не только тестируют потен­циал социально-политических отклонений, но и приводят к интеграции пове­дения участников.

Во-вторых, отмечая «возмущающее воздействие» конфликтов на социальную систему, Луман артикулирует такое их свойство, как легкость выхода из-под контроля.

В-третьих, подавление конфликтов с использованием насильственных действий, то есть «чрезвычайно обременительное подавление, отклоняющее конфликты», является жизненно-важной характеристикой «ранних обществ». С возрастанием же социальной сложности, развитием политического господства, появлением легитимной силы для подавления нелегитимного насилия, способной утвер­дить собственный тип коммуникации, становится «возможным дости­жение большего числа конфликтов и большего мира одновременно», одновременно усиливая отклонение различных коммуникативных предложений и снимая с себя бремя вытекающих из этого отклонения возможных конфликтов.

На элементе легитимности следует остановиться чуть более подробно. Именно игнорирование фундаментального свойства связи конфликта с легитимностью, со способами и типами легитимации (силовые или трансцендентальные, рационально-прагматические или сакральные, идеологические, социально-психологические или операционально-технологические и т.д.), и приводит к почти беспредельно расширительной трактовке понятия конфликт. Конфликт не возникает там, где диспропорциональность в перераспределительных отношениях по поводу властных или экономических ресурсов считается легитимной ^[51]. И, напротив, дефицит легитимности, как правило, девальвирует конфликт с властью, иллегализирует его.

В-четвертых, качестве фундаментального социального факта Луман выделяет возможность допущения конфликтов в при одновременном их притуплении за счет социального регулирования или влияния третьей стороны.

В-пятых, с усложнением социальных систем происходит «дифференциация причин конфликтов и тем конфликтов», которые ищут для себя новые поводы. Но при этом, хотя структурный механизм запуска конфликтов и не является “разрешимой проблемой”, система оказывается способной выносить конфликты, ибо дифференциация их причин помогает выявлению глубинных структурных основ “вспыхиваний” новых конфлик­тов.

Глубина поднятых Луманом проблем заключается в том, данный анализ дает основание утверждать, что если политические акторы, не имея коммуникации между собой, принимают предсказуемые решения в рамках сконструируемого ими же самими жесткого каркаса правил игры, то они не нуждаются социальном взаимодействии. «Соответственно, проблема социального порядка представляет собой не столько проблему политической власти, сколько проблему социализации» ^[32,с.153].

Таковы возможные теоретические основания коммуникативного подхода к анализу конфликта.

Если нашей задачей является формирование понятийного ядра многозначного и сложного определения, необходимы дополнительные, более частные, более специфические категориальные слои. Здесь уместно вновь сослаться на труды тех исследователей, которые в «в качестве матрицы познания сущности конфликта» предлагают использовать субъектно- деятельностный подход. В этой призме конфликт понимается как негативный способ взаимодействия, в результате которого субъекты взаимодействия, нацеленные на борьбу, сохраняют или изменяют своё положение в социуме или каком-либо ином объединении людей(М.М.Алдаганов, А.И.Стребков) ^{[28,с.181-207;27,c.66-76]} как противоборство, разрешаемое активное социальное противоречие самоопределяющихся субъектов (Е.И.Степанов) ^[26,с.45].

С точки зрения исследовательской техники такое выделение родового определения конфликта - это, видимо, самый продуктивный подход. Но нам все равно не удается уйти от назойливого вопроса: чем же «конфликт» отличается от «не конфликта» на общем понятийном уровне?

Кроме того, в предложенных определениях , перефразируя П.Бурдье, ничего не говорится «о таинственной алхимии»,согласно которой противоречие внезапно появляется как «актуализированное»,а «нацеленность на борьбу» снимает вопрос о об «истинных действиях агентов».

Бурдье пишет, что при таком подходе «исчезает вопрос об отношениях между классификацией, произведенной ученым и претендующей на объективность (по аналогии с зоологом), и классификацией, которую сами агенты производят беспрерывно в их будничном существовании, с помощью чего они стремятся изменить свою позицию в объективной классификации или даже изменить сами принципы, согласно которым эта классификация осуществляется» ^{[12,с.62-63]}.

Уход от познания и выявления определенности внутренней и внешней необходимости конфликта молчаливо выносит за пределы рефлексии главный вопрос - каков «совокупный горизонт возможных исследований» конфликта (Гуссерль) ^[18,с.25] , то «есть то, что гарантирует идентичность объекта на всем протяжении исследования» (Мерло-Понти) ^[22,с.78]? Иными словами, что является опорой и одновременно пределом, эпистемологическим "остовом" или "концептуальным каркасом" конфликтологического познания?

Первый исходный тезис сформулирован Э.Гидденсом: конфликт - это реальная борьба, (по удачному определению Ю.Делевского, это такое состояние антагонистических сил, при котором каждая их них производит результат, в некотором отношении противоположный тому, который производит другая) ^[20,с.1] между действующими акторами и общностями, выражающаяся в виде определенных социальных практик^[16,с.284] . Заметим, что в современных теориях социальных практик под ними понимается активное действие, а не только реакция или скрытое отрицание ^{[14, с.199]}.

Наш второй исходный тезис таков: по П. Бурдье, прежде чем рассматривать наиболее очевидные проявления конфликтов, надо проанализировать структуры, с которыми связаны эти конфликты, выявить «социальную логику», особое место сил (поле), структурированное оппозициями, где в преобразованном виде выражаются самые разнообразные ставки борьбы ,совокупность позиций, которые определяют взгляды занимающих их агентов на их практики, направленные либо на сохранение, либо на изменение структуры силовых отношений, придающие смысл конфликтам ^[6].

Конфликт, по Зиммелю, и предназначен для решения любого дуализма, это - способ достижения своеобразного, даже если оно достигается ценой уничтожения одной из сторон, участвующих в конфликте, единства ^{[50,с. 130-139]}. Конфигурация дуалистического поля может быть простой или сложной, тематизация (в духе Лумана) - различной; рутинизация практик - разнообразной. Структурная аранжировка и комбинаторика конфликтов могут иметь разные измерения, адаптируя уже известные институты и структуры конфликторазрешения или вырабатывая новые.

Третий исходный тезис опирается на предложенное (на основе понятийного аппарата теории А.Тойнби ) Н.С.Розовым понимание конфликта как следствия неадекватного ответа сообщества на вызовы ^[42,с.56].

Попробуем на этой основе сформулировать исходное определение конфликта, реализуя, в том числе и концептуальный вывод Л.Е.Бляхера: «Относительная депривация по своей природе коммуникативное понятие. Оно существует только в процессе социальной коммуникации, как возможность/невозможность утвердить перед Другим свои ценности, смыслы и т.д» ^[11,c.135].

Конфликт - особый вид отношений социальных и политических акторов другк другу, символизирующий разновидность активной борьбы между ними и тип мышления об их отношениях между собой, являющийся результатом тематизации негативной коммуникации, обусловленный неадекватным ответом одного социального актора на вызов другого, находящегося в критической степени дискомфортности, вызванной абсолютной или относительной ресурсной депривацией и выражающийся в виде определенных социальных практик.

В изящной формулировке современного российского философа А.Перцева, «дорога в ад конфликта вымощена самыми благими намерениями… Фундаментальный конфликт, предполагающий непримиримость противоречий между сторонами, начинается вовсе не потому, что одни люди считают, что другие получают больше денег. Он начинается тогда, когда стороны взаимно ставят под сомнение человеческую порядочность оппонентов, когда у этих людей возникает убеждение, что другие получают больше денег недостойным образом, непорядочно, незаслуженно» ^[37].

В этой связи вряд ли можно согласиться с жесткой дихотомией, предлагаемой В.П.Ратниковым о двух базовых эпистемах конфликтологии - конфликт как предмет ис­следования этики или разрыв всех связей конфликтологии с эти­кой, перевод конфликта в другие плоскости рассмотрения - экономические, управленческие, политические, технологиче­ские и т.д.

Можно, однако, утверждать, что проекции управления, власти и т.д. в конфликте все равно стремятся к этизации и эстетическому оформлению. Политико-экономический маргинализм к конфликте означал бы утерю «антропологического», т.е.выводил бы конфликт за формат переживаемого социальным субъектом. В этой доминанте редуцирования конфликта к функциональным отношениям институций и субъектов, невозможно достаточно эффективно выстроить политические механизмы и институты, внутриполитический дизайн социального конфликтного поля , поскольку они не будут восприниматься как жизненные ,ибо лишаются этического переживания.

В пространстве конфликта необходима демонстрация перспективы, невозможная без особой топологической соотнесенности взаимодействия этического и политико-экономического. Такая точка зрения на соотношение основных методологических конфликтологии парадигм даёт возможность формирования «нелинейно-конфликтологического мышления», исходящего из синергийного учета разрывов «рискогенного, нелинейно развивающегося социума, его сетевые, объективные, субъективно сконструированные и виртуальные реалии, ставит во главу жизнедеятельности человека поиск новых форм гуманизма, ориентированных на его экзистенциальные потребности» ^[30,с.24].

Существенно следующее. Конфликт, как имманентная составляющая социальной жизни, вызывается разными причинами, служит разным целям и реализуется разными средствами, обладает собственной динамикой и не всегда может быть стандардизирован и редуцирован до рутинных правил и процедур. Набирая силу конфликт, может подчинить себе механизмы мотивации и трансформироваться из способа достижения цели в самоцель, затрагивая все чувства и целеполагания, становясь, в терминологии К.Шмитта, экзистенциальной враждой не на жизнь, а на смерть. Для российского политического дискурса вообще характерна метафора « «переднего края» какой-нибудь борьбы, которым в разные времена (в особенности советские, но и в постсоветские тоже) и по разным причинам объявлялись, кажется, все российские регионы, институты и просто области человеческой жизни» ^{[27, с. 13]}.

Противоречивая природа трансформационных процессов в России, которые Р. Дарендорф описывал как «долгий путь через “долину слез” и “юдоль печали”», может быть осмыслена с учётом предложенного Н.Бердяевым дискурса антиномичности.

Философ утверждал, что «подойти к разгадке тайны, скрытой в душе России, можно, сразу же признав антиномичность России, жуткую ее противоречивость» ^[9,с.13] .

Конечно, страсть Бердяева к парадоксам и цветистой афористичности неоднократно служили поводом к оценкам данных его воззрений как «социологически-поверхностных». Но можно вполне согласиться с Н.С.Розовым: «За прошедшие почти сто лет, несмотря на огромную литературу на ту же тему, продвижение в сравнении с идеями Бердяева, мягко говоря, скромное» ^{[42,с. 190]}.

Напомним, что понятием «антиномия» И. Кант обозначал предельно возможные противоречия знаний, из которых ни одному нельзя отдать предпочтения перед другим, т.е. «умствующие положения, которые не могут надеяться на подтверждение опытом, но и не должны опасаться опровержения с его стороны, при этом каждое из них не только само по себе свободно от противоречий, но даже находит в природе разума условия своей необходимости; однако, к сожалению, и противоположное утверждение имеет на своей стороне столь же веские и необходимые основания» ^[25,с.400]. Перенос Бердяевым понятия «антиномия» из сферы идей в сферу общества означает обнаружение таких противоречивых свойств социума, которые, постоянно переходя друг в друга, неустранимы.

Рассматривая социальную реальность российского общества, философ вычленяет такие его системообразующие признаки, которые можно, по-нашему мнению, операционализировать через понятие « конфликтологический генотип». Это - устойчивый, самовоспроизводящийся в историческом времени комплекс социальных структур (отношений, организаций и институтов), совокупность закономерностей историко-конфликтной генетики ,специфический стержень, определяющий национальную специфику конфликта, поведения в нем социальных субъектов и методов его регулирования .

Суть «конфликтологического генотипа» - в передаче от поколения к поколению главных черт, стереотипов конфликтного восприятия социальной действительности, допустимых рамок развития конфликтов, закрепленных в обычаях предпочтительных способов и методов их разрешения, определенный уровень навыков поведения в конфликте. По-нашему мнению, вполне операциональным является и близкое понятие «конфликтологического разума».

В плане изучения его специфики в российском обществе значительный интерес представляет концептуальный инструментарий, впервые предложенный в новаторской работе В.М. Сергеева и Н. И. Бирюкова ^[44].

По мнению авторов, "подлинно современные" общества отличаются от полутрадиционных, в первую очередь, уровнем адаптационных способностей, т.е. умением быстро и эффективно реагировать на изменение любых элементов внешней среды - от природных до политических, и, «начиная с некоего минимального уровня институциональной сложности общество, вместо того чтобы разрушаться под воздействием непредвиденных вызовов, оказывается способным адекватно реагировать на них». В биологическом мире такой скачок обеспечивается возникновением человеческого мозга, а в социальном - формированием конфигурации институтов, выполняющей аналогичные функнии применительно к обществу.

Чтобы адекватно реагировать на непредвиденные природные, экономические и политические вызовы, институциональная система общества должна достигнуть высокого уровня сложности. Отсюда следует вывод, что главным критерием качества институциональных систем( и главной целью их совершенствования) является повышение адаптационных способностей обществ.

«С этой точки зрения,- утверждают исследователи,- так наз. “стагнирующие” общества, т.е. общества, не обеспечивающие регулярного потока инноваций, должны рассматриваться в качестве социальных аналогов биологических видов, приспособленных к существованию в определенной

экологической нише: их выживание в ней - в конечном счете вопрос удачи, оно зависит от того, не найдутся ли, чего доброго, на занятую ими нишу лучше приспособленные претенденты».

Опираясь на исторический опыт Запада, Сергеев и Бирюков называют шесть институтов, составляющих, по их мнению, институциональный разум подлинно современных обществ (представительная демократия (парламент);рациональная бюрократия (исполнительная власть); независимая судебная власть, рыночные финансово-экономические и институты; свободная академическая и университетская наука; свободные СМИ).

Убедительной представляется авторская гипотеза о том, что «первобытное общество, аналогично низшим животным, может обходиться жесткими навыками поведения и жесткой системой оценок; системы же в более сложном, развитом состоянии нуждаются в специальных органах и механизмах, позволяющих адаптировать “навыки поведения” и “правила оценки” к окружающей среде, а в еще более развитом состоянии - адаптировать их к желаемому состоянию окружающей среды. Функции таких механизмов - если последние создаются - выходят за пределы “жизнеобеспечения” в узком смысле слова; по сути, такие механизмы функционируют как своеобразные “метапрограммы или “метаинституты” (т.е. институты, функционирующие как “метапрограммы”».

Эффект " высокой современности" достигается, по мнению авторов, лишь «в условиях одновременного функционирования всех элементов «институционального мозга» общества. « Если по тем или иным причинам общество, вступившее на путь модернизации , внедряет базисные институты современности лишь частично (выборочно) или формально (когда институты создаются, но ведущие принципы их работы отрицаются) , то попытка модернизации обречена на провал».

Изложенная концепция позволяет сделать вывод о том, что о том, что разнообразие существующих в разных странах систем институционализации конфликтов можно представить в виде социально-политического континуума, отражающего способность соответствующих обществ адаптироваться к конфликтам и даже целенаправленно управлять ими в своих интересах.

Такой континуум является основой формирования конфигурации институтов, которую, на основе концепции Сергеева и Бирюкова можно определить в качестве "конфликтологического разума".

В историософии Карла Кантора - это паттерны, «геноподобные активные, устойчивые элементы социокультуры, определяющие ее наследственность и изменчивость, многообразие типов социокультур, процессы их роста, развития, их конвергенции и дивергенции, их кроссинговеры и мутации» ^[26,с.70]. Допустимо, на наш взгляд, используя данную методологию, говорить и о «конфликтогенном паттернальном ансамбле», российская конфигурация которого определяется тем, что «не только индивид зависит от общества, но и общество начинает зависеть от индивида, причем уже не как от своей определенной функции или как от статистической едини­цы, а как от носителя непредусмотренного обществом своеобразия простых или сложных форм жизненного опыта. Вот тут и возникает вполне выражен­ный конфликт между обществом и индивидом. Общество при всех столкнове­ниях с индивидом обычно берет верх. Но оно уже не может полностью игно­рировать не предопределенные им особенности индивидов: оно в них нужда­ется… Конфликт между индивидом и обществом в этом типе не столько внешний, сколько внутренний - в сознании самого индивида. В сознании своем он и отличен от общества и его культуры, и еще всецело принадлежит им. Самую свою способность создать нечто выходящее за пределы существующих ценно­стей, знаний и норм индивид оправдывает своей уверенностью, что в конце концов это нужно будет обществу -обществу, а не ему самому… Общественное непризнание индивидуального своеобразия может оказаться роковым для индивида этого типа в двояком смысле — его либо постигнут кары общества, либо он сам осудит себя: сник­нет, опустится социально или наложит на себя руки. Индивид такого типа не живет для себя и, вместе с тем, иначе как «для себя» жить не может. Это мучи­тельное противоречие сознания очень труднопреодолимо, если преодолимо вообще» ^[26,с.70].

Рассматривая дуализм как действительно конститутивную черту российского социума, Кантор акцентирует внимание на его чрезмерности, перехлестывании через край, гипертрофированности. «Если это государство, то более могущественное, чем это необходимо для жизнедеятельности общества, то есть чрезмерное. Если это личность, то неуемная, не свободная, а анархическая, не ограниченная ничем, кроме собственного произвола и в щедрости, и в разгуле, и в насилии над собой и другими, то есть тоже чрезмерная» ^[26,с.77].

Подчеркнем - в негативном взаимодействии социальных субъектов в «конфликтогенном паттернальном ансамбле» России важно то, что взаимодействуют не крайности, а чрезмерности. «Крайности сходятся, чрезмерности - никогда. Они противоборствуют, взаимопревращаются и снова возрождаются к новой и не имеющей исхода борьбе» ^{[26,с.93-94]}.

Переведя сказанное на исследовательский язык конфликтологии- такие конфликты не канализируются и не регулируются, а только подавляются или исчерпываются с течением времени. Это особенно важно для российского общества, где многое сконструировано или на разрывах или на компенсаторной активизации традиционных механизмов и связей. Действиенеканализированных конфликтов, выходящих за рамки предсказуемого и регулируемого поведения, сопряженного с минимальными возможными издержками, приобретают ту высшую степень интенсивности, какую могут обрести противоречия и несогласия, которую Шмитт определял как "друг/враг",обессмысливают перемены, демпфируют их, придают им новые ориентиры, «переопределяя» развитие.

Существенным образом дополняют и расширяют этот тезис наблюдения Александра Филиппова о современном политическом процессе в России: «Впервые за несколько лет у нас появляются именно публичные политические группы, готовые к экзистенциальному противостоянию. Еще не столь враждебны их действия, еще нет не то что признаков, но и предчувствия гражданской войны. Но уже есть дискурс ненависти, риторика «друг/враг». Политическое размежевание - и это еще одна важная особенность, о которой следует помнить, - может развиться из любой противоположности - религиозной, экономической и даже эстетической. Поводы для размежевания могут быть любой природы. Но при этом само размежевание достигает такой степени интенсивности, что оппоненты или конкуренты становятся именно врагами и под углом зрения смертельной, экзистенциальной вражды видят все остальное. Вражда приобретает собственную динамику, политическое подминает под себя все и высасывает всю энергию из других областей жизни. Тогда государству грозит гражданская война и распад, если только не будет новой консолидации, если не появится новое единство «политического народа», противостоящего другим народам как врагам, но искоренившего вражду внутри себя» ^[52].

Конфликтно-репрессивный тип решения проблемы «свой - чужой», характерный для России, противоположен открытым обществам, типичной характеристикой которых является взаимообусловленность сосуществовании «Я» и «Другого»,выраженное в интерпретации Сартра: «мне нужен другой, чтобы целостно постичь все структуры своего бытия».

Тут важно еще раз подчеркнуть: свободные, современные, открытые общества, допуская конфликты, одновременно создают защиту против токсичных конфликтов, угрожающих все­общему согласию, сводя к минимуму расхождения, за­трагивающие основополагающие ценности. Как показано в обзорах современных исследований по данной проблематике Торвалъда Гранаи Одбьёрна Кнутсена, взаимозависимость противоборствующих групп и их пересечения внутри конфликтных обществ, которые служат инструментом для «скрепления социальных систем» посредством взаимной ней­трализации, предотвращают распад по основной линии раскола ^[49].

В философии Бердяева наиболее типичными проявлениями прямо противоположных состояний (антиномичности) российского социума являются(Мы сочли возможным не «заковычивать» афористичные цитаты Бердяева, приводя их по указанному изданию):

- В политической сфере - а) безгосударственность и анархичность народа противоположны покорности созданной народом же огромной и могущественной государственности и бюрократии; b)пассивная аполитичность отношения злобной одержимости народа к государственной власти противоположны самой государственной и бюрократической стране, могущественнейшему государству и величайшей империи ,где все превращается в орудие политики.

- В этнополитической сфере - сверхнациональные идеалы, свобода от национализма и шовинизма противоположны невиданным эксцессам национализма, угнетению подвластных национальностей русификацией, национальному бахвальству, почитающего Россию единственной призванной и отвергающего всю Европу. «Обратной стороной русского смирения является необычайное русское самомнение».

- В духовной сфере - безграничная свобода духа, жуткая в своей стихийности мятежность, не желающая знать формы противоположны неслыханному сервилизму и жуткой покорности, отсутствию сознания прав и защиты достоинства личности, инертному консерватизму, порабощению религиозной жизни государством. «Россия - страна купцов, погруженных в тяжелую плоть, стяжателей, консервативных до неподвижности, страна чиновников, никогда не переступающих пределов замкнутого и мертвого бюрократического царства, страна духовенства, погруженного в материальный быт».

- Еще одна антиномия русского пути относится к проблеме «серединной культуры», суть которой уловил А.П.Чехов: «Между “есть Бог” и “нет Бога” лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский же человек знает какую-либо одну из этих крайностей, середина же между ними ему неинтересна, и она обыкновенно не значит ничего или очень мало» ^{[53, с. 33-34]}.

Русская жажда абсолютной свободы на практике слишком часто приводит к рабству в относительном и среднем и русская жажда абсолютной любви - к вражде и ненависти. Для русских характерно какое-то бессилие, какая-то бездарность во всем относительном и среднем. Поэтому же трудно русским создавать относительную культуру, которая всегда есть дело предпоследнее, а не последнее. Русские постоянно находятся в рабстве в среднем и в относительном и оправдывают это тем, что в окончательном и абсолютном они свободны. Русский дух хочет священного государства в абсолютном и готов мириться с звериным государством в относительном. Он хочет святости в жизни абсолютной, и только святость его пленяет, и он же готов мириться с грязью и низостью в жизни относительной.

- хронополитическая конфликтогенность - Россия совмещает в себе несколько исторических и культурных возрастов, от раннего средневековья до XX века, от самых первоначальных стадий, предшествующих культурному состоянию, до самых вершин мировой культуры. Россия - страна великих и невиданные контрастов. У нас почти нет того среднего и крепкого общественного слоя, который повсюду организует народную жизнь. Незрелость глухой провинции и гнилость государственного центра - вот полюсы русской жизни.

- духовно-нравственная конфликтогенность - русская мораль проникнута дуализмом - святая Русь имеет свой коррелятив в Руси мошеннической. Русский человек привык думать, что бесчестность - не великое зло, если при этом он смиренен в душе, не гордится, не превозносится. И в самом большом преступлении можно смиренно каяться. Русский человек может быть отчаянным мошенником и преступником, но в глубине души он благоговеет перед святостью и ищет спасения у святых, у их посредничества. Это даже нельзя назвать лицемерием. Это - веками воспитанный дуализм, вошедший в плоть и кровь, особый душевный уклад, особый путь. Европейский буржуа наживается и обогащается с сознанием своего большого совершенства и превосходства, с верой в свои буржуазные добродетели. Русский буржуа, наживаясь и обогащаясь, всегда чувствует себя немного грешником и немного презирает буржуазные добродетели.

В этих сентенциях Бердяева несколько смысловых центров. Во-первых, он указывает, что антиномичность прослеживается во всех проявлениях бытия России: Во-вторых, он обращает наше внимание на то, что, неустранимость противоречий относится и к попыткам осознания антиномичности русского социума, когда «разум, попавший в момент своих величайших ожиданий в тиски противоположных доводов, чувствует себя в высшей степени стесненным» ^[25,с.433]. В-третьих, он признает, что на вопрос: «Как понять эту загадочную противоречивость России, эту одинаковую верность взаимоисключающих в ней тезисов» никто не дал удовлетворительного ответа.

Для поиска более релевантного и верифицируемого ответа обратимся к концепту раскола, придающего, по Бердяеву, российской социокультурной системе черты «кентавичности».

Термин «раскол» в качестве «шибболета» (своеобразного «речевого пароля») в нынешнем интеллектуальном российском поле ввел А.С. Ахиезер. Он понимал под ним особое патологическое состояние социальной системы, большого общества, характеризуемое острым застойным противоречием между культурой и социальными отношениями, распадом всеобщности, культурного основания общественного воспроизводства, пониженной способностью преодолевать противоречия между менталитетом и социальными отношениями, обеспечивать гармоничный консенсус. Раскол выступает как постоянно угрожающий интеграции общества конфликт по крайней мере двух субкультур, несущих в себе противоположно направленные векторы конструктивной напряженности, т.е. гипоцентр одной субкультуры совпадает с гипоцентром другой, и наоборот. Тем самым складывается заколдованный круг, т.е. ситуация, когда борьба с одним из вариантов предкатастрофического состояния приводит к возникновению другой формы предкатастрофического состояния, когда обе субкультуры вызывают друг у друга дискомфортное состояние ^{[7,с.390-394]}.Безусловно, термин не вполне удачен ввиду его совпадения с конкретным историческим событием – церковным расколом XVII в., но более точного термина для определения сущности российской системы конфликтов пока не найдено.

Примечателен спор между англича­нином А. Кене и А.С. Ахиезером в журнале «Неприкосновенный запас» (2002,№№3,6).

Он касается политических и социально-культурных аспектов российской истории. Речь в дис­куссии идет о языке описания социального многообразия, разнородности в России.

Российский ученый считает, что экстраполяции западных теорий на российскую реальность мешает отсутствие в них четких представлений о социокультурном расколе российского общества(распад смыслового поля страны, разрыв коммуникаций и других связей, непрогнозируемое систематическое извращение циркулирующих в обществе смыслов, что приводит к нарастанию дезорганизации).

Английский исследователь полагает, что концепт раскола описывает российскую социологическую действительность, которую, скорее всего, правильно было бы охарактеризовать как разнородность различных форм общественной жизни.

Концепция раскола описывает сложное системное явление. Раскол, по А.С. Ахиезеру, - бесконечное многообразие неразрешимых конфликтов, которые могут казаться мало связанными, но реально определяемыми общим состоянием общества.

В логике его концепции специфика российской конфликтности определяется следующим:

- дезорганизация есть не только отсутствие порядка, его недостаток, ущербность, разрушение, но и определенная характеристика порядка, особый порядок. Однако это такой порядок, который подает сигналы о своем плохом самочувствии, о возможности дальнейшего ухудшения состояния, вплоть до сползания к катастрофе.

- важнейшим источником являются конфликты, угрожающие превратить организованность в дезорганизацию.

- опасность конфликтов для социального субъекта стимулирует поиск различных методов их нейтрализации конфликтов, в том числе и прямого подавления (что само можно рассматривать как иную форму конфликта) и вытеснения внутреннего конфликта вовне.

- в любой культурной программе содержится некоторый допустимый уровень дезорганизации, необходимый для того, чтобы человек постоянно, повседневно был готов встречать реальную угрозу, идущую не только от внешнего врага, но и от него самого, его пассивности, равнодушия к жизни.

- методы подавления дезорганизации, так и методы поддержания определенного ее ограниченного уровня несут опасность неконтролируемого выхода дезорганизации за некоторые санкционированные соответствующей культурой рамки.

- важнейшей формой нарастания дезорганизации, нестабильности является неразрешенный конфликт. Он ограничивает возможность принятия антиэнтропииных решений, повышать организованность сообществ или даже сохранять ее на достигнутом уровне.

- конфликты в России достигают громадных масштабов, несут угрозу уничтожения значительной части населения (в истории страны наблюдаются периодические попытки народных восстаний истребить весь правящий слой, ответные попытки массового террора, нацеленного на повсеместное истребление части населения). Однако одновременно массовая дезорганизация заглублена на микроуровень, угрожая мощным всплеском, поглощающим общество. Все это является формой проявления существующего в стране раскола-конфликта особого рода, пронизывающего общество и не имеющего в данный исторический момент адекватного механизма преодоления.

- В России, в отличии от западных стран, власть не мирится с насилием на локальном уровне, так как оно несет в себе потенциал массовых социальных беспорядков, опасных для слабого государства и чувствует опасность в высоком уровне дезорганизации для стабильности общества, государственности даже на повседневном уровне.

- во всех обществах возможны конфликты, угрожающие обществу, которые оно на данном уровне его развития устранить не в состоянии (хочет, но не может, или вообще не представляет гибельность сложившейся дезорганизации). В этом случае государство стремится понизить опасный уровень конфликтов, дезорганизации, подавляя их.

- специфика России заключается в постоянном страхе власти перед тем, что конфликты породят неконтролируемую дестабилизацию и поглотят страну.

Эта опасность подавляется вторжением в конфликты на нижних уровнях, создавая специальные органы контроля, слежки, подавления.

- российская власть делает все возможное, чтобы подавить предпосылки дезорганизации на дальних подступах к возникновению оппозиции. Но

сдерживать массовую дезорганизацию снизу силами государства можно лишь до тех пор, пока дезорганизация не начинает переходить некоторый уровень накопления психологического и культурологического отчуждения народа от власти. Наступает момент, когда эффект государственного подавления конфликтов, дезорганизации порождает еще большую дезорганизацию.

- В России существуют мощные факторы дестабилизации ,что в конечном итоге приводит к попыткам снять дезорганизацию через распад общества и власти. Российское общество сложилось как недостаточно способное превратить множество конфликтов,дезорганизацию, раскол в стимул развития диалога. Конфликт перешел в России в раскол- в некоторую машину, предотвращающую распад ценой массового потока дезорганизации ^[23].

- массовая приверженность государству (зачастую персонифицированному в фигуре монарха) - величина непостоянная и не может быть навязана силой на какой-либо длительный срок. В стране существуют стихийные факторы, работающие против государства вообще и оттесняющие поиски элементов диалога и плюрализма на второй план.

- динамика, происходящая между устойчивой государственностью и смутой свидетельствует о разнообразии российского отношения к государству, которое расположено между полюсами традиционного неприятия государства и веры в него.

- российский плюрализм включает определенный потенциал отрицания государства, рассмотрение его по образу и подобию догосударственного института. Не столько государство рассматривается самим обществом как результат его собственных усилий и творчества, сколько само общество рассматривается как продукт государства.

- рост плюрализма в России приводит не сопровождается соответствующим усилением толерантности,а формирует новые очаги взаимоотталкивания ^[8].

Раздвоенность или более многовекторная расчлененность внутри себя российского социума - определенный способ его бытия. Он эксплицируется, объективируется в экономике, политике, социальных отношениях, в других срезах социокультурной реальности. Раскол может быть устранен с поверх­ности общественной жизни, но быть его внутренним содержанием, когда выраженное противостояние культур внутри общества, отсутствие сквозных институциональных структур, структурации и интегрированности жизненных стратегий и образов жизни оборачивается системными конфликтами.

Возникает « множество частных расколов: между обществом и властью, между высокой культурой большого общества и восходящей к архаике реальностью традиционного мира. На уровне теоретического обобщения природу раскола можно определить следующим образом: в культуре живут и постоянно актуализируются две исключающие друг друга программы воспроизводства социокультурного целого» ^[54,с.127].

В.Ильин приводит далеко не полный перечень азимутов раскола российского общества: власть - гражданское общество, правительство - народ, центр - окраины, цивилизация - почва, верующие - атеисты, умеренные -радикалы, консерваторы - либералы", контрреволюционеры - революционеры, традиционалисты - новаторы, коммунисты - беспартийные ("враги народа") , апологи - диссиденты, прозелиты - отлученные, патриоты – космополиты ^{[24, с.109-110]}.

В этой разорванной и слабо интегрированной конфигурации взаимоотношений государству, с одной стороны, достаточно трудно эффективно управлять конфликтными социальными процессами. С другой стороны, чем острее протекают социальные конфликты, тем сильнее на этом фоне выгля­дит государство. поглощая общество вместе с его конфликтами и огосударст­вляя их.

«Раскол, - отмечает В.Б.Пастухов,- принимает государственную форму. Противоречие, породившее ранее два непримиримых культурных «класса», стало с того момента свойством государства. Власть окон­чательно приняла вид обруча, намертво обхватившего общество и не дававшего ему распасться вследствие борьбы враждующих группировок» ^[35,с.22].

Власть, вторгаясь практически во все конфликтные институции, разрывает сложные связи между субъектами конфликтов, подавляя стимулы и источники саморазвития.

Одновременно, социальное поле конфликтов, сложные формы их регуляции, редуцируются до агрегирования партикулярных конфликтов, в которых действуют различные, зачастую закрытые и неформальные, а не универсалистские правила урегулирования ^[3].

Такие дей­ствия чаще всего они влекут за собой новые конфликты, иногда и вовсе фатальные последствия для акторов и имеющих для них не меньшее значение, чем конституционные преобразования и экономические реформы. Характерным и убедительным в силу “чистоты эксперимента” и ин­дикативной яркости (одно из ведущих мест в мире по количеству ДТП и погибших в них) примером этой черты функционирова­ния отечественных институтов - стремления обойти формально предписанные нормы - является уровень соблюдения правил дорожного дви­жения и способов разрешения конфликтов по этому по­воду как между участниками, так и с представителями власти.

В российской практике реализуется в основном мо­дель использования насилия ради достижения групповых интересов в формате открыто манифистируемой вражды различных социальных групп при осознанном использовании политических технологий интенсификации и эскалации конфликтов, в том числе с использованием приема поисков внутреннего и внешнего врагов ^{[4,с.92-116;5,c.81-88]}.

В контексте этой устойчивой тенденции социального развития, политической традиции и политической культуры, возникает эффект преобладания административных методов регулирования конфликтности и доминирование неформальной составляющей институциализации конфликтов.

Точно схватывает суть ведённый А. Фурсовым и Ю. Пивоваровым термин «Русская Система» ^[38], который основан на целостном видении социально-исторических российских реалий.

Надо отметить, что сам термин «Русская система», по мнению значительной части научного сообщества, «вызывает сомнения насчет его науч­ной достоверности. Хотя бы потому, что Россия по своему менталитету -страна принципиально бессистемная. В ней, по выражению Л.Н. Толстого, еще ничего не сложилось и только начинает складываться …Можно использовать термин «систематическая бессистемность» или метафору бессистемной свалки» [с.56-117].

В чем суть концепции (применительно к рассматриваемой нами проблематике)?

Во-первых, «русская история… обладает... одним свойством – константой социального бытия, сохраняемой несмотря на все громадные изменения - Россия не решает своих ключевых вопросов (не находит решения, ключа), а изживает их» ^[39,с.20].

Во-вторых, для России характерна «власть-насилие, власть как насилие, безо всяких там ограничений, "сдержек и противовесов". Это - высшее напряжение, густота, интенсивность подавления, распределения, укрощения и пр. Оно качественно, а не количественно отличается от тех видов власти, с которыми его обычно сравнивают. И в первую очередь от тех, что произрастают на Западе. Там власть, в каких бы формах и обличиях она ни являлась миру, всегда и прежде всего - договор, конвенция, список условий, прав и обязанностей сторон, декларация об ограничениях и т. п. Да, и насилие тоже, но строго обузданное императивом права и рационально дозированным "рассеянием" (распределением)» ^[40].

Таким образом, в истории русской системы (а, значит, и в истории «конфликтов российских») нет «даже намеков на договоры и взаимоограничения», для нее не характерны диалог ( по определению А.С.Ахиезера - «В России вместо диалога реализуется совокупность монологов») взаимные уступки и компромиссы.

В российской системе координат существенным паттерном, на который нужно обратить внимание, является доведение до совершенства технологий создания искусственной политической конфликтогенности как социальной нормы. Российские граждане становятся легкой добычей и готовой жертвой политтехнологов прежде всего потому, что в России экзистенциальные проблемы не существуют отдельно от экономических, социальных и политических проблем. «Наоборот, среди наших реалий [в] метафизику, в проблемы добра и зла, доброты, искренности, лжи, сокрытия, человеческого своеволия, самоуправства и в решение этих проблем - внедряешься быстро почти при первой же встрече с милиционером, с органами местного самоуправления ^[10,с.50].