Empiriocriticism of A. A. Bogdanov and its importance in modern science

Loktionov Mikhail Doctor of Philosophy leading research assistant at Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences 109240, Russia, g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12, str.1, kab. 202 1020302@gmail.com Other publications by this author

Говоря сегодня о таком человеке как Александр Александрович Богданов, необходимо прежде всего понять: почему он нам интересен? Почему он не является только неким памятником эпохи, некоторым человеком, который участвовал в подготовке революции, писал философские сочинения и фантастические романы? Чем он актуален нам сейчас? И почему, самое главное, он не был актуален тогда?

Прежде всего, нужно вспомнить о том, что такое конец XIX – начало XX века. В принципе, нам сейчас достаточно просто. Мы знаем Куна, мы знаем его концепцию смены парадигм, и поэтому мы понимаем, что в одной и той же парадигме развиваться ни наука, ни общественная мысль не может. Рано или поздно парадигма исчерпывает себя и необходимо менять нашу парадигму и переходить к новой, более широкой, возможно, а может быть, просто другой, нежели предыдущая. Конец XIX – начало XX века как раз и был таким периодом, когда старая парадигма начала себя изживать. Она начала себя изживать во всем, но, прежде всего, это было заметно в науке. Но так как наша цивилизация в какой-то мере является более научно-технической цивилизацией, нежели гуманитарной, то, как правило, все первые изменения происходят именно в науке и в технологиях. В той же физике например. Многим физикам была уже практически ясна Физическая картина мира, оставалось всего несколько нерешённых проблем: проблема существования эфира, изучение абсолютно чёрного тела и некоторые другие. И даже были люди, которые переживали, говорили о том, что очень жалко, что ничего не останется нашим последователям, все уже сделали мы, им будет скучно жить, им будет нечего изучать. Но в итоге оказалось, нечто совершенно иное. Возникла теория относительности, возникла квантовая механика; математика, которая пыталась понять, что же такое строгое заключение и на чем оно должно базироваться, пришла к определённому пониманию того, что одной лишь формальной логикой, построенной на некой жёсткой аксиоматике, обойтись уже не удастся. Это произошло после доказательства теоремы Гёделя. Возникли междисциплинарные знания, которые, так или иначе, относились, например, как к физике, так и к математике, чему примером является известная теорема Нётер, говорящая о том, что определенного рода геометрические свойства пространства связаны с его физическими свойствами, а именно с законами сохранения.

Но дело в том, что люди на данный момент мыслили по-прежнему в рамках ньютоновской физики, то есть понятиях материальной точки, абсолютного пространства, приложения тех или иных сил к объектам. Причём если брать, например, конец XIX века, никто ещё не мог сказать, чем это не устраивало современную физику. Но многие уже чувствовали, что подобный подход ограничивает рассуждения, и вслед за физикой, у людей возникла необходимость философского осмысления того нового, что рождается или вот-вот должно родиться. Первый позитивизм, увы, не смог интерпретировать ни физику, ни философию. И, таким образом, возникло мультидисциплинарное учение, ставшее известным в истории как эмпириокритицизм. Эмпириокритицизм появился благодаря его основоположнику Эрнсту Маху, который разработал соответствующий подход, несколько по-иному представлявший ту физику, которая существовала на данный момент, или уже готовилась к тому, чтобы прорваться наружу, фактически отказавшись от ньютоновских представлений о мире. И самое главное в эмпириокритицизме – это был другой подход к понятиям пространства, времени и материи. Изначально предполагалось, что у нас есть некое пустое пространство, а в нём уже находится материя, существующая в нем и изменяющаяся во времени, то есть пространство абсолютизировалось. Мы как бы брали материю, неизвестно откуда взявшуюся, и погружали её в это пространство. И в пространстве уже могли делать какие-то выводы относительно поведения этой материи. И так как она у нас не могла существовать сама по себе, то на нее должны были действовать некие силы. В результате мы получали представление о сущности, пространстве и времени, как бы состоящем из трех частей, то есть у нас было отдельно пространство, отдельно материя и отдельно действующие силы. Естественно, такой подход был в некоторый момент оправдан, но практически к этому времени исчерпан. С другой стороны, не совсем было понятно, что именно мы изучаем: настоящую материю или наши представления о материи и наше восприятие материи. То есть, можно абсолютизировать материю и делать вид, что мы изучаем именно её, хотя все данные мы получали посредством органов чувств и, возможно, в расширенном понимании органов чувств, с помощью физических и прочих приборов. Другой же подход заключался в предположении, что, существует материя или не существует, это не столь важно. Когда мы о чем-то говорим, мы говорим о нашем восприятии, поэтому с научной честностью следует говорить о том, что разговор идёт не о самой материи, а о неком восприятии материи. А существование материи – это уже был вопрос вкуса.

В чем был шаг вперед эмпириокритицизма? Эмпириокритицизм впервые выступил с монистической позиции, показав возможность монистического понимания материи, то есть он не стал разрывать материю, силы и пространство, постулировав, что их нельзя изучать, как раньше, разделяя на определённые части. Таким образом, материя стала как бы вновь единой. Эмпириокритицисты понимали, что различия между собственно материей и нашим представлением о матери быть не должно, так как наблюдаемый объект не возможен без наблюдающего субъекта. То есть проверить реальное существование материи мы не можем и, говоря о материи, мы в любом случае говорим о наших ощущениях, но, тем не менее, наши ощущения создаются явно не на пустом месте. Поэтому сама идея разделения на ощущения, на образы, и на собственно абсолютную материю не имеет смысла. Но некая необходимость в этом всё же была, потому что удавалось тем самым отказаться от понятия абсолютного пространства и представлять себе пространство и время как некие способы существования материи, которые без материи существовать не могут. То есть абсолютно пустого пространства существовать во вселенной не может. Это была одна изосновных идей эмпириокритицизма. Родилась она благодаря Эрнсту Маху – ученому, который был естествоиспытателем, математиком и философом. Более того, это выросло как некое развитие или как второй этап позитивизма, предложенного Контом, предполагавшего, что нужно заниматься изучением только реально существующих вещей, а не абстракций.

И в начале XIX века увлечение эмпириокритицизмом распространилось по всему миру как некой новой философией и идеологией. Это действительно привело ко многим серьезным открытиям, сам по себе подход. Например, общая теория относительности Эйнштейна – это, в основном, заслуга подхода Эрнста Маха, когда мы начали воспринимать силы гравитации не как какие-то конкретные силы, которые действуют на предметы, на материальные точки, а как некоторую особенность, порожденную искривленностью самого пространства. То есть, материальные объекты существовали и передвигались не в идеальном евклидовом пространстве, а сами материальные объекты выстраивали пространство вокруг себя таким образом, чтобы взаимодействие происходило так, а не иначе. Можете представить себе некий батут, на который положено достаточно тяжелое ядро, положено тихо, чтобы не прыгало. И в результате, батут под действием этого ядра прогнется. Масса, так или иначе, искривит пространство, в котором находится. Предположим, что на нем лежала еще дробинка. И сразу будет видно, что по батуту маленькая дробинка сразу начнет двигаться по направлению к нашему ядру. И тем самым становится понятно, что, по сути, это эквивалентные процессы: притяжения друг к другу, либо искривления пространства таким образом, что в этом пространстве наименьший путь, приводящий к минимуму потенциальной энергии, будет совпадать с тем же, который бы материальные точки или материальные тела проделали в том случае, если бы они просто притягивались друг к другу. То есть процесс один и тот же, но два принципиально разных описания. Один – с учетом сил, с учетом масс, а другой – с учетом только геометрии. В дальнейшем, этот процесс был продолжен в XX веке созданием многомерных геометрических моделей физических взаимодействий типа теории Калуцы-Клейна, где геометризируются также электромагнитное и другие поля - переносчики взаимодействий. Значит мы можем отказаться от сил. И это большой плюс. Но так как у нас нет сил, а взаимодействия между теми или иными телами происходят, то следует ввести нечто, что позволяло бы передавать это взаимодействие. Таким образом, у нас должна быть какая-то среда, как, например, воздух – это среда для распространения звука и звуковых волн. Уберём воздух – и исчезнет звук. Соответственно, по аналогии предполагалось, что свет тоже распространяется в некоей субстанции, которая была названа эфиром. Уберём этот эфир, и, казалось бы, света у нас не будет. Но путем эксперимента Майкелбсона-Морли было показано, что наличие эфира, по крайней мере, с точки зрения объяснения тех или иных процессов, не является необходимым. И, вследствие этого, было предложено понятие так называемого поля.

Поле, естественно, представлялось чем-то материальным, неким состоянием материи, но не веществом. В результате, находясь в этом поле, можно было наблюдатьть, как оно влияет на те или иные взаимодействия тел, находящихся внутри. Но в некоторый момент полей этих стало слишком много: гравитационное поле, электромагнитное поле, впоследствии появилось слабое молекулярное взаимодействие, сильное взаимодействие внутри атомов. В настоящий момент физики вводят еще такое взаимодействие, как поле Хиггса. Но что такое поля, представить себе мы не можем. Есть такой термин, мы к нему привыкли, но как-то объяснить его на пальцах ребенку мы не сможем. Поэтому, хотя мы его не понимаем, но мы к нему просто привыкаем и пользуемся им.

Вопрос дальнейшего развития заключался в том, необходимо ли вообще понятие поля, или мы, говоря о материальном пространстве, можем обойтись просто теми или иными геометрическими построениями. В настоящий момент общая теория поля не создана. И также в настоящий момент у нас не существует теории, которая бы позволяла объяснить материальные взаимодействия без поля.

Все эти разъяснения необходимы, чтобы перейти к предмету того, что казалось важным для Богданова в его подходе к изучению естественных и гуманитарных наук. Его биография, как и у всякого революционера, была очень насыщенной и неоднозначной. Он учился на физико-математическом факультете Московского университета, откуда был отчислен за революционную деятельность, после этого отправлен в ссылку, закончил в Харькове медицинский институт, а затем активно участвовал в революционной деятельности. Более того, он не чуждался и всякого рода террористических актов. Но, тем не менее, в некоторый момент он превратился в серьёзного теоретика, причём очень и очень известного, и влиятельного. Более того, мало кого можно было поставить рядом с ним. И русскую революционную мысль не следует представлять, как однонаправленное движение, некую ленинскую идею, которая привела к революции. В свое время революционное движение вполне мог бы возглавить и Богданов. И очень многое у него для этого было. Не было единственного, что было у Ленина, – у него не было серьезной жажды к власти, к революции любой ценой. Поэтому, говоря о взаимоотношениях Ленина и Богданова, мы должны, в первую очередь, понимать, что Ленин критиковал Богданова не потому, что Богданов увлекался эмпириокритицизмом, а потому, что чувствовал в нём серьёзного оппонента. Все прекрасно знают, что раньше во всех вузах, что гуманитарных, что технических, при социализме изучалась книга Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», где Ленин противопоставлял эмпириокритицизм диалектическому материализму. Богданов же, наоборот, пытался срастить материализм и учение Маха, причем вывести его за границы физики, в том числе, и в поле общественной деятельности. В понимании общественной деятельности, возникали некоторые проблемы, хотя бы уже потому, что эмпириокритицизм не делал разницы между материей и нашими представлениями о материи, что, конечно, давало возможность критиковать данный подход как в какой-то мере идеалистический. Более того, популярность Богданова, а также его окружения была весьма и весьма высока, как и его объяснения многих процессов с помощью именно эмпириокритицизма. В определении Богданова эмпириокритицизм назывался эмпириомонизмом, то есть делался четкий акцент на неком холистическом восприятии, о том, что природа, как физическая реальность, так и общественная деятельность, не может быть редуцирована к каким-то отдельным частям, и может быть представлена только во всем многообразии. Это было уже достаточно сложно для ленинского подхода, что и послужило первому конфликту Ленина и Богданова. Но, в конце концов, Ленин с этим еще мог бы смириться, но последней каплей было то, что Богданов вместе с рядом своих коллег организовал внутри русского марксизма то, что было названо богостроительством, то есть он пытался интегрировать идеи марксизма и религии, основываясь на некоем предполагаемом сходстве социалистического и христианского мировоззрения. Его приверженцы не искали Бога как некую существующую надмирную сущность, а стремились построить Бога из мощи коллектива. То есть, поиски Бога, строительство Бога Богдановым и его соратниками заключались не в преобразовании религии, а в том, чтобы, по сути, некими религиозными методами, то есть идеей веры, можно было бы пользоваться для изучения тех или иных феноменов, как физической, так и интеллектуальной жизни.

К этому же течению принадлежали Луначарский, Горький и Владимир Александрович Базаров, которого очень активно критиковал Ленин в своем «Материализме и эмпириокритицизме». Это было последней каплей, и такого «кощунства» Ленин терпеть уже не мог. Таким образом, появилась эта работа. Самое интересное, что эта работа изначально появилась даже не у самого Ленина. Нет, конечно, авторство её принадлежит безусловно Ленину плагиатом она не является. Но изначально работа подобного содержания появилась у Любови Исааковны Аксельрод, революционерки, философа, родственницы Павла Аксельрода, народника и социал-демократа. Она была человеком достаточно жестким, ее литературный псевдоним был Ортодокс, то есть она придерживалась жестко ортодоксально-марксистских идей. И, в принципе, впервые критика эмпириокритицизма, критика Богданова прозвучала в ее работе, которая называлась «Против идеализма: критика некоторых идеалистических течений философской мысли», так как большинство ортодоксов-революционеров относили эмпириокритицизм, махизм, эмпириомонизм именно к идеалистическим теориям. Её достаточно сложно было ее читать и в те времена, а сейчас читать ее просто смешно. Вот, как пример, одна цитата из ее статьи о Бердяеве: «Одиннадцать лет тому назад господин Бердяев выступил в своей книжке «Субъективизм и индивидуализм в общественной философии», как известно, в качестве соединителя материалистического понимания истории с гносеологией и этикой Канта. Высокоторжественно, со свойственным этому слабонервному писателю поповским красноречием, он клялся тогда пролетариату в вечной, неизменной любви, объявляя научный социализм бесспорной, несомненной, самоочевиднейшей истиной. Но, отдавая должное социалистическим влечениям, господин Бердяев и тогда искал для собственной своей, непролетарской, души блаженства и утешения в сверхопытном миропорядке».

Достаточно, наверное, я думаю этого отрывка, чтобы понять стиль изложения данного автора. В принципе, в основу «Материализма и эмпириокритицизма» легла ее статья из этого сборника, посвященная эмпириокритицизму. Я не думаю, что многие сейчас читают «Материализм и эмпириокритицизм» по той причине, что сейчас там особо и читать нечего. Эмпириокритицизм интересен историкам науки, философам науки и интересен людям, которые занимаются попытками той или иной интерпретации тех или иных достаточно сложных теорий, потому что теорий достаточно. Например, та же самая квантовая механика - теория одна, но существует несколько интерпретаций, и самая известная из них – это так называемая копенгагенская интерпретация, предложенная Нильсом Бором, тоже очень сильно испытавшим влияние эмпириокритицизма.

Таким образом, Ленин начинает, так или иначе, критиковать эмпириокритицизм и, в первую очередь, сочинения Богданова и Базарова. В принципе, если кто-то захочет прочесть, книга в каком-то смысле может вызвать интерес, она позволяет многое узнать о других философских течениях и течениях научной мысли в это время. Но, тем не менее, большое количество передёргиваний, большое количество, не то чтобы откровенных подтасовок, но, скажем так, вариантов подгонки под ответ, в какой-то мере утомляет. Но критиковать эту работу долгое время было невозможно, потому что написал ее Владимир Ильич Ленин, а при социализме можно было критиковать многих социал-демократических мыслителей, но уж точно не Ленина. И мало кто знает, что у Богданова выходила отдельная работа, которая называлась «Вера и наука». Это был ответ на «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина. В ней он достаточно просто и достаточно логично разбирал ошибки этой работы и объяснял, почему он считает, что эмпириокритицизм никак не противоречит материализму и не утягивает в сторону идеализма никакие ни физические, ни общественные науки. Но, тем не менее, на Богданове клеймо эмпириокритициста, клеймо эмпириомониста, осталось навсегда.

Более того, богостроители в свое время попытались создать некую свою школу и свой тип революционного движения. При поддержке Горького они на острове Капри создали фракционную школу для рабочих. Ленин называл ее «Литераторский центр богостроительства», в основном, из-за того, что делалось это большей частью на деньги Горького. Ленин присутствовал, бывал в этой школе, тому подтверждением известные фотографи, снятые на острове Капри, где Владимир Ильич Ленин играет с Александром Александровичем Богдановым в шахматы. Правда, количество людей на этих фотографиях изменялось в зависимости от эпохи.

Ленин был достаточно долгое время на Капри, долгое время пытался работать в этой школе, но в некоторый момент, прервав всякие взаимоотношения с Богдановым, уехал оттуда и создал свою школу на основе того, что увидел на острове Капри. То есть Ленин, если «Материализм и эмпириокритицизм», условно говоря, списал у Аксельрод, то у Богданова он заимствовал идею того, как следует проводить школы для рабочих.

Соответственно, каприйская школа еще некоторое время существовала, более того, достаточное количество народа было подготовлено в ней, но закончилось это все достаточно грустно – Ленин настоял на необходимости исключения Богданова и всех богостроителей и отзовистов из ЦК и Центрального органа. Более того, фактически участия в работе партии Богданов с 1909 года не принимал. Этим закончилось соревнование за людские умы между Лениным и Богдановым. Мог ли победить в этом Богданов? Вопрос достаточно сложный, потому что, с одной стороны, конечно, идеи Богданова были более широки, более интересны и более практически применимы в различных областях, нежели идеи Ленина. Но, как я уже говорил, в нем не было настойчивого желания во что бы то ни стало реализовать свои идеи в действии в государстве. Поэтому, в каком-то смысле, победа идеологии Ленина здесь была совершенно заслуженная.

После этого богостроителями и махистами была создана группа «Вперёд», формально она называлась литературной организацией, но на самом деле была философско-идеологическим образованием, которое активно и очень во многом оказало влияние на то, что мы называем «Пролеткультом», то есть пролетарской культурой. И более того, создание Пролеткульта практически целиком принадлежит тоже Богданову. В настоящий момент на этой деятельности в каком-то смысле базируются идеи христианского социализма, и на этом же основывается так называемый трансгуманизм.

На сегодняшний день, просветительские идеи Богданова, кому это было бы интересно, можно увидеть в современной фантастике, например, в романах Дэна Симмонса цикла «Песни Гиперона», основным содержанием которого является эволюция взаимоотношений человека и Кибер-Бога. По сути, это чистые идеи богостроительства. В музыке его пролеткультовские представления повлияли на творчество Сергея Курёхина и его Поп-Механики. В драматургии предвосхитили «эпический театр» Бертольта Брехта.

В некоторый момент, особенно во время войны, Богданов начал постепенно разочаровываться в своем эмпириомонизме и эмпириокритицизме как таковом. Это происходило не потому, что он разочаровался именно в этом направлении. Скорее, это было его разочарование в философии вообще. В некоторый момент он начал понимать, что философия сильно оторвана от жизни, и применение философии в науке или в общественной деятельности практически невозможно, то есть нужно идти куда-то в таком направлении, которое можно было бы применять на практике, и, пользуясь которым, можно было бы создать теорию, на основе которой были бы возможны описания тех или иных физических и социальных процессов.

Чем, например, хороша философия? Тем, что каждая из наук изучает какой-то свой узкий предмет: физика изучает свое, химия – свое, биология –свое, обществоведение – свое и так далее. Но философия может описать, объяснить все в целом. Эта идея была достаточно новаторской, потому что действительно физики не занимались химией, химики не занимались физикой, социологи не знали лингвистики. И люди, занимающиеся наукой, занимались, в основном, именно своей областью науки, а каких-либо мультидисциплинарных исследований на тот момент, как таковых, фактически не было. Но потребность в них уже была. Ведь мы можем взять человека, мы можем выяснить, как он живет, как он питается, как в нем течет кровь, как и чем он думает, оценить его мысли, можем описать его жизнь по минутам. Но это все равно не даст нам никаких прогностических идей относительно его будущих поступков. То есть, мы не сможем сказать, что этот человек будет делать, например, завтра утром. Точно так же, взяв ту же метафору человека, можем разделить его на части, сказать, что это рука, это нога, это голова, это мозг, сердце, печень; объяснить, чем занят каждый орган. Но, разобрав человека на органы, после этого сложить его уже не удастся. Необходим был некий такой аппарат, по крайней мере, методологический, который позволял бы исследовать весь комплекс целиком, не пытаясь его разложить на определенные части. И первый шаг к этому сделал именно Богданов. Богданов в начале XX века, в 1910-е годы, написал свой первый, а потом второй и третий том своей так называемой «Всеобщей организационной науки». Он пытался выяснить, что общего существует в различных науках, и почему изучение объекта в целом иногда гораздо более важно для нас, чем попытка его расчленить и редуцировать. Он первый сформулировал понятие системы как некой общности, которая в целом является чем-то большим, чем простая сумма своих частей. Это был достаточно интересный и новаторский подход. С помощью тектологии можно было попытаться организационным подходом в этом ключе описать практически любую науку, начиная с физики, а в каком-то смысле даже и с математики, и заканчивая общественными науками. С общественными науками, конечно, было сложнее, потому что физику мы можем свести к формулам и проверить выполнение тех или иных равенств или неравенств эмпирически и сделать на основе этого какие-то выводы. В общественных науках так мы не можем, там некое равенство, некая сумма является достаточно условной: она имеет смысл математического понятия суммы, например, математического понятия разности или умножения, но, по сути, им не является. И таким образом мы приходим к основной идее Богданова – создать некоторую «Теорию всего».

ХХ век проходит под знаменем создания «Теории всего». Эйнштейн занимался общей теорией поля, после этого проблемой создания общей теории поля занимались многие другие физики. Некоторые ученые занимались теорией дальнодействия, то есть взаимодействия без привлечения понятия поля. Были попытки распространить теорию поля на общественные науки, чему примером «Теория поля в общественных науках» Курта Левина. И впоследствии совершались попытки вытянуть ту общность, которая есть практически во всем. То есть узнать суть, проникнуть в суть вещей. И то, что сделал Богданов в своей работе, оказалось вполне и вполне работоспособным.

«Тектология. Всеобщая организационная наука» была опубликована в Германии. Второе издание вышло тоже в Берлине. После этого, третий том был закончен уже после смерти Богданова. В результате все знали про существование этой книги, но, тем не менее, она вроде как ни на кого не повлияла. Хотя с другой стороны, тот же самый Норберт Винер, создатель кибернетики, говорил о том, что он знаком с тектологией, и многие идеи тектологии натолкнули его на то понимание кибернетики, к которому он и пришел.

Соответственно, мысли Уильяма Росса Эшби, кибернетика и психолога, в особенности его идея гомеостазиса, тоже, в каком-то смысле, повторяли идеи Богданова. И совсем грустная история. Создатель общей теории систем Людвиг фон Берталанфи в своих работах на Богданова не ссылался никогда. Но, как удалось выяснить нашему ученому Тахтаджяну в переписке с Берталанфи, Берталанфи признался ему, что он Богданова читал и знал, кто это такой. Но мало того, что у Берталанфи есть косвенные заимствования из Богданова, в общем-то, и сама теория систем, если брать основные ее постулаты, в большей мере основана именно на идеях Богданова. Но постольку-поскольку произведения Богданова появились чересчур рано, то они не оказали вообще практически никакого влияния на развитие общего холистического подхода, то есть на развитие кибернетики, на развитие общей теории систем, на развитие синергетики, которую он тоже в некотором смысле предвосхитил своей тектологией. По сути, идеи Богданова предвосхищают также теорию аутопоэзиса, созданную Умберто Матураной и Франсиско Варелой, так как идея саморазвития была одна из важнейших в тектологии.

Что можно еще сказать об этой книге? Тектологию, на самом деле, читать достаточно тяжело по той причине, что язык книги достаточно архаичен и он полностью принадлежит тому периоду. Когда ее читаешь, некоторые вещи просто возникает желание как-то поправить или пересказать своими словами. А в некоторые моменты – останавливаешься и задумываешься, а что же Богданов хотел этим сказать? Более того, Богданов вводит ряд терминов – «ингрессия», «дегрессия», которые ниоткуда не следуют и в дальнейшем ни в одной науке ими не пользовались. Понимание этих терминов достаточно простое, но, тем не менее, новые термины, к которым мы не привыкли за время обучения, несколько раздражают, режут слух. Потому что теория действительно сложная, действительно интересная, действительно очень многое объясняющая, причем объясняющая именно из идеи организации.

Если, например, возять ту же самую теорию Дарвина, то в целом она представляется нами, как борьба за существование. У нас живут зайцы, у нас живут волки, из зайцев выживают те, у кого более длинные и сильные ноги, чтобы убежать от волка. И поэтому, согласно Дарвину, эволюция идет именно в этом направлении. Системная же эволюция, системное восприятие, системное понимание эволюции немножко другое. Эволюция зайца не может существовать без эволюции волка, так как если заяц у нас эволюционирует, эволюционировать должен и волк. Поэтому те волки, которые могут догнать зайца, остаются жить, а те волки, которые не могут догнать новых быстрых зайцев, к сожалению, обречены на вымирание. Поэтому, по идее, из этого предположения должна возникнуть некая бесконечная гонка, то есть зайцы должны бегать все быстрее и быстрее, ноги у них должны быть все длиннее и сильнее, у волков тоже ноги должны быть все сильнее. В итоге мы должны увидеть, что и зайцы, и волки бегают на мощных ногах, все, как гепарды. Но этого же тоже не происходит, то есть процесс в некоторый момент останавливается. И здесь нам помогает важно подмеченное именно Богдановым понятие динамического баланса. Статический баланс был и так всем известен, потому что если у нас достаточно сбалансированная система, то она у нас функционирует в окрестности некой точки равновесия. Но эта система ведь еще и развивается, и, так или иначе, при развитии происходит определенный дисбаланс, потому что, взяв тех же самых волков и зайцев, мы понимаем, что развитие не может быть равномерным. Поэтому либо зайцы начнут развиваться активнее, и поэтому волкам будет нечего есть, либо волки начнут развиваться активнее, в таком случае они съедят всех зайцев. Эволюция, согласно системному подходу и согласно организационному подходу, уже не столь проста, как идеи дарвиновской борьбы за существование и естественного отбора. Происходит во многом взаимное влияние одного на другое.

Такой подход был справедлив не только, естественно, к биологии, он был справедлив и к физике. Опять-таки, когда мы рассматриваем принцип неопределённости Гейзенберга, и когда мы говорим о том, что в квантовой механике невозможно учитывать только наблюдаемый объект, но в общую систему надо встраивать еще и наблюдателя, мы берем ту же самую эмпириокритицистскую идею о том, что не нельзя разрывать сам объект и наше понимание объекта, потому как без человека, без наблюдателя, наблюдаемое не существует. Наблюдаемое становится наблюдаемым только тогда, когда появляется наблюдатель.

И все в природе, или очень многое, можно описать с точки зрения этого подхода. Но, к сожалению, тектологический, организационный подход не получил большого распространения. И это происходило из-за того, что, например, многие из советских ученых предполагали, что в тектологии Богданов протягивает опять же свой эмпириомонизм под видом организационной науки (в целом так оно и было, хотя и не осознавалось им), хотя к тому времени Богданову эмпириомонизм был уже неинтересен, как и вся философия уже к тому времени была Богданову не интересна, не оправдав его ожиданий всеобщей теории. Он уже перерос, он двинулся несколько в иную сторону, отвергнув старые парадигмы. Самое главное заключалось в том, что он опередил свое время. Так же, как в свое время эмпириокритицисты, тот же самый Мах, опередили свое время – его идеи вылились в свое время в идеи вакуума Дирака, общую теорию относительности Эйнштейна, но его просто никто не увидел, поэтому эмпириокритицизм в каком-то смысле, тоже был забыт. И тектология Богданова очень сильно опередила время, того понимания кибернетического или организационного стиля мышления просто еще не существовало. И хотя ничего сложного в книге нет и ничего непонятных мест в ней не так много, все равно у людей она не находила отклика.

«Тектология» – действительно самое главное произведение у Богданова – то, что в итоге и обессмертило его имя.

Помимо этого, Богданов, как некий титан возрождения, пытался заниматься ещё многими направлениями деятельности. Например, он был неплохим литератором. Его перу принадлежит два фантастических романа – это «Красная звезда» и «Инженер Мэнни». Он переводил, как ни странно, западную фантастику на русский язык. Более того, как я уже говорил, он занимался проблемами пролетарской культуры, то есть обоснованием новой, созвучной времени культуры, ее необходимостью появления со временем – она была показана именно Богдановым. Здесь проблема в том, что, многие не понимали ценность Пролеткульта, считая его чем-то утилитарным, излишне идеологизированным, не видя рождения в муках новой эпичности. И здесь опять же не был виноват Богданов или те люди, которые не понимали его ход мыслей. Если бы Лоренцо Великолепному предложили купить полотно Ван Гога, он, скорее всего счёл бы это предложение насмешкой. Хотя сейчас мы понимаем, что и средневековые итальянцы, и Леонардо, и Ван Гог – это люди безмерно талантливые, достигшие очень многого в живописи, по сути творящие некую ткань искусства. Но понять это было просто нельзя. Как, например, писал в свое время Есенин:

Мне мил стихов российский жар.

Есть Маяковский, есть и кроме,

Но он, их главный штабс-маляр,

Поет о пробках в Моссельпроме.

И действительно, «Окна роста», стихи типа «Нигде кроме, как в Моссельпроме» воспринимались не более чем агиткой. (Надо, правда, сказать, что Маяковский не относил себя к Пролеткульту, а, порой, даже противопоставлял своё творчество ему.) Но, тем не менее, мы их помним до сих пор, и понимаем, что это тоже некое искусство. Но, опять-таки, чтобы понять, что пролетарская культура – это тоже культура и тоже искусство, должно было пройти определенное время, должны были пройти изменения в нас.

Многие, наверное, помнят о том, что в конце жизни Богданов заведовал Институтом переливания крови. Ситуация с Богдановым на тот момент была очень сложная, вопрос о том, что делать с ним стоял достаточно остро и у Ленина, и у Сталина, потому что эмигрировать он не собирался, советскую власть принял полностью и безоговорочно. Его старые заслуги в тот момент забыть было невозможно, опять-таки они с Базаровым и со Скворцовым-Степановым переводили «Капитал» Маркса и создавали первые книги по политэкономии. Поэтому, в общем-то, выгнать его было нельзя, сажать или расстреливать его было особо не за что, запрещать ему чем-либо заниматься было страшно, потому как человек, которого отовсюду отодвинули, готов был высказывать идеи, которые могли пойти вразрез с тем, что предполагает генеральная линия партии, испугать его было невозможно. Поэтому ему была доверена разработка идеи переливания крови, не самая важная в стране на то время, но и не последняя.

Не надо думать, что переливание крови воспринималось в то время, как и в настоящий момент, как необходимость у человека забрать кровь, чтобы потом влить ее другому человеку при проведении операции или в случае большой потери крови. Нет, переливание крови в тот момент предполагалось как некое взаимное обмен кровью. Например, брался один человек достаточно пожилой, но заслуженный, и студент, молодой, но ничего из себя не представляющий. И они, скажем так, занимались обменом крови: часть своей крови, как бы энергию молодости, он отдавал старому и умному, а умный свою кровь вливал молодому и здоровому. Чем закончились бы эти эксперименты, неизвестно. Скорее всего, ничем. Понял бы это вовремя Богданов или нет, мы не знаем, но дело в том, что умер он, однажды совершив переливание крови с одним из студентов. Причем делал он это в лечебных целях – студент был болен туберкулезом, и Богданов решил, что переливанием крови можно вылечить туберкулез. Но, к сожалению, это переливание крови для Богданова стало последним, после переливания крови своего студента он почувствовал себя очень плохо и через несколько дней умер. Многие считают, что это произошло потому, что тогда не было известно о группах крови. Но это не так, потому что группы крови все уже и тогда прекрасно знали. Но единственное, что люди не знали про резус-фактор. Но, по сути, различие резус-факторов менее страшно, чем различие групп крови, и до этого переливания крови ни на чем это не отражалось. И понятно сейчас, что с помощью переливания крови лечить туберкулез нельзя. Но, тем не менее, студент, который получил кровь Богданова, после переливания быстро поправился, Богданов же умер в итоге. Но, что самое поразительное в этой истории, у студента прошел туберкулез. С чем это было связано, неизвестно – то ли с не очень качественной диагностикой, то ли, может быть, произошло нечто, чего мы не понимаем и сейчас, что тоже нельзя отрицать. Некоторые предполагали замаскированное самоубийство, основываясь на тексте его романов. Есть версия о том, что Богданов был просто убит – ему было вколот в кровь хлорат натрия (бертолетова соль). Более того, подозревался даже определенный человек, кто мог бы это сделать, но ничего не было, никаких расследований на эту тему не было, и Богданов был кремирован. И одним из лучших некрологов для него – это была статья Базарова «Богданов как мыслитель».

Так окончилась его жизнь. Было ли у него какое-то еще будущее в Советском Союзе или нет, сказать невозможно. Потому что тот же самый Базаров, который на тот момент был одним из руководителей Госплана, в 1930 году просто был арестован и отправлен в лагеря на пять лет, прошел срок до конца, а в 1939 году умер, но умер сам, своей смертью, в Москве. Поэтому, вероятно, у Богданова особого будущего и не было. Тем более что, по сути, самое главное в своей жизни он сделал – он сделал тектологию. Тектология была в 60-е годы заново обнаружена, и в настоящий момент она, хотя и не столько популярна, как кибернетика или как, например, теория систем. Но, тем не менее, идеи Богданова существуют, на Западе проходят конгрессы, посвященные тектологии, издаются книги, посвященные Богданову и его тектологии, в Екатеринбурге существует институт Богданова – о Богданове мы не забываем.

Богданов – это был человек, который принадлежал к той плеяде, что и деятели культуры Серебряного века, как и они – деятель науки, деятель культуры, образования, методологии, революционных идей в науке и обществе. Он был титаном возрождения, поэтому вклад его неоценим и до сих пор для нас он важен, почему мы и сейчас говорим о нем.