Simulativeness within the structure of social development

Reshetnikov Vladimir Alekseevich Doctor of Philosophy Professor, Director, Institute of Social Sciences, Irkutsk State University 664003, Russia, Irkutsk, Lenina Street 3, office #105b erech80@mail.ru Other publications by this author     Samburov Eduard Aleksandrovich Doctor of Philosophy Professor, the department of Social Philosophy and Sociology, Irkutsk State University 664003, Russia, Irkutsk, Lenina Street 3, office #105b samburov@mail.ru

Kashchaev Aleksandr Evgrafovich Doctor of Philosophy Professor, the department of Humanitarian Disciplines, Irkutsk State University 664074, Russia, Irkutsk, Chernyshevskogo Street 15, office #101 kashaev@mail.ru Other publications by this author

Относительная стабилизация российского общества часто подвергается сомнению в политологической и социологической литературе с точки зрения методов и последствий. Однако не всегда замечается, что неумолимое прохождение курсом либеральных реформ было чревато угрозами национальной безопасности и даже территориальной целостности страны. Адаптационный потенциал населения, как свидетельствуют социологические исследования фонда «Общественное мнение», практически исчерпан. Были достигнуты пределы безопасности при совершении ошибок (если выражаться политкорректно) со стороны правящей элиты. Можно уверенно присоединиться к характеристике О. Яницким России как общества риска. Прогнозы о вступлении России в эту зону делают и математики. Так, на конференции «Математическое моделирование исторических процессов» в Институте прикладной математики РАН им. М.В. Келдыша (14. 11. 2007 г.) вновь приводились математические обоснования столетнего цикла, и на основании графиков, делался приблизительный прогноз о возможности серьезного кризиса в России в первой трети текущего столетия ^[1]. В последние годы решение многолетней проблемы поиска методов, способов, форм выхода из кризиса и обеспечения безопасности совершается на основе новых подходов. «И у меня такое ощущение, говорил в одном из интервью политолог В. Иванов, что Путин, его люди и его власть, в отличие от Ельцина и окружающих его олигархов, представляют собой гораздо более прагматичный и материалистический способ миропонимания и мироощущения, чем все предшествующие виды российской власти. …Для меня это абсолютно негуманитарная форма политического правления, т. е. форма, которая рассматривает страну как некую техносистему, а человеческий ресурс, соответственно, как элемент этой техносистемы. …Россия вообще перестала быть страной, ассоциирующейся с некоторым гуманитарным элементом – будь то культура в широком смысле или идеология. Любая идеология у нас просто отсутствует, она не востребована, а востребован менеджерский стиль поведения и мироощущения.

По отношению ко всем предшествующим стадиям это очень серьезный поворот. Его серьезность еще не оценена как следует, потому что поворот, который произошел при Путине, даже круче, чем при Ленине, Сталине или Хрущеве» ^[2]. Скорее всего, « круче» – является преувеличением. Однако следует согласиться с тем, что наступает время второй попытки решить проблемы общества, но на иной, прагматической и неидеологической основе. По меньшей мере, в наши дни решается парадоксальная задача «сшивания» времен – конца 80 годов прошлого века, когда программы модернизации реализовались без видимого успеха, и начала века нынешнего.

По мнению автора, общей рамкой для постановки практических задач является альтернатива «модернизация – развитие». Обе эти концепции сосуществуют в российской общественной мысли, тем более, что каждая из них допускает множество интерпретаций, в которых легко запутаться. Важно только осознать, что российские проблемы (хотя бы достижение европейских жизненных стандартов) при существующих модернизационных подходах можно решить только через 40-50 лет. И то, если этому не помешают непредвиденные обстоятельства. А это случится обязательно.

Хотелось бы обратить внимание на сходство и различие в использовании терминов «модернизация» и «развитие» применительно к трансформациям социально-экономических структур.

Сходство заключается в общей нацеленности на прогресс, на перемены эволюционного характера. И развитие, и модернизация – управляемые процессы и поэтому их скорость, последовательность зависят от политико-управленческих решений.

Различие выявляется при рассмотрении модернизации как процесса осовременивания, приближения к некоторому образцу. Метафорой модернизации может быть дорога (с верстовыми столбами, указателями, конечными пунктами и т. д.). Т. Парсонс даже конкретизировал вехи на этом пути, выделив десять эволюционных универсалий, достижение которых обязательно для примитивных, переходных и модернизирующихся обществ ^[3]. Однако российские трансформации происходит в своеобразных внешних (и, частично, внутренних) условиях постмодерна, что сминает логику исторического телеологизма Т. Парсонса 60-х годов прошлого века. Россия рискует при выборе теоретических образцов оказаться именно в прошлом столетии.

Развитие в отличие от модернизации имеет несколько общий характер. Это развертывание, разматывание некой сущности (Гарвей), умножение сил, возможностей. Одной из главных черт развития является способность ускоренно выйти в современность, например, к управлению экономическими рисками в условиях повышенной неопределенности, к поиску новых форм согласования интересов элит, к преодолению кризиса представительной демократии в манипулятивном социальном пространстве. Метафорой развития является путь. Развитие инновационно, следовательно, это поход в некоторую неизвестность, на пути к которой возможны непредвиденные препятствия. Путь – как символ в русской культуре, всегда связан с развилками, которые диктуют выбор из жестких альтернатив. В какой то степени это умножение риска, но и эффект от следования по такому пути может быть высок.

В связи с этим можно высказать парадоксальное по форме суждение, что Россия в социокультурном смысле оказывается более подготовленной к эпохе постмодерна, чем европейские страны. Это связано прежде всего с тяжелым опытом изживания идеократии (власти «сверкающих» абстракций) в ХХ веке, нивелированием принципа партийности, совершившимся классовым расслоением и другими процессами, которые только начинаются в Европе. Может быть, это и имел в виду И. Бродский в своей Нобелевской лекции? Кроме того, демонтирование политических и социальных структур в России (не будем сейчас говорить о цене, формах и методах) создало, конечно же, не tabula rasa, но все-таки расчищенную строительную площадку для социального творчества. Ее контуры сохраняются и сейчас, хотя ветшает уже сам фундамент.

Но способность воспользоваться благоприятной ситуацией, перспективы Новой Реформации (социального творчества) в России зависят от такого качества общественной жизни как субъектность. Монгольская мудрость гласит – нужны люди длинной воли. Пока же в элите, как убедительно показывает практика, преобладают люди короткой воли, сосредоточенные на своей непродолжительной жизни и удовлетворении потребностей собственного растущего или увядающего организма. Однако в последнее время намечаются некоторые перемены, связанные с завершающейся адаптацией к новым реальностям так называемого «креативного класса», под которым понимается группа людей производящих экономические или иные ценности в процессе творческой деятельности. По внешним оценкам, России насчитывается около 13 миллионов человек занятых креативной трудовой деятельностью. По их числу это второе место после США, по доле в составе рабочей силы – 16, а в мировом индексе креативности (несмотря, кстати, на общую сложную ситуацию) Россия занимает 23 место ^[4].Ядром этой группы являются креативные профессионалы, выступающие как новая социальная сила ^[5]. Динамика политического мышления, по преимуществу, связана со сменой поколения в такой влиятельной группе креативного класса как профессиональные политические консультанты, специалисты СМИ, маркетинговые и финансовые советники, сотрудники аналитических центров и т. д., обладающие возможностью скрытого влияния на принятие политических решений. Иногда ее определяют как экспертное сообщество. Наиболее подходящее название предложил В. Малкин – симулятивная меритократия. Этот, по его словам, «…на свое счастье в свое время недоучившийся, а поэтому не загнанный в устаревшие мыслительные схемы и открытый к новому нарождающийся класс, имеющий, что немаловажно, помимо прочего поколенческие признаки, и может стать интеллектуальной основой для национального проекта в наступившем веке…» ^[6]. Его характерной чертой является соединение знаниевого и креативного аспектов обеспечения принимаемых решений, что дистанцирует их как от ученых в классическом смысле, так и от функционеров. В среде симулятивной меритократии просвещенческое кредо «Знание – сила» успешно заменяется на лозунг «Знание – власть». Усилиями этой прослойки обеспечивается, с одной стороны сервилизация знаний, с другой – реально подталкиваются процессы внедрения инноваций. Вместе с развитием информационных технологий, формированием сетевой реальности начинает расти самостоятельность этой группы и увеличиваются ее возможности влиять на политические процессы. Происходит и численный рост симулятивной меритократии. По мере продолжающегося отделения политики от реальной власти (а это общемировая тенденция) нарастает проблема ее презентации, вовлечения в большую Игру, а это, опять же, усиливает значение аналитиков, консультантов и т. д. При всей разноголосице и коньюнктурности эту группу людей обьединяет приверженность рефлексии, которая, как способ самоосознания, всегда была слабостью политической элиты России.

Все это приводит к переменам в социально-политической гносеологии, если так можно выразиться. Главное – завершается отход в сторону от жестко марксистких (и родственных им – либеральных) детерминистских схем. Однако возникают и новые проблемы, которые связаны с тем, что процесс развеществления современной цивилизации реализуется не сколько в дополнении вещественности духовными компонентами, сколько в замещении и вытеснении ее знаками, образами и символами. Это явление исследуется, с одной стороны, классиками постмодернизма (Ж. Бодрийяр, Ж. Деррида, Ж.-Ф. Лиотар), с другой стороны, сторонниками теории виртуального общества (Д. Иванов, А. Крокер, А. Бюль). Оба направления решают схожие проблемы.

В связи с этим рассмотрим, на основе дискурсного анализа, некоторые особенности мышления новой социально-политической группы, имея в виду ее симулятивный характер, стремление разрешить антиномии общественного развития на основе методики постмодернизма и виртуалистики.

Это, безусловно, связано с проблемой понимания и с тем, что в актуальном политическом сознании наблюдается дефицит оригинальных обобщающих теорий и методологий, которые со временем могли бы быть развернуты в идеологические конструкты. Это касается тех политических и духовных лидеров, чья позиция отличается определенностью, кто в какой то степени влияет на сознание людей. В. Третьяков выделяет среди них, например, А. Солженицына, А. Проханова, А. Дугина, связку из митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла и публициста В. Якунина, к ним же относят А. Чубайса с его идеей «либеральной империи» ^[7]. Этот, в общем-то, печальный список можно дополнить В. Сурковым с его концепцией суверенной демократии, и слабо модернизирующейся идеологией КПРФ, которая имеет сторонников преимущественно среди пожилой части населения.

Несмотря на вторичность и слабость рефлексии, дискуссии о национальной идее и идеологии ведутся постоянно. Фиксация многих ученых на текстах (библиомания), созданных в принципиально иной обстановке формирует ощущение замкнутого круга или келейности дискуссий, которые имеют, может быть, значение в пределах Садового кольца, или для демонстрации эрудиции авторов, но не соотносятся с малоприятной ситуацией рождения новых отношений. Теоретические споры напоминают средневековые диспуты о том, сколько чертей уместится на острие иглы.

Между тем, в массовом сознании отсутствует жажда сильной идеологии. Социологические исследования показывают показной характер традиционных регуляторов и их слабую поддержку со стороны населения. Мало кто собирается ради имперской идеи идти на какие-то личные жертвы, православие играет парадную роль, из числа 60% заявивших себя православными россиян мало кто знает основы вероучения, отличия православия от католицизма, следует традициям и обрядам. Поспешный рост числа храмов практически не влияет на упадок нравственности.

Наибольший кризис доверия поразил либеральную идеологию и ее язык. Образовался разительный контраст между теми проблемами, которыми озабочена либеральная элита и народ. Ценностное расслоение, например, выразилось в отношении к угрозам демократии. По данным ВЦИОМ она проявляется отнюдь не в сосредоточении власти в руках президента страны (7,2%), не в отсутствии реальной думской оппозиции (14,5%), не в потери независимости СМИ (6,6%), а в большом разрыве между богатством и бедностью (45,2%), отсутствии равенства всех граждан перед законом (28,8%), сращивании власти и капитала (25,2%). Реально людей волнует рост алкоголизма, наркомании; кризис системы ЖКХ; рост числа детей-сирот, низкий уровень жизни большей части населения. Не придается большого значения выборам парламента (9,3%), а также различным формам гражданской активности, в том числе участию в работе политических партий (4,9%), участию в митингах, пикетах, акциях протеста (4,4%). Значимый для либералов и демократов «зажим» свободы слова волнует только 1,1 % населения ^[8]. История, как положено, повторяется в виде фарса, но в данном случае это происходит во второй раз. Еще Ф.М. Достоевский в очерках «Зимние заметки о летних впечатлениях» писал: «Пусть все вокруг нас и теперь еще не очень красиво; зато сами мы до того прекрасны, до того цивилизованы, до того европейцы, что даже народ стошнило на нас глядя. Теперь уже народ нас за совсем иностранцев считает, ни одного слова нашего, ни одной книги нашей, ни одной мысли нашей не понимает, – а ведь это, как хотите, прогресс…Зато как же мы теперь самоуверенны в своем цивилизаторском призвании, как свысока решаем вопросы, да еще какие вопросы-то: почвы нет, народа нет, национальность – это только известная система податей, душа – tabula rasa, вощичек, из которого можно сейчас же вылепить настоящего человека, общечеловека всемирного, гомункула – стоит только приложить плоды европейской цивилизации да прочесть две-три книжки» ^[9]. Современная управленческо-политическая элита стремится уйти от такого наследия. Анализ текстов и проектов политтехнологов, а также документов официального сайта партии « Единая Россия», показывает этапность и в то же время парадоксальную одновременность в разработке проекта развития России. В общих чертах, он напоминает пирамиду, строительным материалом которой служат блоки – гибкие, синтетические понятия, которые многозначны и с трудом поддаются однозначной трактовке. Они готовятся симулятивной меритократией, во-первых, при помощи демонтажа идеологических конструкций и использования обломков в качестве строительного материала, во-вторых, через вытесывание новых блоков, разработки нового политического тезауруса, имея в виду, конечно, не только растолкование курса, но и формирующее обратное влияние языка на осознание действительности.

Характерно высказывание В. Суркова - зам. Главы администрации, помошника Президента России: «Я вообще считаю, что: вопросы смыслообразования, вопросы терминов, вопросы производства образов, – это признак действующей нации, признак актора истории. Если народ не производит сам образы и смыслы, если он не посылает сообщения другим народам, то он в политическом и культурном смысле не существует…. Не думаю, что мы должны стремиться создать какую-то неслыханную экзотику и говорить какие-то герметические вещи, не доступные пониманию наших собеседников. Конечно, нет. Но у нас должна быть своя версия политического языка. Иначе мы обречены на то, как говорится, "кто не говорит, тот слушает". А тот, кто слушает, тот слушается» ^[10].

В формирующемся новом политическом языке все большее значение стало придаваться полисемантичности, использованию многозначных конструкций и понятий, которые с трудом поддаются расшифровке и значение которых очень трудно проверить логическим методами. К ним относятся, например, Сильная Россия, Великая Россия, Российская нация, Российская суверенная идентичность, Национально ориентированная элита, Реальная политика.

Часто понятия группируются в гнезда, которые сформированы по принципу омертвленных противоположностей: Свое – Чужое. Старое – Новое, Мы – Они. Большинство понятий безличны, но некоторые имеют авторов.

В политическом лексиконе специальные термины часто соседствуют с понятиями из других сфер жизни. Журнал «Эсквайр» иронически отобразил то явление публикацией списка гипотетических имен (в духе Вилоров и Дазраперм советского периода). Речевые формулы образованы привычными комбинациями слов. Свопр – свобода прессы. Бостер – борьба с терроризмом. Сосельви – Собчак – светская львица. Оревнет – «оранжевой революции» – нет! Пепс – политическое единство – политическая стабильность. Овиз – олигархи в изгнании. Ропренео – рост преступности необходимо остановить. Рубек – Рублевка, Бентли, Куршавель. Какасил – Касьянов, Каспаров, Илларионов. Мисизана – министры-силовики думают о нас. Элинед – элитная недвижимость. Боско – борьба с контрофактом. Вертивлас – вертикаль власти. Билюр – бизнес любит Россию. Неокап – необходимые кадровые перестановки. Превжинап – претворим в жизнь национальные проекты. Ромностра – Россия – многонациольная страна. Усон – устраним социальное неравенство ^[11]. В целом, политический язык вызывает в сознании образ детской игрушки-калейдоскопа. Все перемены, в целом антиномичность жизни, «снимаются» чередованием узоров, на деле же противоречивость экономико-политической основы остается. Однако при каждом повороте калейдоскопа, ситуация может осознаваться как реальная, в таком случае, согласно теореме У. Томаса, она может быть реальной и по последствиям. Яркая политическая метафора в условиях развития средств массовых коммуникаций становится материальной силой. Как писал Е.И. Шейгал, главная функция политического языка – борьба за власть. По меньшей мере, калейдоскопичность языковых практик позволяет политической элите получить определенную степень свободы для маневра, в том числе и для продолжающейся отработки политического языка.

Вторым крупным направлением преодоления антиномичности развития (или строительства пирамиды) является использование реконструированных исторических традиций. Это действительно важная общенациональная проблема, и не только политическая. Без осознания собственных традиций, как известно, ослабевает символическая «вооруженность» народа и создаются благоприятные возможности для тотального культурного транзита, когда в качестве стенобитных орудий используются некритически воспринимаемые образцы массовой культуры.

Необходимо социологическими (социокультурными) средствами выявить реальное существование идеологических комплексов в жизни, меру совпадения с ними массовидных ориентаций людей. В этом плане особое значение имеет понятие архетипа или же ряд связанных с ним понятий, которые указывают на существование неких предзаданностей, предрасположенности национального характера, обладающей способностью влиять на поведение современника. Конструктивное значение имеет система мифов, обладающих способностью к мобилизации больших групп людей.

Однако осознание специфики традиций всегда наталкивалось на противоречие между объективным историческим фактом и возможностями избирательного отношения к истории, между истиной (историческим фактом) и конструированием действительности на основе интерпретированных традиций. Постклассическая наука осознала факт включения наблюдателя (ученого) в конечный продукт, а постмодернистская философия вообще размыла границы объективности. История часто предстает как площадка для произвольного конструирования, для производства наборов исторических традиций. Можно высказать предположение, что эта ситуация характерна и для современной России.

Возможно именно поэтому В. Сурков в своем выступлении перед слушателями Центра партийной учебы и подготовки кадров «Единой России» подчеркивал: «Думаю, что наиболее удобная форма донести основные идеологические тезисы – это описать новейшую историю в оценках и под тем углом зрения, который в целом соответствует курсу Президента, и через это сформулировать наши основные подходы к тому, что было раньше, и к тому, что будет с нами в будущем» ^[12]. Это особенно наглядно представлено в разработке учебников истории для систем среднего и высшего образования. В дискуссиях об их содержании отмечается наличие нескольких, иногда взаимоисключающих подходов, которые в общем-то базируются на историософских основаниях. Плюрализм политических пристрастий авторов учебников отразился и на их концептуализациях. Можно сказать, что в настоящее время представлены консервативные, либеральные, почвеннические и другие версии. Если продолжать аналогию с пирамидой, то это ее грани, ориентированные, как известно, по сторонам света

Разумеется, формы возрождения исторических традиций достаточно многообразны, в том числе имеются и экзотические. В последнее время, например, стал популярным феномен инсценировок значимых событий. Недавний парад-реконструкция на Красной Площади символизировал связь поколений, причем солдаты и офицеры в форме 1941 года, а также зрители переживали это событие как совершающееся. Реконструкции Куликовской битвы, Отечественной войны 1812 года, Сталинградского сражения было бы неправильно рассматривать как театральное представление. В значительной степени это символическое событие. Зрители как бы вновь участвуют в действии и примеряют на себя соответствующие роли. Военно-патриотические клубы и исторические общества предлагают собственный опыт сопереживания прошлого через игру, которая, как мы знаем из истории культуры, на самом деле занятие очень серьезное. В то же время нельзя не видеть в этом и постмодернистскую сторону – симуляцию действительных событий, подмену противоречивости явлений их глянцевым, гламурным образом.

Общая направленность реконструкции исторических традиций в последнее время все чаще задается социальным заказом – потребностью прагматического, неидеологизированного объяснения исторического пути России. Об этом достаточно ясно высказался президент В.В. Путин на встрече с участниками Всероссийской конференции преподавателей общественных наук. (22. 06. 2007 г.). Помощник президента России В. Сурков в лекции «Русская политическая культура. Взгляд из утопии», прочитанной в Академии наук 21. 06. 2007 года особо подчеркнул важность холистических подходов, методов социального синтеза, сохранения и соединения, свойственные русской политической культуре, когда неизбежные усложнение и дифференциация общественных институтов уравниваются встречной силой собирания разделенного, интеграции сложного целого.

Вершина пирамиды до конца не определена. Ну а пока «маршрутка» времени привозит на рынок пропаганды и образовательных услуг все новые версии отечественной истории.

Третьим направлением в строительстве симулятивной пирамиды является уточнение ее размеров через использование концепции поля, границы которого маркированы противоположными по форме понятиями. В косвенной форме это выражал В. Сурков в выступлении перед слушателями Центра партийной учебы и подготовки кадров ВПП «Единая Россия»: «Забудьте о том, правые вы или левые. Партия общенациональная и здесь синтезированы, как и в обществе, разные интересы. И у нас есть место и бизнесменам, и рабочим, и учителям, и врачам, и военным – всем» ^[13]. Размытость и всеохватность партийного подхода опирается на определенные особенности современного мировосприятия. Общий вектор динамики массового сознания в России, констатирует руководитель аналитического отдела ВЦИОМ Л. Бызов, «направлен в сторону национального государства, основанного все же на принципах общегражданской, а не этнической идентичности, государства, которое могло бы быть охарактеризовано как « нация-корпорация»… Унифицированность ценностных ориентаций проявляется в том, что практически во всех социальных группах на первое место выходят такие ценности как порядок в качестве магистрального социального запроса, с одной стороны, и социальная справедливость – с другой. Порядок – это правая интерпретация, а социальная справедливость – левая интерпретация магистрального социального запроса. Они не противоречат, а дополняют друг друга» ^[14]. Обратим внимание на использование понятий, в которые включены как бы два мало совместимых явления. Позитивной стороной использования этого понятия («кентавра», оксюморона) является отсутствие претензии на категоричность и жесткую определенность. Он скорее очерчивает поле, в котором могло бы вращаться прагматически настроенное сознание ^[20]. Вообще, «кентавризм» с легкой руки Д. Гранина имеет шансы стать возможной познавательной формой теоретического сознания. Это наука о парадоксах, соединении несоединимого. В ее основе может лежать великий принцип дополнительности, диалогичности. С этой точки зрения, такие понятия как Запад и Восток не сводимы друг к другу и в то же время нераздельны так, как нераздельны полушария головного мозга. Характерны использование В. Сурковым таких «кентавров» как свобода-справедливость, демократический порядок, целостность многообразия.

Одним из наиболее известных «кентавров» в политическом мышлении является понятие суверенной демократии. Почему термин "суверенная демократия" должен быть положен в основу программных документов Партии "Единая Россия", пояснил на заседании круглого стола «Суверенное государство в условиях глобализации: демократия и национальная идентичность» (30. 08. 2006) Андрей Исаев: «"Суверенная демократия", утверждает он, позволяет нам, "Единой России" подчеркнуть ценностный выбор. Мы отделяем себя словом "демократия" от тех, кто в той или иной форме выступает за восстановление авторитарного государственного социализма, и термином "суверенная" от тех, кто в 90-е годы действительно для значительной части общества в результате своей деятельности сделал слово "демократия" ругательным. Мы также сознательно выбираем это потому, что это является на сегодняшний день наиболее значимым ценностным выбором, выстраданным нашим народом» ^[15]. В последнее время самоопределяется и такой «кентавр» как либеральный консерватизм. Это комплексное понятие имеет свою опору в русской традиции. Возможно, его впервые применил П.А. Вяземский при характеристике политических взглядов А.С. Пушкина. В связи с этим можно привести мнение С.Г. Кара-Мурзы, который особо выделял русскую традицию «конструктивного компромисса», представленную «…мыслителями либерально-консервативного направления, сумевшими перевести самоварваризирующую логику русского спора "или западничество, или самобытность" в плодотворную логику "русская цивилизация против русского варварства". В этом ряду я особенно выделяю Н.М.Карамзина, А.С. Пушкина, А.И. Герцена, Б.Н. Чичерина, П.Б. Струве, Г.В. Плеханова, Г.П. Федотова, Ф.А. Степуна, В.В. Вейдле. Их глубокие цивилизационные интуиции (находящиеся "по ту сторону" западничества и славянофильства) помогают снова припомнить вечную либерально-консервативную истину, особо значимую в России: свобода, как и культура, никогда и никому не гарантирована. А опасность социальной деградации поджидает нас в том числе и в обличье особенно тонкого искусителя – "бескомпромиссного борца с варварством"» ^[16]. Попытки его определения ведутся и политологическими центрами. Так, А. Казаков сообщил о новой инициативе – создании Центра либерально-консервативной политики «Великая Россия». Обосновывая его необходимость, А. Казаков говорил: «Великий политический мыслитель, экономист, социолог и историк Петр Струве в 1907 году написал программную статью «Великая Россия», в которой дал первый набросок новой государственной идеологии России: для того времени – революционной, а для нашего – актуальной. В последующие годы – вплоть до Второй мировой войны – эта концепция развивалась, усложнялась и корректировалась самим Струве и его единомышленниками Семеном Франком, Иваном Ильиным, Изгоевым, Новгородцевым и другими мыслителями. Причем в поле зрения разработчиков концепции были как дореволюционная Россия, так и Советская, включая ее положение в тогдашней «мир-системе» ^[17]. Скептики во многом справедливо упрекают сторонников «кентавра» – либерального консерватизма в стремлении искусственно соединить противоположности, в том, что в реальной жизни существуют либералы и консерваторы. Однако в российских условиях необходимость чистоты формы часто преувеличивается. Как уже отмечалось «пуританское» наследие православия и эпохи большевизма подталкивает к стигматизации, чистоте самоопределения. Человек вроде бы должен быть или консерватором, или социалистом, консерватором или патриотом, националистом или кем то иным, но только гражданином со строго определенными системами взглядов. Между тем, это не всегда так ^[21].

А.М. Малер – глава философско-политического Центра «Северный Катехон» риторически спрашивая – что заставляет нас вообще обращаться к либеральному консерватизму? отвечает: «Как правило, желание совместить ценности свободы и порядка, развития и стабильности, индивидуальной независимости и национальной суверенности». Добавим, кстати, что это, согласно данным социологических исследований, отвечает массовым ожиданиям.

Далее, А.М. Малер делает любопытное замечание: «Однако какой-нибудь американский или английский либерал может сказать, что эти ценности не только вполне совмещаются в его англосаксонском либерализме, но вообще взаимопредполагают друг друга, что какое может быть право индивида на самоопределение, если этого права лишен его народ и т. д. Ведь поэтому в англо-американской традиции понятие «новые правые» (new right) может означать одновременно и «неоконсерваторы» и «неолибералы» – и эта путаница однажды пришла и на нашу родную землю. С другой стороны, редкий консерватор скажет, что ему безразличны ценности свободы и развития. Более того, если основу его консерватизма составляют подлинно христианские ценности в большей степени, чем национализм или этатизм, то в этом случае ценность свободы человеческой личности вообще является принципиальным положением мировоззрения» ^[18]. В России такое смешение ценностных ориентаций еще не произошло. Скорее можно говорить или о безразличии большинства населения к идеологическим этикеткам или об идеологической непримиримости правоверных, которая закономерно ведет к рецептурности или односторонности. Таким образом, «кентавр» – либеральный консерватизм может иметь социотехнологическое значение; с одной стороны, это фактор формирования терпимости, с другой, он, через создание широкого пространства для маневра, способствует прагматизации реальной политики.

Вместе с тем, перечисленные идеологические продукты – политический язык, реконструированные традиции, полевые конструкции не могут выступать в качестве симулятивной целостности. Стремление ее обрести иногда выражается на привычном языке. «Если мы в России не создадим свой дискурс, отмечал В. Сурков, свою публичную философию, свою приемлемую хотя бы для большинства, а желательно для всех наших граждан, идеологию (я не говорю о государственной идеологии, я говорю о национальной идеологии, хотя мне не нравится термин "национальная идея", он уже какой-то затертый и девальвированный), то зачем разговаривать с немым? – с нами и не будут разговаривать. Если мы не будем говорить, с нами не будут считаться. Поэтому задача нашей культуры в широком смысле слова – и художественной ее части, и политической культуры – создать свою систему образов и смыслов. Это поможет, и поддерживать целостность нации, поскольку она административно держаться не может, а сейчас она скорее скреплена на скорую административную руку, пусть и довольно сильную. Но это ведь все временная штопка. Жить, органично развиваться может только народ, имеющий целостное представление о себе: действительно, кто мы, куда мы идем и зачем мы идем. Мне кажется, это самое главное в нашем разговоре и об этом не нужно забывать ^[19].

Однако остается вопрос – будет ли это идеологией в привычной форме? Известный политолог Г. Павловский подчеркивает сервисный аспект создаваемый конструкции. Он убежден, что это не идеология как таковая, «это здравый смысл, который тоже идеологичен, но эта идеология для пользователя. То есть тот объем идеологии, который, с одной стороны, очевиден на уровне обыденной политической практики, а с другой, как и всегда со здравым смыслом, абсолютно необходим для текущей политической работы. Этот самый здравый политический смысл – сильная сторона Суркова и Путина; они стараются сохранять движение в коридоре здравого смысла без высказываний каких- то крайних теорий, которые, может и правильные, но не могут быть поддержаны консенснунсным большинством. Важное политическое достоинство такого подхода: ощущение, которое это здравомыслие вызывает у слушателя – будто он сам так думал»^[22]. С этим соотносится высказывание С.Г. Кара-Мурзы: «…мы не можем и не должны делать «научно обоснованные» прогнозы – любой краснобай их сейчас же зарубит, придравшись к чепухе, к «нарушению норм научности». Это такая же безотказная дубинка, какой раньше был диалектический материализм. Сейчас нам надо исходить из здравого смысла, из общеизвестного опыта и из чувства меры – на глаз. Эта грубая мера и грубые понятия все равно дадут результат пусть не очень точный, но верный – лучше, чем даст жулик с точными приборами и быстрыми компьютерами. Важен вектор, а не детали» ^[16].

На широкой теоретической основе (поле) и при помощи здравого смысла может быть воссоздан прообраз идеологии (или того, что мы называли пирамидой) – модель политической культуры, которую окаймляют либерализм и консерватизм. Но она имеет свои ограничения, а процесс внедрения – свои опасности. Прежде всего, любая модель условна и отражает лишь некоторые возможные тенденции, она не может исчерпать объект, о чем свидетельствует судьба сложных математических моделей. Ее авторы способны поддаться той догматической попытке, которую критиковал еще И. Кант, рассматривая переход от модели реальности к реальности модели. Не отрицая наличия или возможности исторической истины, полезно помнить о склонности сознания к вариативным интерпретациям наследия, причем каждая из них конечна и зависит от позиции исследователя. Выйти за рамки такого противоречия можно за счет аппроксимативной репрезентации (Вартофский), включающей процесс постоянной самокоррекции модели в соответствии с меняющейся реальностью. Технологичность задачи требует учета не только рациональных форм, но и архетипов, мифологии, религиозного опыта. В качестве феномена массового сознания модель неизбежно приближается к религии гражданственности.

Можно использовать и другой образ для обозначения внеидеологизированного пребывания человека в сконструированном мире. Рене Декарт, в свое время, ставил вопрос о том, что все ощущения возникают в результате внешнего воздействия, некоего злобного демона. Философ Д. Дэнси сформулировал известный образ «мозги в банке» таким образом. «Вы не знаете, что вы не мозг, плавающий в сосуде с жидкостью в лаборатории, соединенный проводами с компьютером, скармливающим вам текущие ощущения под контролем некого изобретательного ученого (доброго или злого, это как вам больше нравится). И, если бы вы были таким мозгом, при условии, что ученый знал, что делает, ничто из ваших ощущений не открыло бы вам, что вы есть на самом деле; потому что ваши ощущения были бы гипотетически идентичны ощущениям того, чьи мозги не плавают в банке физраствора. И так как вы можете призвать только свои ощущения, а они не скажут вам ничего нового, ничто не поможет вам узнать правду» ^[25]. Современным, соотнесенным социокультурным подобием «мозгов в банке» является «Матрица», которая может выступить завершающим этапом симуляции и одновременно, согласно той же теореме У. Томаса, формой преодоления антиномичности развития с учетом новой информационной реальности, возможностей сетевых взаимодействий.

Своей популярностью этот термин, как известно, во многом обязан одноименному американскому блокбастеру, снятому Энди и Ларри Вачовски. Сценарий впитал в себя аллегории пещеры Платона, стиль киберпанк, идеи рассказов С. Лема и его повести «Футурологический конгресс», выводы из работ физика Д. Дойча, предвидения К. Кастанеды. В фильме есть ссылка на работу Ж. Бодрийяра «Симулякры и симуляция». Имея в виду мозаичность содержания, словенский культуролог и философ Ж. Жижек даже назвал «Матрицу» тестом Роршаха для философов.

Как явление культуры, « Матрица» парадоксальным образом стимулировала дискуссии об истинном и виртуальном мире, в том числе это понятие используется для обозначения сложного информационного продукта, адресованного обществу и способного обеспечивать функционирование государственной власти в тех параметрах, которые для нее представляются оптимальными ^[26].

Тяготение к построению матриц – универсальное явление, присущее информационной революции. Как пишут оптимистически настроенные А. Зуев, Л. Мясникова: «В этом мире создаются новые трансграничные социальные организованности, в которых личность человека лишена запретов общества модернити. Такие организованности способствуют выявлению пассионарных личностей, изменению "скорости" социального времени и создают новый статус общества по отношению к цивилизации. Происходит геокультурная диффузия социального пространства, которая должна захватить и российскую социальность, втянув ее в мир нарождающегося сетевого «соляриса» ^[16]. «Матрица» как проект будущего (или «сетевой Солярис»?) может быть построена на разных основаниях. Так, С. Кара-Мурза подсказывает: «Элементы такой большой системы, как жизнеустройство страны, не изобретаются, а отбираются из всех объективно возможных. Эти элементы – матрицы, на которых воспроизводится, живет страна. Главные матрицы советского строя обеспечивали надежное воспроизводство России как независимой страны, народа и культуры. Часть их устарела, их надо заменить, другие отремонтировать и обновить – в соответствии со свойствами городского индустриального общества, опытом катастрофы СССР и рыночной реформы, произошедшими за полвека мировоззренческими сдвигами и новыми международными условиями. Так мы и представим образ возможного будущего. Его смыслы и программы пишутся на новом языке и обращены к реальным нынешним людям, со всеми их сильными и слабыми сторонами и предрассудками» ^[16].

Другое, более вероятное, направление реализуется группой проектировщиков-программистов, ядро которых локализовано в команде Президента. Другим группам (из политических партий, деловых и интеллектуальных элит) предназначена преимущественно роль истолкователей и пропагандистов. Г. Зверева отмечает, что построение этой «Матрицы» совершается по всем законам современного рынка. Широко используются технологии постсовременного менеджмента и маркетинга. В качестве бренда определена идея суверенной демократии. «Проблема, однако, состоит в том, – пишет Г. Зверева, – что создание системы – «Матрицы» как сложного информационного продукта по замыслу разработчиков должно быть осуществлено в сжатые сроки. Другая трудность состоит в том, что одновременно с проектированием концептуальной схемы продукта необходимо проводить его практическую наладку, обеспечить успешное продвижение на рынке (то есть, в обществе) заботиться о его массовом потреблении» ^[25].

Независимо от вариантов и сценариев ясно, что наступает время политического прагматизма, которое результируется: в манипуляции гибкими, синтетическими понятиями, которые многозначны и с трудом поддаются однозначной трактовке; использовании вместо жесткой идеологии или какой либо определенной национальной идеи концепции поля, границы которого маркированы противоположными по форме понятиями; избирательным отношением к реконструкции исторических традиций; применении с учетом новой информационной реальности возможностей сетевых взаимодействий и матриц сознания. Многое берется из методики постмодернизма, который все больше становится фактором модификации культуры, в том числе и политической.

Эти и другие формы разрешения антиномичности современного российского сознания неоднозначны, хотя в нихдействительно есть нечто положительное. Однако остаются вопросы: разрешает ли матричное построение политических целей и прикрывающих их идеалов антиномичность общественного развития на практике? можно ли действительно обойтись без сильной идеи или мобилизующего общественного идеала в традиционном смысле? создается ли «Матрица» для сохранения власти или для проведения социальной Реформации?

Можно высказать предположение, что в специфических российских условиях формирующаяся симулятивность не может продержаться долго. Матрица, которая интегрирует антиномии общественного развития в калейдоскопическое единство, имеет свой срок жизни. В силу разных причин, она не может стать тотальной и отменить свой объективный источник, который ежечасно напоминает людям о реальности (хотя бы через рост цен в магазинах). Время ее жизни сокращает и то, что большинство населения России имеет личный опыт проживания в советской «Матрице».

Скорее всего, маятник исторических перемен, как ему и положено, продолжает искать новую точку равновесия среди антиномий развития. Но в своеобразной постмодернистской форме.