Political socialization and identity in the conditions of transformation of the Russian society.

Shchuplenkov Oleg Viktorovich PhD in History Associate professor of the Department of History, law and Social Disciplines at Stavropol State Pedagogical University 357625, Russia, g. Essentuki, ul. Doliny Roz, 7 oleg.shup@gmail.com Other publications by this author

Shchuplenkov Nikolai Olegovich lecturer of the Department of History, Law and Social Disciplines at Stavropol State Pedagogical Institute 357625, Russia, Yessentuki, ul. Dolina Roz 7 veras-nik@yandex.ru Other publications by this author

Прежде всего следует кратко охарактеризовать используемое в данной статье понятие «политическая идентичность». Под политической идентичностью обычно понимается совокупность наиболее значимых политических ориентации, которые во многом определяют политическое поведение и политические установки человека ^{[43, с. 198]}. Под самоидентификацией здесь понимается процесс выбора человеком той или иной идентичности, а также процесс формирования этой идентичности. Политическая самоидентификация — это процессы выбора отдельными людьми и целыми социальными группами соответственно своей политической идентичности, отождествления себя с определенной политической общностью.

Одним из наиболее распространенных в современной политической социологии показателей политической самоидентификации является самоидентификация на «лево-правой» шкале (отнесение себя к «левым», «правым», «левому центру», «правому центру» или к «центру») ^{[41, с. 199-200]}. Как отмечают многие зарубежные и отечественные исследователи, выраженная самоидентификация на «лево-правой» шкале означает наличие у индивида сформировавшейся политической ориентации, которая оказывает значительное воздействие на его политическое поведение и политические установки. Однако в современном российском обществе около 50-60% респондентов, как правило, уклоняются от ответа на прямой вопрос о самоидентификации на шкале «левые — правые». Во многом это связано с неопределенностью и неоднозначностью дифференциации на «левых» и «правых» в условиях постсоветской России. В связи с этим приходится выявлять политическую самоидентификацию на основании косвенных вопросов ^[30].

В общественных науках в 1980-2000 гг. проявляется устойчивый интерес к изучению идентификации, в том числе преподаванию её как учебной субдисциплины ^{[48; 53]}. Актуализируется изучение идентификации в срезе общественного мнения россиян, пытающихся переосмыслить политику «перестройки» в СССР и последующие реформы. Особое звучание тема национально-государственной идентичности получила в предвыборной кампании 2012 г., в том числе в статье В.В. Путина «Россия: национальный вопрос». Многие территориальные, этно-национальные, культурные, экономические, кратологические, геополитические изменения в мире имеют идентификационное сопровождение. Понятие «идентификация» («идентичность») постоянно пересекает предметные границы исследований в социологии, истории, политологии, психологии, культурологии, географии, демографии, правоведении ^[56].

В подходе известного социолога Э. Эриксона (США) идентичность — непосредственное признание человеком собственного равенства (неравенства) с другими, целостности во времени (биографии) и восприятия другими такого равенства и целостности ^[54]. Идентификация как объект политической социологии — это процесс формирования и изменения социальных и политических идентичностей. Изучая идентификацию, политическая социология выявляет срезы познания людьми социальной реальности и социализации людей, выясняет, как соотносятся в сознании: а) история и современность (традиции и новации); б) индивидуальные, групповые, национально-государственные, космополитические самоопределения представителей разных социальных групп; в) рациональное и иррациональное; г) повседневность и политика (политические идеологии). Политическая социология в изучении идентификации взаимодействует с социологиями социальных изменений, знания, культуры, управления и др.

Идентификация имеет много разновидностей. В частности, различают социальную идентификацию как основу для политической идентификации, формирования политических идентичностей. Последние различаются в зависимости от носителей (субъектов), уровней, временных периодов, территорий. Образ жизни и «круг» общности разных групп населения определяет территориальные, социально-демографические, этнические, конфессиональные, профессиональные «мы-идентичности», а соответственно, особенности включения субъектов в политику. Широта общности, острота противоречий объясняет формирование индивидуальной, групповой, государственной, космополитической идентичностей. Темами политико-социологических исследований становится научная интерпретация идентичностей как отождествления и разотождествления «я» и «мы», «мы» и «они», «я» и «государство», «отцы» и «дети» и т.д.

В изучении политической идентификации важную роль играют антиномии. Антиномии — состояния сознания, проявляющие противоречия, полюса которых не могут быть устранены («добро и зло», «свет и тьма», «порядок и хаос» и т.п.). Антиномичность проявляется в том, что, мышление использует понятийный бинаризм (бинарные оппозиции) как неустранимое противоречие познания. Например, антиномии «стабильность — изменчивость», «коммунитаризм — индивидуализм», «Восток — Запад», «локализм — глобализм», «партикуляризм — универсализм», «рационализм — иррационализм», «плюрализм — монизм». Отношение «полюсов» предполагает их неустранимость и поиск неких взаимодействий, синтезов, компромиссов.

Такие противоречия вскрывают суть политической идентификации. Неистребима историчность мировосприятия, сохранение в сознании принадлежности к определённой общности как относительно стабильной переменной величины, важной для жизни (судьбы) людей. Стабильность смягчает дискомфорт восприятия постоянно меняющегося мира. Э. Эриксон признавая кризисы идентичности как состояния неопределённости и переопределения отношений к себе и окружающему социальному миру, тем не менее, подчеркивал устойчивость идентичности как фактор сохранения личной и общественной стабильности. Утрата идентичности в результате социальных изменений бывает очень болезненной. Трагичные последствия влечёт искусственный, навязанный людям отказ от представлений и убеждений, которые ещё значимы для большинства населения. Такой отказ нередко выливается в кровавые межэтнические и социальные конфликты.

В 1990-2000-е гг. усиливается научный дискурс об изменчивости как определяющем тренде формирования идентичностей, обеспечивающем разрешение кризисов идентичности. В основе кризисов идентичности в обществе лежит противоречие устаревающей привычки (традиции) и внедрения нового (инновации). С.Г. Осьмачко отмечает, что идентичность — это не сама тождественность, а процесс её поиска, циклический, маятниковый процесс, когда периоды относительно равномерного движения сменяются кризисами (застоем, зависанием, ускоряющимся возвратом), после чего начинается новое по качеству движение ^[29]. Но при этом люди не спешат расстаться с привычными идентичностями, поскольку новации ещё не поняты до конца; их внедрение затрагивает интересы многих людей.

Происходят циклические изменения идентификации. Основные изменения в массовом сознании россиян произошли за период 1992–1998 гг., а последующий период их лишь закрепил ^[39]. Но затем выборы в Государственную Думу в 2011 г. показали начало нового цикла политической идентификации. Обострение противостояния традиций и новаций проявилось наиболее ярко в событиях «арабской весны» 2011 г., смене политических режимов в Тунисе, Египте, Ливии, Йемене, дестабилизации в Сирии. Социальное напряжение и «кризис идентичностей» использовали политтехнологи и спецслужбы США и НАТО. При свержении политического режима в Ливии бомбардировки НАТО, блокировка счётов в западных банках подкреплялись направленным воздействием на идентичности населения («война за идентичность»). В борьбе традиции и инновации бывают разные исходы: победа инновации, компромиссы, «откат» к традиции. В некоторых арабских странах произошёл «откат» к фундаментализму.

Несмотря на факторы изменчивости идентичностей, всё же сохраняются традиции, скрепляющие основы повседневной жизни людей. После телешоу, игр, выборов люди снова сталкиваются с повседневными проблемами, ищут ориентиры устойчивости, полагаясь на привычные обстоятельства. Ориентиры устойчивости чаще всего располагаются в жизненных сферах (поселении, семье, поддержке соседей, друзей, родной культуре, трудовом коллективе). Люди возвращаются из «пленительного кошмара» СМИ, рекламы, потребительского общества, ищут собственную идентичность как ценность, осознают её значение для сохранения определённости в окружающем мире. Наряду с противоречием «стабильность — изменчивость», также противоречие «коммунитаризм — индивидуализм» становится основой идентификации, проявляясь по-разному в западных и восточных политических культурах (хотя заметна их конвергенция).

В обществе происходят трансформации механизмов идентификации; например, проявляется акцентирование стилей потребления различных благ (идентификация через потребление). Современные общества всё в большей степени оказываются организованными вокруг потребления и его стилей, в последние годы идентичность основывается на стилях потребительской деятельности (консюмеризм), в большей степени, чем на стилях трудовой активности. Акты потребления, приобретение определенных товаров и услуг используются как маркеры социальной позиции, основные источники социальной дифференциации — сходства и различия в потреблении.

Всё это стимулирует политико-социологические исследования. Мичиганская школа социологии (Э. Кэмпбел и др.), социологи и политологи Х. Абельс, И. Гофман, П. Лазарсфельд, Д. Нимо, Э. Эриксон, Л.Д. Гудков, Е.Н. Данилова, Л.М. Дробижева, Г.Г. Дилигенский, З. Жаде, Е.Д. Игитханян, Ю.Л. Качанов, С.Г. Климова, В.С. Комаровский, О.Ю. Малинова, В.С. Мартьянов, А.А. Ослон, О.В. Попова, И.С. Семененко, М.Ф. Черныш, Е.Б. Шестопал, Н.А. Шматко, В.А. Ядов и другие показывают зависимость политической идентификации от взаимодействий социальных страт, социально-географических (центр или периферия, характер поселений), демографических и этнических (пол, возраст, этнос), духовных, образовательных (религия, школа), профессиональных (труд, предпринимательство), внутриполитических и глобальных реалий.

Динамика и дифференциация идентичностей создают возможности расширения полей для политико-социологических исследований; постепенно складывается теоретическое направление по изучению проблем идентификации, подкрепляемое концептуально и с помощью эмпирических исследований.

В зарубежных работах получили распространение термины «политика идентичности». В некоторых странах появляются министерства, прямо или косвенно обращённые в своих названиях к «идентификации» (проблемы миграции, социальной интеграции, гражданства, диаспор). Такая политика означает учёт разных идентичностей и стремление соединять их в устойчивой национально-государственной (патриотической) идентификации.

В исследования Центра политического анализа и государственно-управленческого проектирования при РАН среди выделенных 42 направлений государственной политики отмечена и политика идентичности. Ранее политика идентичности растворялась в национальной, культурной, миграционной политике, теперь приближается к выделению в самостоятельное направление.

Политика идентичности включает в себя несколько направлений и элементов. Исходя из конструкта «жизнесферная («горизонтальная») идентификация» можно выделить следующие элементы политики идентичности: территориальный (поселенческий, региональный, страновой), естественно-антропологический (семейно-бытовой, демографический), духовно-культурный («субкультурный»), агентно-профессиональный (производственный).

В плане «вертикальных» идентификаций, можно выделять взаимосвязанные элементы политики идентичности: индивидуализирующий (атомизирующий), доминирующий в культурах с сильными рыночными ориентациями, коллективизирующий, или организационный (коммунитаристский, партийный), государственнический (патерналистский, патриотический), международный (в том числе, космополитический). Чаще всего мы видим комбинирование таких ориентаций, направленное на консолидацию общества (порой на изоляцию определённых групп).

Например, политика 2000-х («нулевых») годов, по сравнению с 1990-ми, больше способствовала социальной консолидации за счёт усиления государственнической идентификации. По оценке ИС РАН, доля россиян, довольных своим положением в «докризисном» (до 2009 г.) обществе, стала доминировать над долей недовольных (соотношение — 4:1). Идентификация, построенная на основе самооценки россиянами своего места в обществе, стала приближаться к модели, характерной для стабильно развивающихся стран, где большинство населения идентифицируют себя с представителями средних слоев, а идентификация себя как «социального аутсайдера» определялась как удел сравнительного меньшинства. В том числе, и часть бизнеса склонялась к патерналистской идентификации. Однако, идентификация средних слоёв таила в себе и протестный потенциал, что проявилось в после выборов декабря 2011 г.

Смысл употребления терминов «политика идентичности» состоит в том, что государства, партии пытаются «управлять идентификацией», учитывать в политике и идеологии идентификацию граждан и общностей как неинституциональный политический ресурс. Это даёт возможность активно конструировать национальную идентичность для поддержания социального равновесия, символов государственной власти, ослабления политических оппонентов, изоляции радикализма, экстремизма, терроризма. Социологические исследования в России показывают, что в России проявляются тревожные тенденции. Доля идентифицирующих себя с представителями радикального национализма находится на отметке в 11%-15%; хотя доля тех, кто идентифицирует себя с политическими организациями радикально националистической направленности меньше ^[40]. Самоидентификация российской молодежи по политическим взглядам имела динамику «синусоиды». В 1998 г. она в 22% случаев идентифицировала себя с людьми, близкими по политическим взглядам. В 2004 г. этот показатель достигал максимума (26%), в 2008 г. опустился до 20% ^[40]. В 2011-2012 гг. по разным оценкам усилилась организационная идентификация, в том числе ориентация на оппозиционные партии и внесистемную оппозицию.

Политика идентичности тесно связана с миграционной политикой и политикой в отношении национальных меньшинств. Г. Тёрборн отметил влияние мультикультурализма в политике идентичности, особенно в миграционной политике Австралии и Канады. Политика идентичности связана не только с культурами переселенцев, но и субкультурами различных меньшинств. В США политику идентичности стимулировали молодежные движения 2-й половины 1960-х гг. Вызов устоявшимся стереотипам и институтам имел сильный антирасистский оттенок, связанный с выступлениями афроамериканцев за интеграцию и равные права, независимо от цвета кожи, а также за достойное место своей культуры ^[44].

Но мультикультурная политика в Европе создала немало проблем, в том числе способствовала формированию замкнутых субкультурных этнических анклавов в пригородах больших городов, мощных диаспор национальных меньшинств, приобретающих политический вес, с одной стороны, и усиление националистически окрашенного экстремизма, с другой.

В России исследователи отмечают высоко значение политики идентичности. И.С. Семененко считает её «важнейшим направлением, интегрирующим практики из сферы образования, культуры, духовного развития народа, молодёжной политики, национальных отношений»; усиливающим «тот куст управленческих решений, который во многом определяет духовный климат общества» ^[23]. От этого в немалой степени зависит целостность государства.

Как показывает опыт СССР, советское руководство в 1980-х гг. не сумело обеспечить или переформатировать идентификацию граждан с государством, союзной политикой, государственной целостностью ^[28]. И, наоборот, зарубежные центры и национальные элиты в советских республиках, разрушая союзную идентичность, помогли внутренней оппозиции деидентифицировать сознание людей с советским строем ^[22].

Это был сложный процесс переплетения и борьбы идентичностей. Даже в 1990 г., когда социалистическая идеология была основательно дискредитирована критикой общественности и СМИ, 20% населения видело выход из кризиса в «восстановлении «идеалов и ценностей» социализма, 48% — в «построении нового — гуманного, демократического социализма, свободного от деформаций сталинизма и застоя». Тогда же 20% признало необходимым «отказ от идей и ценностей социализма»; 24% согласились с тем, что «причины наших трудностей кроются в самой природе социализма», но опять же 56% объясняли возникшие проблемы «ошибками» прежнего или современного руководства страны ^[15].

Распад «идентификационной сети» граждан СССР захватил и региональную политику. Региональные, местные, культурные профессиональные идентичности отражали недовольство определёнными сторонами жизни, превращаясь в негативные идентификации (контр-идентичности). Они были сначала направлены на улучшение положения в конкретном месте (области, республике, городах), но это принимало в той ситуации характер «перетягивания одеяла на себя» в ущерб единству и целостности. «Одеяло» было разорвано на части.

Контр-идентичности использовали сначала неформалы, затем демократическая общественность, усилившая гражданские (антитоталитарные) идентичности для «расшатывания» идентификации с властью КПСС. Затем активизировались националистические элиты, соединившие эти контр-идентичности со способами представления интересов и прав, которые с одной стороны, были привязаны к этнонациональной основе, с другой, ориентировались на поддержку стран Запада. Разрушалась союзная государственная идентичность.

Решающую роль в деидентификации сыграло руководство РСФСР, добившееся признания независимости России от СССР. Впоследствии уже российская власть не могла удержать национально-государственную идентификацию, остановить усиление контр-идентичностей. Только с начала 2000-х гг. руководство России стало уделять больше внимания политике идентичности. В том числе, при помощи символьной политики предпринимались попытки конструирования макрополитической идентичности россиян ^[27]. Пришло понимание, что идентичности большинства населения — это часть социальной реальности, не менее значимая, чем государственная граница.

Эти уровни представления интересов и охраны прав должны соединяться, прежде всего, в идеологии, Конституции, законодательстве, на основе государственных символов. В России смещение идентификации в сторону от федеральной государственной субъектности усиливает идентификацию общественности с международным сообществом, другими государствами, с одной стороны, и с национальными (региональными) элитами, с другой. Это разрушает у значительного числа людей интеграционный комплекс идентичностей. Активизируются контр-идентичности, стимулирующие оппозиционные настроения, вызывая гражданские войны, «оранжевые революции», распад государств. Контр- идентичности используются в управлении идентификациями во внешней и внутренней политике.

На современном этапе в российском обществе происходят принципиальные изменения, оказывающие влияние на его политическое, культурное, социальное и экономическое развитие. Формирование новых социально-политических отношений способствует трансформации основ политической культуры социума и каждого индивида. Социальная трансформация современного российского общества ведет к складыванию новых социальных групп, с присущими только им системами ценностей, в том числе и политических.

В научной литературе современный этап социальных преобразований в России чаще всего обозначается понятием «трансформация» ^{[14; 18]}. Термина «трансформация» образован от латинского словосочетания «trans», означающего «через», «за», и «forma» — форма, внешний вид, образ, облик, т.е. в буквальном смысле «трансформация» обозначает изменение формы, переход «через» форму. В общественных науках термин «трансформация» стал использоваться с середины прошлого века, однако трансформация рассматривалась в этот период в качестве модификации понятия «модернизация». Только с 80-х гг. ХХ в. «трансформация» используется как самостоятельное, ключевое понятие в исследовании современных обществ.

В научной литературе неоднократно предпринимались попытки определить содержание понятия «трансформация». Большинство авторов указывают на такие типичные черты социетальной трансформации, как ее глубина (масштабность) и неопределенность последствий. По мнению В.А. Ядова, свобода от «векторной нагрузки» делает трансформацию наиболее адекватным понятием для изучения современного российского общества, по сравнению, например, с понятиями «модернизация» или «переход» («транзит») ^[51]. По определению И.А. Батанова, «трансформация — это глубокое, качественное изменение, отчетливо выраженной созидательной или деградационной направленности, вызывающее в объекте трансформации морфологические, структурные, функциональные и другие изменения принципиального, коренного, сущностного характера. Трансформация отличается от развития, эволюции и других перечисленных изменений тем, что при трансформации эти изменения носят отчетливо качественный, неаддитивный, комплексный, в большинстве случаев необратимый характер, и они приводят к принципиально новым свойствам рассматриваемой системы, принципиально новому пониманию рассматриваемых процессов» ^[4]. В.В. Локосов придерживается определения трансформации следующим образом: «Трансформация — это процесс существенного изменения социальной системы, который характеризуется качественными изменениями системообразующих элементов, многовекторностью и относительно высоким темпом их реализации, а также повышенным влиянием субъективных факторов» ^{[26; 49]}. Социальная трансформация носит объективный характер. Общество становится перед необходимостью формировать новую, более эффективную социетальную систему. Данный этап можно охарактеризовать как переходный период. Переходный период характеризуется неустойчивостью политической и социально-экономической ситуации, неотработанностью всеобъемлющего статуса субъектов политической системы. Переходное состояние — это пограничная зона социальной трансформации. По своему содержанию она включает в себя преодоление негативного прошлого, выдвижение новых целей и идеалов. Переходное общество характеризуется амбивалентностью, смешением старого и нового, асимметрией между экономикой и политикой, находящее свое отражение в человеческом сознании, в нормативных и повседневных установках. Другими словами, состояние «динамического хаоса», случайность и хрупкость социальной реальности являются следствием переходного периода. Чем сложнее система, тем она нестабильнее. В состоянии неустойчивого равновесия все труднее предусмотреть, к каким последствиям могут привести те или иные события. Переходный период в развитии любого общества характеризуется резким обострением и ростом социальных конфликтов, несущих в себе как деструктивный, так и конструктивный потенциал.

Как подчеркивает Т.И. Заславская ^[17], на практике трансформация большинства посткоммунистических обществ, по крайней мере на первых этапах, сопровождается не созиданием, а разрушением. Об этом свидетельствуют свертывание высокотехнологических производств, кризис науки и образования, депрофессионализация ценных кадров, утечка лучших умов за рубеж, ухудшение качества жизни и условий развития личности, возвращение многих общественных групп к традиционному образу жизни, широкое распространение неправового поведения, коррупции, нелегальщины и преступности, разрушение общественной морали. В ряде посткоммунистических стран социальная трансформация сопровождается обострением межнациональных конфликтов, перерастающим в затяжные войны.

По мнению известного российского специалиста в области политической социализации Н.А. Головина: «Наиболее специфичные для постсоветской России проблемы политической социализации — особенности формирования новой политической идентичности, усвоение ценностей в условиях кризиса общества... формирования отношений в новой общественной системе...» ^[10].

Концепции политической социализации стали активно исследоваться и разрабатываться со второй половины ХХ в. вследствие развития кризиса, охватившего политическую систему западного общества.

Анализ эмпирических исследований позволил выделить несколько теоретических подходов, которые могут стать основой для изучения процесса политической социализации. Наибольшее распространение получила трактовка социализации личности, в основе которой находятся исследования З. Фрейда. Данный подход концентрирует внимание на процессе развития самоконтроля индивида, формирующегося на основе общественных установок.

Большую роль в исследовании процесса политической социализации играют направления, опирающиеся на модель «подчинения», получившую развитие в рамках бихевиоризма. Процесс социализации рассматривался через усвоение индивидом определенных норм поведения, стимулирующегося аверсивным контролем — системой поощрений и наказаний. Один из разработчиков данного направления Б. Скиннер отмечал, что поведение индивида можно достоверно определить, предсказать и проконтролировать условиями окружения. Бихевиористы Г. Лассуэлл и Ч. Мерриам, и представители системного подхода в политике Г. Алмонд, С. Верба, Д. Истон и Дж. Деннис представляют процесс политической социализации как воздействие общества на индивида с целью формирования у него положительных установок в отношении политической системы ^{[2; 21]}. При этом роль личности в данном процессе пассивна, она должна осознать и усвоить нормы и стандарты политического поведения, принятые в обществе. Система контроля со стороны властных структур в ходе данного процесса способствует формированию политического сознания индивида с заданной характеристикой и возможной модификацией в зависимости от требований политической системы.

Наиболее приемлемой на современном этапе считается концепция политической поддержки, разработанная Д. Истоном и Дж. Деннисом, в основе которой находится понятие политической социализации как процесса обучения индивида социальным ролям, через усвоение и выполнение которых он входит в политическую систему общества. Л. Коэн, р. Липтон, Т. Парсонс поддержали эту концепцию, активизируя внимание в своих исследованиях на взаимодействии индивида с политической системой через ее институты. Концепция рассматривается с точки зрения возможности поддержки стабильности в обществе политической властью через взаимодействие этой власти с окружающей средой (культурной, социальной, экономической).

Это взаимодействие может осуществляться через механизм «входа — выхода». На «вход» системы поступают поддержка и необходимые требования, а на «выход» они проявляются в действиях политической власти. В концепции определялась необходимость добровольного принятия индивидом политической системы общества, осознания ее легитимности и законности. В связи с этим возросло значение агентов политической социализации, чья роль заключается в формировании положительных установок личности на политическую систему и структуру общества: семья, школа, церковь и т.д.

Д. Истон и Э. Фромм отмечали, что на процесс политической социализации индивида оказывает большое значение опыт, приобретенный в раннем детстве, когда ребенок усваивает политические предпочтения членов семьи ^[46]. Эффективность политической социализации индивида в данном случае опирается на повседневное латентное влияние семьи. Полученные индивидом в семье политические установки и примеры поведения в отношении политической структуры и власти, в дальнейшем процессе социализации выступают в роли фильтра, оказывая воздействие на осознание и усвоение индивидом политических ценностей. Однако выводы ученых о значении формирования политических установок в раннем детстве, в семье, согласно анализу эмпирических данных, подверглись ревизии, смысл которой заключается в том, что «чем основательнее и обобщеннее политические ориентации, тем раньше они усвоены; чем специфичнее политические предпочтения, тем позднее они приобретены» ^{[10, с. 39]}.

Исследования политической социализации, проведенные западноевропейскими учеными, не подтвердили общей универсальности модели политической поддержки. Американское и европейское общество отличаются друг от друга преобладанием в культуре различных базовых ценностей, внедряемых в сознание индивида политической системой. Так, наиболее важные в процессе политической социализации для американских школьников стадии персонализации и идеализации, свойственные процессу политической социализации в семье, для французских школьников имеют меньшее значение. В исследованиях французского ученого А. Першерона отмечается, что у французских школьников в политической социализации значительной является стадия институционализации, при которой формирование политической идентичности происходит уже в подростковом возрасте, а количество агентов социализации и механизмов значительно больше.

Значительная роль социального фактора в политической социализации отмечается и в работах немецких исследователей. Например, М. Вебер утверждал, что осознание индивидом своей социальной принадлежности и усвоение им определенных статусных социальных ролей способствует формированию политической мотивации индивида ^[8].

Сложное историческое развитие Германии в ХХ в. не позволило сформировать линию преемственности политических установок немецкого общества. В связи с этим основное внимание в исследованиях политической социализации немецкими учеными уделяется роли школы как механизму социальной дифференциации, закрепляющей социальное неравенство, и социальным группам, определяющим индекс имущественного и, соответственно, социального положения индивида.

Все это свидетельствует о том, что в исследованиях европейских ученых на первое место в процессе политической социализации выходит социальный фактор, т.е. политическая социализация индивида осуществляется через усвоение им норм и ценностей той социальной группы, к которой он принадлежит. В основе социально-структурного подхода к проблемам политической социализации, сформированного европейскими учеными, находятся исследования базовых политических установок различных социальных групп, индикаторов социального неравенства как переменной данного процесса, а также характер исторических процессов, оказывающих влияние на формирование и развитие политических и социальных институтов общества.

Исследования польского социолога Б. Голембиовского «Поколения и политика в Польше ХХ в.» показали, что наиболее существенный результат политической социализации приходится на молодое поколение. Было отмечено, что ведущую роль в политической социализации молодежи Польши играют этапы и периоды национальной истории, оказывающие влияние на формирование политической идентичности через формирование национальной и конфессиональной идентичности ^{[10, с. 44-47]}.

В исследованиях отечественных ученых процессу политической социализации и факторам, влияющим на него, уделяется большое внимание. В работах Л.С. Выготского и А.Н. Леонтьева отмечается совокупная роль социальных и биологических факторов в формировании личности ^{[9; 51]}.

По мнению российского социолога В.А. Ядова, социализация происходит через идентификацию индивида согласно его социальному статусу и социальной роли ^[25]. Он отмечает, что социализация индивида осуществляется через реализацию его потребностей, подтверждающих принадлежность к определенной группе (политической, социальной) и осознание индивидом своего влияния на группу.

Сегодня определенный интерес в процессе исследования политической социализации вызывает проблема преемственности поколений ^[24]. При этом необходимо различать два вектора политической социализации: вертикальный (от старших к младшим) и горизонтальный (от сосуществующих поколений различных систем — культурных, социальных, конфессиональных).

СМИ как коммуникативный инструмент политической социализации навязывают определенный мотив и образ действий, превращая индивида в субъект и носитель определенного типа политической культуры. Необходимо отметить, что посредством СМИ и коммуникативных структур формируется тип индивида — индивидуалиста-потребителя, которому в большинстве случаев свойственна политическая апатия.

По мнению С.П. Иваненкова, СМИ часто необъективно, но достаточно осознанно пытаются формировать у подрастающего поколения «либо позицию социального безразличия, предъявляя... систему ценностных ориентаций, где вообще плохо просматривается такой фактор, как общественная цель и общественный интерес, либо позицию стихийного индивидуализма образца буржуазного общества ХVІІ–ХІІІ веков...» ^[19]. Это способствует тому, что в одном и том же обществе процесс политической социализации может иметь совершенно разные результаты.

На современном этапе развития российского общества приоритеты государственной идеологии не имеют четкого обозначения. Трансформация норм и ценностей в переходный период способствовала трансформации политических норм, утрате политической идентичности. Сложилась ситуация, при которой на смену разрушенной модели социализации не пришла новая, «идеальная» для российского общества при его переходе к демократии.

Согласно Р. Инглхарту, «культура народа не может быть изменена в одночасье; можно поменять правителей и законы, но на изменение базисных установок, определяющих своеобразие культуры нации, уйдут долгие годы» ^[20]. Это лишний раз доказывает, что необходимо осознать и переосмыслить значение и роль в политической социализации институтов, агентов и инструментов, имеющих в российском обществе определенный положительный опыт.

В отечественном научном дискурсе существуют различные суждения относительно выделения временных этапов в истории постсоветской России, так в зависимости от оснований периодизации предлагаются следующие подходы ^[43]: трансформационный подход (Т.И. Заславская); подход, в основе которого заложены фундаментальные категории, задающие определенную линию в развитии общества (социализм-капитализм); подход на базе анализа функционирования больших социальных групп (А.Л. Темницкий); подход, фокусирующийся на исследовании базовых идентичностей общества, согласно которому каждый этап исторического развития характеризуется особенными формами базовых идентичностей (И.Г. Яковенко).

Детализация последнего подхода позволяет автору усмотреть следующие четыре этапа идентификационных процессов постсоветского периода: кризис, «ревитализация», конструирование и становление политической идентичности.

Первый этап кризиса (ранний постперестроечной период до 1994 г.) представляется наиболее драматичным с точки зрения не только материального, но и идеального измерения социума. В числе его ключевых характеристик следует отметить радикальное разрушение политической идентичности советского образца, деидеологизацию социума в качестве альтернативы коммунистической идеологии, деструктивный характер идентификационных процессов на всех уровнях общественного сознания, формирование негативной идентичности, новых псевдогрупповых конструктов.

Основным инструментом на этом этапе стала резкая критика советского периода, всего, что с ним было связано: идеология, система, события. Особым нападкам подверглись Октябрьская революция как отправная точка режима, марксизм, вообще, и коммунистическая идеология в частности, Сталин, образ которого приобрел демоническую окраску, что, тем не менее, едва не привело к его мистификации, период «застоя», который казался естественным следствием советской системы и ее единственно возможным воплощением и т.п.

Дискредитация советской идентичности очень скоро привела к распространению национального нигилизма, партикуляристских настроений, вплоть до стремления покинуть страну, «обнажив» несостоятельность идентификационных матриц постперестроечного образца, что послужило импульсом для популяризации проблематики политической идентичности, и положило начало нового этапа «ревитализации» (1994 — 1999 гг.), символичным выражением которого стал призыв Б.Н. Ельцина найти национальную идею страны в качестве ключевого индикатора идентификационных ментальных структур в массовом сознании 7. Несмотря на превалирование микрогрупповой и личностной идентичности, уже на данном этапе инициируется восстановление патриотической составляющей макроидентификационных структур, в первую очередь, через обращение к досоветским образцам, включая их конфессиональную составляющую (особая роль РПЦ, ее главы), другими словами, постепенно закладывается фундамент синтеза идентификационных структур Российской Империи и либерального Запада.

С начала 2000г. (с завершением «ельцинского» этапа и приходом на пост Президента РФ В.В. Путина) начинается третий этап активного конструирования политической идентичности «постсоветского человека», на котором продолжилось усиление патриотической компоненты но уже не только за счет образцов досоветской России, произошло то, что можно назвать «ренессансом советской идентичности» — в число центральных событий, определяющих направленность идентификационных процессов, в сознание россиян вошли события Советской России: победа в ВОВ, первые послевоенные годы, первый полет в космос и т.п. ^[37].

То есть, несмотря на эклектический транзитный ^[45] характер ментальных образований, уже на данном этапе можно зафиксировать синтез структур досоветской (консервативной), советской (социалистической), западной (либеральной) идентичностей, который в перспективе может стать определяющим для духовно-нравственной, социальной и экономической сфер соответственно, а также послужит импульсом для перехода на четвертый этап становления политической идентичности, в качестве ключевого индикатора состояния массового сознания, обуславливающего и, одновременно, согласующегося с индивидуальными и групповыми структурами.

Итоги пройденных этапов наглядно демонстрируют, что, оперирование только коллективной памятью недостаточно для перехода на четвертый этап последовательного становления политической идентичности, ввиду того, что на протяжении всего постсоветского периода характер идентификационных структур был и, в определенной степени остается, обусловлен определенной совокупностью факторов: — социально–экономических — экономическая поляризация российского социума, поиск критериев социальной справедливости, как результат, во — первых, распада советской версии не только ценностных систем и установок, служивших основой «советской» идентичности, но и экономических структур; во — вторых, рекордных социально–экономических контрастов, как по общим, так и по региональным показателям; в–третьих, зависимости России от глобального финансового рынка и его ключевых акторов, несостоятельности в самостоятельном преодоления системных социально-экономических проблем;

• этнокультурных — полиэтничность, поликонфессиональность, поликультурность; радикальные проявления этносепаратизма, терроризма, как результат «первичности» этнической, конфессиональной идентичности в ряде регионов России, несформированности в них системы социально–политических структур, преобладания патриархальных, родственных связей, соответствующих особенностям локального мировоззрения, мироощущения и мировосприятия;
• социально–демографических — ценностно-мировоззренческий «разрыв связи времен»: рассогласование синхронного и диахронного срезов бытия; нарушение принципа: «Отечество есть народ, взятый в его истории, а идея «Общей Судьбы» — первое условие существования народа в настоящем и будущем» ^[1];
• глобальных — универсализация и, одновременно атомизация элементов общественного сознания, с одной стороны, как результат транспарентности границ между национальными образованиями, что ставит под вопрос перспективы нации-государства, как жизнеспособной модели общественного устройства, с другой стороны, как реакция на процессы глобализации, усиливающая потребность в определении и признании своей аутентичности, мировоззренческой идентичности на локальных уровнях ^[42];
• информационных — искусственный характер формирования каналов СМИ и МК, высокая степень «внешнего» информационного влияния, как результат, с одной стороны, устранения информационных барьеров в постсоветский период, расширения доступа к различным информационным ресурсам, но, с другой стороны, необъективности российских и мировых СМИ и МК, формирующих сетку вещания, отвечающую интересам крупного международного капитала;
• геополитических — поиск баланса собственной национально–цивилизационной самобытности с объективными трендами мирового развития, который позволит обосновать внешний аспект политической идентичности России — ее геополитическую составляющую, формирование которой происходит в значительной степени под влиянием споров «об особом пути» развития, отвечающем специфике России как государства, нации и цивилизации;
• символических — инструментально-политический; эстетический; идейно–ценностный ^{[37,с.149-150]} аспекты идентичности, значимость которых обосновывается тем, что идентификационные процессы на государственном уровне предполагают «идентификацию индивидов или групп с политически значимыми символами» ^[37,с.108], т.е. символическое пространство политики, оперируя в качестве инструментов конструирования идентификационных структур метафоризацию и мифологизацию, обуславливает содержание и специфику структур макроидентичности России;
• и идеологических.

Образование социологи рассматривают как один из самых разветвлённых институтов современного общества и как непрерывный процесс, от которого зависят продвижение во многих сферах занятости ^[6]. Определяя цель образования — социализация личности и используя понятие агента социализации, коим может быть как само образование, так и участники процесса образования, можно существенно уточнить традиционное представление об образовании. Должный вклад образования в политическую социализацию личности позволяет реализовать общественные потребности в формировании граждан и патриотов страны, обеспечить её поступательное развитие.

Без претензий на исчерпывающее объяснение политическую социализацию можно определить как процесс усвоения конкретным индивидом политических ценностей, установок, правил политического поведения конкретного общества.

В современном социологическом дискурсе политическую социализацию часто связывают с проблемой идентичности. Общество разделяется на реальности, к которым объективно принадлежат индивиды, а субъективно переживаемая связь индивида с отдельной реальностью — идентичность. Идентичности приобретаются в процессах социализации и находятся в отношениях взаимосвязанности. Социализация — процесс становления специфической идентичности.

Если политическая социализация исторически отражает институциональный порядок во всей его целостности ^[7], то она должна получить объяснение в терминах интернализации предельно тотальных значений, за счет которых политические институты легитимировали и легитимируют социальный порядок. Нам недостаточно констатировать политическую идентичность как результат политической социализации, рассматривая только каналы и факторы такой социализации. Мы хотим найти значение и место политической идентичности в структуре общества, исходя из феноменологической концепции социального конструирования реальности и преимущественного положения политических институтов в этом процессе, усиления взаимозависимости между образованием и обществом.

Такое понимание позволяет вывести политическую идентичность на уровень всей политической культуры, которая, в свою очередь, соотносится с символическим универсумом, легитимирующим институциональный порядок. Политическая картинамира опосредуется когнитивным аппаратом и является значимой в обществе, объединенном единой культурой.

Понятие политической идентичности имеет однозначный смысл только в масштабе отдельной культурной конгломерации, представленной, прежде всего образованием. Разница в определении политической идентичности представителей разных стран сводится к их различному положению в системе разделения труда и к тому, что второй знает о существовании первого. Это знание синхронно другим знаниям антрополога. Он знает, что является гражданином определенного государства; знает, что такое гражданин, что существуют другие государства и политические структуры с иными формами принадлежности. Политическое знание как часть культуры — это в том числе и зафиксированный социальный опыт.

Политическое знание общества — основание для формирования политических ценностей. Политическое знание ограничивает многообразие культурных значений до политических, а политические ценности связывают эти значения с конкретным социальным контекстом.

Две типологии политической идентичности могут получить объяснение в рамках единого процесса социализации в системе общего и профессионального среднего и высшего образования. Первая идентичность формируется как часть символического универсума в ходе первичной социализации индивида, а, вторая, ценностная политическая идентичность появляется на этапе его вступления в сложные социальные отношения, связанные с разделением труда и знания, т.е. в ходе вторичной социализации.

Управление политической социализацией должно учитывать готовность общества воспринимать те или иные политические ценности на культурном уровне.

Социализация индивида, направленная на формирование у него принятого в социуме определенного набора политических и социальных норм, ценностей и установок, является важнейшим фактором интеграции и стабильности общества.

Процесс политической социализации личности обусловлен влиянием социальной среды вообще и политической системы общества в частности. Политическая социализация индивида осуществляется через интериоризацию культурных норм и ценностей общества. В связи с этим интерес к процессу политической социализации становится тем активнее, чем больше он может оказать влияние на усвоение индивидом норм и ценностей общества и формирование вектора развития общества согласно интересам власти. Необходимость политической социализации для сохранения в обществе сложившейся политической системы, связана, прежде всего, с приходом новых поколений общества, что приводит к необходимости рекрутирования подрастающего поколения в политическую систему с заранее заданными идеологическими нормами и ценностями, установками поведения.

Политическая социализация способствует усвоению индивидом политических норм и ценностей социума, накопленных предыдущими поколениями, а также приобретению необходимых для участия в политической жизни общества навыков и опыта. Политическая социализация индивида направлена на формирование у него понятия идентичности с социальной (политической, конфессиональной, этнической) группой, принятие и усвоение им ее интересов. Посредством осознания своей идентичности у личности формируются контуры политического мышления, которые она выражает в определенных действиях, имеющих политический характер — митингах, выборах, акциях, имеющих политическую направленность.

Осознание политической идентичности с общественной системой характеризует установку политического сознания индивида в отношении политической власти, политических лидеров и институтов этой власти как положительную. Стабильность политической системы обеспечивается эффективностью процесса политической социализации во всех слоях общества.

Эффективная политическая социализация способствует полноправному вхождению личности в общество, обеспечивая воспроизводство политической и культурной системы данного общества. Исследуя влияние процесса политической социализации, политических воспитания и образования на подрастающее поколение. А.И. Щербинин отмечает, что «политическая социализация воспроизводит в каждом новом поколении сложившиеся стереотипы восприятия политического мира. Политическое воспитание нацелено на адаптацию человека к условиям, задаваемым каждой эпохой или ее этапом и связано с поддержанием баланса в системе. Политическое образование, наряду с консервативной составляющей (что роднит его с политической социализацией и политическим воспитанием), включает в себя элемент инновационного прорыва и предполагает развитие интеллектуальных, критических способностей индивидов» ^[50].

Формирование установок национальной идентичности является одним из существенных факторов политической социализации подрастающего поколения. Усвоенные в процессе осознания этнической идентичности нормы и ценности могут быть проецированы на политическое поведение подростков через установки коллективной идентичности. Соответственно, распространенность определенной групповой идентификации (в частности этнической), может стать одним из факторов прогноза возможного направления политического развития российского социума.

В связи с этим возникает вопрос о необходимости проявления государственной властью определенных ориентиров в процессе политической социализации новых поколений общества. Являясь государственным социальным институтом, школа, в силу выполняемых функций, представляет собой тот инструмент власти и общества, который способен в процессе социализации формировать гражданское сознание подрастающего поколения в заданном идеологическом векторе, оказывая тем самым прямое и латентное влияние не только на учащихся, но и на окружающую их среду. Необходимо заметить, что за время формирования и развития российской школы ею были выработаны достаточно эффективные формы и механизмы социализации учащихся, в том числе и по этническим вопросам. Хотя необходимо заметить, что характер и содержание выработанных методов и механизмов трансформировался в зависимости от развития политической системы российского общества и государства.

Идентичность в обществе поддерживается наработанным социальным капиталом — взаимосвязями, способствующими сохранению механизма социального воспроизводства, доверием, конвертируемостью социального капитала в экономический и внеэкономический капиталы. Конвертируемость означает, что общество или человек, обладающие социальным капиталом, легче достигают экономических успехов (капитала) и других видов внеэкономического капитала.

К последним относятся человеческий, культурный, символический, творческий, интеллектуальный капиталы. Формирование социального и человеческого капитала не было предметом систематического исследования в отечественной литературе, тем более, в связи с его воздействием на идентичность.

Сложность задачи состоит в том, что разрушенная идентичность не способствует формированию социального капитала, а отсутствующий социальный капитал не позволяет утвердиться идентичности.

Сегодня чрезвычайно важно осознание значимости человека не только как ресурса экономической системы, а его способности самому быть капиталом общества, а также значимость в качестве капитала развитого человеческого взаимодействия в обществе, воспроизводства социальных связей, эффективности их использования, ответственности и доверия между людьми, формируемой этими процессами идентичности. Преодоление кризиса идентичности посредством развития социального капитала, равно как взаимообусловленность социального капитала и идентичности являются ответом на глобальный и региональный вызовы идентичности и устойчивости обществ.

Главная проблема идентичности и социального капитала — отсутствие их противостояния обществу, в целом, не исключает того, что в имеющихся ассоциациях могут складываться идентичности и формы социальных связей, нужные обществу. Одной из таких форм является доверие, выступающее важной чертой социального капитала.

По мнению Фукуямы, общества с высоким уровнем доверия и социального капитала, такие, как, например, Япония и Германия, создают крупные производства без поддержки государства. Там же, где социальный капитал развит слабо, государство замещает его роль, направляя усилия на увеличения человеческого капитала путем строительства школ и университетов ^{[47, с. 37]}.

Находясь в указанных сообществах, человек менее склонен быть «экономическим человеком», устремленным к максимизации выгод. Он стремится проявить себя как член социальной группы, к которой он испытывает доверие. Доверие выступает лишь как часть достоинств небольшого сообщества, которое в целом «прозрачно» друг для друга в моральном отношении, делает моральные принципы более важными, чем в «большом обществе». Именно поэтому некоторые теоретики, например, А. Этциони, связывают возрождение морали общества с моральными основами в сообществах и видят в коммунитаризме важное основание морали общества в целом. Другие, главным образом, либералы, в противоположность коммунитаристам, считают, что социальное и моральное складываются при рациональном стремлении к максимизации выгоды при совместном труде и господстве индивидуалистических устремлений.

Фукуяма определяет доверие следующим образом: «Доверие — это возникающее у членов сообщества ожидание того, что другие его члены будут вести себя более или менее предсказуемо, честно и с вниманием к нуждам окружающих, в согласии с некоторыми общими нормами» ^{[47, с. 52]}. Социальный капитал — это тот потенциал общества или его части, который невозможен без доверия между его членами. Он может быть достигнут в семье, в нации и в других человеческих сообществах и ассоциациях. Социальный капитал как воспроизводящиеся связи между людьми основан на объединяющих их традициях и обычаях. Доверие возможно, если сообществу присущи моральные ценности, разделяемые всеми, и его члены могут быть уверены в том, что и в своем поведении они могут быть сходными. «Не принижая роли договора и эгоистического интереса как основ ассоциации, — отмечает Фукуяма, — надо сказать, что наиболее действенные организации имеют под собой другую основу: коллектив, объединенный общими этическими ценностями. Членам таких коллективов не требуется подробная контрактно-правовая регламентация их отношений, потому что существующий между ними моральный консенсус является базисом их взаимного доверия. Социальный капитал, требующийся для создания такой моральной общности, в отличие от других форм человеческого капитала, невозможно получить как отдачу от того или иного рационального вложения.

«Вложиться» в то, что обычно называют человеческим капиталом — в высшее образование, в получение профессии... — достаточно просто, человек лишь должен пойти учиться в соответствующее учебное заведение. Напротив, приобретение общественного капитала требует адаптации к моральным нормам определенного сообщества и усвоения его в рамках таких добродетелей, как преданность, честность и надежность. Более того, прежде чем доверие сможет стать обезличенной (курсив наш. — Авт.) характеристикой группы в целом, она должна иметь некоторые нормы, общие для всех ее членов.

Социальный капитал не может стать результатом отдельного человека, он вырастает из приоритета общественных добродетелей над индивидуальными. Склонность к социализированности усваивается куда труднее, чем другие формы человеческого капитала, но, поскольку, в ее основе лежит этический навык, она также труднее поддается изменению или уничтожению» ^{[47, с. 53-54]}.

Эта «константность» социального капитала и идентичности — лишь та точка, вокруг которой формируются дальнейшие инновации.

Фукуяма подчеркивает экономическую, прагматическую ценность доверия, когда доверие позволяет работать не принудительным механизмам социального контроля, а гражданскому обществу. Доверяя друг другу, люди преодолевают многие трудности, экономят свои усилия, терпят меньше издержек экономического и морального характера.

Отсутствие объединений, заполняющих нишу между семьей и государством, свидетельствует о слабости гражданского общества. Слабость чувства ответственности и обязательств по отношению к другим, общее недоверие к посторонним влечет за собой неустойчивость любых отношений между людьми, которые не состоят в родстве между собой, не образуют кланов. Поэтому доверие является основой социального капитала только тогда, когда оно лишено родственной или клановой ограниченности, бандитской «повязанности», а предполагает многообразия форм социализации, ориентировано на доверие между всеми людьми.

Социальный капитал может, таким образом, приватизироваться, как любой другой капитал, но это — совсем не то, в чем заинтересовано общество.

Так, в США, Японии и Германии высокая степень доверия, не зависящая от родственного статуса, сформировала фундамент социального капитала.

«В терминах социального капитала я мыслю будущее социальной жизни — сети, нормы и доверие, дающие возможность участникам совместно действовать более эффективно для достижения целей долевого участия», — писал социолог Р. Патнэм ^[55].

Изучая региональное управление в Италии, он пришел к выводу, что северная Италия развита лучше, чем южная потому, что в ней больше социального капитала. Социальный капитал достигается долгими социальными связями, в которых люди помогают друг другу, основываясь на взаимном доверии и нормах взаимодействия. Патнэм считает, что социальный капитал возникает в сообществах с сильными моральными ресурсами. Социальные связи — нормы взаимодействия — доверие — социальные связи — такая модель социальных отношений, по Патнэму, делает возможным цивилизованное сообщество. Он считал, что добровольные организации в демократическом обществе показывают степень участия социального капитала в социуме. Эти ассоциации способствуют и усиливают роль коллективных норм и доверия, которые являются основой поддержки хорошо слаженных коллективов. Использование социального капитала означает общие обязательства, помогающие осуществлению совместных целей.

Социальный капитал не является единственным видом внеэкономического капитала. Он дополняется другими. Так, человеческий капитал связан с индивидуальностью. Человеческий капитал включает как количественный размер труда, используемого в производстве, и объем знаний, так и умения, которыми обладают трудовые ресурсы. Под человеческим капиталом понимается воплощенный в человеке запас способностей, знаний, навыков и мотиваций, имеющих не только экономическую ценность. Они составляют капитал, так как могут служить источником будущих доходов и выгод (как материальных, так и психологических). Но это капитал особого рода, так как он воплощается в личности своего носителя.

Социальный капитал понимается как включенность в систему отношений, обеспечивающих доступ к ресурсам других акторов (или более эффективное использование собственных ресурсов с их помощью).

Проблема поликультурного воспитания подрастающего поколения, в определенной мере напоминающая современную проблему, сложилась в период транзита в советской школе в 20-е гг. ХХ в. Так Наркомпросс, обращая внимание на необходимость устранения в системе образования национальной нетерпимости, отмечал, что «Борьба с отдельными фактами подменяет собой общую пропаганду, увязанную с интернациональным воспитанием. Имеются так же другие случаи проявления великорусского шовинизма, выраженные в презрительном отношении к ученикам нацменам» ^[3]. В то же время, опираясь на постановление Наркомпросса, национальные школы проводили автономную политику в области образования и социализации, в которой отстаивалась позиция единства национального и религиозного воспитания, проводившаяся под лозунгом национально-культурного возрождения. В связи с чем этноконфессиональные установки усилили свою социализирующую роль. Решить проблему поликультурности подрастающего поколения, в определенно мере, помог принцип целенаправленного интернационального воспитания учащихся, который способствовал формированию установки равенства между представителями различных национальностей проживающих на территории СССР, формированию понятий единых целей нового общества.

На наш взгляд, справедлива точка зрения, согласно которой социальные модели идентичности — территориальная/региональная, конфессиональная, гендерная, возрастная, этническая и т.д. — приобретают в современном обществе политический характер. В данном случае нельзя не согласиться с канадским философом Ч.Тейлором, который утверждает, что современная идентичность (любой ее вариант!) — политическая по своей сути, поскольку требует не просто универсального признания, но, прежде всего, признания тех групп, которые были в известной степени маргинальными и в отношении которых ранее применялась дискриминация.

Найдется немало примеров того, как в современной политической жизни традиционные политические акторы — классы, партии, профсоюзы и даже государства — играют все меньшую роль, снижается влияние идеологии в партийной жизни; большинство партий для привлечения сторонников становятся «всеядными». Классические партии, опирающиеся на четко обозначенные идеологию и социальный класс, все чаще оказываются в рядах аутсайдеров, не надеющихся на политический успех. В политической практике государств Западной и Восточной Европы в последние годы все более значительную роль играют не просто «правые» силы, но те игроки, в чьих программах присутствуют националистические лозунги. Политические деятели все реже становятся «образцами для подражания», а современного «типичного» гражданина интересует скорее стиль жизни референтной группы, а не политические взгляды реальных политиков. Наконец, в условиях ускорения информационного обмена человек вынужден «примерять» все новые и новые варианты идентичности.

В развитии политической идентичности наших сограждан в посткоммунистической России можно выделить несколько этапов: а) 1991-1998 гг. — период доминирования негативной деструктивной идентичности, когда традиционные модели политического позиционирования у большинства россиян были разрушены; б) 1998-2002 гг. — период противоречивого (конфликтного) состояния политической идентичности; в) с 2003 г. — период деполитизации сознания и расширения оснований для формирования политической идентичности. При этом о периоде 2003-2004 гг. можно говорить как об определенном переломе — преодолении кризиса политической идентичности россиян ^[31-36].

Основными компонентами идентичности, по мнению Л.М.Дробижевой, являются группы, с образом которых связывает себя индивид, представление о «своей группе» («мы-образ»), эмоциональная окрашенность отношения (может быть позитивной и негативной) ^[16]. На наш взгляд, в структуру идентичности необходимо внести образ «другого». Л.М.Дробижева, ссылаясь на типологию А.Н.Малинкина, выделяет актуальные для новой России параметры самооценки. Среди них — характеристика места России в мире; отношение к особости России, русским, другим народам мира и РФ, к традиционной российской идентичности, к модернизации; отношение к интеграции в мировое сообщество (глобализации).

Важнейшими показателями при оценке состояния политической идентичности являются устойчивость ее моделей и степень распространения негативизма. Негативная политическая идентичность должна рассматриваться не только как этап социализации, но может представлять собой и серьезную политическую проблему. Пик развития негативных моделей политической идентичности пришелся на вторую половину 1990-х годов, в это время произошло расслоение социального самосознания («русские» и «россияне», «новые русские» и «старые русские»), а также политизация и фрагментация моделей идентичности на отдельные субидентичности — профессиональные, этнические, расовые, религиозные, лингвистические, мифологические и другие. Например, в 1996 г. в сознании высококвалифицированных рабочих доминировали негативные модели идентичности, что соответствовало утраченному на тот момент чувству социальной перспективы для этой группы и вообще тождества группы как таковой. В 1998 г. единственный раз за всю серию опросов «Политический Петербург» было зафиксировано преобладание негативных моделей идентичности у такой исключительно благополучной в социальном отношении в российских условиях профессиональной группы, как управленцы.

Как показало исследование ИС РАН «Российская идентичность в социологическом измерении» под руководством М.К.Горшкова, в сознании граждан России доминирует положительная трактовка «мы-образа» (до 93% опрошенных в возрасте от 16 до 65 лет не демонстрировали негативных реакций на свою социально-статусную и референтную группы) ^[11].

Результаты свидетельствуют, что собственно политические формы идентификации в настоящий момент в сознании россиян актуализированы слабо. Конечно, это является во многом следствием «политики стабильности», которая активно проводится политическим классом России в последние восемь лет. Например, «часто» ощущают общность с социально-статусными группами больше половины россиян (с товарищами по работе, учебе — 55% респондентов, с людьми своего поколения — 57%, с людьми той же профессии, рода занятий — 59%, с людьми того же материального достатка — 46%).

Этнический фактор в формировании политической (и, прежде всего, партийной) идентификации является наиболее спорным. В 1980-1990-е годы многие зарубежные исследователи ставили вопрос о воздействии межнациональных отношений на формирование партийных симпатий или выбор при голосовании.

Ученые при этом занимали прямо противоположные позиции. Некоторые исследователи полагали, что этот вопрос в программах партий эксплуатируется только тогда, когда этнические меньшинства увеличиваются количественно на определенной территории и начинают восприниматься представителями титульной национальности как фактор, угрожающий их доминированию (как следствие, эта тема актуализируется). Согласно другому мнению этнические отношения не являются значимым фактором тяготения людей к той или иной партии и не могут существенно влиять на выбор при голосовании. Исследование ИС РАН подтвердило, что для оценки уровня интенсивности политической идентификации в современном российском обществе важно то обстоятельство, что с людьми той же национальности часто испытывают чувство общности больше половины россиян (эту позицию отметили 54% респондентов). При этом общегражданская идентичность «мы-образа» актуализирована в сознании только 35% россиян (на уровне персональной самооценки эта характеристика упоминается респондентами несколько чаще, чем собственная этническая принадлежность или регион проживания). Фактически это свидетельствует о том, что значительная часть граждан России может попасть под влияние националистической риторики, а проблема формирования общегражданской политической идентичности в нашей стране стоит до сих пор достаточно остро.

Доля людей, для которых в общении с другими значимо их восприятие смысла жизни и их конфессиональная принадлежность, остается высокой — с людьми, разделяющими взгляды респондента на жизнь, испытывают чувство общности 62%, но при этом близость с людьми по политическим взглядам — только 27% (причем среди более молодых граждан страны таковых еще меньше). Но и тех, кто ощущает близость с людьми, не интересующимися политикой, тоже не очень много — каждый пятый (22%).

В ситуации резкого изменения всей жизнедеятельности российского общества идентификация населения по религиозному или национальному признаку приобретает ярко выраженный политический характер. Это проявляется в частности, в стремлении некоторых партий использовать в своих программах религиозно-идеократические, национально-религиозные, ценностно-демократические подходы и концепцию «оригинального» развития России. Периодически проявляющийся рост сепаратистских, центробежных настроений свидетельствует о том, что люди боятся утратить свое национальное «я», которое является «последним прибежищем» после разрушения «имперской» идентичности или связи с советским народом. В нашей стране этническая идентификация связана с территориальной и конфессиональной. Россия — евразийская страна, объединяющая более 150 народов и народностей, пестрая в социокультурном (смесь западного индивидуализма и традиционной восточной общинности) и конфессиональном (православие, ислам, иудаизм, буддизм и т.д.) отношениях Связь между политической ориентацией (демократической, коммунистической или центристской) и проявлениями стереотипов этноцентризма достаточно слабая. Однако авторитарное сознание населения почти обязательно сопрягается с такого рода стереотипами, противопоставляя «своих» и «чужих» и демонстрируя некритическое одобрение характеристик «своих» и приписывание «чужим» более низкого статуса. К характеристикам авторитарной личности относятся и негативные установки к «чужакам», политический конформизм по отношению к своей группе, консерватизм, конвенционализм, милитаризм, религиозность, нетерпимость к инакомыслию, неопределенности и беспорядку, политическая интолерантность, отказ от приоритета рационального начала в выборе политической позиции.

Утрата привычных ценностей отдельным человеком, «изживание» старых стереотипов в отношениях «государство — индивид» и «индивид — индивид» сопровождались в 1990-е годы утратой идентичностей, облегчающих межличностную коммуникацию. Этническая идентичность как наиболее «видимая» выходила в самоопределении человека на первый план, когда иные значимые идентичности (в т.ч. и политическая) размывались. Этническая идентификация может проявляться различно, например, в виде негативного отношения к возможности доступа представителей нетитульной нации к рычагам политической власти и экономического влияния.

«Русская карта» активно разыгрывается представителями политической элиты. Сейчас в России ощущающие себя этнически русскими действительно переживают кризис идентичности, что находит выражение в чувстве потерянности, аполитичности, неспособности или нежелании поддерживать «своих» в отличие, например, от практик «солидарности» народностей Кавказа. У большинства русского населения новые политические ценности не сформированы. Политическая самоидентификация (самоназвание) россиян не соответствует системе их политических ценностей. Именно поэтому современный российский авторитаризм выполняет очень важную адаптационную функцию, он призван компенсировать утрату политической и национальной идентичности. Робкие пока попытки высших страт политического класса навязать обществу идеологему «российская национальность» оборачиваются своего рода новой версией проекта «новой общности ‘советский народ’» и ставят в очередной раз под сомнение правомерность вопроса «Что значит быть русским в России?». Парадокс, но позиционировать себя как русского в собственной стране, как бы сказать помягче, некомфортно, неудобно.

И этому вряд ли могут служить объяснением широко известные слова С.Хантингтона о том, что «кризис национальной идентичности наблюдается повсеместно, то есть носит глобальный характер».

В России, как и в современной Европе, сохраняется серьезный конфликтный потенциал этнической идентичности вопреки стремлению политического класса создать солидарное общество с единой наднациональной моделью идентичности ^[5]. Для России ситуация осложняется стремлением национальных элитных групп в субъектах Федерации сохранить в качестве значимых моделей и национальные, и региональные, которые позволяют жестко контролировать формирование общественного мнения и «направлять» его; для Европы — фактически провалившейся политикой мультикультурализма. Но для большинства европейцев этническая идентичность переплетается с общегражданской; когда они говорят о себе «я француз», «я немец», «я итальянец», то имеют в виду одновременно обе модели самопозиционирования. Другое дело, если речь идет о гражданах европейских стран — потомках выходцев с африканского или азиатского континентов. Для них в любом случае сохраняется примат этничности над гражданством. Например, во Франции потомки выходцев из стран Магриба практически поголовно продолжают воспринимать себя «не как французов».

В данном случае ситуация осложняется тем, что этническая идентичность тесно переплетена с конфессиональной. Сформировалось три модели такой идентичности. Представители первой группы («граждане окраин») если и считают себя «французами», то очень четко связывают «свою Францию» с местом своего реального обитания, т.е. понятие «Родина» имеет вполне конкретный локально-территориальный характер и сопряжено с ощущением достаточной безопасности в окружении таких же потомков эмигрантов. Для представителей второй группы — «приспособленцев» — важно заявить, что они «не такие как все», но имеют равные с другими гражданами права и возможности. Третья группа — «космополиты» — самым главным считают свою собственную индивидуальность, для них это важнее, чем принадлежность к какой-то группе, в том числе и своей этнической. Это не значит, что они перестали ощущать себя приверженцами ислама, тунисцами, алжирцами или марокканцами. Гражданами Франции они себя ощущают главным образом потому, что это «удобная для жизни страна», эти люди считают свою принадлежность к каким-либо сообществам результатом своего свободного выбора ^[13]. Как следствие, в полиэтнических государствах возможен конфликт параллельно сосуществующих идентичностей.

Возможны три варианта решения этой проблемы: а) «специфическая этническая дифференциация общества сохраняется, а государственное единство обеспечивается за счет иерархической организации и контролируемой деэтатизации этничности» (модель империи, которая считается неэффективной в современных европейских государствах); б) «модель государства, организуемая по принципу деэтнизации государственности и создания надэтнической ‘политической нации’» (модель, типичная для северных европейских государств); в) «модель мультинационального государства, где межэтническая интеграция реализуется путем признания этнокультурного плюрализма общества и полиэтнизации государства» (формально доминирует в западноевропейских странах) ^[5]. И Россия, и большинство стран «новой Европы» предпочли третий вариант (конечно, встречаются и исключения, например, страны Балтии — вопреки декларируемому ими принципу демократии как основного условия развития политической сферы).

Представление об «естественных» границах России также политически окрашено. Некоторые из наших сограждан полагают, что Россия должна существовать в рамках Российской империи или СССР, другие исповедуют принцип «малой родины», ассоциируя Россию только с территориями, по преимуществу населенными этническими русскими (хотя на самом деле подобных территорий не существует, их можно найти только в «глубинке» российского Нечерноземья). Есть категория сограждан, которые считают, что Россия должна существовать как многонациональное государство в нынешних границах. Наконец, для части россиян эта проблема является несущественной, или они не могут определить свое мнение в этом вопросе.

Самими россиянами Россия в 1990-х годах часто воспринималась в качестве «другого», хотя большинство населения нашей страны объективно являются государственниками. Ощущение мощи (экономической, политической, военной) своей страны является значимым не менее чем для 2/3 россиян, но с начала 1990-х годов ни один институт государственной власти, включая силовые структуры, судебные органы, законодательные органы федерального и регионального уровня и т.д., не имел поддержки населения более, чем 35% (исключая Президента, рейтинги доверия и поддержки которого с 2000 г. не опускались ниже 64%) ^[12].

В массовом сознании россиян в XIX сформировалось, а в сталинское время закрепилось разделение образов «страны» и «государства». Первый — воспринимался как родина, отечество, второй — как контролирующий и ограничивающий аппарат насилия, действующий в интересах очень узкой группы людей. Часто объектом патриотических чувств выступает «родная страна», но не «это государство». В 1990-х годах почти у всех социальных групп в качестве устойчивого речевого штампа появилось выражение «эта страна», что показывало внутреннюю дистанцированность, отчуждение, стремление выйти из ситуации, связанной с процессами уничтожения советского порядка, с ростом тревожности, отсутствием чувства безопасности, социальным неблагополучием в России. Из речи простых россиян этот штамп исчез примерно к 2003 г., однако с экранов телевизора во время разнообразных политических ток-шоу из уст известных людей до сих пор звучит «эта страна».

Может ли политический истеблишмент, лидеры общественного мнения, представители списка успешных бизнесменов-миллионеров работать на благо страны, отстаивать ее интересы, если они не считают ее своей? Вопрос риторический, ответ предполагается только один — отрицательный.

Политическая трансформация конца ХХ в. в России привела к кризису имевшейся социально-политической системы и выразилась в разрушении привычной для общества системы ценностей. Кризис гражданского сознания подрастающего поколения, вызванный данной трансформацией, проявился в девиантном поведении, базирующемся на различии в политических предпочтениях старших и младших поколений, этнических и конфессиональных разногласиях и спроецировал на формируемую в школе модель социализации конфликты и противоречия, имеющие в основе установки политические, национальные и конфессиональные. Провозглашенный принцип приоритета народности и национальности в образовательных программах сыграл роль негативного фактора гражданской социализации подрастающего поколения на всем постсоветском пространстве. Одним из следствий данного принципа явилось нарушение единого образовательного пространства и появление школ, опирающихся на национальный или этноконфессиональный вектор социализации. Вследствие чего в национальных школах произошла актуализация установок этнической идентичности учащихся. Эта ситуация естественно нашла отражение в методах и механизмах социализации, используемых системой образования и, соответственно, в приоритетности изучения национального языка, литературы и национальной культуры практически в большинстве школ в национальных регионах. При этом русский язык, являясь государственным, стоит на втором, а то и на третьем месте по приоритетности изучения после национальных и иностранных языков. Подобная ситуация способствует тому, что часть учащихся национальных школ практически не знают государственный язык.

Процесс демифологизации истории Отечества, получивший развитие в школьных учебниках, по существу является односторонним, в ходе чего история России противопоставляется не только всему «цивилизованному» миру, но и народам, живущим на ее территории, разрушая у подрастающего поколения стереотипы патриотического и интернационального сознания, являющиеся частью политического сознания. При этом если в русских школах стремятся к преподаванию подлинно научных знаний по истории, то в Татарстане, Якутии, на Северном Кавказе региональные учебники истории ориентированы на национально-исторические мифы.

Обращает на себя внимание и то, что в регионах с преобладанием русскоязычного населения проявились тенденции к введению в учебные планы различных курсов, отражающих региональную специфику. Так в школах Москвы и Московской области введен курс «Москвоведение», в Ростовской области распространен курс «История Донского казачества», в Краснодарском крае — «Кубановедение», в школах Хабаровского края «Древняя культура Дальнего Востока» и др., которые, по мнению их разработчиков, помогают воспитывать в учащихся патриотические чувства, расширяют круг знаний о «малой родине». То есть, отсутствие в школе необходимой эффективной и одинаковой для всех этносов по значимости модели социализации способствует нарушению у учащихся формирования понятий гражданской, политической, социальной идентичности. Примером, в данном случае, может послужить поддержка подрастающим поколением лозунга «Россия для русских», «который скорее отражает ощущение отчужденности от собственного государства… на фоне солидарности национальных диаспор» ^[38].

Сложилась ситуация, в ходе которой этническая идентичность как фактор политической социализации в национальных школах играет значительную роль в формировании установки коллективной идентичности учащихся, в отличие от школ в русскоговорящих регионах.

То есть, в данном случае, трансформация методов и механизмов социализации учащихся приводит к тому, что школа становится инструментом этнической дифференциации подрастающего поколения, в особенности в зависимости от места проживания. Языковые и национально-региональные предпочтения, отражающиеся в процессе социализации учащихся, выступают существенным фактором, особенно в сельской местности, где национальные, этноконфессиональные и культурные традиции имеют более глубокие корни. Соответственно, такая ситуация оказывает влияние на формирование среди подрастающего поколения этнических регионов тенденций сепаратизма.

Попытка возврата школе ее роли в процессе социализации и складывание новой модели данного процесса способствовали обращению внимания общественности на механизмы социализации, имевшиеся в модели советской школы. Так, преподавание курса Отечественной истории предположительно должно строиться на бесконфликтном изображении национальной истории России, изложение которой необходимо в совокупности с изложением о деятельности национальных героев, представителей народов ее населяющих. Естественно, что школа должна иметь «единый учебник» по истории, приемлемый для всех российских регионов, не оскорбляющий этнические и религиозные традиции.

Несмотря на то, что в современной российской школе нет единой устоявшейся модели социализации учащихся, необходимо отметить, что есть определенные тенденции к ее формированию, значение которых усиливается через осознание обществом того, что подрастающее поколение является стратегическим ресурсом, способным обеспечить стабильность политической системы и единство государства. Тем более что анализ формирования единой модели социализации для школ России показывает, что в национальных школах сложился механизм социализации, опирающийся на этническую идентичность учащихся, способствующий формированию у них представления о приоритете гражданского общества в этническом социуме.