Microstructures in the Russian Space of Power: Archetypes and Mechanisms of Functioning

Korolev Sergei Alekseevich Doctor of Philosophy Leading research assistant at Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences 119991, Russia, g. Moscow, ul. Volkhonka, 14/1, str. 5, of. 428 s_a_korolev@list.ru Other publications by this author

Технологии власти действуют в пространствах, различных как по типу, так и по масштабам. Если макропространство власти создается преобразованием, «поглощением», стратификацией естественного географического пространства, то микрокосмы власти – результат стратификации пространств социальной жизни. Иными словами, космос, макрокосм власти – это глобальное естественно-географическое пространство, стратифицированное властью, «схваченное», скрепленное определенной системой однородных, имеющих общий генезис технологий власти, воспроизводящих в процессе своего кумулятивного действия ряд стандартных глобальных операций.

Наблюдатель замечает действие власти прежде всего на этом уровне, на уровне институционально организованной власти потому, что функционирование этой власти представляется ему открытым, очевидным и, кроме того, по причине того, что принято отождествлять власть как таковую с властью политической, хотя политическая власть – это лишь одна из ипостасей власти.

Но власть пронизывает также определенного рода «базисные» структуры, микpокосмы власти, то есть микросоциумы, стратифицированные посредством властных технологий. Каждый из подобного рода микрокосмов находится «на пересечении» многих технологий власти. Если мы посмотрим под этим углом зрения на микросоциумы, существовавшие в пространстве российской истории в последние несколько столетий, то ясно увидим, что и дом-двор, и российская сельская община, и монастырь, и Царскосельский лицей, и кадетский корпус, и сталинские колхозы, и советские студенческие общежития, и система домового самоуправления со всем шлейфом отходящих от нее квазиинститутов (домкомы, товарищеские суды, партийные организации по месту жительства и т. п.) имеют между собой нечто общее. Все они представляют собой определенного рода микросистемы, локализующие определенные группы людей при помощи некоей совокупности технологий власти, присущих этим специфическим системам (или микрокосмам) и не всегда сводимых к более «сильным», глобальным технологиям, формирующим общество в целом и «ответственным» за него как за макроструктуру.

Механизм функционирования микрокосмов власти в российском пространстве целесообразно было бы проанализировать, сконцентрировав внимание на ряде типологических или архетипических структур, затем, исходя из такого анализа, попытаться показать действие технологической структуры и механизмов контроля в микросоциуме – лишь такой подход позволяет сделать сколько-нибудь серьезные и обоснованные выводы общего характера.

Дом-двор

Двор, дом-двор начинает выступать как микросоциум власти с того времени, когда родовой строй древних славян начинает трансформироваться в общинный. «Общая родовая собственность переставала существовать, когда расходились семьи, составлявшие род. Она заменялась собственностью семейной. Точно так же переставала действовать и власть родовладыки: он не мог управлять сразу всеми хозяйствами родичей, потому что эти хозяйства были разбросаны на больших расстояниях. Власть родовладыки переходила к отцу каждой отдельной семьи, к домовладыке»^[1].

После монгольского нашествия и проведенных завоевателями переписей населения на Руси подомное, подворное обложение стало одной из основных составляющих податной системы, установленной в находящихся в зависимости от Золотой Орды (а, точнее, – просто от Орды^[2]) русских землях. В основе своей эта была китайская система администрирования, управления и налогообложения, насчитывающая порядка двух тысяч лет, и именно ее завоеватели-кочевники распространили на все пространство империи Чингисидов^[3]. С.М. Соловьев приводит свидетельство летописца о том, что в Новгороде «татары переписали дома христианские и что богатым было легко, а бедным тяжело». Иными словами, первоначально дань с дворов взималась недифференцированно, была одинаковой для всех жителей города, т.е. была наложена «без соображения со средствами плательщика»^[4]. Параллельно с подворным практикуется поземельное обложение (поземельная подать существовала на Руси еще до монгольского завоевания). Дальше, уже в послемонгольский период, вектор развития податной системы был направлен от поземельного налога, от «сохи», через учет площади пашни к подворовому обложению, к замене прямых налогов подворной и стрелецкой податью.

Введенная монголами система имела множество нюансов, о которых историки продолжают спорить, в частности, нет единства мнений относительно того, что такое «соха» как единица обложения, сколько людей и сколько сох, уже в буквальном смысле слова, она в себя включает^[5]. Во всяком случае, ясно, что «соха» в этом контексте – не пахотное орудие в буквальном смысле слова, а некая податная единица^[6]. Кроме того, есть отличия в обложении по домам, «дымам», и подворным обложениям. В источниках мы можем найти упоминания не только о том, как жители домов уходили из них, чтобы не быть переписанными и впоследствии не нести тягла, но и описание случаев, когда ломали плетень между двумя домами (и, соответственно, дворами), создавая, в интересах минимизации обложения, один двор. Предполагались и наказания за уклонения от уплаты своей доли дани: «Кто, покинув свой двор, вбежит на двор боярский или кто утаит соху и будет изобличен, тот платит за вину свою вдвое за соху»^[7]. Однако очевидно, что система была по сути своей подворной и радикально отличалась от другой фискальной модели, связанной с подушной переписью и подушным налогом.

Рассмотрим некоторые аспекты функционирования типичного для Руси/России микрокосма власти, именуемого дом-двор, и его взаимоотношения с окружающим миром, опираясь на одно из самых знаменитых сочинений XVI века, «Домострой».

При этом не следует забывать, что «Домострой», тот микросоциум, который детально описан в соответствующем тексте XVI века, – это, используя веберовский термин, некий «идеальный тип», и многие реальные противоречия и проблемы могут быть обнаружены на стыке (или «нестыке») этой модели и действительности, регулировать и нормализовать которую призвана эта совокупность технологий власти. И, чтобы обозначить некий пласт реальности, временами расходящийся с нормотворчеством «Домостроя», обратимся к известной и весьма тщательно фундированной работе историка Н.И.Костомарова «Очерк домашней жизни и нравов русского народа в XVI и XVII столетиях».

Дом-двор, один из архетипических микрокосмов власти, – структура, адекватная тому типу власти, который принято называть традиционной властью. «Домострой» – это своего рода наставление, регламент жизни для «всякого человека домовитого», «богатого или бедного» (хотя по контексту прежде всего богатого или хотя бы состоятельного), то есть как для человека, у которого есть поместья, пашни, деревни, собственные доходы, так и для не имеющего поместий «приказного человека», живущего на государево жалование. Соответственно, как явствует из текста, материальной основой такого микрокосма может быть или сельский двор, изба с необходимыми для ведения хозяйства постройками, или городское подворье с клетями, амбарами, скотиной и, возможно, с лавкой, или господский дом – центр поместья с соответствующей инфраструктурой. Все это так или иначе тяготеет к тому, что в русской исторической традиции принято было связывать с понятием дом-двор^[8].

Костомаров прежде всего акцентирует внимание на обширности дворов, принадлежащих представителям княжеского/царского рода и вообще богатым и знатным людям: «В XVII веке царская усадьба в Измайлове простиралась на четыре десятины. В Александровской слободе конюшенный двор занимал более девяти десятин. <…> Как велики бывали в Москве дворы бояр и знатных особ, можно видеть из следующих примеров XVII века: боярский двор в длину тридцать семь сажен без трети и поперек в одном конце – переднем – девять, а в заднем тридцать три сажени; другой двор (стольника) в длину двадцать пять сажен с половиною, поперек в одном конце девятнадцать сажен с половиною, а в другом двенадцать без чети. При сдаче земли под постройки загородных домов считалось достаточным на двор двадцать сажен в длину, а десять в ширину. Встречались примеры усадеб гораздо меньшего пространства, как-то: четырнадцать сажен в длину, а поперек в одном конце тринадцать, а в другом десять»^[9].

То же историк говорит и о дворах высшего духовенства. «Велики были дворы архиереев и монастырские подворья в городах и посадах; напр., в Хлынове двор владыки имел 85 сажен в длину, а поперек в переднем конце сорок четыре и в заднем пятьдесят четыре сажени, да сверх того отведен был двор для его церковных детей боярских в 61 сажен в длину и 12 в ширину. Торговый двор Печенского монастыря в Вологде имел в длину 60 саж., а поперек восемь»^[10]. Но и «простые» люди, в частности, посадские, жили не тесно: «Иногда дворы посадских, если в посаде было много места, простирались до пятидесяти и до шестидесяти сажен в длину». В посадах, свидетельствует историк, обыкновенная средняя величина усадеб была от 10 до 20 сажен в длину; встречались даже и менее, напр. в 7 саж(ен) в длину и в три сажени поперек. При этом форма дворов была неправильная, и поперечник не только не равнялся длине, но в переднем конце был иной меры, чем в заднем. Всего чаще, заключает историк, он подходил к равной мере с длиною собственно в городах, где ограниченность пространства не дозволяла слишком широко располагаться.

Княжеские дворы, на которых можно было обнаружить сотни слуг и холопов и разного рода челяди, тысячи лошадей, огромные складские помещения, забитые съестными припасами^[11], вынесем здесь за скобки. Но бояре и другие представители верхушки древнерусского общества немногим уступали князьям. Григорий Котошихин в известном сочинении «О России в царствование Алексея Михайловича» (написанном в 60-е годы XVII века) отмечает: «бояре ж и думные и ближние люди в домех своих держат людей мужского полу и женского человек по 100, и по 200, и по 300, и по 500, и по 1000, сколко кому мочно, смотря по своей чести и животам»^[12]. Купцы, ремесленники, священники жили скромнее. Знаменитый протопоп Аввакум Петров замечает между делом, что в бытность его протопопом в Юрьевец-Повольском у него имелось около двадцати человек домочадцев, включая жену и детей^[13]. В то же время деревенский двор – это одна, реже две избы, некоторый набор хозяйственных построек и в среднем, во всяком случае, в европейской России в последние полвека существования крепостного права – 7–9 человек домочадцев^[14].

О «социальной сущности» «Домостроя» высказывались самые различные, порой противоположные суждения; «Домострой» воспринимался и как «учение о всепоглощающей силе государства» (А.А.Кизеветтер), и как квинтэссенция идей теократизма (А.С.Орлов), и как изложение «основ мировоззрения русского купца XVI века», оттеняющее «первые проблески буржуазности в нем» (Д.Е.Григоров) и, в более широком смысле, отражающее идеологию имущих слоев города (О.В.Трахтенберг и А.И.Пашков), и даже как произведение, содержащее мысль об ограниченности царской власти (И.У.Будовниц)^[15]. А.А.Зимин писал даже, что «Домострой» имеет в виду «“домовитого” бюргера»^[16]; думается, что появление в тексте известного советского историка таких чужеродных русской языковой традиции слов, как бюргер, лишний раз свидетельствует о недостаточности интерпретации «Домостроя» с позиций социально-классового анализа, заставляя нас реинтерпретировать текст одного из самых известных в истории России литературных памятников прежде всего с точки зрения той универсальной техноструктуры, которая получила в нем отражение, легитимацию и тщательную регламентацию.

Двор, дом-двор в средневековой России – предельно закрытый микромир. «По нравственным понятиям века, – писал Н.И. Костомаров о нормах и обычаях XVI и XVII столетий, – честный человек должен был стараться, чтобы никто того не слыхал, не видал, что у него делается во дворе, и сам не пытался узнавать, как живут в чужих дворах. Все в доме и кладовых хранилось под замками. Многое известно было одному только хозяину, как, например, деньги, которые почитались драгоценнее вещей; так что многие держали их не иначе как зарытыми в земле, а иные отдавали на сохранение в монастыри…»^[17].

Для людей, существующих в рамках этого типа микрокосма, практически не существует пространства за его пределами. Они зависят только от технологической структуры, существующей внутри микрокосма, зато зависят всецело – ей нет противовесов, пространство власти здесь однородно и не дифференцировано. Обитатели подобного микрокосма локализованы. Подобный микрокосм – не частица макропространства и даже не часть «социального» локального пространства – он самодостаточен, замкнут, и для индивидов, помещенных в него, нет жизни за его стенами.

Этот микрокосм власти предельно авторитарен: он построен на началах прямой, ничем не опосредованной личной зависимости, которая отчасти закреплена юридически (фиксация холопского состояния, долгового рабства, прикрепления крестьянина к земле), но при этом следствия этой зависимости могут быть юридически не регламентированы, и права хозяина, домовладыки, «государя» соответственно не ограничены ничем, кроме традиции, норм обычного права и здравого смысла эпохи.

Власть домовладыки над его домочадцами была практически не ограниченна ни нормами права, ни обычаем. Со слугами, челядью, холопами господа обращались деспотически, констатирует Костомаров. Нередко случалось, что господин насиловал женщин, не считаясь с их замужним положением, растлевал девиц, даже убивал людей из своей дворни, – все ему сходило с рук. Самые слуги, пишет историк, не имели понятия, чтоб могло быть иначе, и не оскорблялись побоями и увечьями. «У русских, – с горечью замечает Костомаров, – было понятие, что служить следует хорошо тогда только, когда к этому побуждает страх, – понятие, общее у всех классов, ибо и знатный господин служил верою и правдою царю, потому что боялся побоев; нравственное убеждение вымыслило пословицу: за битого двух небитых дают. Самые милосердые господа должны были прибегать к палкам, чтоб заставить слуг хорошо исправлять их обязанности: без того слуги стали бы служить скверно». Произвол господина, полагает Костомаров, удерживался только тем, что слуги могли от него разбежаться, притом обокравши его, а другие могли не пойти к нему в кабалу.

Система наказаний

Соответственно, система взаимоотношений внутри микросоциума, и в частности система наказаний, основывается на традиции и здравом смысле господина, домовладыки. Именно наказание, наряду с традицией, рассматривается здесь как основное средство воспитания, обучения и, следовательно, поддержания технологической структуры.

Наказание локализовано на теле. «Наказывай сына своего в юности и успокоит тебя в старости твоей и придаст красоты душе твоей; и не жалея бей ребенка: если прутом посечешь его, не умрет, но здоровее будет, ибо ты, казня его тело, душу его избавляешь от смерти»^[18]. «Любя... сына своего, увеличивай ему раны, и потом не нахвалишься им; наказывай сына своего с юности и порадуешься на него потом в зрелости, и среди недоброжелателей сможешь им похвалиться, и позавидуют тебе враги твои». «И не дай ему воли в юности, но сокруши ему ребра, пока он растет, и тогда, возмужав, не провинится перед тобой и не станет тебе досадой, и болезнью души, и разорением дома, погибелью имущества, и укоризною соседей, и насмешкою врагов, и пеней властей и злою досадой»^[19].

Физическое воздействие кодируется в «Домострое» словами «учить», «поучить»; тем самым акцентируется слитность, нераздельность процессов наказания и воспитания, а также нераздельность воздействия на тело и душу: «учеба» преобразует и направляет и тело, и ум одновременно. Наказание, по «Домострою», – долг и необходимость государя/домовладыки, необходимая составляющая процесса воспитания, небрежение которой развращает воспитуемых; государь наказывает не из мести, не из каприза, а по долгу и исходя из пользы самого подвергаемого наказанию индивида. Наказание «по необходимости», «по долгу» подразумевает и соответствующие отношения наказующего и наказуемого («накажи, но не гневайся»); в этом смысле характерна рекомендация не учить жену на глазах у посторонних, а поучив, приласкать. Или: «А слуг и детей, также смотря по вине и по делу, наказать и посечь, а наказав, пожалеть...»^[20].

Наибольшая вина, по «Домострою», ложится на того, кто упорствует в непослушании, не испытывает должного страха перед домовладыкой и возможным наказанием. «Но если слову жены, или сына, или дочери слуга не внимает, и наставление отвергает, и не послушается, и не боится их, и не делает того, чему муж, или отец, или мать учат, тогда плетью постегать, по вине смотря, а побить не перед людьми, наедине поучить...»^[21]. Вместе с тем, «Домострой», не ставя под сомнение необходимость телесных наказаний и поддержания страха перед возможным наказанием, ставит пределы в этом воздействии на тело наказуемого («И за любую вину ни по уху, ни по глазам не бить, ни под сердце кулаком...»), а также устанавливает корреляцию между тяжестью проступка и суровостью кары: «Плетью же в наказании осторожно бить, и разумно и больно, и страшно и здорово, но лишь за большую вину и под сердитую руку, за великое и за страшное ослушание и нерадение, а в прочих случаях, рубашку содрав, плеткой тихонько побить, за руки держа и по вине смотря...».

Логика нормотворчества, как юридического, так и бытового, основанного на традиции, такова, что запрещение какого-либо действия ясно говорит о распространенности этого действия. То есть если учитель нравов учит не бить, например, по глазам, то, вероятно, такая практика не только имела место, но была распространена.

Костомаров рисует картину еще более жестких и беспощадных отношений внутри этого закрытого от внешнего мира микросоциума, прежде всего внутрисемейных, отношения мужа к жене. Все иностранцы, бывавшие на Руси, пишет он, поражались избытком домашнего деспотизма мужа над женою. Женщина считалась существом ниже мужчины и в некоторых отношениях нечистым; таким образом, женщине не дозволялось резать животное: полагали, что мясо его не будет тогда вкусно. Печь просфоры позволялось только старухам. В известные дни женщина считалась недостойною, чтоб с нею вместе есть. Самые благочестивые люди были того мнения, что родителям следует бить почаще девиц, чтобы они не утратили своего девства^[22].

Русская женщина, полагает Костомаров, была постоянною невольницею с детства до гроба. «Обращение мужьев с женами было таково: по обыкновению, у мужа висела плеть, исключительно назначенная для жены и называемая дурак; за ничтожную вину муж таскал жену за волосы, раздевал донага, привязывал веревками и сек дураком до крови – это называлось учить жену; у иных мужьев вместо плети играли ту же роль розги, и жену секли, как маленького ребенка, а у других, напротив, дубина – и жену били, как скотину. Такого рода обращение не только не казалось предосудительным, но еще вменялось мужу в нравственную обязанность. Кто не бил жены, о том благочестивые люди говорили, что он дом свой не строит и о своей душе не радит, и сам погублен будет и в сем веке и в будущем, и дом свой погубит».

Н.И.Костомаров, человек весьма прогрессивных взглядов, критикует ограниченность, лицемерие «Домостроя» и изложенных в нем правил жизнеустроения и поведения. «“Домострой” человеколюбиво советует не бить жены кулаком по лицу, по глазам, не бить ее вообще железным или деревянным орудием, чтоб не изувечить или не допустить до выкидыша ребенка, если она беременна; он находит, что бить жену плетью и разумно, и больно, и страшно, и здорово». Эти нравственные правила проповедовалось православною церковью, и самим царям при венчании митрополиты и патриархи читали нравоучения о безусловной покорности жены мужу. «Привыкшие к рабству, которое влачить суждено было им от пеленок до могилы, женщины не имели понятий о возможности иметь другие права и верили, что они в самом деле рождены для того, чтоб мужья их били, и даже самые побои считали признаком любви».

При всех вариантах нормализация в рамках микросоциума этого типа не осуществляется посредством наказания, предполагающего смерть: казнь во всех системах власти – это привилегия и функция макровласти.

В «Домострое» утверждается принцип: раскаяние смягчает тяжесть наказания: «поклонны главы мечь не сечет, а покорно слово кость ломит»^[23]. Именно отсюда, из этой технологической архаики, идут корни многих более поздних, облеченных в совершенно иную форму, явлений, вплоть до (как это ни покажется парадоксальным) так называемой «большевистской самокритики» (в наиболее одиозных своих проявлениях практически превращающейся в автодонос^[24]). Повиниться перед властью, воплощена ли эта власть в фигуре домовладыки или в карательных структурах жесткого авторитарного или тоталитарного режима, – значит признать право этой власти на наказание, легитимировать ее, поддержать действующий в непрерывном режиме механизм ее самовоспроизводства.

Домовладыка и внешняя власть

Внутри «домостройного» микрокосма «внешние», «большие» технологии власти, макротехнологии практически не проявляют себя. Некая существующая за пределами микрокосма власть лишь обозначается – ей, этой власти, говорит автор «Домостроя», нужно подчиняться беспрекословно, ибо «кто противится властителям, царю и князю и всякому вельможе и клеветою и лукавством вредит, тот божию повелению противится»^[25]. «Царя бойся и служи ему с верою, и всегда о нем бога моли, и тем паче не лги ему, но с почтением правду ему говори, как самому богу, и во всем повинуйся ему»^[26]. Но наставляет «Домострой» все-таки тому, как следует обеспечивать подчинение домочадцев авторитету домовладыки, власти «ближней», а не «дальней», высшей, государевой.

К высшей власти апеллируют лишь тогда, когда некто – крепостной, кабальный, зависимый «человек» – самочинно вырывается из микрокосма; чаще всего такого рода обращения вызваны бегством холопов, дворовых людей. Смысл подобных обращений заключается в том, что домохозяин, «государь», по своему разумению и в соответствии с традицией обустраивающий свое непосредственное жизненное пространство и определяющий систему отношений с находящимися в этом пространстве людьми (за которых он считает себя ответственным), обращается к власти тогда и только тогда, когда эти вверенные ему люди выходят из тех узких пределов, в которых работает технологическая машина, обрисованная в «Домострое». Некто, ощущающий себя центром микрокосма, или просто некто, в зависимости у которого находятся другие люди («дворовые»), апеллирует к системе макротехнологий, прежде всего тех, которые обеспечивают локализацию индивида в пространстве власти, и одновременно снимает с себя ответственность за дальнейшие действия вышедших из-под его контроля людей^[27]. (В этом отношении акт челобития сходен по своему смыслу с занимающей одно из ключевых мест среди практик католицизма исповедью – ведь и психологический эффект исповеди, как это отметил в свое время М.Вебер, сводится к освобождению индивида от ответственности за свое поведение^[28].)

Но есть и альтернатива поиску беглых – это прием холопов и зависимых людей, сбежавших от других хозяев и, конечно, похолопление, обращение в положение зависимого человека свободных людей, не имеющих средств для жизни и самостоятельного существования. «Русские не ценили свободы и охотно шли в холопы, – с горечью пишет Костомаров. – В XVII веке иные отдавали себя рубля за три на целую жизнь. Получив деньги, новый холоп обыкновенно пропивал их и проматывал и потом оставался служить хозяину до смерти. Иные же, соблазнившись деньгами, продавали себя с женами, с детьми и со всем потомством. Иногда же бравшие деньги закладывали заимодавцу сыновей и дочерей, и дети жили в неволе за родителей».

Будучи микросоциумом, выстроенным и организованным по чрезвычайно жестким правилам, дом, дом-двор, как это ни парадоксально, одновременно служит индивиду защитой, является убежищем, определенной гарантией от неконтролируемого вторжения в жизнь индивида разрушительных внешних сил. Однако изолированный микросоциум, тот же дом-двор, если речь о дворе обычного человека, подобную защиту в полной мере гарантировать не может. Эта защита является также функцией некоторого объединения микроструктур в структуру, хотя и остающуюся принадлежностью микромира, но существенно более крупную и устойчивую.

Здесь следует сказать об институте круговой поруки. Нередко высказывается мнение, что круговая порука – это инструмент обеспечения интересов власти, землевладельцев или, как принято было выражаться в советское время, эксплуататоров. И это, конечно, очевидная и справедливая мысль. Но круговая порука была одновременно и средством обеспечения интересов слабых и уязвимых элементов территориальной общности. В частности, она гарантировала их выживание, в том числе и выживание физическое, в том случае, если они оказывались не в состоянии собрать и выплатить наложенные на них дань/подати/налоги.

Уже монголы, следую китайскому образцу^[29], объединили отдельные домовладения, связанные круговой порукой, обязанностью уплаты дани, выполнения различных других повинностей и поставки рекрутов, в «десятидворки» и «стодворки», создав весьма стройную фискально-административную систему, главой которой был великий баскак владимирский^[30].

И эта общинная система, этот механизм круговой поруки, эта технология власти просуществовала в России вплоть до столыпинской реформы, являясь на протяжении большей части своего исторического бытия серьезным тормозом развития в российском пространстве власти.

Локальный уровень

Для микрокосмов «домостройного» типа весьма актуальны технологии власти, действующие на локальном уровне (наиболее типичная для России структура локального уровня – сельская община, объединяющая некоторое количество крестьянских дворов). Власть на локальном уровне практически не вмешивается во внутреннюю жизнь двора; если это происходит, то чаще всего по инициативе или наущению домовладыки, «большака». Локальная власть – воплощенная, например, в сельской общине дореформенных времен в фигуре приказчика и, как совокупность процедур, прежде всего, процедур наказания, осуществляемая в конторе – регулирует поведение, опираясь на два основных рычага: во-первых, угрозу отдачи нерадивых, ленивых работников и вообще беспокойных, склонных к шумному, буйному поведению элементов в рекруты и, во-вторых, на регулярно осуществляемую практику телесных наказаний. Причем, сама возможность апелляции домохозяина к локальной власти по поводу поведения кого-то из своих домочадцев все с той же перспективой отдачи последнего в солдаты служит одним из наиболее действенных рычагов нормализации внутри микросоциума.

Следует отметить поразительное, по сравнению с практикой метавласти, однообразие форм наказания в локальном пространстве: например, в одном из имений князей Гагариных в Тамбовской губернии порка розгами применялась в качестве наказания в 97,8% случаев (в 6% случаев она сопровождалась более тяжким, «позорящим» наказанием – выбриванием половины головы и бороды^[31]). Розги были главным наказанием как за упущения по работе, производственные провинности, так и за самое распространенное уголовное преступление – воровство.

Только в 0,1% случаев нарушитель (или преступник) брался под арест, передавался официальным властям^[32] и мог, таким образом, оказаться в тюрьме или на каторге.

Такое своеобразное разведение микро-, макро- и локальных технологий, параллельное существование техноструктур на локальном, микро- и макроуровнях, в каком-то смысле раздвоение технологической машины становится возможным вследствие закрытости как городского, так и сельского микрокосма и предельной изоляции его от внешнего мира, от глобального социального пространства, наконец, по причине сведения числа контактов с этим миром и выходов в окружающее пространство лишь к безусловно необходимым (в частности, «Домострой» предписывает максимальное ограничение контактов домочадцев и слуг).

«Домостройный» микрокосм иерархизирован весьма жестко и при этом предельно просто. Иерархия – простая, «короткая», каждый находящийся внутри микрокосма подчинен напрямую хозяину, господину, государю. Это своего рода калька организации российского звездоподобного пространства власти. Что же касается иерархии людей по отношению друг к другу, то в «Домострое» она едва намечена – определяющей является унификация всех обитателей этого закрытого микропространства по отношению к домохозяину. Изменение статуса и степени зависимости возможно только в результате добровольного акта «государя»; так, Сильвестр в наставлении сыну (вошедшем в так называемый сильвестровский список «Домостроя») пишет о том, что «рабов своих всех освободил я и наделил их, а иных из рабства выкупил и на свободу пустил я...»^[33]. Но эта воля могла осуществляться и осуществлялась в пределах установившейся технологической структуры: практика освобождения холопов/дворовых людей и обращения их в зависимых крестьян по завещанию (духовной грамоте) владельца была широко распространена в России, особенно в период Московской Руси^[34]. И эта практика – если не поголовное освобождение холопов после смерти их владельца, то, во всяком случае, просмотр, а часто и пересмотр соответствующих, фиксирующих отношения зависимости, документов – была необходимым элементом функционирования техноструктуры, до известной степени «безличным», «автоматическим» способом переиерахизации и переорганизации микро- и локального пространства власти. Несмотря на то, что духовные грамоты имели реальных авторов и содержали хотя и стандартные, но притом достаточно нюансированные распоряжения, механизм в целом до известного момента действовал неумолимо, приспосабливая к себе волю и намерения лиц, которые отдавали соответствующие указания.

«Домострой» рисует не только жесткий авторитарный микросоциум – он воспроизводит структуру микрокосма патерналистского. Домовладыка является отцом и проявляет отеческую заботу не только о своих детях – в известном смысле он осуществляет отеческую опеку всех включенных в микропространство людей. Отношение всех включенных в структуру дома-двора людей к господину/государю также не может быть чисто деловым – оно должно быть личным. Домохозяин взыскует не только хорошей службы и исполнения обязанностей, он взыскует уважения, любви, преданности, но в первую очередь страха: необходимо, чтобы дворовые люди «были бы в уважении и страхе и всегда под присмотром»^[35].

Но подобная система присмотра – не паноптична. Метавласть того типа, в рамках которой существует идеал «Домостроя», мало интересуется тем, как устроено непосредственное жизненное пространство подданных; это пространство – лишь резервуар, из которого власть черпает свои ресурсы. Эта власть не ставит своей задачей манипулирование индивидом везде, включая и его непосредственное жизненное пространство, она не стремится проникнуть во все складки и зазоры социальности. Власть как бы передоверяет функции контроля за жизнедеятельностью индивидов центральной фигуре авторитарно организованного микрокосма (или, если речь идет об элементарной локальной общности, – фигуре назначенного ею распорядителя-приказчика). Эта фигура не является персонализацией прямого взгляда власти – это скорее агент, который управляет, опираясь не на непосредственную визуальную информацию, а на процедуры дознания. Соответственно, и поведение индивидов, включенных в контролируемое властью микропространство, регулируется не посредством дисциплинарных практик, постоянного дисциплинарного тренинга, насаждения механической, едва ли не автоматической дисциплины, а прежде всего путем наказания или постоянно существующей возможности наказания. «Дом», изображенный в «Домострое», организован предельно просто – но при этом он не прозрачен.

Пределы действия социальной модели

Следует четко определить рамки и пределы существования социальной модели, основой и образцом которой является дом-двор. Эта модель, очевидно, является исторической или, если угодно, исторически преходящей, но никак не универсальной. Причем, она оказывается исторически преходящей, и если мы говорим о микроструктурах (хотя здесь хронологические рамки ее бытия чрезвычайно широки), и если мы рассматриваем способы организации государственной власти на Руси. Между тем ряд весьма значительных исторических мыслителей полагал, что дом-двор представляет собой своего рода прообраз на микроуровне структуры русской государственности, по сути дела, определивший ее особенности и параметры. Так полагал, например, известный русский историк, правовед и публицист К.Д.Кавелин. Последний весьма тщательно изучал такую структуру, как дом-двор, и ее роль в истории Руси/России. «Дом или двор… – писал Кавелин, – представляет человеческое общество, поселенное на известном месте, состоящее из членов семьи и домочадцев и подчиненное власти одного господина, домоначальника. В этой социальной единице заключаются, как в зародыше, зачатки всех последующих общественных отношений: и семья, и рабство, и гражданское общество, и государство»^[36].

Воспользовавшись тем, что электронные носители информации не предъявляют столь жестких требований к объему текста, как традиционные, «бумажные», приведем еще несколько цитат. «Собственно говоря, переход от удельной системы к государственному единству был возвращением в государственной сфере к первоначальному типу двора или дома. Во время уделов княжества обратились в имущество князей, которое они делили между членами своего семейства, покупали, продавали. С Дмитрия Донского начинает вырабатываться ясное представление о государственном единстве и о единстве государственной власти, вследствие чего часть, достававшаяся великому князю, становится все больше, а части прочих князей все меньше. С Ивана III все владения переходят в руки одного государя, а остальным князьям достаются ничтожные уделы. Итак, можно сказать, что с этого времени в государственной жизни Великороссии начальный тип дома или двора восстановляется во всей своей первоначальной чистоте и остается господствующим до Петра Великого»^[37].

Возникновение крепостного права Кавелин также выводит из исследуемой нами микроструктуры: «Так называемые патриархальные отношения между владельцами и их крепостными вытекали из того, что основанием крепостного права служил начальный тип великорусского общественного быта – дом, или двор. Такой характер сохранило у нас крепостное право, у большинства владельцев даже до позднейшего времени, не успев получить ни строго юридического, ни строго экономического характера, как, например, в Польше и западных губерниях»^[38].

И еще раз та же самая мысль о генезисе крепостного права, высказанная чуть по-иному: «Такое стремление каждого землевладения, каждого ведомства, каждого особого управления замкнуться в особую единицу, составить особое целое, с полною властью над принадлежащими к нему лицами, характеризует великорусский быт в течение всего московского периода и получило полное развитие в малейших подробностях гражданской и государственной жизни в XVII веке. Следовательно, крепостное начало было в то время, можно сказать, основанием всей нашей общественности, а это начало прямо вытекало из первообраза великорусского быта – двора, или дома»^[39].

И наконец, размышления историка о сущности русского государства: «Глубокий смысл московских государственных и общественных порядков тот, что в них осуществилось государство, в формах, вполне доступных и понятных великорусскому народу. Как был устроен частный быт, точно так же было устроено и все государственное здание. Домашняя дисциплина послужила образцом для дисциплины общественной и государственной. В царской власти, сложившейся по типу власти домовладыки, русскому народу представилась в идеальном, преображенном виде та же самая власть, которую он коротко знал из ежедневного быта, с которой жил и умирал»^[40].

Справедливости ради надо сказать, что Кавелин отнюдь не идеализировал «домостройное» государство, а временами просто выказывал очевидное к нему отвращение. Так, в 1864 г. он, объясняя своей постоянной корреспондентке баронессе Э.Ф. Раден содержание читанных им в Берлине исторических лекций, писал: «Главные мысли были вот какие: русское государство было создано великорусским племенем… Оно раздавило личность на всех общественных ступенях и тем сделало возможным государство. Тип его – власть вотчинника и домохозяина. Этот тип проведен с страшной, убийственной последовательностью через весь быт, сверху донизу. К концу ХVII века этот тип развился вполне, в полной красе своего безобразия»^[41].

Симптоматично, но спустя столетие после Кавелина очень близкие взгляды (в смысле понимания природы русского государства и своеобразной трансляции вотчинных технологий на государственный уровень) высказал американский историк, а в определенный промежуток времени и политик Ричард Пайпс. По убеждению Пайпса, «русское государство вышло из княжеского поместья»^[42]. «Превращение России в вотчину своего правителя заняло два столетия. Процесс этот начался в середине XV в. и завершился к середине XVII в.»^[43].

Безусловно, аналогия организации дома-двора как структуры власти и русского государства, где власть и собственность сосредоточены в руках одной доминирующей фигуры, великого князя/царя/императора, напрашивается. И рассуждения и обобщения Кавелина и тех, кто смотрел на русскую историю сходным образом, вполне оправданны, если мы говорим о русской истории определенного периода. А именно, о русской истории до середины – конца второй трети XVII в., когда складывается система закрепощения и всеми присущими ей механизмами сыска и государство обретает новое качество и новые параметры. С этого момента это уже не просто «вотчинное государство», а, если хотите, вотчинное государство с прививкой монгольских технологий власти и системой постмонгольских автохтонных технологий (предельно жесткая и относительно эффективная локализация населения и сыск), стремительно созданной в период с конца XVI в. до конца второй трети XVII столетия ^[44]. О чем, кстати, вполне внятно пишет тот же Пайпс. Да и в доимперский период тотальная, безраздельная власть государя, владыки своей земли и повелителя своих людей, – скорее, калька монгольского ханата, нежели проекция отношений, существовавших в автохтонных микростурктурах.

В действительности властная суперструктура, государство, способное при помощи макротехнологий стратифицировать и удержать «большое» российское пространство, локализовать и контролировать его население, никоим образом не вырастает из власти «домовладыки». Как институт тюрьмы не вырастает из порки розгами на конюшне, а рекрутская система – из поместного войска, куда помещики идут вместе со своими слугами, холопами и зависимыми людьми.

Ибо государство и власть – это не совокупность представлений подданных и их восприятия царя/князя как наемного военачальника и/или строгого «батюшки», всеобщего «отца». Равным образом, не являются они и квинтэссенцией сознания властителя, как бы он ни именовался. Это не феномен сознания, а довольно жесткая, особым образом организованная реальность.

Столь же очевидно, что крепостное право прямо не вытекает из способа организации дома-двора; скорее, оно вытекает из способа организации домов-дворов, этих атомов российского социума, в условиях быстрой социальной трансформации конца XVI – первых двух третей XVII века, и прежде всего стремительной народной колонизации новых земель после завоевания Казанского и Астраханского ханств и распространения частной (де-факто во всяком случае) собственности на землю. Организации этих «атомов» социального пространства и способа вписывания их и их обитателей в макропространство, в глобальное пространство власти.

Государство Нового времени, опирающееся на структуру жестких макротехнологий, вступает в конфликт с государством, выстроенным по образцу и подобию «двора», и преодолевает его. Думается, именно этого конфликта государства патриархального и совсем иначе организованного государства, государства, стремящегося стать империей, и не разглядели некоторые исторические мыслители, видевшие русские реалии несколько более архаичными, чем они были на самом деле.

А «домостройный» микросоциум, дом-двор, остается на протяжении столетий одним из немногих убежищ, где человек может скрыться от действия этих жестких технологий, пусть даже и под дланью патриархального отца – в прямом или переносном смысле слова. Как несколько позже подобным убежищем становятся иные дисциплинарные микроструктуры, речь о которых пойдет ниже.

Родовые признаки

Попробуем обобщить сказанное выше и перечислись родовые признаки дома-двора, не как хозяйственной единицы, а как микросоциума власти.

(1) Жесткая иерархия, выстроенная на основе таких базовых факторов, как власть и собственность. Это именно род субъект-объектной зависимости, власти как господства-подчинения, которая определяется формулами типа: «субъект А обладает властью над субъектом Б, если может заставить того сделать то, что последний никогда не сделал бы по своей воле».

(2) Предельная централизация и минимум фигур, опосредующих власть домовладыки, властителя, господина.

(3) Физическое насилие или угроза применения такового как главное средство принуждения и обеспечения необходимого послушания и покорности.

(4) Наличие внутри данного микрокосма власти ряда очевидных, «грубых» дуальных оппозиций и конфликтов между составляющими их социальными субъектами/объектами: мужчины – женщины, господин – слуги, муж – жена, родитель (-тели) – дети и т. д.

(5) Закрытость по отношению к внешнему миру. Связь с внешним миром поддерживается главным образом через механизм сбора дани/налогов и отправление установленных макровластью повинностей и в процессе обеспечения элементарных жизненных потребностей (включение в рынок, покупка продовольствия прежде всего).

(6) Присущее всем обитателям дома-двора сознание того, что иной тип отношений в данном микросоциуме невозможен и что прежде всего нет и не может быть альтернативы физическому насилию как инструменту отправления власти.

(7) Право наказывать, включая телесные наказания, но с изъятием права на казнь и пытки как прерогативы макровласти.

(8) Возможность удержать кабального, зависимого человека, слугу, челядина, холопа только угрозой его не-выживания за пределами данного микросоциума^[45] (механизмы сыска складываются существенно позже, чем формируется данный архетипический микросоциум).

(9) Наличие в рамках данного микросоциума помимо измерения социального измерения родственного, семейной составляющей. Причем родственники часто являются одновременно и потенциальными наследниками. Это определенным образом модифицирует действие инструментов власти, в числе прочего, делая это действие более приемлемым, легче переносимым, нежели это могло бы быть в отсутствие этого компонента.

Угрозы структуре. Микро- и макро-

Следует отметить, что мир «Домостроя» неизбежно существует вне «большого пространства», поскольку последнее, в сущности, еще не сложилось. Лишь после технологической революции (речь здесь, естественно, о технологиях власти) конца XVI – первой половины XVII вв. это пространство стало оказывать постепенное эродирующее влияние на микроструктуры типа описанной в «Домострое». Бегство крепостных и холопов, людей, жестко встроенных в систему дома-двора, становится серьезной угрозой для техноструктуры только с времен Ивана Грозного, после устранения геополитических препятствий на пути динамичного развития российской колонизации в восточном (Казанское царство), юго-восточном (Астраханское царство) и южном (Крымское ханство) направлениях. Власть окажется способной нейтрализовать подобное разрушительное влияние макропространства только при помощи утверждения жесткой макротехнологической структуры, основанной на локализации как основополагающей технологической операции.

Микросоциумы типа российского дома-двора существовали в период средневековья по всей Европе и организовывались, очевидно, сходным образом. Но в Европе постепенно, медленно, а с XVIII–XIX вв. быстрее утверждались дисциплинарные технологии; авторитарный дом-двор с присущими ему практиками непосредственного контроля, основанного на процедурах многоступенчатого наблюдения и дознания, и системой простых, лишенных символического компонента наказаний, не вписывался в формирующееся пространство гражданского общества. Традиционная авторитарная власть, основанная на внеправовых, патерналистских началах, подвергалась эрозии. В России же после «великого запустения» 70-х годов XVI века и Смуты, напротив, происходит ужесточение технологической структуры, закрепощение крестьянства, усиление произвола хозяина в отношении холопов, «дворовых людей» и наконец – фактическое и юридическое уравнение в статусе крепостных крестьян и холопов. В значительной степени это явилось отражением специфики российского пространства власти: глобальная локализация населения, осознававшаяся властью как насущная необходимость, как условие сохранения целостности российского пространства власти и самосохранения, не могла осуществляться иначе, как посредством создания системы микрокосмов и локусов, адекватных глобальным технологиям и глобальным задачам. В несколько измененном виде система жизнеустроения, описанная в «Домострое», сохраняется даже в XIX веке (вспомним здесь «Пошехонскую старину» М.Е.Салтыкова-Щедрина, отразившую реальности 30–50-х годов XIX века, так называемую «николаевскую Россию»).

Иными словами, то парадоксальное равновесие между властью на макроуровне, проявляющей себя в качестве негативной санкции, и властью на микроуровнях социальности, где она, эта власть, определяет себя в качестве санкции позитивной, состояние, констатированное М.Фуко и названное В.А.Подорогой «основным парадоксом теории Фуко»^[46], нарушается. Метавласть вторгается в системы властных отношений, основанные на началах традиционной власти, подчиняет их жестким макротехнологиям, вписывает их в глобальное пространство власти, порой разрушает их.

Баланс между компонентами самой машины власти, с одной стороны, и этой властью и обществом – с другой, теряется; властные технологии утрачивают необходимое для развития и устойчивости общества типологическое многообразие, становятся однотипными и ведут систему, которую они формируют, к тотальности. Реальностью становится гипертрофия властных технологий и на макро-, и на микроуровнях.

Для понимания механизмов действия власти на микроуровне чрезвычайно важны труды М.Вебера, в особенности работа «Протестантские секты и дух капитализма». Это, разумеется, не означает, что Вебер анализировал микрокосмы того типа, который наиболее характерен для российского пространства власти. Скорее наоборот – он имел дело с системой микрокосмов, явившейся порождением колонизации американского типа, которая, как не раз писал об этом автор^[47], принципиальным образом отличалась от колонизации российской. Исследуя американские реалии и сравнивая их с реалиями европейскими, немецкий ученый выделял два идеальных типа, две модели организации, предполагающих два различных способа организации дисциплинарного пространства: церковь и секту (в ряде случаев он заключает эти слова в кавычки – «церковь» и «секта», подчеркивая тем самым условность терминологии).

Секта – это волюнтаристское объединение, то есть объединение, присоединение к которому осуществляется по воле индивида, желающего в него войти, и членов объединения, готовых его принять. Это социум, стянутый прежде всего не авторитарной дисциплиной, а дисциплиной этической. Или, по-другому, не дисциплиной наказания, а дисциплиной потенциального отлучения, исключения.

Однако Вебер не только анализирует систему дисциплинарного воздействия, характерную для американских протестантских сект и отличающую ее от дисциплины церковной; он также выстраивает ряд, включающий в себя объединения, организованные по принципу церкви (средневековый ремесленный цех, армия или военные как своеобразная закрытая корпорация, корпорация студенческая и т. д.). Объединения иного род – секты, boy’s club в школах, спортивные или какие-либо иные студенческие клубы в университетах, клубы деловых людей и т. п.

Структуры типа секты могли, по Веберу, существовать лишь на базе местных общин (то есть на микро- или, чаще, локальном уровне), а не каких-либо структур межлокального типа^[48]; это было связано в немалой степени с принципом рекомендации и баллотировки как условия и способа приема в закрытые волюнтаристские организации. Но возможность присоединения/исключения предполагает существование определенной степени свободы индивида в пространстве власти, подразумевает установление определенных пределов локализующих его (индивида) технологий. Существование волюнтаристского принципа включения индивида в микросоциум или локальную общность того или иного рода означало помимо всего прочего, что индивид этот может относительно свободно перемещаться, что он не локализован в пространстве жестко и окончательно. Это, в свою очередь, является следствием волнообразной, децентрированной американской колонизации.

Напротив, колонизация от-центра, колонизация российского типа ведет к тому, что пространство организовывается через-центр, что предполагает локализацию населения возле точек или очагов власти, при помощи которых маркируется властное пространство. При этом структуры, типологически связанные с традиционной властью и с властью-принуждением и основанные на авторитарной дисциплине (изучением которых Вебер специально не занимался, а касался их, постольку поскольку это было необходимо ему для характеристики протестантских сект) могут существовать и на том уровне, который Вебер называет межлокальным, и на уровне локальном, местном. Иными словами, этот принцип организации может функционировать как в макросоциумах, так и в микросоциумах; микросоциумы этого типа иначе вписываются в пространство власти, нежели микросоциумы типа секты.

Вебера интересовала не столько власть, кратос, сколько специфическое этическое отношение к жизни, существовавшее в том или ином социуме, этос, в социологическом, а не философском понимании этого слова. Однако очевидно, что социумы, которые описывает Вебер, являются в то же время и микрокосмами власти; причем двум типам социумов соответствуют и два идеальных типа микрокосмов – назовем их «микрокосм-церковь» и «микрокосм-секта», – основанные на двух типах дисциплины – авторитарной дисциплине и дисциплине косвенного регулирования. Причем два названных выше принципа дисциплинирования не могут быть иерархизированы по принципу жесткости или интенсивности воздействия, ибо, как замечает Вебер, дисциплина внутри аскетических сект, осуществляемая самоуправлением общины, была «значительно более суровой, чем дисциплина какой-либо церкви»^[49].

В России аналогом секты в веберовском смысле (возможно, следовало бы писать – «секты», заключая слово в кавычки, ибо в русском языке это понятие имеет устойчивый негативный оттенок) как структуры социальной организации были разве что масонские ложи. Как заметил еще Н.А.Бердяев, «масонство было первой свободной самоорганизацией общества в России, только оно и не было навязано сверху властью»^[50]. (Как известно государственная власть, не сразу, но в конечном счете начала борьбу с таким типом самоорганизации.)

В российскую же сельскую общину, эту, на протяжении столетий, основную структуру человеческого общежития, человек включался не по праву приема («волюнтаристский» принцип), а по факту рождения. Войти в общину извне в ситуации общинной собственности на землю с регулярными переделами было практически невозможно.

Несколько иного, чем в Америке, типа волюнтаристскими объединениями, возникшими отнюдь не на религиозном фундаменте и не связанными с религией как с организующим социальную структуру каркасом, были казацкие общины на окраинах России, прежде всего на Дону, объединенные к XVII веку в единое Войско Донское. Появление такого рода социальных пространств было, во-первых, результатом развития стихийной колонизации, колонизации-расселения, развивавшейся параллельно колонизации, дирижируемой из центра; а во-вторых, – эманацией существующего в российском пространстве сопротивления власти (часто в форме специфического ускользания из-под действия властных технологий). Примечательно, что по способу включения в процесс колонизации (бегство из определенным образом организованного властного пространства) и особенно по типу колонистов-переселенцев (элементы, ускользающие от власти) социальное пространство казачьих регионов очевидным образом напоминало пространство первых заокеанских колоний Англии. Естественно, такого рода социальные образования вызывали сложное, часто негативное отношение метавласти (речь идет уже о России), поскольку, технологическая структура имперской России не могла нормально функционировать в ситуации, когда на юге государства существует некая буферная зона, формально контролируемая центром, но при этом служащая барьером на пути технологической (властной) экспансии. Речь идет прежде всего о Запорожской Сечи и об области Войска Донского, зонах притяжения беглых крестьян и холопов, не позволявших в полном объеме осуществлять глобальные технологические операции, и прежде всего жизненно важные для организованного через-центр пространства с редким населением операции локализации. Власть на метауровне вела непрерывное противоборство с тенденциями, олицетворяемыми такого рода общностями и, в несколько этапов, добилась если не полной, то существенной дестратификации таким образом организованного пространства. Эта борьба охватывает длительный период с XVI века (когда, после разгрома восстания под предводительством Степана Разина практически перестал действовать известный принцип «с Дона выдачи нет» и выдача «с Дона» стала систематической, обычной практикой^[51]) до первого послеоктябрьского десятилетия («расказачивание»).

Вебер делает акцент на стремлении индивида интегрироваться в микросоциум и удержаться в нем. Индивид, самостоятельно принимающий решение войти в какое-либо сообщество, – фигура, типичная для гражданского общества. В России же и при царском авторитарном режиме, и при режиме тоталитарном, и в условиях сменившего его посттоталитарного коммунистического режима «периода застоя» государство, используя механизмы насилия и опираясь на действие «больших технологий», само формировало систему микрокосмов и часто принудительно интегрировала в них индивидов.

Разумеется, микрокосм-секта и микрокосм-церковь – это лишь идеальные типы, и в реальной действительности тот или иной микросоциум может сочетать оба принципа организации пространства власти; существует множество микрокосмов власти, которые лишь тяготеют в модели «микросоциума-церкви» (церковной общины, прихода) или «микросоциума-секты», но сочетают признаки и того и другого.

Мне уже доводилось писать о том, что существуют два типа организации пространства власти – в виде «звезды» и в виде «кристаллической решетки»^[52]. Очевидно, что каждому из указанных способов организации пространства соответствует (или, говоря менее категорично, к каждому из этих типов тяготеет) определенный тип организации микрокосмов власти. Первое, «вертикальное», «звездное» пространство последовательно связывает локальные пространства и микрокосмы, цементируемые авторитарной дисциплиной. Второе организовано как «горизонтальная» структура, где существует развитая система связей между локальными пространствами, минуя центр, а зачастую этот центр просто отсутствует как центр технологический, как центр власти, проявляя себя лишь как центр политический; подобного рода пространство власти характеризуется преобладанием микрокосмов с «этической дисциплиной».

Следует подчеркнуть, что подобного рода корреляция по-своему несимметрична: если звезде действительно соответствует некий тип микрокосма, то горизонтальная система, кристаллическая решетка скорее сама соответствует входящим в нее микрокосмам, поскольку она, собственно, и вырастает из их совокупности, и вся техноструктура в значительной степени строится снизу.

Противопоставляя «этическую дисциплину» сект и «авторитарную дисциплину» церквей, Вебер в сущности обозначает контуры двух идеальных типов организации микросоциума или локального пространства. В реальной же действительности в подавляющем большинстве микросоциумов в той или иной пропорции сочетаются признаки обоих типов. Поэтому одним из типичных технологических конфликтов, развивающихся внутри микросоциума, являются конфликты между этической дисциплиной, дисциплиной, вырабатываемой самим микрокосмом, своего рода «нормативной этикой» (не всегда устанавливающей действительно этические и цивилизованные нормы поведения) и дисциплиной, привносимой в него извне, навязываемой ему, дисциплиной авторитарной, официальной. Проявлением подобных конфликтов являлись дуэли и практика отставки офицеров, подвергшихся оскорблению действием в русской армии^[53], самоуправные расправы над доносчиками, а порой и просто «любимчиками» в учебных заведениях, «цук» в дореволюционных закрытых военно-учебных заведениях и т. д.

Потенциально взаимодействие авторитарных практик – технологий – «дисциплин» и дисциплины этической (или: дисциплины самоорганизации, дисциплины выбора) является конфликтным. Для того чтобы микрокосм стал эффективно функционирующей частью пространства власти, необходимо обеспечить некоторое состояние равновесия между элементами авторитарной дисциплины и дисциплины «естественной», дисциплины самоорганизации. Это не значит, что они должны взаимно нивелироваться или уравновешивать друг друга, что, так сказать, «сила действия» должна быть равна «силе противодействия». Просто их соотношение должно быть таким, чтобы создать оптимальные условия для властной нормализации в микропространстве или, во всяком случае, обеспечить осуществление этой нормализации и исключить дисбалансирующие микропространство конфликты, что может быть достигнуто как нахождением некоего баланса между двумя ипостасями дисциплины, так и гипертрофией одного из дисциплинарных принципов и полным подавлением другого. Эту ситуацию своеобразного конфликтно-неконфликтного сосуществования авторитарной дисциплины и дисциплины самоорганизации, с одной стороны, и технологий власти и механизмов контроля, с другой, можно было бы назвать дисциплинарным равновесием. (Аналогичное равновесное состояние может фиксироваться не только на микроуровне, но и в масштабах космоса власти; в этом случае, как уже говорилось выше, речь может идти прежде всего о равновесии между властью на макроуровне, проявляющей себя в качестве негативной санкции, и властью на микроуровнях социальности, где она, по мысли Фуко, призвана олицетворять позитивное начало.)

Практика «цука», дуэлей, публичных телесных наказаний у казаков показывают, что неофициальная норма, нелегитимная практика признается де-факто институционально организованной властью и становится составной частью технологий власти. Так, дуэль, определенная дисциплинарная практика, существовавшая в офицерском сообществе, показывает, как столкновение официальной, авторитарной дисциплины и дисциплины этической завершается, во всяком случае, в определенных срезах бытия, возобладанием последней: практика дуэлей в русской армии так и не была искоренена до Октябрьской революции, хотя власть, причем на самом высоком уровне, прилагала серьезные усилия, чтобы с ней покончить. В итоге после десятилетий серьезных преследований за дуэли (вплоть до смертной казни, согласно букве закона, который, впрочем, в этих случаях старались не применять в предельно допустимых формах) в 1894 г., за пять месяцев до смерти императора Александра III, был принят закон, вводивший офицерские дуэли. За десятилетие после узаконения дуэлей состоялось 186 поединков, из них 11 (или 6%) со смертельным исходом^[54].

Изучение особенностей организации технологического пространства в студенческом общежитии советских времен также показывает безусловное преобладание технологий власти, служащих выражением авторитарной дисциплины, и постоянное их противостояние нормам поведения, вырабатываемым микросоциумом. В данном случае, возможно, следует заключить слова «нормы поведения» в кавычки, подчеркивая этим, что это нормы неофициальные, неформальные, существующие де-факто; соответственно, эти нормы могут допускать и предполагать и дедовщину, и пьянство, и рукоприкладство, и вытеснение русского языка ограниченным набором слов, относящихся к ненормативной лексике.

Однако противостояние двух дисциплинарных моделей не завершается полным возобладанием одной из них, ибо в централизованном российском пространстве власти авторитарная технологическая структура может воспроизводить себя, лишь находясь в состоянии перманентной борьбы со столь же постоянно воспроизводимыми стандартами ненормативного, с точки зрения власти, поведения.

Другой типичный технологический конфликт, разворачивающийся в микросоциуме и также потенциально угрожающий существующему в нем дисциплинарному равновесию, – конфликт между технологиями власти и механизмами контроля. Генезис подобного рода конфликтов может быть различным. Так, например, акты формальной и стихийные проявления неформальной, хотя часто управляемой или, во всяком случае, поощряемой иерархизации создавали и воспроизводили внутри микросоциума категорию индивидов, которые постепенно превращались в агентов контроля. Последние не создают технологическое пространство, а лишь обеспечивают нормальное функционирование существующей техноструктуры. Однако логика действия техноструктуры способна воздействовать на институт агентов контроля и влиять на него таким образом, что последний перестает быть фактором, сдерживающим и контролирующим действие технологической системы.

В коммуне им. Дзержинского, например, имел место феномен гниющего актива (термин принадлежит, естественно, А.С.Макаренко): некоторые члены актива (командиры, члены комиссий и т. д.) начинали уклоняться от работы, от обязанностей по уборке («станок не убрал, за него убирает какой-нибудь малыш» – некая ревитализация феномена «цука»/«дедовщины»), создавать для себя разного рода привилегии, разговаривать в барском тоне. Поскольку микропространство трудкоммуны удерживалось принципиально иной системой технологий, нежели те пространства, где «цук» был нормой, то чужеродные элементы подрывали основания сложившейся в трудкоммуне микроструктуры. И хотя, несмотря на приверженность начальника коммуны предельной формализации, список «гниющего актива» не составлялся (в отличие от списков действующего актива и резерва), эти люди брались на заметку и с ними велась работа всеми теми способами и средствами, на которых основывалась дисциплинарная система Макаренко.

Другого рода конфликты проистекали из своего рода технологической инерции, которую вынужден был тормозить (по его собственному признанию) руководитель коммуны; инерция проявлялась, в частности, в том, что общее собрание, высший орган коммуны, имело тенденцию гипертрофировать любое наказание, в частности, тяготело к такой предельной технологической операции, как исключение. Это было вполне логично: образцовая технологическая система, созданная в этом образцовом микрокосме, в процессе своего саморазвития естественным образом тяготела к своему собственному технологическому идеалу, а таковым является предельность проявления технологий. И только тщательно разработанная система контроля давала возможность сдерживать эту технологическую инерцию.

В советском студенческом общежитии технологии власти, поддерживаемые в рабочем состоянии при помощи сходной с «дзержинской» системы агентов власти, членов ОКО (оперативных комсомольских отрядов), в отсутствие установки на идеальность технологического механизма, но в ситуациях, когда предельность технологического действия была (или казалась) условием выживания микроструктур власти, также порой давали технологические всплески, которые можно сравнить со своего рода «короткими замыканиями» в системе. Упорядочивающие микрокосм действия официальных, формальных членов ОКО приобретали инерцию, которую порой трудно было приостановить даже самой власти.

Поэтому весьма существенна для понимания логики функционирования мирокосма власти как элемента технологической структуры общества констатация того, что даже «малые», чисто локального значения технологии, осуществляемые в числе прочего и посредством агентов влияния типа бойцов ОКО, «корнетов» или «дедов», порой выходят из под контроля; про-являя типичную для российского пространства гипертрофию властных технологий, но уже не на макро-, а на микроуровне. Об этом, в частности, свидетельствуют многочисленные докладные представителей администрации филиала Дома студента МГУ по поводу недостойного поведения бойцов ОКО: в комнатах, выделенных для оперотряда в корпусах общежития (с полной обстановкой и оборудованием) происходят разные недостойные борцов за правопорядок вещи; как сказано в одном из обращений в вышестоящие хозяйственные инстанции, «в данное время поведение членов оперативного отряда безобразное, все ломают, все портят, сломали три стула, сломали телефон, сломана радиоточка, сломан динамик, комнаты находятся в антисанитарном состоянии».

В этом контексте едва ли не знаковым актом можно считать попытку администрации ФДС сократить объем деятельности ОКО, отобрав одно из отведенных ему помещений и наказать виновных в нарушении порядка членов оперотряда^[55]. Что, очевидно, и было сделано; однако через некоторый промежуток времени руководству ОКО удалось восстановить статус-кво, вернув потерянное.

На этом очень простом, даже элементарном примере мы видим, как технологии власти, вступая в конфликт с механизмами контроля, оказываются сильнее их, более того, трансформируют сами эти механизмы, в полной мере подтверждая тем самым правоту В.А.Подороги, видящего в подавлении технологиями власти механизмов контроля одну из универсальных характеристик российского пространства власти. Ценность технологического принципа иерархизации как такового (в том числе и внутри микросоциумов) и значение техноструктур, обеспечивающих его реализацию, оказывается для власти несравненно выше, нежели мизерные с ее точки зрения негативные побочные эффекты, проистекающие от инерционных и порой выходящих из-под контроля действий этого механизма. Видимо, поэтому механизмы власти в микросоциуме «типа общежития» остаются неизменными на протяжении десятилетий, да и вообще в организации микрокосмов, функционирующих в различные эпохи и в различных социальных и политических контекстах, наблюдается весьма много общего.

Выше уже не раз говорилось о стремлении власти локализовать индивида, сузить возможности его самовыражения рамками строго определенного сегментированного пространства. При этом власть создает технологическую систему, которая стремится к тотальному контролю над индивидом, а в ряде случаев реально обеспечивает подобный контроль. Кроме того, метавласть осуществляет целостность стратифицируемого ею пространства и обеспечивает – в той мере, в какой это необходимо с точки зрения властной нормализации – взаимосвязь и взаимодействие микроструктур. Идеальной, с этой точки зрения, является ситуация, когда микрокосмы власти связаны между собой, как сообщающиеся сосуды, и изменение положения индивида в рамках одного из них потенциально влечет за собой изменения статуса, места в иерархии, дистанции по отношению к власти и т. д. в рамках другого. Власть пытается контролировать индивида во всех сегментах общества, где он пребывает, и в случае нарушения индивидом установленных властью правил поведения в одном из микросоциумов власть готова глобализовать его вину, экстраполировать ситуацию его виновности на все локальное пространство власти и даже на макропространство.

Индивид, в свою очередь, стремится ограничить свою ответственность или свою вину перед властью рамками одного из микрокосмов, а именно того, где было совершено гипотетическое преступление против власти. Так, скажем, студент, затеявший на лестнице общежития драку с другим студентом, просит администрацию общежития не сообщать о происшествии на факультет, поскольку для него как для студента «последствия могут быть губительны». Иными словами, индивид, нарушивший установленные в пределах определенного микрокосма власти правила поведения, просит локализовать его проступок в рамках данного микрокосма, не глобализуя его, не расширяя сферу его виновности, не распространяя ее на другие микрокосмы, в которые он «встроен», т. е. на все локальное пространство, в рамках которой проходит его жизнь. Таким образом, как это ни парадоксально, сам индивид становится участником и в каком-то смысле инициатором акта технологической локализации, объектом которой он сам же и является, и в этом своеобразно проявляется эффективность и непрерывность действия техноструктуры. Но сам принцип распространения вины индивида на все пространство власти (которое одновременно является пространством его жизнедеятельности, но далеко не всегда – пространством частной жизни) остается универсальным. Известно немало случаев, когда за нарушение правил общежития студент исключался («отчислялся») из университета, причем решение принималось безотносительно его показателям в учебе. Равным образом, индивид, допустивший криминальные с точки зрения власти высказывания, теряет работу, даже если он является образцовым профессионалом и его деятельность никоим образом не связана со сферой идеологии и политики.

Власть, выросшая и сформировавшаяся в огромном целостном пространстве, естественно, стремится распространить вину индивида на все властное пространство, но подобная универсализация становится возможной исключительно в силу того, что наряду с технологиями, специфическими для того или иного микрокосма, в обществе в целом действуют мощные универсальные макротехнологии, в которые «вписываются» совокупности специфических, типичных для микропространств власти, дисциплинарных практик.

Между прочим, «Домострой» еще не фиксирует жесткого давления макропространства власти на микросоциум. В XVI веке, в момент написания, а точнее, момент сведения множества текстов в единый свод норм жизнеустроения, макропространство в России еще не сложилось как целостность; более того, как раз во второй половине XVI века его целостность становится проблематичной. Поэтому в «Домострое» отразилась определенная степень свободы, незакрепленности индивидов в пространстве власти: служка в доме – не обязательно крепостной, дворовый, холоп. Макропространство, сформированное под воздействием «больших технологий», обретшее свою архетипическую форму, начинает воздействовать определяющим образом на микрокосмы позже. Оно или формирует их по своему образу и подобию (дублируя и мультиплицируя элементы как технологической, так и институциональной структуры общества) или же обустраивает их таким образом, чтобы они существовали и функционировали в качестве его, российского пространства власти, функционального придатка.

Весьма отчетливо это обнаруживается в постреволюционном, тоталитарном, советском пространстве власти. Действительно, если внимательно посмотреть, как организован хотя бы такой элементарный, всем знакомый микрокосм власти, как школьный класс (даже не школа как микросоциум, а именно класс как его клеточка), мы увидим, что здесь, на микроуровне, как бы продублирована институциональная структура общества. В частности, в структуре «классного самоуправления» зеркально отражается дуализм «политико-идеологических» и «административных» органов, двух основных составляющих управленческих структур тоталитарного и посттоталитарного общества. Так, староста класса, звеньевые, физорг, санитары – это как бы аналог административной, чисто управленческой иерархии; совет отряда, председатель совета отряда, – это структура «политическая», редколлегия вывешиваемой три раза в год, по большим праздникам, стенгазеты – это уже ведомство пропагандистское, «идеологическое». Аналогичным образом организуются и микроструктуры в вузе: староста (воплощающий административное начало) – комсорг, комсомольское бюро (где есть ответственные за «сектора»: идеологический, организационный, культурный и т. д.).

Универсальность принципов организации социума на микро- и макроуровне имеет любопытную особенность: чем глубже проникает власть в поры общества, чем активнее она структурирует микропространство, тем менее она заинтересована в обращении к политическим и идеологическим аргументам. Пространство микросоциума в значительной степени деидеологизировано, это проявляется даже в советские времена, когда идеологии придавалось совершенно гипертрофированное значение.

Однако давление макротехнологий на микросоциум, стратификация его в качестве микрокосма власти не является единственным вектором взаимоотношений технологий власти на микро-, локальном и макроуровнях. Другой тип технологического взаимодействия (в общем и целом исторически более ранний, соответствующий той эпохе, когда на Руси еще не сложилось в полной мере целостное пространство власти и мощное централизованное государство) – экспансия микрокосма власти в окружающее локальное пространство. Типична в этом отношении экспансия монастырей, относившихся в эпоху Московской Руси к числу наиболее четко структурированных социумов. Эта экспансия осуществлялась не только посредством приращения земельных (сельских) и городских владений за счет духовных завещаний богатых людей, но путем прямого захвата, прежде всего захвата так называемых черносошных, то есть принадлежащих государству земель.

Обратимся теперь к феномену технологического дублирования макроструктур власти на микроуровне. Существует ряд основных технологических макрооперациий, на осуществление которых так или иначе ориентированы практически все технологии власти, – стигматизация (выделение), локализация, унификация, иерархизация, депортация (перемещение) и т. д. Аналогичный набор технологий составляет основу техноструктуры микрокосма. Скажем, функционирование такого микрокосма власти, как студенческое общежитие «эпохи застоя», является достаточно характерным примером локализации объекта властных технологий в пределах микропространства власти: здесь локализация достигается за счет жесткого ограничения свободы передвижения во времени и пространстве и создания интенсивно проявляющих себя контрольных механизмов, обеспечивающих функционирование технологического поля^[56].

Для управления микроструктурами общества и превращения их в микрокосмы власти, как и для воспроизводства макропространства власти, оказывается совершенно необходимым и создание внутренней иерархии. Вершина иерархии может выглядеть и называться по-разному: «деды», «актив класса», «бойцы оперативного комсомольского отряда», комитет комсомола вуза или курса, члены совета этажа, правление жилищного кооператива и т. д. Внизу могут быть «звери», «салаги» и т. д. Однако говорить о «вершине» иерархии можно лишь метафорически: микрокосм организуется как бы в двух измерениях: это одновременно и пирамида, где есть вершина и основание, и некое неопределенной формы коллективное тело, пронизанное векторами власти, цементирующими его, стягивающими его воедино. Если искать некий метафорический, образный аналог этой фигуры, то сразу вспоминается знаменитый «Атомиум», ставший символом Всемирной выставки 1958 г. в Брюсселе и представляющий собой как бы структуру, скелет власти в чистом виде: социальное тело, пронизанное каркасом власти, само как бы не существует или становится невидимым.

Чрезвычайно важно понять антиплюралистический пафос актов иерархизации: иерархия власти должна быть единственной – параллельные иерархии, выстроенные даже по второстепенным критериям не поощряются, а порой откровенно табуируются. Не случайно в таком учреждении, как аппарат ЦК КПСС, на протяжении долгого времени ответственным сотрудникам было запрещено выдвигаться на выборах в академики или члены-корреспонденты Академии наук СССР (санкция на это давалась или не давалась на уровне секретаря ЦК по идеологии, причем запрет часто камуфлировался ссылками на некие высокие моральные принципы). Равным образом долгое время для защиты кандидатской, не говоря уже о докторской, диссертации сотрудникам аппарата ЦК КПСС требовалось согласие начальства (в подобных случаях согласие давалось на уровне руководителей отделов).

Многие глобальные технологические операции осуществляются посредством одновременного действия различных, несводимых друг к другу, технологий власти. Так, наказание в виде тюремного заключения представляет собой сочетание всех основных названных выше базовых макротехнологий: выделения (в норме – донос, начало следствия и возбуждение уголовного дела); локализации (изоляция на время следствия, если мерой пресечения является заключение под стражу, и тюремное заключение после приговора); перемещение (перемещение из мира частной жизни в тюрьму как предельно жестко организованное микропространство власти и пространственное перемещение, поскольку заключение обычно отбывается «в местах не столь отдаленных»). Наконец, поскольку определенная, порой значительная часть заключаемых в тюрьмы и тем более в лагеря, обречена, речь может идти о технологиях уничтожения, нормализации через смерть, представляющей собой предельный случай воздействия технологической машины на индивида.

Одной из основных целей технологий локализации на макроуровне была фиксация индивида в определенном микрокосме власти, прикрепление его именно к этому микрокосму или включение его в определенный локус. Очевидно, что и ограничения возможности выезда за рубеж и, в конечном счете, эмиграции из СССР являлись способом осуществления локализации, причем двухуровневой: в определенной точке макропространства власти и в микропространстве, ибо предотвращение перемещения индивида за рамки глобального пространства власти гарантирует только его включенность в определенный макрокосм, поддержание статус-кво в отношениях индивида с властью на микроуровне.

Кстати, именно обращение к анализу микропространств и выявление принципиального сходства между технологиями, проявляющими себя на этом уровне, и технологиями, пронизывающими сферы, близко лежащие к политике (будь то, например, иерархизация по признаку партийной принадлежности или запрещение эмиграции) показывают изначально неполитический характер основных властных технологий и операций, в частности, таких как локализация или иерархизация. Это, в свою очередь, подтверждает то, что политическая власть – лишь один из ликов власти, и объясняет отчасти, почему контроль за функционированием технологий власти как в рамках глобального пространства власти, так и внутри микрокосма может осуществлять в принципе любая политическая группа, установившая контроль над властными институтами.

В.А.Подорога отмечает, что «микрокосм близлежащего включает в себя макрокосм, внешнего, самого удаленного пространства»^[57], анализируя, впрочем, несколько иные реальности и структуры, нежели те, о которых идет речь в данной статье. Но как, каким образом осуществляется процесс или акт включения, каков его механизм, как акт включения микропространств воздействует на космос власти и как космос власти влияет на поглощаемые им микроструктуры?

Главный парадокс, с которым сталкивается исследователь российских техноструктур, таков: анализ макропространства России свидетельствует о его уникальности и подтверждает предположение о том, что генезис российской техноструктуры обусловлен в первую очередь особенностями российского пространства и типом его колонизации, – и вместе с тем анализ архетипических, «модельных» российских микрокосмов подводит, на первый взгляд, к выводу, что при всей своей специфичности они не представляют собой явления совершенно уникального. Скажем, микросоциум, столь детально обрисованный в «Домострое», насколько можно судить, примерно в то же время и в том же виде существовал и в Европе (не случайно А.А.Зимин характеризует его, используя терминологию, возникшую в контексте европейской истории – бюргерство, бюргерский^[58], о чем, впрочем, уже упоминалось выше). Немало общего можно обнаружить между закрытыми военно-учебными заведениями в России (типа кадетских корпусов) и, скажем, закрытыми частными школами в Англии (не говоря уже о западных военных школах).

Одна из причин этой парадоксальной ситуации заключается в том, что в российском пространстве на макроуровне определяющими всегда являлись жесткие, «монголоморфные» технологии. Но на микроуровне в течение столетий, начиная с системы, столь детально описанной в «Домострое», доминировали не-монгольские, автохтонные технологии; и даже в тоталитарной системе эта традиционность не была преодолена полностью, а образовала причудливый симбиоз с теми технологическими элементами, которые являются результатом клонирования жестких макротехнологий.

Существование в уникальном и к тому же предельно жестко организованном макропространстве ординарных, тяготеющих к универсальной традиционалистской модели организации микросоциумов может показаться парадоксальным. Это ощущение парадоксальности, однако, рассеется, если мы изменим позицию видения и наряду с индивидами-в-микрокосме в качестве объектов воздействия властных технологий будем рассматривать также микрокосмы в целом. Основанием для подобного подхода является как тотальность российского микрокосма, его притязания на то, чтобы целиком и полностью растворить в себе индивида, лишить его качества субъекта и самому стать субъектом, так и характер его, микрокосма, взаимоотношений с внешним миром, с глобальным и локальным пространством. Приняв подобную точку зрения, мы убедимся, что, скажем, технологиям изоляции подвергается не столько индивид-в-микрокосме, сколько микрокосм как таковой, независимо от его внутренней технологической структуры. Колонист или коммунар не изолируются внутри колонии/коммуны, подобно политическим заключенные в Шлиссельбурге или во внутренних тюрьмах советской эпохи, – но создается сложная дисциплинарная система барьеров между микрокосмом и окружающим его локальным пространством, чему способствует прежде всего то обстоятельство, что коммунары, принадлежащие к социальной общности нового типа, не сохраняют реальных социальных связей за рамками коммуны, например, связей семейных. Это позволяет сделать коммуну единственным социальным пространством, в которое допущен ее воспитанник, абсолютным социальным пространством. (Примечательно, что Макаренко совершенно искренне полагал, что дети, имеющие родителей, труднее беспризорных. «У беспризорного все дороги сходятся на коммуне, на мне и на учительском коллективе. У этого – папа и мама. А у папы иногда автомобиль, ромб, патефон и деньги»^[59].) В этой ситуации микрокосм как таковой, микрокосм как клеточка социального мира становится объектом макротехнологического воздействия как целое. А подобная уязвимость микрокосма перед лицом глобальных технологий власти, в свою очередь, ведет к тому, что совокупность микрокосмов не образует локального пространства, являющегося истинным пространством возникновения гражданского общества.

Далее, иерархизация осуществляется не только внутри микросоциума («звери» и «корнеты», «актив» и «болото» и т. п.) – она осуществляется в рамках глобального пространства власти (или существенного его сегмента, выходящего далеко за рамки локального пространства). Причем, это не только и не столько видимая иерархизация: один микросоциум или коллектив ранжируется выше другого, получает официальное признание как дальше других продвинувшийся, например, к социалистическому идеалу (подобно образцовой коммуне им. Дзержинского, которую, по свидетельству Макаренко, посещало до двухсот делегаций в год; вспомним также о существовании в недавнем прошлом «передовых заводов», «передовых колхозов» и т. д.). Иерархизация, интересующая нас, состояла в том, что в различных микрокосмах существовали и поддерживались разной жесткости и категоричности дисциплинарные структуры. Например, во времена Московской Руси жесткое крепостное право в деревне существовало одновременно с относительно – по тем временам – свободным режимом в городах^[60] (в связи с чем некоторые маститые историки, применительно к тому времени и городской среде употребляли словосочетание «воздух свободы»). В 30-е годы XX века своеобразное дисциплинарное равновесие, равновесие техноструктуры, создается, с одной стороны, за счет известной свободы городской жизни по сравнению с жестко замкнутыми паспортной системой колхозами, а с другой, за счет разделения пространства власти на гулаговое (термин В.А.Подороги) и до-гулаговое. Параллельное существование этих структур в глобальном пространстве власти давало возможность поддерживать глобальное технологическое/дисциплинарное равновесие.

Но технологическое/дисциплинарное равновесие – рациональная категория; фиксация дисциплинарного равновесия как цели власти предполагает наличие власти если не рациональной, то, во всяком случае, вменяемой. Власть же часто стремится не достичь дисциплинарного равновесия, а разрушить его, уничтожив, например, любые контрольные механизмы. Целью определенного типа власти является не только дестратификация пространства как потенциального пространства гражданского общества, сферы независимой от власти социальности, и стратификация его как пространства власти. В определенные эпохи истории России подобная стратификация могла означать превращение его в «предпространство» ГУЛАГа, то есть в пространство, превращаемое или могущее быть превращенным в ГУЛАГ. Совокупность людей, вырванных из привычных социальных контекстов, не связанных нормальными социальными связями, – это и есть предельное выражение подавления «микро-» макротехнологической машиной.

Таким образом, уникальность российских микрокосмов власти заключается, возможно, не только и не столько в том, как организована их внутренняя технологическая структура (хотя здесь есть немало любопытного и своеобразного), сколько в том, каким образом они вписаны в глобальное макропространство и какой набор различного типа микроструктур необходим для того, чтобы удерживать это пространство в состоянии равновесия. И, несмотря на то, что власть непрестанно создает и разрушает эти состояния равновесия, пространство не утрачивает способности сохранять свою целостность.