System Conflicts in Russia: Conceptual Grounds for Analysis. Article II

Состояние российского социума, проанализированное нами в первой части статьи, очень ясно диагностировал на материалах послереволюционной России В.П.Булдаков: «Практически не осталось людей, живущих в гармонии со своим социальным окружением и давлением ”внешнего мира”. Противоречия носили настолько сложный, системно-парализующий характер, что возник синдром “гордиева узла”, который проще разрубить, чем распутать… Эти фрустрационные судороги… сказываются и сегодня»^[6,с.732]. Актуальность подобного конструкта подтверждает и другой авторитет: «Российское общество в 1861-1914 г.г. развивалось «по сценарию, как будто специально написанному для него теорией социального конфликта, - конфликт стал неотъемлемой частью общественной жизни, а вражда различных социальных групп, борьба за групповые интересы, насилие ради их достижения - нормой» ^[26,с.37]. Естественно, что хронологические рамки данного сценария гораздо шире. Симптоматичны социологические исследования глобального индекса миролюбия, определяемого агрегированием 23 показателей, объединенных в три основные группы: наличие и масштабы внутренних и международных конфликтов, в которых участвует государство; уровень стабильности и безопасности внутри государства; уровень милитаризации государства и оценивается по шкале от 1 (максимальное миролюбие) до 5 (минимальное миролюбие). Для постсоветской России индекс миролюбия в 2012 году составил 2,938. Первое место по миролюбию (индекс 1,113) заняла Исландия, а последнее (индекс 3,392) – Сомали. Россия занимает 153 место из 158 между Корейской Народно-Демократической Республикой и Демократической Республикой Конго ^[27].

Т.Парсонс утверждал, что именно ценностно-нормативный консенсус в обществе обеспечивает социальный порядок, а максимальное распространение не находящихся в конфликтных отношениях, потенциально примиряемых базовых ценностей и норм, их институционализация обеспечивает стабильность и четкое функционирование общества ^[33].В сравнительном же исследовании ценностей, проводимом В.Магуном и М.Рудневым, зафиксировано, что по параметрам «благожелательность» и «универсализм» (приятие чужого) Россия занимает одно из последних мест и принадлежит к числу европейских стран с низким межиндивидуальным ценностным консенсусом по большинству базовых ценностей.

Симптоматично, что разработанная Карлом Шмиттом фундаментальная дихотомия «друг / враг», определяющая суть конфликтной модели, обращена не только внутрь российского социума, но и вовне. По результатам опроса Всемирного экономического форума, который оценивал степень дружелюбия к иностранцам, Россия - из лидеров, уступая «пальму недружелюбия» Венесуэле и Боливии и опережая Иран, Пакистан и Саудовскую Аравию ^[60] .

Приведем замечательную красноречивую формулировку в одном из выступлений на солидной научной конференции: «Мы - страна сбывшейся конфликтологии» ^[42,с.98] .

Значимость исследования российских «кейсов» системных конфликтов модернизационных рисков глобального мира «текучей современности» (З. Бауман) («реалистические» и «нереалистические» конфликты Л. Козера, «рациональные» и «нерациональные» конфликты Т. Шеллинга, «деструктивное поведение» и «конфликтное поведение» Й. Галтунга, «противоречие» и «конфликт» Э.Гидденса, «конфликты интерпретаций» П. Рикера, «конфликты идентичностей» Д. Бертона и Д. Ротмана), представляется особенно очевидной в силу того, что сегодня необходимо представлять драйверы и триггеры ^{[25,с.42-65]} возможного разрушения российской системы.

Корпус опубликованных в последнее десятилетие научных работ по проблеме трансформации в России довольно значителен, а разнообразие оценок российского политического развития и его перспектив многомерно. При этом эта рефлексия поиска искомой сущности России предельно конфликтна и сегодня, и в прошлые века. Сколько-нибудь полное, даже сугубо библиографическое, описание этого пласта работ политиков и политтехнологов, публицистов и академических политологов, философов и социологов в рамках статьи представляется невозможным.

Ключевым в данном контексте представляется анализ тенденций повторения определенных институциональных схем и исторических истоков трудностей имплантации модернизационных проектов в России.

Разломы и конфликты связаны с долговременными процессами, обладают определенной инерционностью и не могут быть прекращены по повелению власти.

Р.Дарендорф отмечал, что «в то время как общее объяснение структурной подоплеки всех социальных конфликтов невозможно, процесс развертывания конфликтов из определенных состояний структур, по всей вероятности, применим ко всем их различным формам» ^[12,с.142].

Методология обнаружения доминантного размежевания, диагностирования основной для конкретного этапа трансформации общества линии конфликтного противоборства обозначена им так: «конфликт является великим стимулом перемен, и нашей задачей в мире, в котором перемены представляют собой единственную надежду, должно быть обуздание конфликта с помощью правил, посредством конституции свободы» ^[13,с.41], «с философской точки зрения трудно разглядеть, какие могут быть модели общества, не относящиеся ни к равновесному, ни к конфликтному типу» ^[14,с.358].

Л.Коузер подчеркивал, что «социальные структуры отличаются по степени конфликта, который они могут выдержать» ^{[20, с.32]} .

Отправной точкой описания и анализа конфликтной модели общества может быть выделение двух основных уровней.

Первый - онтологический, типологизирующий конфликтные ситуации данного типа общества, их структуру, свойства и особенности, которые остаются инвариантными. Вопрос заключается в следующем: какова конфигурация институтов, которая позволяет обществу находить адекватные ответы практически на любой вызов? Конфликтные модели обществ разграничены по разным типам взаимосвязей между вызовами и ответами и разными стратегиями преодоления социального дискомфорта, типов поведения в конфликте. Следовательно, речь о наличии в обществе институциональной обеспеченности интегрирующих механизмов, сочетании условий, позволяющих компенсировать или нейтрализовать структурные конфликты внутрисоциума.

Второй - операциональный, т.е. совокупность приемов конфликторазрешения выработанных и используемых в рамках данного типа общества, набор стереотипных сценариев конфликтного поведения. Определяющим в этом контексте является понятие насилия, представляющее собой форму, выражающую конфликтные отношения, которые проявляются как способы координации между структурами различных социальных позиций. Характер основных свойств социального пространства (в терминологии Пьера Бурдье) определяет структура насилия.

На этом фоне из социально-философского тезауруса поиска иных, более адекватных ракурсов анализа тенденций развития постсоветского российского общества наиболее актуализируется фундаментальная концепции Дугласа Норта и его соавторов, которая имеет принципиальное значение в конфликтологическом понимании развития общества.

Можно утверждать, что их трактовка как прогресса, так и его последующего торможения в системе так называемого порядка ограниченного доступа и «естественного государства», которое формирует условия для рент и распределяет их среди элиты, является, безусловно, важнейшим шагом в развитии конфликтологической интерпретации российской истории. В центре их исследования находится решение проблемы насилия в различных социальных порядках, выбор механизмов доступа к экономическим или политическим ресурсам, то есть контроля над насилием и перераспределением. Конечно, здесь прослеживается активная рецепция подходов К.Поппера к классификации открытых и закрытых обществ.

Но у Норта очень важен следующий сильный посыл, логика которого противоположна чистому теоретизированию, а работает в эмпирических исследованиях. «Мы стремимся определить, - подчеркивают авторы основную проблему исследования, - приводит ли рассеянный контроль над насилием к угрозам его применения, играя центральную роль в социальном порядке, или контроль над насилием консолидирован и поэтому многие отношения осуществляются без угрозы насилия. Порядки ограниченного и открытого доступа коренным образом отличаются друг от друга по отношению к этим измерениям насилия и организации насилия» ^[28,c.57] .

Важно и то, что в конфликтологическом контексте это позволяет радикально изменить оптику анализа процессов структурно-функциональной дифференциации социально - групповой и институциональной систем и рефлексивно реконструировать более сложные системы интеграции и обмена, коммуникаций между отдельными подсистемами, анализировать не артикулируемые и не кодифицируемые последствия конфликтных взаимодействий. Данный «конфликтно-институциональный» подход предлагает наиболее приемлемый выбор средств для формирования концептов изучения институциональных изменений российского общества, акцентируя фокус оптики на системе формальных и неформальных норм и правил и организаций, сдерживающих и контролирующих насилие.

В такой системе координат насилие - это такой способ институционализации конфликта, при котором одни индивиды или группы людей с помощью различных средств внешнего принуждения и манипулирования подчиняют себе сознание, волю, способности, собственность и свободу других в целях овладения и распределения ресурсов. Структура насилия строится на технике обесценивании его объекта, непризнании за ним каких-либо достоинств, прав, суверенности, на силовом принуждении к тому, что считает правильным или желательным обладатель ресурсов.

Что же представляет собой порядок ограниченного доступа? Для его характеристики обратимся к цитированию авторов концепции. «Порядок ограниченного доступа характеризуется господством социальных взаимоотношений, организованных при помощи личных связей, включая привилегии, социальные иерархии, законы, которые применяются не ко всем одинаково, незащищенные права собственности и распространенное представление о том, что не все люди были созданы равными» ^[28,с.54].

У любого индивида есть вы­бор - попытаться самому заработать на жизнь продуктивной деятельностью либо отнять то, что заработал его сосед. Второй вариант, предполагающий насилие, имеет разрушительные последствия,поскольку чистый выигрыш победителя в вооруженном конфликте всегда меньше совокупных потерь проигравшей стороны, а опциинасильственного изъятия заработанного снижает сти­мулы к производительной деятельности.

Таким образом, обществу выгодно ограничить возможности для применения насилия. Норт с соавторами утверждают, что для ненасильственного разрешения конфликтов возникают организации, защищающие своих членов от внешнего насилия и налагающие санкции на «своих»,на­рушающих установленные правила конфликтного взаимодействия. Все это приводит к появлению государства как механизма, ограничивающего насильственные способы разрешения конфликтов. На первых этапах «естественное государство», «порядок ограниченного доступа» является системой персонализированных договоренностей между «специалистами по насилию», возглавляющими отдельные кланы и формирующими элиту нового общества. Для них отказ от насилия рационален, если элита регулярно получает достаточную компенсацию, или ренту.

Отсюда - ограничение в доступе к экономической и политической деятельности, создающее ренту. Но подобный социальный порядок Норт называет «хрупким», поскольку он держится на личных привилегиях для «специалистов по насилию», а любое изменение баланса сил между ними приводит к ревизии ранее достигнутых договоренностей о «ненападении» ^[55].

Государство в порядках ограниченного доступа -совокупность конфликтующих кланов, опирающихся на подконтрольные экономические, политические и силовые ресурсы.

Лишь в наиболее развитых странах консенсус элит в рамках демократических институтов конфликторазрешения обеспечивает условия для поддержания централизованного политического контроля над насилием.

В концепции Норта прогресс в развитии общества связан с появлением, наряду с личными отношениями, регулирующими конфликты, системы безличностных норм и правил, определяющими конфликтное взаимодействие. Безличность и есть верховенство права, законность.

Стабильность порядка ограниченного доступа опреде­ляется его способностью поддерживать динамический баланс в конфликте интересов путем осуществления контроля за исполнением договоренностей, демонстрации убедительной угрозы применения силы для предотвращения нарушения договоренностей одной из групп, возможности разрешения конфликтов путем переговоров без прямого применения силы.

Неэлитные слои имеют возможность оказывать давление на элиты лишь при появлении массовых организаций, способных публично выражать и отстаивать их коллективные интересы. Возможности участия в диалоге с правящей каолицией профсоюзов, бизнес-ассоциаций, гражданских некоммерческих организации способствует формированию устойчивых единых правил (и сис­темы права как их документального отражения) и обеспечивает возможность политического разрешения конфликтов между разными социальными группами.

Это « влечет за собой серию перемен в политической сфере, обеспечивающих большую степень участия граждан и гарантирующих безличные политические права, более прозрачные институты» ^[28,с.41], то есть формирование механизмов коллективного политического контроля за применением насилия при разрешении конфликтов.Подобная система санкций за нарушение правил и норм конфликторазрешения, сложившихся договоренностей о «коллективной безопасности» приводит и к ограничению «деструктивного» (в терминах Баумоля) или «силового» (в терминах Вадима Волкова) предпринимательства (потенциальная от­дача от применения насилия становится меньше связанных с этим издер­жек), и к появлению стимулов к более производительным видам деятельности.

Демократизация – это ограничение использования насилия в разрешении конфликтов внутри элиты, установление ограничений конкуренции ^[28,с.58], которая сохраняется, но вводится в рамки, ограничивающие её негативные проявления. Разрешение конфликтов становится игрой по правилам, а правила – это институты, то есть «писаные законы, социальные соглашения, неформальные нормы, а также разделяемые убеждения о мире и средства принуждения к исполнению этих правил и норм» ^[28,с.59]. Отметим, что по Норту, формирование данных пороговых условий перехода к обществу открытого доступа во Франции, Британии и США происходило примерно в течение примерно 50 лет ^[28,с.7].

Однако, государства могут прогрессировать, регрессировать или стагнировать десятилетиями или даже столетиями. Соавтор Норта, БарриВайнгаст, приводит Россию в качестве примера регрессии по мере того, как она национализирует, контролирует или ставит вне закона «однажды независимые организации», «превращая зрелое государство естественного права со многими независимыми от государства организациями в обычное государство естественного права, в котором для выживания организаций требуется их тесная связь с государством»^{[45,с. 152]}.

Дополним данное теоретическое повествование одной лишь ремаркой, обратившись не как к доказательству, а как к иллюстрации к социальной симптоматике сферы главных интересов российской элиты. Ее жизненные стратегии ориентированы прежде всего на Запад. Взаимосвязь ориентаций своего будущего и будущего своих детей с зарубежными странами может быть определена как политика без политической рефлексии, что отчетливо обозначает несоответствие нормативной идейно-ценностной базе.

Эта симптоматика в определённой степени перекликается с утверждением известных современных специалистов в области политической философии: «Первым шагом к реальному объяснению нынешней политической си­туации должно явиться радикальное переориентирование полити­ческой рефлексии со знания о будущем на основе знания о настоя­щем на знание о настоящем с точки зрения возможных будущих изменений в политической рефлексии» ^[37,с.24]. Рассуждая о центральных политических конфликтах современности, они предлагают убедительную теоретизацию: «это не конфликты политических концепций или точек зрения (и не конфликты экономических интересов), а конфликты противо­положных интенциональностей политической рефлексии. Эти интенциональности не сводимы ни к нефти, ни к атомной энергии, ни к Корану, ни к цвету кожи или разрезу глаз. В полях напряжения, об­разовавшихся между конфликтующими интенциональностями, любая рефлексия - экономическая, религиозная, этическая - ста­новится политической и только ждет своего часа, когда напряжение разрешится «шизофреническим взрывом», «схизмогенезом», логическим выводом из ко­торого будет аннуляция (точнее, самоуничтожение) обеих конфлик­тующих интенциональностей и неизбежная смена типа политической рефлексии у обеих конфликтующих сторон, а иногда и у третьей сто­роны» ^{[37,с.24-25]}.

Действия элиты, следующей своим прагматичным правилам, таким образом, не только расходятся с декларируемыми «патриотическим» нормами, то есть «правилами системы», но и антогонистически сталкиваются с системными принципами суверенитета. невмешательства во внутренние дела.

Пользуясь емким языком В.Пелевина, наш «консенсус элит» обеспечивается «валовым национальным откатом».

Как остроумно заметил Збигнев Бжезинский: «не вижу ни одного случая, в котором Россия могла бы прибегнуть к своему ядерному потенциалу, пока пятьсот миллиардов долларов российской элиты хранится в американских банках. Вы уж определитесь, чья это элита, ваша или уже наша».

Подход Норта к изучению конфликтологического пространства можно дополнить концептуальным инструментарием ана­лиза холодных и теплых обществ, предложенным в новаторской работе Сергея Цирелях ^{[47,с.44-57]}. Он исходит из того, что оппозиция Запад vs Восток характеризует в первую очередь тип институтов, а оппозиция "холодные общества" vs "теплые общества"-количество институтов и их устойчивость.

Многочисленные формы расколов и противостояний есть следствие чрезмерного разнообразия на низших уровнях иерархии, препятствующее разнообразию на верхних уровнях иерархии и формированию действенных институтов. Данные методологические представляется целесообразным дополнить возможностями обобщенной модели политического процесса в незападных обществах Люсиана Пая ^{[31,с.66-85]}получившей названия «знаменитого синдрома из семнадцати пунктов» ^[21,с.51] или «зеркала Пая», выделив то, что наиболее значимо для обсуждаемой темы.

Оценивая научную эвристичность этой исследовательской программы, Александр Салмин, признающийся значительным большинством научного сообщества самым ярким и масштабным политологом рубежа советского и постсоветского периодов, писал: «Значение модели Пая для развития сравнительной политологии (и не только для нее) и в самом деле велико - не столько потому, что конкретное незападное общество может быть адекватно описано с ее по­мощью, сколько в связи с невозможностью для любого компаративиста не отнестись как-то к этой модели, с которой он чаще всего встречается в чьем-то изложении. Отчасти это связано с вызывающей «несовременностью» самого способа концептуализации постулатов Люсиена Пая» ^[40,с.110].

При этом сразу оговорим, что ни классификация Циреля, ни критерии Пая, не могут претендовать на исчерпывающие характеристики и оценку в этой системе координат всего спектра конфликтологических параметров российских реалий - речь идет о доминирующих тенденциях, показанных в данных фундированных текстах с особым интеллектуальным качеством.

1.Незрелость и неустойчивость институтов могут сами стать устойчивой традицией. «Холодные общества» – это те общества, где люди договорились о правилах игры, построены разнообразные и устойчивые институты для тонких механизмов общественного устройства и разрешения сложных конфликтных ситуаций, взаимодействуют в первую очередь не люди, а общественные функции. В таких обществах основное разнообразие институтов сосредоточено на верхних уровнях их иерархии.
«Теплые общества» – это те, где отсутствует единая система коммуникации в обществе. Конфликты, центральные для одного уровня, практически отсутствуют в другом.

2.Люди не сумели договориться об общих правилах, и вынуждены компенсировать их отсутствие (иначе говоря, одновременное существование различных правил) личными взаимоотношениями (в том числе коррупционного характера) или временными драконовскими правилами и виртуальной мистической связью каждого с вождем. Политические лидеры нередко используют националистические лозунги и говорят о себе как о представителях всей нации, а не народа как суммы определенных интересов, их позиции по вопросам международных отношений определены более четко, чем по вопросам внутренней политики.

Политические дебаты сводятся к внутриобщинной полемике или к попыткам одной из групп оправдать свою позицию. Серьезно ограничена возможность альтернативной политической лояльности. Любое изменение политической идентификации требует смены социальных и личных связей; и наоборот, новые социальные связи обычно влекут за собой перемену политической идентификации.

3. В теплых обществах неустойчивость базовых институтов препятствует образованию институтов более высокого уровня. Естественно, что самым характерным типом правления оказывается авторитарное. Политическая борьба сконцентрирована на проблемах авторитета, влияния и даже конкретных политических деятелях, но не на альтернативных политических курсах. Реакция на попытку отстоять определенную точку зрения зависит от социального статуса «защитника», а не от содержания его взглядов. Главенствующим типом лидерства является харизматический. Непогрешимость, особенно в сфере политической практики, свойственная этому образу, дает оппозиции шанс развиваться, но лишь до тех пор, пока они не бросят вызов харизме лидера. Отсутствует свободный рынок, на котором политические идеи и теории могли бы соревноваться.

4.Культуры теплых обществ зачастую расколоты, на первый план выходят то одни, то другие дискурсы. Внутри элиты сосуществуют разные конфликтующие между собой мнения о природе своего общества, причем между преобладающими авторитарными институтами и культурными традициями преобладают не согласие, а разрывы и противоречия. Борьба за власть идет не между партиями, представляющими определенные интересы, и не между группами, пытающимися доказать превосходство своих административных методов; она принимает форму конфликта между различными образами жизни. Понимание оппозиционными партиями тщетности попыток прийти к власти заставляет их обращаться ко все более радикальным методам.

Процесс принятия политических решений слабо зависит от интенсивности и масштаба политических дискуссий. Политическая деятельность элиты является для народа чем-то вроде спектакля, а обсуждение вращается вокруг деятельности какого-либо чиновника и не предполагает каких-либо действий.

Любая предполагаемая замена государственного руководства воспринимается как имеющая революционный подтекст. Политические разногласия не ограничиваются локальной проблемой, а ассоциируются с фундаментальными вопросами дальнейшей судьбы общества. Противники власти клеймятся как враги прогресса, а в худшем случае – как враги государства.

5. Несмотря на авторитарную природу власти, за исключением периодов самых страшных репрессий, люди теплых обществ обладают немалой свободой, часто проявляющейся в сферах, не свойственных холодным культурам любого типа. Эмоциональный и экспрессивный аспекты политики зачастую преобладают над процессом разрешения проблем и определения государственной политики.

Проблемы личной преданности и идентификации считаются базой всей системы политических отношений, а связь, возникающая между лидером и его сторонниками, чаще всего глубоко эмоциональна. Определять степень своей лояльности тому или иному лидеру, исходя из его способности решать государственные проблемы, считается в высшей степени некорректным и расходящимся с нормами морали.

6. Свобода нарушать правила и законы, легкость получения прощения от общества за самые недостойные поступки, свобода лгать и не выполнять обещания, подвижность любых намеченных сроков. Даже коррупция, которая вносит хаос и беспорядок в функционирование холодных обществ, зачастую выступает источником некоего (незаконного) порядка, при котором выполнение своих служебных обязанностей из личной услуги превращается в оплаченную работу.

Политические акторы очень находчивы и изобретательны, и когда им необходимо придумать цели, подходящие под их средства, и когда они пытаются расширить свои возможности для достижения долгосрочных целей.

Лидеры довольно часто обращаются к чувствам и символам национального единства, так как реально существующие политические проблемы могут привести к расколу в обществе.

Например, свобода нарушать правила и законы, легкость получения прощения от общества за самые недостойные поступки, свобода лгать и не выполнять обещания, подвижность любых намеченных сроков. Более того, даже коррупция, которая вносит хаос и беспорядок в функционирование холодных обществ, зачастую выступает источником некоего (незаконного) порядка, при котором выполнение своих служебных обязанностей из личной услуги превращается в оплаченную работу ^[47;48].

7. Не институционализирована роль посредника(в новейшей российской истории можно вспомнить только Алексея Кудрина, активно предлагавшего себя в качестве посредника в переговорах между властью и оппозицией после митингов протеста в декабре 2011 г.), «политического «брокера», проясняющего и разграничивающего распределение потребностей и интересов в обществе, участвующего в ведении переговоров, необходимых для согласования и максимизации степени удовлетворения данных потребностей и интересов, способом, совместимым с нормами государственной политики и управления.

«При сопоставлении с западными обществами, - артикулирует С.Цирель,- сегодня мы достаточно отчетливо видим три компоненты структуры российского общества: первая компонента - личные отношения вместо формальных в стандартных ситуациях, вторая компонента - неумение договариваться между собой для решения более сложных проблем, отсутствие гражданского общества и третья компонента -несамостоятельность, привычка подчиняться и полагаться на власть, сочетающаяся с (или даже включающая в себя) недоверием к власти и стремлением ее обмануть» ^[47,с.53].

Базовые суперпозиции построения институциональной модели полей конфликта носят для культурно-исторических традиции «холодных» или «теплых» обществ парадигматический характер. Корневое различие состоит в том, что для «холодной» модели в характерна медиативная структура, тогда как для «теплой» - дуалистическая. При доминанте дуалистического принципа стороны конфликта стремятся к максимальной партисипации, т.е. к экзистенциальному отнесению к одному из полюсов, при максимальном взаимоотчуждении. Субъекты конфликтного взаимодействия предельно герметизированы. Односторонняя партисипационная направленность порождает симметричные негативные действия. Конфликт перестаёт адекватно описываться,начинает "разбухать", его содержательные и позитивные значения нерефлективно поглощаются негативными смыслами и коннотациями. Поле конфликта «разворачивается» сверх меры, сохраняющей необходимый уровень стабильности социума,место конструктивных противоречий занимают противоречия деструктивные, «перетягивание каната» закрывает возможность для социальной динамики. Происходит деэтизация, деэстизация и "раскультуривание" конфликта.

Использование подходов Л.Пая и С.Циреля к исследованию российской конфликтной модели дает возможность глубже понять причины наблюдающейся доминирующей ситуации, которую американский политолог русского происхождения Николай Злобин справедливо охарактеризовал так:«сегодня человеческое противостояние и конфликтность в России зашкаливают беспредельно» ^[17]. Особенности «теплой» конфликтной модели характерны и для России, причем в нашей стране они имеют долгую историю. Для понимания уместно и полезно вспомнить «конфликтную» характеристику российского общества М.М.Сперанского:

«Россия, разделённая в видах разных состояний, истощает силы свои взаимной борьбой их и оставляет на стороне правительства всю неограниченность действия» ^[43,с.17].

Как было отмечено ранее, ядро исследовательской программы Д.Норта включает в себя концепцию “естественного государства”, которое «снижает проблему повсеместного распространения насилия путем создания господствующей коалиции, члены которой обладают особыми привилегиями. Логика естественного государства вытекает из того, как оно решает проблему насилия. Элиты – члены господствующей коалиции - соглашаются уважать привилегии друг друга, включая права собственности и доступ к определенным видам деятельности. Ограничивая доступ к этим привилегиям только членам господствующей коалиции, элиты создают надежные стимулы сотрудничать, а не бороться друг с другом. Поскольку элиты знают, что насилие приведет к снижению их собственных рент, они имеют стимул к тому, чтобы прекратить борьбу. Кроме того, каждая элитарная группировка понимает, что другие группы сталкиваются с такими же стимулами. Так политическая система естественного государства манипулирует экономической системой для создания ренты, которая затем обеспечивает политический порядок» ^[28,с.62].

И здесь мы опять должны вернуться на уровень конфликтологической парадигмы. Ведь что мы имеем в виду, говоря о характеристиках «общества ограниченного доступа»?

Это его принципиальная перегруженность неуправляемыми конфликтами, накопление их в приватных руках, устранение в частных интересах. Один вдумчивый автор обратил внимание, что сущность заключается именно в том, что российская власть, не решая конфликты и не справляясь с ними, «всегда занята недопущением их в политику. Ни один участник конфликта не найдет в ней арбитра без сложного и дорого поиска. Не управлять оказывается выигрышной стратегией руководства» ^[30,с.48].

Вопрос о национальной конфликтной модели может быть сведен к вопросу о социальных, психологических, политических механизмах разрешения конфликтов, который, в свою очередь, может быть рассмотрен в следующих рамках^[2]:

- критерии упорядоченности социальных полей конфликта - в социуме либо сформированы устойчивые представления о приемлемом уровне конфликта как продуктивного элемента социального взаимодействия, позволяющего отрефлексировать собственную позицию, оптимизировать конфликтную ситуацию, внести в нее необходимые коррективы, либо отрицается продуктивность конфликта, а признается лишь борьба на уничтожение;

- мера антропоцентричности или власте(иерархо)центричности, в способах действий или механизмах разрешения конфликтов. В первой модели данные механизмы определяются институциональной системой «работы» с конфликтом, соизмеримой с человеком и ориентированной на него, в которой реше­ние конфликтных социальных проблем ищут в гражданских сетевых связях, на разных уровнях, в различных точках горизонтальных коммуникаций. Во-второй - коммуникативные конфликтные отношения завязываются на власть, единственным, закрепленным в традициях способом действий является жалоба начальству, все неразрешенные конфликты центрируются на вершину управленческой пирамиды, где социальный организм концентрирует конфликты и куда канализируется конфликтная социальная энергия, некомпенсированная, неперекрытая и нецивилизованная. Истина, сила и право в разрешении конфликтов всегда остаются за иерархией, которая является носителем и выразителем идеи целого, всегда стремящегося к снятию конфликта всеми сдерживающими, репрессивными, силовыми способами. В этой парадигме конфликт зачастую разрешается или покупается ценой победы иерархии над здравым смыслом;

–- критерии эстетической оформленности конфликта - обеспечивает ли стиль разрешения конфликта, выхода из негативной ситуации психологический комфорт, рождает ли чувство защищенности? Перефразируя Олдоса Хаксли, можно сказать, что «главное ведь не в том, чтобы выйти из конфликта, а в том, кем ты выйдешь».

Дэвид Лэндес подчеркивал, что «существуют культуры, которые я называю токсичными… они калечат тех, кто держится за них» ^[56,p.30]. Соответственно, главным для нашего анализа являются те, по формуле Т. Парсонса, «институционализированные стандарты»^[34,с.701] нормативной конфликтологической культуры российского общества и глубинного архетипа «конфликтологического разума» российского народа, которые влияют на « токсично-конфликтогенный» тип российских социальных форм.

Российская трансформационная модель является, говоря словами Дугласа Норта «отрезвляющим примером того, как может работать человеческое стремление к созданию преднамеренно структурированного общества» и может служить примером наиболее поразительного случая «умышленно вызванного, быстрого распада государства во всей человеческой истории» ^[29,с.23].

Для теоретизации вопроса о национальной конфликтной модели необходимо изменить угол зрения: каков “национальный стиль” развития страны в миросистеме, характеризующийся особенностями режимов и грамматик, жестко или нежестко навязываемых миросистемой правил»^[52,с.83], какова природа конфликта постсостояния между воздействием традиций прошлого и их публичным отвержением (Дарендорф).

Необходимо отметить, что в России конфликты нередко принимали особенно острый, обвальный, разрушительный, катастрофический характер, ведущий к быстрому и «неожиданному» (революционному, а не эволюционному) слому всех или большей части институтов, в том числе и самого государства.

Морис Палеолог, посол Франции в Петербурге в 1914-1917 гг., артикулировал, что на Западе «самые быстрые и полные изменения связаны с переходными периодами, с возвратом к старому, с постепенными переходами. В России чашка весов не колеблется, она сразу получает движение. Все разом рушится, все образы, помыслы, страсти, идеи, верования, все здание»^[32,с.57].

Кризис и распад оказывались зачастую единственным механизмом преобразования России. Четыре отличающихся друг от друга революции за одно столетие, две из которых привели к развалу страны. Императорская власть и мощная бюрократия, имеющие за собой многовековые традицию, перестали существовать за 24 часа в феврале 1917 года. Стремительность произошедшего уже тогда поражала современников. Василий Васильевич Розанов писал: «Русь слиняла в два дня. Самое большое – в три. Даже “Новое время” нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей. И собственно, подобного потрясения никогда не бывало… Переход в социализм и, значит, в полный атеизм совершился у мужиков, у солдат до того легко, точно в баню сходили и окатились новой водой. Это — совершенно точно, это действительность, а не дикий кошмар…Самое разительное и показующее все дело, всю суть его, самая сутенька — заключается в том, что “ничего в сущности не произошло”. Но все — рассыпалось»^[38].

А.И. Солженицын: «Кто же мог ожидать, кто бы взялся предсказать, что самая мощная Империя мира рухнет с такой непостижимой быстротой? Что трехсотлетняя династия, пятисотлетняя монархия даже не сделает малейшей попытки к сопротивлению. Такого прорицателя не было ни одного. Ни один революционер, никто из врагов, взрывавших бомбы или только извергавших сатиры, никогда не осмеливались такого предположить. Столетиями стоять скалой — и рухнуть в три дня? Даже в два: днем 1 марта еще никто и не предлагал Государю отречься днем 3 марта отрекся уже не только Николай II, но и вся династия» ^[41].

В дневнике А.Черняева, многолетнего ближайшего помощника М.С.Горбачева, приводятся слова Б.Н.Ельцина: «Я назвал Михаилу Сергеевичу сроки - декабрь,в крайнем случае - часть января - в которые мы заканчиваем с одной эрой и переходим в другую»^[49,с.1036].

Отмечаемая в многочисленных исследованиях и свидетельствах очевидцев видимая легкость распада имперской России в 1917 г. и советского государства в 1991 г., подтверждают концептуальный вывод Ю.Пивоварова: «русское государство, русская институциональная система, даже русская полицейщина - при всей их грозности, грузности, громадности, при всех страхах, которые они наводили (наводят - это сохранилось) на ближних и дальних, - чрезвычайно неустойчивы, неэластичны, неэффективны, но: хрупки и ненадежны» ^[36] и показывает «тот наворот русской жизни, который состоит в том, что русский человек ставит себя в... ситуацию всегда предельную (!), выход из которой - всегда радикальный (или в ту, или в иную сторону)» ^[24,с.29].

Корниувеличения социальной напряженности и конфликтности в российском обществе -в асинхронном преобразовании различных сфер социума, в дисгармонии между культурными, политическими и экономическими ценностями и приоритетами, разделяемыми разными социальными группами. Во-вторых, в противоречивом сочетании конфликтующих укладов - феодального и постсовременного, в конгломератном характере общества, для которого «характерно длительное сосуществование и устойчивое воспроизводство пластов разнородных моделеобразующих элементов и основанных на них отношений. Эти пласты образуют внутри общества отдельные анклавы, эффективность организованности которых позволяет анклавам выживать в рамках обрамляющего общества-конгломерата, сохраняя между собой неизменные или мало изменяющиеся пропорции» ^[4;5].

Зафиксируем - силовые линии социального поля (зоны социального пространства, в которых конфликтное взаимодействие принимает особо интенсивный характер), по которым можно оценивать напряженность социума, в российском (и, в общем, и в постсоветском) пространстве, быстро проходят некий пороговый уровень и радикально меняют социально-политический ландшафт в считанные дни и даже часы. О том же повествует и Д. Фурман: «Опыт других систем этого “вида” говорит о том, что летальный кризис всегда “подкрадывается незаметно” – его неожиданность имманентна системам, в которых нет обратной связи власти общества, где в избытке поступают сигналы об опасностях не реальных, но не поступают сигналы об опасностях реальных»^[46,с.154].

П. Штомпка, разрабатывая теорию переходных состояний, выдвинул концепт травмы как определенной патологии социума, когда контекст человеческой жизни и социальных действий теряет гомогенность, согласованность и стабильность ^[50,с.6-17]. Травматические события вызывают нарушение привычного образа мысли и действий, меняют, часто трагически, жизненный мир людей, их модели поведения и мышления. Могут быть травмы, не основанные на травматических ситуациях, а вызванные распространением представлений об этих событиях. К состояниям негативных последствий социальных перемен, схожими с культурной травмой, относятся аномия, цивилизационная некомпетентность, социальное трение, синдром недоверия, коллективное чувство вины, коллективное чувство стыда, кризис идентичности, кризис легитимности, культурный лаг.

Штомпка выделяет особенности травматического посткоммунистического состояния ^[51,с.3-12]: революция, государственный переворот, уличные бунты; крах рынка, кризис фондовой биржи; радикальная экономическая реформа (национализация, приватизация ит.п.) иностранная оккупация, колониальное завоевание; принудительная миграция или депортация; геноцид, истребление, массовые убийства; акты терроризма и насилия; религиозная реформация, новое религиозное пророчество; убийство президента, отставка высшего должностного лица; разоблачение коррупции, правительственный скандал; открытие секретных архивов и правды о прошлом; ревизия героических традиций нации; крах империи, проигранная война.

Данный подход вполне адекватен и для России - дихотомия бинарных оппозиций "дискурса реального социализма" и "дискурса появляющегося капитализма". Оба дискурса различаются по параметрам: а) коллективизм - индивидуализм; б) частное - общественное; в) прошлое - будущее; г) рок -человеческая активность; д) свобода - последствия (иными словами - "свобода от" и"свобода чего-то"); е) мифы - реализм; ж) эффективность - справедливость.

Как артикулировал Л.Козер, «в крайне поляризованных социальных системах, где внутренние конфликты разных типов накладываются друг на друга, единое прочтение ситуации и общность восприятия событий всеми членами системы вряд ли вообще возможны. В условиях, когда группа или общество раздираемы враждой лагерей вне всякой объединяющей цели, заключение мира становится почти невозможным, так как ни одна из внутренних партий не желает принять определение ситуации, предложенное другими» ^[18,с.23].

Травматологическая метафора Штомпки, таким образом, акцентирует внимание на признаках дезинтеграции посткоммунистического общества, его системной конфликтности. Операционализируя данный концепт, можно предположить, что существует два типа конфликтного стиля переходного общества. Один, постоянно реконфигурируя конфликты, не допуская острых вспышек, раскручивает спираль социальной реконструкции и приводит к внедрению нового социального комплекса, конфликт «выполняет функции стабилизации и интеграции внутригрупповых отношений. Предоставляя обеим сторонам безотлагательную возможность для прямого выражения противоречащих друг другу требований, такие социальные системы могут изменить свою структуру и элиминировать источник недовольства. Свойственный им плюрализм конфликтных ситуаций позволяет искоренить причины внутреннего разобщения и восстановить социальное единство» ^[18,с.24].

Другой, выстраивая такую конфигурацию разрешения, вернее подавления, конфликтов, при которой она обеспечивается не в результате интериоризации социальных норм, а насильно, путем вмешательства вла­сти, может положить начало спирали социального разрушения, упадку и полной дезинтеграции общества. По Зигмунду Бауману, общество обречено на умира­ние, на полный коллапс социально-нормативной системы, если отми­рание традиционных институтов не восполняется но­выми институтами неформального общения и социаль­ного контроля ^[3,c.24]. Такой конфликтный стиль Р.Дарендорф сравнивал со злокачественной опухолью: «Тот, кто умеет справиться с конфликтами путем их признания и регулирования, тот берет под свой контроль ритм истории. Тот, кто упускает такую возможность, получает этот ритм себе в противники» ^[57,p.140]. По-видимому, нет такого социума, где дуалистического политического, экономического и т.д. пространства (поля) не существовало бы вообще.

Конфликт, по Зиммелю, и предназначен для решения любого дуализма, это - способ достижения своеобразного, даже если оно достигается ценой уничтожения одной из сторон, участвующих в конфликте, единства^{[44,с.130-139]}. Конфигурация дуалистического поля может быть простой или сложной, тематизация (в духе Лумана) - различной; рутинизация практик - разнообразной. Структурная аранжировка и комбинаторика конфликтов могут иметь разные измерения, адаптируя уже известные институты и структуры конфликторазрешения или вырабатывая новые. Такая трактовка выводит исследователя в иную, более широкую, область измерения конфликтных моделей.

Ключевое значение приобретают механизмы разрешения конфликтов, определяющие характер социального, политического, экономического и культурного ландшафта, или иначе говоря, ключевой способ конфликторазрешения в том или ином обществе.

Задача выявления национальной специфики форм и способов разрешения конфликтов и их сочетания не может быть решена без ясно сформулированного понимания того, что любой процесс взаимодействия людей, всегда в какой-то степени отлича­ющихся друг от друга потребностями и возможностями, внешними условия жизнедеятельности, неодина­ковыми индивидуальными предпочтениями, всегда будет характеризоваться наличием между ними конфликта. Конфликтное взаимодействие рациональных индивидов (т.е. стремя­щихся к максимизации степени удовлетворения своих предпочтений), приводит к возникновению необходимости согласования их предпочтений, поскольку достижение такого согласия позволяет снизить издержки конфликта. Конечным результатом процесса согласования конфликтных интересов является создание институтов (действующих и выполняемых правил), устанавливающих определенные рамки или ограничения в отношениях взаимодействующих сторон конфликта и обеспечивающих соблюдение установлен­ных правил взаимодействия. Само обществоможет быть определено как система институцио­нально ограниченных конфликтов между людьми.

Социум имеет место только при условии действия определенных правил ( институтов), по которым развиваются конфликты, а политический процессможет быть также определен какпро­цесс согласования позиций сторон в конфликте. Дж. Бьюке­нен подчеркивал: «Политика — это процесс согласования наших предпочтений»^[7,с.212].

При этом существующая институциональная структура разрешения конфликтов может «загнать» (Дуглас Норт) общество в определен­ное русло развития. Причины неудач модернизационнных проектов на российском пространстве во многом определены конфигурацией системы институцио­нального ограничения конфликтов и слабостью «конфликтно-позитивных», консенсусных ценностей и установок в структуре мотивационных характеристик как массового, так и элитарного сознания. Известно умозаключение, приписываемое или казненному в 1740 г. русскому вельможе Артемию Волынскому, или юродивому царя Петра III Тихону: «Нам, русским, хлеба не надобно. Мы друг друга едим и тем сыты бываем». Один из основателей отечественной психиатрии, успешно применявший исторический анализ для составления психологических портретов, П.И. Ковалевский отмечал, что «главное у русских -ссоры, свара и вражда между собой». Концептуальной парадигмой современной отечественной политологии является тезис о российской элите как «террариуме единомышленников» ^[8;9].

Существенно следующее. Конфликт, как имманентная составляющая социальной жизни, вызывается разными причинами, служит разным целям и реализуется разными средствами, обладает собственной динамикой и не всегда может быть стандартизирован и редуцирован до рутинных правил и процедур. Набирая силу, конфликт может подчинить себе механизмы мотивации и трансформироваться из способа достижения цели в самоцель, затрагивая все чувства и целеполагания, становясь, в терминологии К.Шмитта, экзистенциальной враждой не на жизнь, а на смерть. Изложенная концепция позволяет сделать вывод о том, что разнообразие существующих в разных странах систем институционализации конфликтов можно представить в виде социально-политического континуума, отражающего способность соответствующих обществ адаптироваться к конфликтам и даже целенаправленно управлять ими в своих интересах. Проблемы российских трансформаций связаны именно с отсутствием такого политико-социального континуума, при котором конфликты не регулируются рационально, якобы «решаются», а на деле подавляются. Среди причин «структурной неспособности» Германии к демократии, анализируемых Дарендорфом в книге «Общество и демократия в Германии»^[58], ряд положений которой развит и в известном труде «Современный социальный конфликт. Очерк политики свободы» ^[15], он особо выделял модернизационный дефицит, выражавшийся в неспособности разрешать конфликты ненасильственным путем и неспособность элит к конкуренции друг с другом в системе объединяющего разнообразия.

Исключительно важными в плане анализа российского алгоритма осмысления конфликта и поведения в конфликте, представляются исследования Игоря Яковенко и Александра Музыкантского ^[53;54], Льва Гудкова ^[10;11], Николая Розова ^[39].

Их инструментарий позволяет «схватить» одновременно эмпирические свидетельства институциональных рамок конфликтных взаимодействий и особенности реальных поведенческих практик. Игнорирование подобных особенностей, например, привело одного из ведущих советников при осуществлении российских реформ Дж. Сакса к констатации: «Мы положили больного на операционный стол, вскрыли ему грудную клетку, но у него оказалась другая анатомия» ^{[59,p.31-32,цит.по 54,с.275]}.

Обобщим эти характеристики, показанные в данных фундированных текстах с особым интеллектуальным качеством, оставляя, по-возможности, без изменений авторские изящные формулировки и не перегружая, вместе с тем, изложение обильным цитированием и сносками на конкретные страницы указанных работ.

- стремление к предельному обострению любого конфликта, установка на блокирование диалога с противостоящей стороной в любых его формах. Любые компромиссы нетерпимы и постыдны.

-внеморальность конфликта – правовые и моральные нормы разрешения и урегулирования конфликтов отрицаются при оценке поведения своих» по отношению к противнику. Применительно к противнику, которому приписываются все мыслимые и немыслимые злодеяния, позволено абсолютно все.

- агрессивно-наступательная стилистика разрешения конфликта в сочетании с непременной профанацией актуального и потенциального противника и апелляцией не к противной стороне, а к внешнему наблюдателю, которому пытаются продемонстрировать собственную правоверность. Это «стилистика скандала на одесском Привозе со специфически базарным криком, задиранием подола и плевками в лицо»^[54,с.68], маркирующая неприятие альтернативной мировоззренческой позиции.

-отсутствие «рыцарского этоса» в отношениях к противнику, т.е. системы представлений, базирующихся на фундаментальном убеждении в онтологическом равенстве противников, обладающих равным достоинством и наделенных той же человеческой природой.

-гипертрофированная степень толерантности к рисковым формам поведения

-последовательное упрощение и примитивизация причин конфликтов, их редуцирование до уровня бинарной оппозиции с соответствующими технологиями предупреждения и разрешения.

- ограниченность «вещественного измерения» коммуникации в конфликте темой своих и чужих, их отчуждение, готовность к взаимному насильственному подавлению, преимущественно принудительные формы урегулирования конфликтов в установках сознания и поведения с постоянно присутствующей угрозой легитимированного государством насилия

- использование « высших ценностей» (Святая Русь, Правда, Служение Великой России и т.д.) для оправдания насильственного вмешательства государства и его представителей в приватную сферу конфликтов, стремление «учить людей жизни» принятием все новых и новых законов и правил, регламентирующих поведение

- чрезмерная «идейность» конфликта - самоутверждения через принижение символов (идеалов, ценностей, исторических персонажей, политических деятелей), священных, значимых для сторон конфликта.

- иерархичность конфликта - взаимное неприятие стиля и манер поведения, знаков уровня потребления между представителями разных по статусу и доходам сословий.

- иррациональность методов регулирования конфликтов и снижения социальной напряженности, амбивалентная архитектура сочетания реалистических и нереалистических конфликтов ^{[19,с.71-79]} их диффузия, превращение конфликта как средства цели в конфликт как самоцель, сознательной поиск внутренних и внешних врагов, эскалация и раздувание мнимых конфликтов.

Суммируя вышесказанное, приходится констатировать, что реализовать в рамках данной модели требования к заинтересованности всех акторов конфликтного процесса в установлении общих правилах игры, признания их взаимной необходимости и ценности практически невозможно.

В конфликтном взаимодействии важно не столько «обозначение различий в подходах», сколько определение того, что Ю.М.Лотман называл «открытым списком разных языков, взаимно необходимых друг другу в силу неспособ­ности каждого в отдельности выразить мир»^[22,с.13].

Политические позиции сторон конфликта, используя лотмановский инструментарий, накладываются друг на друга, по-разному отражая одно и то же, располагаются в «одной плоскости», образуя в ней внутренние границы, превращая культурные и политические антонимы в синонимы.

В контексте данных суждений отчетливо видна такая черта российской девиации конфликтного поведения, как “недоговороспособность”, неумение и, главное, нежелание договариваться. «Любой партнер, - блестяще подмечает Л.Гудков, - независимо от близости или интимности отношений, значимости или даже характера связей и отношений, по сути своего социального взаимодействия выступает не как партнер, …а воспринимается заведомо неполноценным, в большей или меньшей степени негативным… враждебным, агрессивным, чужим, угрожающим тебе »^[10,c.282].

Между тем, отдельные пра­вила, нормы, рутинные процедуры и практики, из которых складываются различные институты конфликторазрешения и институцио­нальная среда конфликтов в целом должны строится на взаимном сдерживании «противопоставленных интересов». Дэвид Юм называл этот принцип «равенством сопротивлений», Георгий Гачев - «взаимной дополнительностью».

В этой системе координат, например, очевидно, что чем более активна политическая оппозиция, чем более интенсифицирован политический конфликт, чем более развиты сети ее массовой поддержки, тем тщательнее она должна подходить к урегулированию своих отношений с властью, тем более серьезные усилия она должна предпринимать для выработки механизмов согласительных процедур, позволяющих вести торг с вла­стью не только в неформальных, но и в институционализированных рамках. Пока же нет согласованных правил для диалога власти и «рассерженных горожан», а есть обоюдоострая символическая колкость, провоцирующая на взаимную жестокость.

В России стороны конфликта, как правило, в том числе и путем коррекции институцио­нальных правил, готовятся к не к компромиссу, а к максимальной напряженности ^[1].

Луман называет это «проблемой избыточного давления», когда «разочарованных побуждают продемонстрировать, что в своих ожиданиях они придерживаются своих ожиданий спровоцировать конфликт и, по возможности, настоять на своем. К тому, кто на этом основании делается агрессивным, трудно подступиться, потому что приходится считать, что он сам по себе прав. Однако следствия могут выходить далеко за пределы повода. И то, что предусматривалось в качестве публичной под­держки и тем самым содействовало решимости ожидаемого, может стать проблемой общественного возмущения» ^[23,c.439]. Правила координации и разрешения конфликтов всякий раз разные и всякий раз устанавливаются под действием силы, механизмы согласования складываются в основ­ном на неформальном уровне.

В такой системе координат это приводит к неизлечимой патологически - разрушительной конфликтности социума, поскольку усиление жестких силовых обертонов в управленческих практиках, распространение силовых стратегий власти с репрессивным окрасом (запрещение, предотвращение, уничтожение) минимизируют позитивные возможности конфликта. Здесь необходимо отметить и зафиксированную рядом исследователей (например - Стасисом Каливасом) закономерность- лучше других в конфликтах, в том числе и жестоких гражданских войнах ,выживают те, кому удалось пощадить противника, ибо великодушие создает сильные обязательства и прерывает цикл насилия и мести ^{[16,c.303-304]}.

В России, похоже, на стратегическом уровне политической рефлексии крайние, предельные формы конфликта (мантры об исчерпанности лимита революций или о российском бунте -“ бессмысленном и беспощадном”) как бы запланированы и только ждут своей реализации при определенных условиях в политической практике. Конфликт редуцируется до разнообразных политических и социологических спекуляций об особенностях повседневного поведения или политического языка его субъектов. Выдающийся филолог, двоюродная сестра Борис Пастернака, Ольга Михайловна Фрейденберг, обобщая свой горький житейский опыт, выдвинула концепт склоки как методологии нашей политической рефлексии, выяснения важнейших социально-политические вопросы на языке фиксирования своих отрицательных эмоций по поводу других субъектов конфликта. « Это низкая, мелкая вражда, злобная групповщина одних против других, это ультрабессовестное злопыхательство, разводящее мелочные интриги. Это доносы, клевета, слежка, подсиживанье, тайные кляузы, разжигание низменных страстишек одних против других. Напряженные до крайности нервы и моральное одичанье приводят группу людей в остервененье против другой группы людей, или одного человека против другого. Склока - это естественное состояние натравливаемых друг на друга людей, беспомощно озверевших, загнанных в застенок. Склока - альфа и омега нашей политики. Склока - наша методология» ^[35].

Склока, как атрибутивная черта российской политической конфликтности, транслируется в неформальные социальные механизмы и ритуалы, перекрывая каналы и мосты коммуникации, загоняя конфликты в «институциональную ловушку».

В отличие от этой парадигмы, моделирующей динамику конфликтов в закрытой системе и стремящегося максимально блокировать диалоговую составляющую, медиативная структура предполагает принцип открытости конфликта, динамичное взаимодействие в реальном снятии конфликтной оппозиционности. Коммуникативная этика - наиболее продуктивная форма конфликтного процесса - не является определяющим элементом политического сознания и конфликтной культуры России.