The Year of 1936 ... Shostakovich and Stalin

Petrov Vladislav Olegovich Doctor of Art History Professor at the Department of Theory and History of Music of Astrakhan State Conservatory 414000, Russia, Astrakhanskaya oblast', g. Astrakhan', ul. Sovetskaya, 23 petrovagk@yandex.ru Other publications by this author

Творчество великого советского композитора Дмитрия Шостаковича (1906-1975) всегда привлекало и привлекает до сих пор внимание ученых-музыковедов. Известны труды С. Хентовой, Д. Житомирского, М. Сабининой, В. Бобровского, М. Арановского, М. Якубова, Л. Акопяна, В. Вальковой и многих-многих других. В некоторых из них остро ставится проблема взаимоотношения художника и власти, которая станет приоритетной и в настоящей статье. Ее объектом исследования являются сочинения, находящиеся на разных полюсах мировоззрения, – полная трагедии опера «Леди Макбет Мценского уезда» и оптимистичный балет «Светлый ручей». Вынужденный творческий компромисс, проявившийся во втором из названных опусов, позволяет поднять такую сложную тему, как «художник и время».

Как известно, в 1934 году в СССР выходит парадоксальная и уникальная для своего времени опера Дмитрия Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» (1930-1932), о которой сразу же заговорила вся страна. В статье «О моей опере» Шостакович высказался о стремлении изменить ракурс лесковского сюжета, отметив, что «Лесков, как яркий представитель дореволюционной литературы, не мог дать правильного толкования событиям, которые развертываются в его повести. Поэтому роль моя, как советского композитора, заключалась в том, чтобы, сохранив всю силу лесковской повести, подойти к ней критически и дать объяснение развертывающимся в ней событиям с нашей, советской точки зрения» ^{[1, с. 11]}. Шостакович этими словами оправдал свое видение всем известного сюжета.

«Леди Макбет» в 1934-1935 гг. ставилась одновременно на лучших сценических площадках Москвы и Ленинграда (83 раза – в Ленинграде и 97 – в Москве), проходила при полных аншлагах в Братиславе, Буэнос-Айресе, Кливленде, Копенгагене, Нью-Йорке, Праге, Стокгольме, Цюрихе и в ряде других городов Европы и Америки. Однако, уже через год она была снята с репертуара всех российских театров. Более того, к Шостаковичу в Ленинград приезжали партийные деятели, которые требовали от него подписать резолюцию о том, что он не разрешает ставить «Леди Макбет» в зарубежных странах. Шостакович, естественно, этого не сделал и опера с большим успехом на протяжении всех 30-х гг. ставилась за рубежом. Причиной снятия с репертуара данной оперы в СССР стали неодобрительные отзывы, исходящие из верхов политической элиты. С.Волков пишет: «Как сказал Сталин в одной из своих речей тех лет: “Жить стало лучше, жить стало веселее”. В эту незамысловатую, но эффективную формулу экспрессионистская эстетика “Леди Макбет Мценского уезда” Шостаковича явно не вписывалась. Все это темпераментное нагромождение секса, ужасов, шокирующих эпизодов было чуждо вкусам самого Сталин и, несомненно, вызвало взрыв раздражения и возмущения советского вождя» ^[2]. Сталин присутствовал на спектакле «Леди Макбет Мценского уезда» 26 января 1936 года. Был там (по особому приказу сверху) и Шостакович. Певец С. Радамский, сидевший в ложе рядом с автором музыки, вспоминал: «Сталин, Жданов и Микоян сидели в правительственной ложе, с правой стороны оркестровой ямы, вблизи от медных духовых и ударных. Ложа была бронирована стальным листом, чтобы предупредить возможное покушение из ямы. Шостакович, Мейерхольд, Ахметели и я (как гость Шостаковича) сидели напротив этой ложи, так что могли в нее заглянуть. Однако Сталина видно не было. Он сидел за небольшой шторой, которая не заслоняла ему вид на сцену, но ограждала от любопытства публики. Каждый раз, когда ударные и медь играли fortissimo, мы видели, как Жданов и Микоян вздрагивали и со смехом оборачивались в Сталину к Сталину… Шостакович, который видел, как вся троица напротив смеялась и веселилась, спрятался в глубине нашей ложи и заслонил лицо руками. Он был в состоянии крайнего напряжения» ^{[3, р. 214-215]}.

В книге «Шостакович и Сталин: художник и царь» С. Волков отмечает, что во время спектакля Сталина захлестнули эмоции: «Мало того, что его вывели из себя сюжет и музыка оперы (в аналогичных ситуациях он умел сдерживаться). Мало того, что эта опера противоречила сталинской культурной установке на тот период. Но вдобавок молодого композитора все кругом объявляли гением – и не только в Советском Союзе, но и на Западе! Именно последнее, как мне представляется, должно было переполнить чашу терпения вождя» ^{[4, с. 270]}. М. Якубов видит причины столь бурного неистовства Сталина при оценке этой оперы в том, что «незадолго до постановки покончила с собой жена Сталина. Есть версия, что она не покончила с собой, а он ее убил. Кровавая драма в семье и кровавая драма, которую он видел на сцене, очень легко могли ассоциироваться. Более того. Я думаю, что они не могли не ассоциироваться. И это должно было вызвать у него ярость» ^[5]. Помимо этого, тема каторги была запрещенной темой в Советском Союзе, несмотря на то, что как раз в это время она стала пристанищем многих людей, как правило, последним. Само слово «каторга» стала ассоциироваться с арестами и гонениями, с диссидентами и инакомыслящими. В 1935 году Сталин распорядился закрыть Общество бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев, ликвидировать журнал «Каторга и ссылка». В этом контексте сочувственное отношение Шостаковича к каторжанам, которое демонстрирует последнее действие оперы «Леди Макбет», естественно, вызывало бурю отрицательных эмоций у Сталина и его верного лагеря.

После написания «Леди Макбет», Шостакович работал и над созданием балета «Светлый ручей»(1934-35), зная о том, что им можно будет очередной раз «прикрыться», если уж совсем плохо будет воспринята опера. Балет был обречен на то, чтобы понравиться действующей власти (простой сюжет, жизнерадостный апофеоз, классическая постановка Ф. Лопухова, художник – любимец Сталина, впоследствии – лауреат четырех Сталинских премий В. Дмитриев). Балет являлся сценической иллюстрацией сталинского лозунга «жить стало лучше, жить стало веселее». Однако, на предпремьерной репетиции балета присутствовали, как раньше часто бывало, представители рабочего класса, которые должны были высказать мнение о целесообразности постановки произведения.

28 января 1936 года в «Правде» выходит анонимная статья «Сумбур вместо музыки», посвященная постановке оперы «Леди Макбет Мценского уезда», в которой утверждалось, что «…следить за этой “музыкой” трудно, запомнить ее невозможно. На сцене пение заменено криком... Это музыка, которая построена по тому же принципу отрицания оперы, по какому левацкое искусство вообще отрицает в театре простоту, реализм, понятность образа, естественное звучание слова. Это – перенесение в оперу, в музыку наиболее отрицательных черт “мейерхольдовщины” в умноженном виде. Опасность такого направления в советской музыке ясна». Известно, что десятилетия спустя Шостакович носил статью «Сумбур вместо музыки», сложенную и облаченную в мешочек под одеждой у себя на груди как антиталисман. А уже 6 февраля 1936 года в той же «Правде» появляется еще одна анонимная статья «Балетная фальшь», где выставляются следующие обвинения, адресованные уже и самому Шостаковичу: «Авторы балета (имеется в виду балет “Светлый ручей” – В.П.) – и постановщики, и композитор – по-видимому, рассчитывают, что публика наша нетребовательна, что она примет все, что ей состряпают проворные и бесцеремонные люди… Какие-то люди в одежде, не имеющей ничего общего с одеждой кубанских казаков, прыгают по сцене, неистовствуют… Музыка бесхарактерна. Она бренчит и ничего не выражает». В третьей же анонимной статье, вышедшей все в той же «Правде» 13 февраля 1936 года («Ясный и простой язы в искусстве») обосновываются основные идеи предыдущих двух, в частности, там написано, что «и первая, и вторая статьи наши направлены против чуждой советскому искусству лжи и фальши – формалистически-трагической в “Леди Макбет Мценского уезда”, сусально-кукольной в “Светлом ручье”. Оба эти произведения одинаково далеки от ясного, простого, правдивого языка, каким должно говорить советское искусство. Оба произведения относятся пренебрежительно к народному творчеству. Дело именно в этом, а не в якобы “сложной” музыке оперы и якобы “примитивной” музыке балета. При всех выкрутасах музыка “Леди Макбет” убога, скудна, в худшем смысле слова примитивна по своему содержанию». В том же, 1936 году одна за другой появились статьи в «Правде», осуждающие формализм в других видах искусства: «Грубая схема вместо исторической правды» (13 февраля) – о кино, «Какофония в архитектуре» (20 февраля) – об архитектуре, «О художниках-пачкунах» (1 марта) – о живописи, «Внешний блеск и фальшивое содержание» (9 марта) – о театре. Фактически названные выше опусы Шостаковича несправедливо были запрещены властью. Помимо того, американский музыковед Р. Тарускин впоследствии осудил концепцию и музыку оперы, высказавшись о ее негуманности: «Ее техника дегуманизации жертв есть постоянный метод тех, кто осуществляет и оправдывает геноцид… если когда-либо опера заслуживала быть запрещенной, то именно эта» ^[6].

С. Волков, рассматривая фразы, которые положены в основу данных статей, приходит к выводу, что «это – сталинский отзыв – “шиворот-навыворот” – есть типичная реакция разгневанного правителя на действия юродивого. Оттуда же и пресловутый “сумбур” – недаром откровения юродивых традиционно воспринимались истэблишментом как невразумительные, “сумбурные”. “Правда” возмущенно описывала музыку Шостаковича как “судорожную, припадочную”, “нарочито нестройный, сумбурный поток звуков”, в котором композитор “перепутал все звучания”. Точно так же – как нарочито безобразные, судорожные, припадочные – описывались современниками действия легендарных юродивых прошлого» ^{[4, с. 105]}. В доказательство того, что эти статьи принадлежат перу Сталина или, по крайней мере, были им надиктованы какому-нибудь критику, Волков приводит следующее замечание: «В статье “Правды” (имеется в виду “Сумбур вместо музыки”. – В.П.) об опере Шостаковича прилагательное “левацкий” (“левацкое”) повторялось четыре раза; автор зациклился на словах “грубо”, “грубый”, “грубейший” – шесть раз; “сумбур”, “сумбурный” – пять раз (включая заголовок). Шостакович первым обратил внимание на то, что этот “сумбур” в свою очередь перекочевал в статью о музыке прямиком из опубликованного в “Правде” за день до того материала о конспектах школьных учебников по истории, под которым стояла подпись Сталина. У Шостаковича был еще один существенный аргумент в пользу авторства Сталина. Он доказывал, что другие предполагаемые кандидаты были людьми образованными. Вряд ли их перья вывели бы пассажи о музыке, в которой “ничего не было общего с симфоническими звучаниями” (что это за таинственные звучания такие?)… эти неповторимые перлы “Сумбура вместо музыки”, по мнению Шостаковича, могли быть только подлинными сталинскими высказываниями, иначе до газетной полосы они бы не дошли – вычеркнул бы редактор» ^{[4, с. 259-260]}. Шостакович утверждал, что Сталиным были инспирированы не только появление, содержание и издание этих статей, но и весь масштаб и характер последовавших за ними кампаний ^{[7, 8, 9, 10, 11]}.

Против претензий, предъявляемых Шостаковичу во всех трех статьях, высказались Мясковский («Я опасаюсь, что сейчас в музыке может воцариться убогость и примитивность»), поэт Городецкий («Это безобразие – писать как закон то, что хочет чья-то левая нога»), Бабель («Ведь никто этого не принял всерьез. Народ безмолвствует, а в душе потихоньку смеется»), музыковед Держановский («Народ смеется навзрыд, так как оказалось, что партийцы не знают, что сказать о композиторах»), Зенкевич («Статья – это верх наглости, она насквозь лживая, приписывает Шостаковичу такие качества, которых у него совсем нет. Кроме того, видно, что статью писал человек, ничего не понимающий в музыке»), Шкловский («Очень легкомысленно написано»). М.Горький, спустя год, но все же предпринял смелый поступок – написал письмо Сталину, в котором критиковал его действия: «Вами во время выступлений ваших, а также в статьях “Правды” в прошлом году неоднократно говорилось о необходимости “бережного отношения к человеку”. На Западе это слышали и это приподняло, расширило симпатии к нам. Но вот разыгралась история с Шостаковичем. О его опере были напечатаны хвалебные отзывы в обоих органах центральной прессы и во многих областных газетах. Опера с успехом прошла в театрах Ленинграда, Москвы, получила отличные оценки за рубежом. Шостакович – молодой, лет 25 человек, бесспорно талантливый, но очень самоуверенный и весьма нервный. Статья в “Правде” ударила его точно кирпичом по голове, парень совершенно подавлен. Само собой разумеется, что, говоря о кирпиче, я имел в виду не критику, а тон критики. Да и критика сама по себе – не доказательна, “сумбур”, а – почему? В чем и как это выражено – “сумбур”? Тут критики должны дать техническую оценку музыки Шостаковича. А то, что дала статья “Правды”, разрешило стае бездарных людей, халтуристов всячески травить Шостаковича. Они это и делают. Шостакович живет тем, что слышит, живет в мире звуков, хочет быть организатором их, создать из хаоса мелодию. Выраженное “Правдой” отношение к нему нельзя назвать “бережным”, а он вполне заслуживает именно бережного отношения как наиболее одаренный из всех современных советских музыкантов» ^[12]. Шостаковичу шли письма с сочувствием и поддержкой. Например, Ф. Эрмлер отправил следующую телеграмму: «Моя “Правда” критикнула твою “Леди”. Не волнуйся. Будущее за нами». Однако, эти редкие возгласы из массы ничего не могли уже изменить. В адрес Шостаковича потянулась череда обвинительных приговоров. В их числе – обвинения Б. Асафьева, И. Дзержинского, И. Дунаевского, Г. Улановой, Д. Кабалевского, Ю. Олеши…

1936-1937 гг. Шостакович жил в непосредственном ожидании ареста. Особенно эти опасения запали в душе после того, как Шостакович побывал на гастролях в Киеве: одна из газет написала «К нам приехал известный враг народа Дмитрий Шостакович». Но действующая власть решила распорядиться судьбой композитора иначе – Шостаковичу была дарована жизнь, которая продолжилась в написании трагических и компромиссных произведений, следующих друг за другом. создавалось впечатление, что композитор, написавший трагический опус сразу же просил за него прощение, создавая оптимистическое по образам произведение. Тем не менее, музыка Шостаковича всегда будет актуальна, в какую бы эпоху не существовало человечество и она явится для будущих поколений подлинным свидетельством истории ХХ столетия.