The book to come of Jacques Derrida

Gaynutdinov Timur Rashidovich PhD in Philosophy Associate Professor of the Department of Philosophy at Yaroslavl Demidov State University 150000, Russia, Yaroslavl Region, Yaroslavl, str. Sovetskaya 10, room No. 58 jean-jacques@yandex.ru Other publications by this author

Книга, в той форме, которую мы знаем, и которую мы безошибочно узнаем, представленная как некий завершенный объект, очевидный и естественный в своей простоте, испытывает очевидные трансформации. То, что происходит сегодня (изменение формы, утрата бумагой своей абсолютной гегемонии, появление новых «книжных» носителей, электронных книг и так далее) способствует новому пониманию книги, формируя дополнительный метонимический сдвиг в нашем восприятии её привычных форм и смыслов. Если привычная нам книга (то, что мы, следом за Деррида, в некотором упрощении обозначили в качестве книги-кодекса) имеет начало и конец, и здесь невозможно сбиться с пути, единственно верного и правильного, очерченного полями страниц и двумя переплетными крышками, то множество современных электронных форм подачи текста абсолютно бесформенны, лишены начала и конца, любой путеводной нити. Вот почему иногда это вторжение кажется незаконным, вот почему возникает ощущение разлома и распада и кажется, что перед нами возникают новые монстры, не столько конституирующие текст, сколько разбивающие его на части, беспощадно фрагментируя, оставляя лишь едва видимые и очень скользкие связки. То единство и целостность, к которым мы столь привыкли в рамках книги-кодекса, рушится у нас на глазах во множестве осколочных фраз, ошметков текста, формируя гипертекст, этакого нового Левиафана, без остатка пожирающего путника-читателя. Вместе с тем, мы бесконечно далеки здесь от того, чтобы в очередной раз заявить о «смерти книги». Это абсолютно неверно. Вопрос здесь, скорее, в том, что дает нам право называть «книгой» определенный объект, форма которого исторически менялась и, несомненно, продолжит это делать и впредь.

В настоящей статье мы хотели бы обратиться к философии Жака Деррида, постоянно стремившегося выйти за привычные горизонты книги-кодекса с присущей ему линейностью текста. При этом, мы не ставим своей задачей репрезентировать всё многообразие этих поисков в философии Деррида, но стремимся отразить основные векторы рассмотрения проблемы «грядущей книги» в творчестве философа, что могло бы стать в будущем отправной точкой для более обстоятельного исследования.

Тема книги является центральной, по меньшей мере, в трех текстах Жака Деррида: «О грамматологиии», первая глава которой называется «Конец книги и начало письма»; «Диссеминация», обширное предисловие к которому называется «Вне книги»; и первый текст «Бумажной машины», названный «Грядущая книга». Эти три книги вышли соответственно в 1967, 1972 и 2001 годах, так что, можно с уверенностью утверждать, что тема книги занимала Деррида на протяжении всей его творческой жизни, по крайнем мере, она появляется в одной из его первых работ, но также дает о себе знать и в одной из последних книг автора. При этом данные три текста совершенно неоднородны и нельзя сказать, что Деррида отчетливо выстраивает некоторую целостную концепцию «Книги». Одновременно, можно обратить внимание, что во всех трех случаях тема книги возникает в качестве предисловия или первой главы – начала основной части работы.

«Конец книги и начало письма» — это первая глава первой части «О грамматологии» и в предварении этой книги Деррида отмечает, что здесь «дается общий очерк некоторой теоретической схемы (матрицы)», вокруг которой организованы все остальные тексты этой работы ^[1]. Впервые текст «Конец книги и начало письма» в качестве отдельной статьи был опубликован отдельно ещё в конце 1965 года, то есть почти за два года до публикации «О грамматологии».

«Вне книги», как мы уже отмечали, является предисловием к «Диссеминации», причем, что важно, само это предисловие занимает почти пятую часть этого текста – сборника трех «эссе», как поясняет сам Деррида в первых строках этой книги.

«Грядущая книга» — это своеобразное предисловие к книге «Бумажная машина», появившейся как результат дискуссии Деррида с Бернаром Стиглером и Роже Шартье, состоявшейся в Национальной библиотеке Франции 20 марта 1997 года. Название («Грядущая книга) отсылает к одноименной книге Мориса Бланшо, вышедшей в 1959 году.

По сути, все эти три текста являются прото-предисловиями или прото-следами, если использовать понятие самого Деррида, тем более что два из них вообще впервые были опубликованы за несколько лет до собственного появления в составе книги. Это нельзя оставить без внимания, но не менее интересно, что эти три пролога показывают нам три различных состояния: «конец книги» – «вне книги» – «грядущая книга», образуя своего рода триптих.

Тема предисловия к книге, как и самой книги, вообще является одной из знаковых для Деррида. Обязательно ли наличие предисловия и должно ли оно быть некоторым введением к прочтению, авторским рецептом чтения, предупреждением или, быть может даже, предостережением, с которым он обращается к своему предполагаемому читателю? Или же смысл предисловия совершенно иной? А, возможно, и вовсе это лишь авторское «упражнение в стиле», тренировка письмом, предшествующая основному тексту? Деррида замечает, что, если бы смысл предисловия сводился просто к введению в текст и форме его представления, то оно оказалось бы излишним двойником, бессмысленным дублером текста, стирающим его границы. Если же введение нечто добавляет к тексту и нашему его прочтению, то почему не хватает самого текста? Почему необходимо всегда выйти за его границы?

Предисловие должно не только представлять текст, в преддверии встречи с ним готовить читателя, раскрывая в общих чертах строгость замысла. Предисловие должно также нечто добавлять, оставляя свой собственный след, а не только лишь быть указателем к тексту грядущему; оно должно быть излишком, своего рода чужим, вовсе не равным тексту, но, напротив, изъятым из его структуры. Предисловие должно быть «вне книги», это всегда расточительство, которое, вместе с тем, предотвращает фиксацию текста на самом себе, его закрытие и замыкание. Предисловие, прочерчивая границы текста, одновременно дает возможность выхода за его рамки, вот почему «вопрос о начале книги, абсолютное вопрошание, вопрошание о всех возможных вопрошаниях, «вопрошание Бога» никогда не будет принадлежать никакой книге» ^[2].

Предисловие – это всегда начало книги, но почти никогда – начало письма; чаще всего оно пишется по завершении всей работы, хотя и смело выносится в её начало. Предисловие вовсе не служит цели удвоения смысла текста, его сжатому или векторному изложению, скорее, это некоторый осадок книги, её экстерьерная часть. Именно поэтому «вне книги», но не на её поверхности: предисловие — это не спутник книги, вращающийся на её окололитературной орбите. Предисловие оплодотворяет книгу, создавая новые формы дискурса, которые в дальнейшем обретают форму завершенного текста. Не случайно также и то, что в целом ряде текстов Деррида мы можем найти не только предисловие в его более-менее классической форме, но и пролог, предварение, предупреждение, вступительное слово, преамбулу, экзерг, введение (в том числе к конкретной главе) и т.д.

В пространном предисловии к «Диссеминации» Деррида пишет: «Если, как известно, сама форма книги отныне подчинена охватывающим всех и вся изменениям, если она и её история представляется нам как никогда менее естественной, если с ней нельзя иметь дела, не имея дела со всем, значит, она уже не может управлять – в том числе и здесь – такими процессами письма, которые практически ставя её под вопрос, должны её при этом демонтировать» ^[3]. В общем-то здесь уже слышится продолжение и развитие того союза «и», который впервые имел место у Деррида в 1965 году в статье «Конец книги и начало письма». Но если в 1965 и, двумя годами позднее, в 1967, когда этот же текст появился в качестве первой главы «О грамматологии», союз «и» обозначал лишь вектор основных тем Деррида, то в 1972 году он уже отчетливо пишет о том, что некоторые практики письма ставят под вопрос привычную нам форму книги и, более того, «должны» её демонтировать.

«Но что, если Книга – это лишь эпоха, во всех смыслах этого слова, бытия (завершающая эпоха, которая открывает бытие в свете его агонии или усталости его затухания, умножающая, подобно болтливой и цепкой сверхпамяти умирающих, охваченных последней болезнью, книги о мертвой книге)? Если форма книги не должна быть больше моделью смысла? Если бытие исходно оказывается вне книги или буквы? В трансценденции, к которой не прикоснешься надписью или значением, которая не покоится на странице, а возвышается до нее?» ^[4].

То, что происходит сегодня с книгой, зачастую воспринимается в категориях опасности, угрозы её существованию или даже грядущей катастрофы. Книге угрожает дисперсия, то есть рассеивание самой её привычной структуры, распад сложившейся энциклопедической модели, зафиксированной в гегелевском абсолютном знании. Вот тот «конец книги», который Деррида обозначил ещё в первой главе «О грамматологии», вышедшей более пятидесяти лет тому назад. Конечно, конец книги не означает здесь смерть, но неминуемо отражает маргинализацию её статуса и значения. С другой стороны, очевидно, что сам проект тотальной «Книги природы» или «Книги мира» не исчезает бесследно, скорее, наоборот, он лишь набирает силу, трансформируя привычные техники и практики организации текстовых процессов, их дислокации и коммуникации. Проект абсолютной книги, переживая в последние десятилетия всё ускоряющиеся ритмы бесчисленных мутаций, преображается в создание нового пространства письма и чтения, виртуального по своей сути, но, как никогда более реального, по тотальности своего охвата и включенности. И в этом смысле, «конец книги» действительно является ныне «началом письма», лишенного каких бы то ни было границ и рамок. Это глобальная и универсальная сеть, априори включающая в себя каждого, новая тотальная книга, пришедшая на смену устаревшего (устаревшего?) формата книги-кодекса.

И всё же «грядущая книга» Деррида в равной степени далека от обеих этих форм «абсолютной книги». Безусловно, она берет их в расчет, но осознает в большей степени как ловушку: герметичная и бумажная книга-кодекс или новая виртуальная и планетарная книга-сеть. «Грядущая книга» Деррида «вне книги», поскольку, настаивает философ, если мы хотим открыть нечто действительно новое, мы должны отказаться от всех сожалений о временах минувших, но также и от любого рода телеологии. Преображение ждет не просто книгу, но всё многообразие практик, которые с ней связаны – векторы встреч взгляда, рук, всего тела, беззвучность и безмятежность языка, забытого в процессе чтения, напряженность или расслабленность позы, держащей книгу. Нас ждут новые отношения, но у нас нет и не может быть возможности их предвидеть и просчитать. Как первые Скрижали Завета были разбиты Моисеем (и кто знает на сколько кусков они разлетелись?), так и движение к «грядущей книге» предполагает разлом и распад.

Бумага моноритмична, но Деррида непрерывно стремится это преодолеть, расшатывая её привычные формы, изобретая новые формы конструирования текста, его раскладки на поверхности листа. Мы можем увидеть эти практики в «Глас», «Почтовой открытке», «Типмане», «Диссеминации» и некоторых других текстах Деррида. В этих сложно кроенных работах, текст обнаруживает многоголосие и эти голоса начинают звучать синхронно, накладываясь друг на друга, перемежая разные ритмы и интонации, разные типы дискурса. Мы одновременно видим несколько столбцов и вынуждены перебегать от одного к другому, или же, напротив, пытаться удержаться в рамках монолитности одного фрагмента, настойчиво игнорируя факт раздвоенности текста. Но какую бы стратегию мы не выбрали, – параллельного или последовательного чтения, – мы будем чувствовать себя неуютно. Текст прямо у нас на глазах распадается на части, отдельные фрагменты и мы более не в силах с этим совладать. Эти фрагменты отражаются друг в друге, что лишь усиливает эффект полифонии. Такое бродяжничество голоса и взгляда разрушает естественные для нас правила чтения, создавая необходимость сформировать абсолютно новые стратегии восприятия письма.

Ровно с этим же связано и обилие ссылок, прямых и косвенных цитат в текстах Жака Деррида – всё это формирует очевидную избыточность текста, его переполненность и гипертекстуальную загрязненность. «Загрязняющие» цитаты Деррида меняют саму стилистику текста, дробя его ритм, переходя от строгости классического философского текста к сумбурной прерывистости потока мыслей. В этом смысле, тексты Деррида подобны «Улиссу» Джойса, и уж, конечно же, без Джойса не было бы Деррида, как и не было бы вообще значительной части европейской литературы и философии XX века.

Акцентируя внимание на одном или нескольких понятиях или образах, которые, как правило, воспринимались как маргинальные у того или иного философа (скажем, «фармакон» у Платона, «Sittlichkeit» у Гегеля, «парергон» у Канта), Деррида дает тем самым слово другому тексту, более того, тому, что в самом этом тексте находилось на периферии, было скрыто или даже спрятано в силу тех или иных причин. Вследствие этого, данные понятия оказываются изолированы от своих привычных логических связей, они буквально подвисают в воздухе, оказываясь частью совершено другого дискурса. Такого рода критическое препарирование порождает совершенно новые смыслы и идеи.

Избыточность цитат в текстах Деррида является одним из важнейших источников самих этих текстов, то есть подлинной созидающей силой, продуцирующей мысль (лекарство) и, одновременно, деструктивным началом, подтачивающим текст изнутри, разъедающим его, словно древоточец-жук, проделывающий множество маленьких ходов-лабиринтов (яд). Иначе говоря, цитаты у Деррида выступают фармаконом, лечащим его тексты от того, чем прежде сами же и инфицировали, а потому эти «загрязняющие» цитаты больше не отделимы от письма Деррида, они связаны с ним даже больше, чем с оригинальным автором. Слова Гегеля, Хайдеггера, Левинаса, Батая, Арто, Джойса, Целана, Жене и других авторов настолько плотно вплетены в ткань дискурса Деррида, что он оказывается уже не мыслим без них. Можно сказать, что Деррида открыт вторжению, часто довольно прямому и агрессивному, он дает слово другому тексту, позволяет ему вторгнуться в свой собственный и тем самым разломать его на части. Правда, иногда, всё же удается увидеть, как сама структура текстов Деррида оказывает сопротивление этой дискурсивной инвазии.

Эти «загрязняющие» цитаты подобны практике коллажа у дадаистов, они позволяют расширить границы текста, сообщая о внешнем, неконтролируемом вторжении, которое вместо органического слияния, разрубает текст на куски и фрагменты, делая само его движение совершенно непредсказуемым и до некоторой степени неконтролируемым, по крайнем мере со стороны читателя. Важно понимать, что цитаты, которые вклинивает в свой текст Деррида, не являются чем-то абсолютно изолированным (в том числе и привычными правилами синтаксиса), но создают вихревое движение, подобно урагану, собирающее в себе и одновременно раскидывающее вокруг себя плотную материю дискурса. Отталкиваясь от некоторых узловых элементов в цитируемом тексте (часто это некие смутные образы или метафоры) Деррида выворачивает наизнанку не только цитируемый текст, но свой собственный голос. Цитаты такого рода могут быть короткими – предложение или и вовсе его фрагмент, но чаще они становятся почти нескончаемыми, растягиваясь на многие строки, и тем самым, растягивая всю ткань текста, приближаясь к самой тотальности текста. Сохраняя след инаковости, эти цитаты одновременно резонируют с голосом самого Деррида. Это особенно ощутимо в структурно сложных, полифонических текстах Деррида, как, скажем, «Глас» («Glas»), опубликованный в 1974 году. Мы уже писали об этом подробнее в одной из своих прежних статей: ««Глас» радикально отходит от практики линейного письма, продолжая поиски, начатые в «Полях философии» и «Диссеминации». Левая колонка посвящена философии Гегеля, правая – творчеству Жене, при этом каждая из них переплетается со всевозможными цитатами, обрастая также различными комментариями и определениями. Маргиналии здесь оказываются вписаны в структуру текста, существуя с ним на равных и перекраивая тем самым до неузнаваемости. Текст, не имеющий начала и конца, разбитый на отдельные фрагменты и куски – всё это предполагает совершенно новую практику письма и, конечно же, другую практику чтения, экзегезы. Не говоря уже о «заражении великого философского дискурса» Гегеля «непристойной» литературой Жана Жене. «Непристойное», а потому и непростительное удвоение, содержательное и графическое одновременно. Как будто философии уже недостаточно лишь самой себя, и она обращается за помощью «ко всякому сброду» ^[5]. При этом, сама логика цитирования здесь довольно путанная, разложенная не только на отдельные фрагменты и предложения, но также обрывки фраз, слова, буквы и даже слоги и фонемы: так Деррида заставляет устойчиво резонировать, – в том числе в ухе чуткого к звукам читателя, – слог «Гл»/«Gl» (будет правильнее сказать обрывок слога, ещё один осколок, незавершенная единица), опровергая утверждение, что слог не участвует в формировании и выражении смысловых отношений. «Gl» – это не только первые буквы в названии произведения «Glas», но также и звуковая отсылка к одному из прозвищ Жене – Jean Gallien (Жан ГаЛьян); и французскому звучанию имени философа - Hegel (ГегеЛь), в котором также слышится «aiGLe» (орел). В этом «Gl» можно расслышать также противопоставление галактики Жене и диалектики Гегеля; французское «GaLérien» (галеры/рабы на галерах) с отсылкой к каторжнику Жене, который многие годы скитался по тюрьмам; ГоЛгофа, на которую предстоит взойти каждому, но, одновременно, и ГаЛгал, к которому каждый стремится, новая ГЛава жизни и ГЛина из который все мы вылеплены, подобно ГоЛему, а ещё и детский лепет новорожденного - «агу-агу», но также и звук сдавленного горла и прерывистого дыхания, сГЛатывание, которое дается тебе с трудом и каждый раз, как подвиг; ГЛубокая рана, как перерезанное ГорЛо, и ГЛаза, что открыты на встречу грядущему свету. Можно сказать, что «ГЛ» формирует весь ГЛоссарий «ГЛаса», буквально от первой и до последней буквы, вот почему перевод этого текста столь затруднен и подобен переводу «Поминок по Финненгану» Джойса. Сам перевод здесь предполагает словотворчество в не меньшей степени, чем акт написания, движение в ГЛубь языка, пробираясь через множество ГЛосс, испещряя страницу собственными марГинаЛиями. От слова к слова «ГЛ» продолжает резонировать, образуя тонкое плетение «ГЛаса». И только, когда текст начинает дробиться на фрагменты, когда смешиваются голоса Деррида, Жене и Гегеля (но ещё и всех тех, кто стоит за их голосами), когда слова распадаются на звуки, фонемы и слоги, мы начинаем чувствовать текст, мы оказываемся способны его прочитать и расшифровать. Во всей остроте и колкости этого с трудом артикулируемого «ГЛ» это текст начинает петь, он получает свой ГоЛос, превращаясь буквально в поэму «Для голоса», как у Маяковского, прошедшего школу футуризма: «Били копыта / пели будто: / ГРИБ / ГРАБ / ГРОБ / ГРУБ» ^[6]. Прислушайтесь к этим звукам, услышьте это многоголосие – в этом вся суть «Глас». И, конечно, «Глас» Деррида – это так же совершенно футуристическая поэма, открывшая почти пятьдесят лет назад не только новую веху философии, но и новую веху истории Книги. Но футуристическая она не в смысле обращенности в будущее, как и вся философия Деррида, конечно же, не является философией будущего. Она футуристическая, поскольку обращена к грядущему, то есть некоторому событию или обещанию, которое уже сегодня определяет наше бытие. И Деррида артикулирует это обещание, улавливая его в тончайших струнах языка, настраивая этот язык, – как настраивают музыкальный инструмент, – в соответствии с буквой «грядущего». И если будущее лишь линейно воспроизводит настоящее, то «грядущее» его радикальным образом преобразует, оказываясь абсолютно и совершенно иным.

Описывая это абсолютный разрыв, Деррида, использует излюбленный термин Григория Нисского (а в дальнейшем и всей апофатической теологии) – диастема, обозначающий непреодолимое расстояние между нетварным Богом и Его творением, но также и различие между трансцендентным и имманентным бытием. Для Григория Нисского диастема – это непреодолимая бездна и, одновременно, само условие творения; это зияние, отверстое несоизмеримостью между тварью в её тварности и нетварным Богом. Грядущая книга должна быть совершенно иной, порывающей со всем, что было прежде, то есть, собственно, она и возможна только при такой диастеме. Именно поэтому, «конец книги» является самим условием не только «начала письма», но и «грядущей книги» как таковой, и Деррида устремляется к этому началу, превращая каждый из своих текстов в странствие и поиск.

Подводя итог, следует отметить, что Жак Деррида, уже начиная со своих ранних работ, эксплицитно выстраивает форму «грядущей книги», впуская её в горизонт своего письма, и тем самым, меняя саму его структуру и ткань. Именно поэтому целый ряд текстов философа отличает полифоничность, структурная сложность, «загрязненность» цитатами и даже разорванность на отдельные фразы, слова, а подчас и звуки, фонемы, слоги, как мы показали на примере его книги «Глас». «Глас» являет собой новую модель архитектуры книги, трансформируя сложившуюся структуру линейного письма, что приводит к разрушению привычных для нас правил чтения и с необходимостью вынуждает формировать абсолютно новые стратегии восприятия письма и книги, а также всех тек практик, которые с ними неразрывно связаны.

Конечно, следует признать, что в своих поисках Деррида наследует обширную философскую и поэтическую традицию. Безусловно, речь здесь в первую очередь идет о Малларме ^[7], но Деррида также называет Гегеля, Новалиса, Лотреамона, Аполлинера, Батая, Жабе, Арто. Они были первыми, кто совершил этот марш в неизвестность, допустив новую форму грядущей книги. Проблема лишь в том, что происходящее с книгой сейчас, все новые формы, которые она обретает, в значительной степени продолжают её старые образы, и в то же время безвозвратно разрушают их, лишь продлевая агонию. Взамен фантазий и грез Малларме о грядущей книге, совершенно иной, не похожей на прежнюю, приходят лишь безжизненные симулякры. Эти новые книги (если это всё ещё книги) не открывают текст и смысл, но поглощают его, и в этом плане Деррида, безусловно, прав: «Книга всегда под угрозой…, но книге могут грозить только ничто, бессмыслица и небытие» ^[8].