The Soviet person in post-Soviet time. Reflections on the book by V. I. Tolstykh “We Were. The Soviet Person As He Is”

Voronin Andrey Alekseevitch Doctor of Philosophy Leading Scientific Associate, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences 109240, Russia, g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12, str. 1 89031019500@yandex.ru

Как марксизм из крайне левой доктрины – бунтарской, радикальной, разрушающей вековые устои общества, - превратился в репрессивно-охранительную государственную идеологию? Ведь дело не в самой доктрине – она была и есть однозначно и четко выраженная программа революции, диктатуры пролетариата и коммунизма как уже реально протекающего исторического процесса. Так в чем тогда дело? Что могло ее так перелицевать и перекроить, что кровавые диктаторы в борьбе за власть считали «чистоту марксизма» критерием правды, истины и верности «святым революционным идеалам»? Пытаясь разобраться в этом, мне приходится начать издалека.

В человеческое познание встроены два основных импульса – познавать, чтобы искать пользу, и познавать, потому что интересно. В науке эти импульсы получают и развитие, и диверсификацию. Дисциплинарная структура научного знания реализует оба импульса. Но есть еще одна оппозиция – познавать, чтобы менять мир, и познавать, чтобы адаптироваться в нем. То есть в первом случае: создать выкройку, по которой моделировать мир, или во втором: создать алгоритм, как приспособиться к реальности. И то, и другое важно человеку, и обе стратегии реализуются наукой. В этом балансе кроется проблема сложных отношений новизны и апологии действительности. В моральной плоскости – это конфликт принципиальности и личной выгоды.

Прикладные, технические, экспериментальные и теоретические дисциплины основаны на презумпции согласия – я согласен с утверждением науки постольку, поскольку оно доказано. Обосновано. Признано авторитетами и сообществом. Понятно, что доказательства не окончательные, но они устойчивы и во времени, и в пространстве развернутого знания. Доказательство – это условие достоверности. Гуманитарные науки основаны на презумпции несогласия, недоверия. Как бы ни было обосновано и доказано утверждение в гуманитарной сфере, - подход к нему принципиально настороженный, основанный на субъективизме и самого суждения, и его восприятия. Гуманитарное знание развивается (условно говоря) за счет недоверия, перепроверки, поиска альтернативы. Кроме того, гуманитарное знание имеет дело с меняющимся предметом исследования, это раз, и рефлексивным – два. Между этими видами наук – естественными и гуманитарными нет стены, это тоже ясно. Но есть барьеры. Во всяком случае, научное знание – не монолит, устроенный, работающий и выдающий эффекты как некая единая машина. Поэтому вопросы к «науке как чему-то определенному, гомогенному, однозначащему и однофункциональному» либо бессмысленны, либо нуждаются в аналитических категоризациях, уточнениях, адресных ограничениях и определениях. Неожиданности подстерегают гуманитарное знание, когда оно стремится стать научным в первом, естественнонаучном смысле слова, когда оно строится на презумпции доверия. Его основанием становится догма.

Каждое дисциплинарное, институциональное, организационное подразделение науки – это всегда люди, принимающие и выполняющие решения. Как устроено их взаимодействие, что заставляет или побуждает их действовать согласованно (или наоборот, конкурентно) – это зависит от социального контекста, от организации общества. А не от науки, не от ученых, не от познания, направленного на пользу или чистую любознательность. Если общество – то или иное – ставит задачи доминирования, превосходства, снискания благ за счет экстенсивных стратегий, наука будет ходить в кителях и фуражках. Государство будет «давать деньги» тем, кто обеспечивает ему лидерство. И ждать от науки в таком случае можно только того, что заказано и оплачено. Не больше. Свободного поиска, отвечающего не корысти, а любознательности, от нее не жди. Если в обществе наряду с доминированием существует экзистенциальная (чисто познавательная и чисто утилитарная) установка, ее обслуживают институты самоуправления, самоорганизации. Вот на них и можно надеяться. Здесь есть место «чистой» науке, не связанной с интересами господства.

Философ либо противостоит миру как познающий субъект, подчиняющийся только интересами познания, либо он подчиняет познание интересам мира, прежде всего – социального. В обоих случаях он(и) настаивают (явно или нет) на особенности своего языка, на его отличии от профанного. В первом случае язык должен корректно выразить то, чего в мышлении, языке и культуре до него не было и нет. Во втором случае язык есть средство безопасно скользить над поверхностью бытия, обеспечивая безукоризненного построенную речь не «отражающую» бытие, не царапающую адаптивно настроенное мышление. Философия в этом случае, не объясняя мира, дает рецептуры адаптации, выживания, апологии, принятия. Понятно, что такая рецептура, не опирающаяся на познание, - исторически преходящий продукт. Но тем не менее – востребованный. Существенную роль в ее поддержании играет научное сообщество, а точнее говоря – правила, которые для него установлены и которые оно само себе устанавливает. Существуют неписанные конвенции, которым ученые подчиняются, и даже более того – внимательно следят за их исполнением, но явно эти конвенции не выражены. Это так называемое неявное знание. В строгом смысле это даже и не знание, а свод неписанных норм обычая, но они часто влияют на теорию, да и практику научных исследований, весьма ощутимо.

Основная часть: теория и конвенция

Размышляя над книгой В.И. Толстых, мне бы хотелось остановиться на двух таких неявных нормах – права на непонимание и права на неведение. Термин «право» в данном случае означает, что такое право устанавливается не как нечто обоснованное, а как используемое «по умолчанию», как беспредпосылочная установка, разделяемая референтным большинством сообщества (в данном случае – социальных теоретиков).

Работая много лет редактором научных издательств, я встречался с текстами и с их авторами самых разных направлений. Настолько разными, что непонятно было, что их вообще объединяет в одну компанию, в одну профессию. Это были логики, историки философии, которые спокойно обходились без ритуальных идеологических штампов, и это были очень авторитетные и даже симпатичные специалисты, которые работали именно на этих штампах, расширяя и уточняя их родовидовые отношения. Повторяю, это были авторитетные, умные, профессионально работающие ученые. Так вот общее у них, как мне кажется, - это то, что все они в равной степени были озабочены отстаиванием своего права на непонимание. Они дистанцировались от понимания, чтобы стать вне обыденного мышления, языка, сознания. Непонимание служило обособлению, инаковости, непохожести – то есть оригинальности мышления. Неспроста «Тектология» Богданова ^[2]- одна из первых и едва ли не последняя попытка помыслить самостоятельно внутри революционного дискурса – была нагружена непроходимой терминологией, ничего не дававшей для выражения идеи всеобщей организационной науки, но отпугнувшая читателей чуть не на полвека. В отстаивании права на непонимание обозначились две позиции. А.М. Пятигорский, у которого был записан нат видео блестящий курс лекций по русской философии, изложенный классическим русским языком, писал такую заумь, разобраться в которой было невозможно даже при самом толерантном отношении (редактора) к тексту. М.К. Мамардашвили говорил и писал на своем собственном языке, не заботясь о том, чтобы быть понятым. Г.П. Щедровицкий изобрел словарь терминов, который мог быть в ходу только внутри его кружка. Ф.Т. Михайлов письменные тексты организовывал как устную речь, свободную от рутинных правил общедоступности. Примеры можно множить, главное – эта дистанция соблюдалась принципиально.

То же самое – с другой позицией, с так называемым категориальным строем мышления. Толстые тома, бесконечные статьи, многочисленные конференции и многие тысячи слов были порождением одного стремления – создать словесный объем, в котором можно проявлять свой профессионализм, не прикасаясь к реальности, не травмируя ее проницательным познающим вниманием. Непонимание было уже иного сорта, оно как бы удваивалось: читатель не мог понять, какое отношение философия имеет к жизни, а философ не обязан был понимать, как устроена жизнь, достаточно было усвоить правила принятого словесного поведения. И вот что важно! – соответствовать очень жестким идеологическим стандартам, за которым бдительно следили цензура и правоверные коллеги. Вынужденное становилось личным, личное превращалось в убеждение. Чтобы не быть голословным, я выбрал книгу В.И. Толстых «Мы были. Советский человек как он есть» ^[7] в качестве материала для иллюстрации своей основной мысли – в философии часто возникает свод абстракций, симпатичных самих по себе, но замкнутых на свою собственную «красоту» и не очень беспокоящихся о реальности. Возникает в силу действия уже упомянутой конвенции, которая, в свою очередь, возникает как способ решить непростую задачу – разрешить конфликт выгоды – личной, но понимаемой как общей, - и принципиальности.

Как представал перед исследователями предмет их интереса – советское общество, какими средствами они пользовались, насколько интерпретация реальности и соответствующая методология выглядят адекватными либо дискуссионными сегодня, - и по прошествии времени, и по изменении исторических обстоятельств.

Валентин Иванович Толстых ((28 февраля 1929, Баку, ЗСФСР, СССР — 23 февраля 2019, Москва), - видный ученый и замечательный человек, оставивший яркий след в истории отечественной гуманитарной мысли, прогрессивный, талантливый, многогранный. В.И. Толстых имел твердую репутацию смелого, открытого, честного исследователя и обаятельного, коммуникабельного организатора, к которому тянулись лучшие интеллектуальные силы страны. Материалы заседаний его клуба «Свободное слово» (первый выпуск вышел в 1986 г., последний альманах: ^[6] в 2006), об этом красноречиво свидетельствуют. Книгу, о которой пойдет речь в статье, он писал несколько лет, иногда очень трудно, как он признался мне как-то раз, иногда очень легко и свободно. Замысел был грандиозный – написать автобиографию, в которую разом вписана не только его жизнь – в науке, в искусстве, в коллективах и в семье, но и жизнь целого поколения советских людей. Жизнь, о которой Валентин Иванович с горечью сказал – «мы были». Ключевое слово для него – советский человек, его формирование, его мировоззрение, его драма и его оценки произошедшей исторической трагедии – краха социализма, распада СССР, наступления капиталистических рыночных отношений, моральной и мировоззренческой дезорганизацией. Книга свою задачу выполнила: в ней не только автопортрет, но и картина эпохи – так, как она виделась отнюдь не только Валентину Ивановичу, но также и многим персонажам и героям его повести. Предмет книги – не отдельные вопросы и ответы ученого на запросы жизни, - он гораздо шире – целостный образ мировоззрения прогрессивного обществоведа марксиста^[1]. Автор предельно рефлексивен, постоянно размышляет о своей жизни, своей работе и своей персоне в высшей степени критично, но также и с пониманием своего места в цеху, с чувством собственного достоинства. В аннотации автор обозначает свою позицию как марксист, приверженец идеи социализма, в этом смысле консерватор, государственник, сторонник Русской идеи, антизападник, поборник духовности, справедливости и коммунитарности. Хотя такое самоопределение не мешает В.И. Толстых предельно остро критиковать наши нынешние социально-экономические и культурно-ментальные реалии. Важно, как моделировался предмет размышлений философа, как складывались «субъективные мыслительные формы», разделяемые значительной частью научного сообщества и тем самым приобретавшие видимость объективности. Эпистемологическая сторона дела явно чувствовалась и явно проговаривалась В. И. Толстых. Вспоминая свою статью о В. Высоцком, В.И. пишет: поэт «раньше, чем кто-либо другой, сумел увидеть, вскрыть и обнажить прелести «бега на месте», сорвать пелену ложного сознания с нашей тогдашней реальной действительности, где истинными считались идеалы, расположившиеся в неком абстрактном идеальном пространстве и напрочь отгородившиеся от дискомфортной обыденности.» ^{[7, 272]}. То есть рассуждая об искусстве, Толстых чувствует проблему адекватности образа своему предмету. Больше того, «боязнь реальности и бегство от реальности в том и заключается, что люди довольствуются заведомо неполной, неточной картиной своих представлений о действительности… Философия и социальная наука вместо того, чтобы снять возникающую неадекватность между мышлением и бытием, это состояние воспроизводят и тем самым его узаконивают» [7с.289]. Но вернемся к самоопределению В.И. Толстых. «Я был одним из многих, кто участвовал в строительстве социализма не только формально и официально, а совершенно искренне и сознательно, делал это не ради карьеры, а потому что верил в идею и в успех этого великого проекта» ^{[7, 61]}. В этот великий проект было вложено так много, так много судеб, жизней, дел и надежд, жертв, что цена социальных «инвестиций» уже сама по себе была огромной^[2]. И она была оправдана такими соображениями: «что бы там ни говорили радикальные критики советского социализма, нередко справедливо и точно, это была сверхдержава по всем основным параметрам, с которой считались и по-своему уважали даже те, кто прозвал ее «империей зла» ^{[7, 19]}. Конечно, невозможно вообще обойтись без объяснения «негативных проявлений» в жизни советского общества, и тут мы находим общую формулу, тоже принадлежащую отнюдь не только автору: он был «…недоволен многими изъянами и пороками реального коммунизма, которые я в свое время публично называл и критиковал, но при этом никогда не ставил под сомнение идею социализма и общественны строй страны» ^{[7, 43]}. «На мой взгляд, крах потерпел не идеал социализма, а его модель, реализованная в СССР» ^{[7, 189). В.И. Толстых считает, что «реформы» были задуманы и осуществлены под знаменем либерализма. Либерализм понимается Толстых как ничем не ограниченная «свобода» индивидуализма, противопоставленного морали, законам, правам человека, общественным интересам. «Не вижу, чем безразмерный индивидуализм лучше самого расказарменного коллективизма» [7, 60]}. В рамках таких представлений о либерализме сама попытка понять что-либо в том, что произошло и происходит в РФ очень затруднительно, если вообще невозможно.

Реальность не существует вне и помимо ее восприятия, - такой радикально конструктивистский тезис верен по отношению к реальности социальной, человеческой. И тем более – к реальности ментальной. Поэтому она исторически подвижна, и поэтому она меняется в периоды социальных изменений с огромной скоростью. Но дело не только и не столько в исторической подвижности. Наряду с ней – и даже вопреки ей – существует мощнейшее воздействие оптики , как сейчас говорят^[5,337], сквозь которую реальность воспринимается, и которая работает как фильтр – одно пропускает, а другое отсеивает. Предмет исследования может быть подвергнут самому острому наблюдению, самому откровенному изображению, самому тщательному изучению, но оптика может оставаться вне поля зрения, вне зоны рефлексии, вне осмысления. Таким оптическим прибором был для отечественной общественной мысли, как известно, марксизм. Причем не в форме различных теоретических интерпретаций великого наследия классиков, а в форме въевшегося в подсознания тезиса «Учение Маркса всесильно, потому что верно». Оно верно изначально, как постулат, как первое и важнейшее условие самого социального мышления. Твердость и последовательность в отстаивании этого идеала, этой цели считалась личной обязанностью, моральным долгом строителя коммунизма.

Идеологическая установка делает мир невидимым, за конструкцией ничего не видно даже проницательному и искреннему исследователю. Вот только вопрос - чего? Что он исследует? Теоретические фантомы или теоретические проблемы? Как отличить первое от второго? Наука оказалась нечувствительной к своему предмету. Они находились в параллельных плоскостях. Причем были тоже разные варианты – от чистой имитации, вроде научного коммунизма, до очень «правдоподобной» по языку и внешнему антуражу общественной науки – марксистско-ленинской социологии и философии. Вот чем интересен и дорог опыт общественной биографии Валентина Ивановича Толстых. В книге дана картина эпохи: в двух смыслах. Первый – это как виделась эпоха самыми прогрессивными, талантливыми, активно пишущими, ведущими обществоведами, - но при этом лояльными партии, социализму, СССР и советскому народу. То есть как картина реальности в представлении передовой интеллигенции. Отнюдь не только В.И. Толстых. Второй смысл – как складывалась картина реальности уже как предмет рефлексии. Как, за счет чего она долгое время была идеальным двойником действительности, создавала «теоретическую» плоскость, параллельную реальным социокультурным процессам, но служившей и осмыслению, и реагированию на острые социально-политические проблемы. По существу, – на фантомы этих проблем. В области философии не было выбора: либо головоломная эзотерика – матлогика, ИЗФ с нагрузкой в виде критики буржуазного сознания, либо аккуратное словоупотребление на теоретические темы, не дающее повода к идеологическим и не только репрессиям. Степень остроты и откровенности варьировалась, но в пределах разумного, а разум был коллективный и принадлежал директивным органам.

Сразу же после революции огромное внимание было уделено внедрению утопического массового сознания. Кровавые репрессии начала 20-х гг. имели, помимо хорошо известных и подробно описанных, еще один корень – они были направлены против старорежимного сознания, против ценностей, идеалов и норм, в которых не было места коммунизму и его предвестникам. Для начала строительства социализма необходимо было господство унифицированного утопического сознания, бродящего на коммунистических дрожжах. Этому единственно правильному сознанию мир, жизнь, действительность покорялись безропотно, ему не было преград ни в море, ни на суше. Утопия лишает человека почвы под ногами, он перестает быть субъектом своей жизни – а стало быть, субъектом истории. Индивид становится принципиально одиноким, социальным атомом, в буквальном смысле винтиком социальной мегамашины. Люди общаются через посредство вымышленных, иллюзорных, виртуальных фантомов, и в этом общении сознание приобретает те самые превращенные формы, которые много лет интриговали марксистскую теорию сознания. «Товарищ жена» и прочие подобные речевые обороты четко фиксируют деперсонализацию отношений, в том числе – самых личных, интимных. Бессубъектный человек сразу же становится объектом манипулирования, насилия, репрессии, эксплуатации. ГУЛАГ воспроизводил бессубъектность человека и в «хозяйственных» целях, и для выжигания из человека его достоинства, его самостоятельности и самости как таковой. В первую очередь – критического мышления. Иначе коммунизм было не построить - это было очень хорошо известно вождям страны. Разрыв между обыденной жизнью и обыденным сознанием, с одной стороны, и радужным сиянием мифологической картинки, имитирующей жизнь, - с другой стороны, начинает углубляться. Человек вынужденно окукливается. Растет пропасть между реальным и демонстративным поведением, в обществе нарастают фрустрации, отчуждение, фальшь. Заполнить эту пропасть пытается «духовный мир советского человека», сконструированный теоретиками научного коммунизма. Сознание перестало отражать бытие – в этом было первое опровержение марксизма в стране, скроенной по лекалам марксизма. Утопия превратилась из оправдания бытия в камуфляж бытия. Жить ужасно, а думать, что живется хорошо – стало привычкой. Не верить в псевдореальность было запрещено. Сознание раздвоилось – личное, приватное сознание помогало добыть кусок еды, согреть жильё, приспособиться к кровожадному режиму жизни. Над ним, не касаясь будней и паря в публичных сферах, клубился пласт «общественного сознания», слепленного теоретиками и идеологами нового общества. Амбивалентность позволяла человеку, прилюдно рубящему лозунги о врагах и Родине, воровать, врать, подличать,… - и не испытывать душевного дискомфорта. Идея нового человека, затем – строителя коммунизма, затем – советского человека, овладела-таки массами и очень прочно вросла в жизнь и сознание соотечественников. Идеологема стала маяком идентичности – ведь любому человеку нужен положительный стержень, оправдывающий все прелести – мнимые и реальные – его жизни. Для поколения людей, прошедших войну, суровые послевоенные годы, принадлежность к советскому народу – вовсе не пустой звук. Всегда, когда терпит крах социальная утопия, идеологическая доктрина, массовое поверье – это трагедия.

Как наука может не замечать, что в основе советского, а затем и российского общества не лежит, а бурно развивается по существу параноидальная установка на силовое противостояние ойкумене. Это продолжение вовнутрь установки на мировую революцию, исторически оправданное господство, на насилие, на диктат – хотя ни мировой революции, ни социалистического лагеря с его преимуществами уже нет и не предвидится. Непонимание как одна из твердынь мысли очень близко стоит с неведением. Сознательным или нет – особый вопрос, его стоило бы рассмотреть отдельно. Неведение относительно реального устройства жизни сыграло огромную роль и в жизни простых людей, и общества в целом, и ученых-обществоведов. Реальность многолика, в ней есть место и улыбке ребенка, и цветам, и любви, и труду… много чего хорошего. Но в этой самой реальности было и такое, что лежит просто за пределами нормальной психики, за пределами человечности. Безжалостное и массовое истребление людей без оглядки на право, мораль и совесть, чудовищная некомпетентность в делах государства, «революционная мораль», превратившая человека в функцию, насилие как политика, грабежи как способ жизни, ложь и секретность… - если бы все преступления власти были известны широкой публике, во-первых, они бы так долго не длились, а во-вторых, их нельзя было бы игнорировать и в социальном познании. Сознательно или нет теоретики социализма закрывали глаза на тираническую сущность власти – в каком-то смысле неважно. Важно каков результат теоретической работы, для которого социальные сдвиги 80-х – 90 гг. оказались неожиданными и часто неприемлемыми. Прощание с идеальной картинкой «развитого социализма» оказалась очень болезненным. Верить в нее и не видеть реалий социального устройства – печальный удел ученых, которые не смогли смириться с правдой о стране, которую якобы изучали.

Вот где реальная антитеза – так это антитеза тирании и гуманизма. Теоретическим оправданием антигуманизма был большевизм - в нем классовое было значительнее общечеловеческого. Причем если у Маркса был гуманизм, но отложенный, который может быть только коммунизмом, то в большевизме главным стала диктатура пролетариата и отвержение «абстрактного буржуазного» гуманизма. Именно эта трактовка оправдывала гражданскую войну, истребление буржуазных ценностей, вместе с их носителями.

Выводы

Либерализм – антитеза коммунизму. Это рефрен книги В.И. Толстых. Но те, кого называли и называют сегодня либералами, имеют к либерализму такое же отношение, как те, кто называл себя коммунистами – к коммунизму. Полная перпендикулярность. Не идеологии и идеологемы правят нашим обществом, а структуры власти, прибегающие к той или иной идеологической маскировке по мере надобности. Вот на этой нарисованной картинке и воюют либерализм с коммунизмом, и получается так, что эту игру не только всерьёз восприняли наши интеллектуалы, но и разыгрывали ее в «теории», принимая за корни и основы. Мнимые величины становились инструментом «исчисления» реальности. То, что есть в жизни, не попадает в теорию. Это как раз главная черта комфортного марксизма: «Мне кажется, что в общественном смысле я и моя жизнь состоялись… я прожил ее с сознанием, что ни в чем социально и лично важном я не погрешил ни в истине, ни в вере» ^[7,323]. Доктрина по факту жизни и по установке сознания всегда доминирует над теорией. Превращая ее в игру категориальных определений.