The problems and peculiarities of G. P. Shchedrovitsky's reform of mindset, science, pedagogy and other fields of knowledge

Rozin Vadim Markovich Doctor of Philosophy Chief Scientific Associate, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences  109240, Russia, Moskovskaya oblast', g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12 str.1, kab. 310 rozinvm@gmail.com Other publications by this author

Фигура Г.П. Щедровицкого, создавшего в России самую большую школу методологии, была достаточно характерной для реформаторов прежде всего мышления и отчасти приватной жизни интеллектуалов второй половины 50, первой 60-х годов. Это были личности, вставшие на путь переосмысления философии, науки и отчасти социальности советского государства, поставившие себе целью реформы в этих областях. В начале 1952 года, рассказывает Щедровицкий, «я твердо решил, что основной областью моих занятий ‒ на первое десятилетие во всяком случае, а может быть и на всю жизнь – должны стать логика и методология, образующие “горячую точку” в человеческой культуре и мышлении…я представлял себя прогрессором в этом мире. Я считал (в тогдашних терминах), что Октябрьская революция начала огромную серию социальных экспериментов по переустройству мира, экспериментов, которые влекут за собой страдания миллионов людей, может быть их гибель, вообще перестройку всех социальных структур… И определяя для себя, чем же, собственно говоря, можно здесь заниматься, я отвечал на этот вопрос ‒ опять таки для себя – очень резко: только логикой и методологией. Сначала должны быть развиты средства человеческого мышления, а потом уже предметные, или объектные, знания, которые всегда суть следствия от метода и средств…первую фазу всего этого гигантского социального и культурного экперимента я понимал не аспекте политических или социально-политических отношений, а прежде всего в аспекте разрушения и ломки всех традиционных форм культуры. И я был тогда твердо убежден, что путь к дальнейшему развитию России и людей России идет прежде всего через восстановление, или воссоздание культуры – новой культуры, ибо я понимал, что восстановление прежней культуры невозможно. Именно тогда, в 1952 году, я сформулировал для себя основной принцип, который определял всю дальнейшую мою жизнь и работу: для того чтобы Россия могла занять свое место в мире, нужно восстановить интеллигенцию России… Я, действительно, до сих пор себя мыслю идеологом интеллигенции, идеологом, если можно так сказать, собственно культурной, культурологической, культуротехнической работы… Интелллигент обязан оставаться мыслителем: в этом его социокультурное назначение, его обязанность в обществе» ^{[7, с. 288, 302, 303]}.

Установка реформирования распространялась прежде всего на современный органон знания, утверждалось, что философия и науки должны быть сознательно перестроены сначала на основе метода К. Маркса (первая программа ММК ‒ построения «теории мышления», примерно конец 50-х середина 60-х) затем онтологии деятельности (вторая программа ‒ построения «теории деятельности», начиная с середины 60-х). Вот например, как конкретно эта установка формулировалась в середине 60-х относительно дизайна, который в то время в нашей стране только формировался.

«До последнего времени науки, обслуживающие разные сферы человеческой практики и инженерии, складывались, как правило, очень медленно, стихийно, путем множества проб и отбора из них тех, которые оказывались удачными. На это уходили столетия. Дизайнерская практика не может ориентироваться на такой путь постепенного становления и оформления необходимой ему науки. Науку дизайна нужно построить, и это должно быть сделано быстро, максимум в два-три десятилетия. Это значит, что теоретики дизайна уже не могут рассчитывать на естественный процесс отбора удачных понятий и удачных решений задач. Они должны построить теорию дизайна примерно так, как инженер строит или конструирует какую-либо машину или изделие. Это значит, что должны спроектировать науку, обслуживающую дизайн, а потом создать ее части и элементы в соответствии с этим общим проектом» ^{[8, с. 337]}.

Подобное понимание реформирования явно сложилось под влиянием марксовой концепции социального действия. При этом в ММК оно прошло два этапа: на первом необходимым условием реформирования объявлялось знание законов мышления, на втором ‒ законов деятельности. На третьем этапе и мышление и деятельность уже не рассматривались как предельные онтологии, на статус предельной онтологии Щедровицкий предлагает реальность «мыследеятельности». Эти три этапа, на мой взгляд, отражали три разных эпистемические и социальные ситуации.

Первая ситуация выглядит примерно так. Реформирование будет успешным, если реформаторы будут следовать методу мышления, разработанному Марксом в «Капитале», переосмысленного Александром Зиновьевым в его кандидатской диссертации «Диалектика абстрактного и конкретною в «Капитале» К.Маркса», дополненного семиотическим подходом и схемами, которые разработали Щедровицкий и его последователи (к ним относился и автор) в конце 50-х, начале 60-х годов. Реконструкция этого метода предполагала исследование мышления как исторического образования и деятельности, а также как системы «многоплоскостного знакового замещения».

В книге «Научные исследования и схемы в Московском методологическом кружке» я объясняю гипотезу о знаковой природе мышления следующим образом ^{[4, с. 73-81]}. С одной стороны, это было влияние Л.С. Выготского, утверждавшего, что именно знаки как своего рода интеллектуальные орудия, структурируя и меняя психические процессы, создают условия для развития индивида. С другой ‒ влияние А.А. Зиновьева, который доказывал в своей кандидатской диссертации, что развитие представляет собой процесс дефициентности (несоответствия) формы и содержания мысли, разрешающийся за счет изобретения новой формы, что в свою очередь влекло за собой и построение нового содержания. С третьей стороны, Щедровицкий со товарищи, участниками семинара ММК, предложили этот шаг преодоления несоответствия в развитии представить именно как процесс знакового замещения и изображать в схемах напоминающих химические, что отвечало их сциентистской установке ^{[4, с. 81-102]}. Вообще, исходные представления о мышлении в первой программе ММК больше соответствовали ценностным установкам Щедровицкого и его товарищей по семинару (марксистской, деятельностной, исторической, семиотической, сциентистской), чем учитывали природу мышления.

Исследование мышления в рамках этой программы (построения «теории мышления») проводилось в первую половину 60-х, но дало скорее отрицательный результат, точнее кое-что удалось понять, но в целом мышление так и не было расколдовано, и его законы не удалось сформулировать.

Надо сказать, что вначале, приступив по заданию Щедровицкого к исследованию формирования греческой геометрии (включая «Начала» Евклида), я тоже старался промоделировать развитие геометрических знаний и мышления с помощью схем многоплоскостного знакового замещения. Что-то получилось, но уже при объяснении способов решения шумеро-вавилонских задач пришлось выйти за пределы семиотической логики и предлагать другие схемы ^[5]. Для меня в отличие от Щедровицкого важно было удержать особенности изучаемого феномена; мой учитель в споре феномена со схемой, претендующей так сказать выступить его моделью, всегда отдавал предпочтение схеме.

Вторая ситуация. Реформирование будет успешным, если предметы и области знания, подлежащие преобразованию, будут рассмотрены как превращенные формы в плане обычного мышления (философского, научного, практического), и за ними будет реконструирована деятельность (в том числе мыслительная), в рамках которой эти предметы и области были созданы. Задача исследования мышления не то чтобы снимается с повестки дня, а переосмысляется в том плане, что понимается теперь как часть более общей задачи построения «теории деятельности».

Переход к построению в середине 60-х годов теории деятельности был обусловлен не столько проблемами и неудачами исследования мышления, сколько следующими двумя обстоятельствами. Во-первых, Щедровицкий возглавил так сказать поход в народ, отложив изучение мышления до лучших времен. Он предлагает философскому и научному сообществу программы перестройки их областей деятельности на основе представлений о деятельности. Во-вторых, изменилось, причем кардинально, понимание социального действия: не революция в мышлении и эффективное действие за счет марксового метода, а смена представлений о реальности (с «натуралистического» видения на «деятельностное»), соответственно, эффективность действия предполагалось достигнуть за счет подключения к этой реальности. При этом фактически вводился «принцип превращенной формы» обычных предметных представлений. Щедровицкий утверждал, что если обычные объекты и предметы, данные в науке, демонстрируют противоречия и беспорядок, поскольку неподлинны, то реконструируемая за ними деятельность, напротив, являясь подлинной реальностью, позволяет не только понять сущность явления, но и правильно явление преобразовать.

«Если, ‒ пишет Щедровицкий, ‒ мы пришли к такому положению дел, что представления об объекте изучения кажутся нам нескладными и внутренне противоречивыми, если они не раскрывают новых перспектив перед нашей практикой, если нам приходится то и дело констатировать, что в наших представлениях об объекте нет теперь порядка, то надо, говорим мы, перестать «пялиться» на объект и в нем искать причины и источники этого беспорядка, а обратиться к своей собственной МД, к ее средствам, методам и формам организации, и произвести перестройку в них, ибо наши представления об объекте, да и сам объект как особая организованность задаются и определяются не только и даже не столько материалом природы и мира, сколько средствами и методами нашего мышления и нашей деятельности» ^{[9, с. 153-154]}.

Новую позицию и задачи Щедровицкий осознает уже не как занятие содержательной логикой, предметом которой было исследование мышления, а «методологией». Соответственно, и себя с коллегами в профессиональном плане он позиционирует как методологов.

Предполагает ли построение такой теории ‒ исследование реальной деятельности? И да и нет. Да, в том смысле, что эта теория должна была все же отражать сложившуюся социальную реальность. Нет, поскольку речь шла о марксовом проекте реформирования всей социальности, не исключая и органон знания. Такой проект предполагал не столько изучение сложившейся социальности (хотя это приговаривалось), ведь она оценивалась как несправедливая и неправильная, сколько реализацию соответствующих ценностей марксизма (исторических, деятельностных, материалистических, монистических, развития, управления и др.). В рамках такой программы было переосмыслено и понимание мышления, на которое теперь должно было опираться реформирование. Подобное мышление было названо «методологическим» и сводилось оно к конструктивной деятельности самих методологов (Щедровицкого и его последователей). Эта деятельность определялась не столько моделированием реальной деятельности, сколько реализацией ценностей методологов.

На этом втором этапе изучение мышления все же сохранялось, но понималось оно теперь совершенно иначе, чем на первом этапе построения содержательно-генетической логики. Сохранялось оно, прежде всего, в силу требования обратной связи. Например, как ставит вопрос о методологических схемах Щедровицкий в статье 1966 г. «Заметки о мышлении по схемам двойного знания». Мы строим схемы, конструируя их на основе имеющихся у нас других схем, а также различных методологических соображений. При этом, говорит Щедровицкий, чтобы добиться целостного изображения изучаемой эмпирической реальности, устанавливаем между используемыми для конструирования элементарными схемами определенные связи. Но нельзя ограничиться простым полаганием существования в объекте тех зависимостей, отноше­ний и связей, которые представлены на изображении. Нужно построить эту структуру и тем самым показать и доказать, что «зависимостям, отношениям и связям, представ­ленным в схеме, действительно соответствуют особые зависимости, отношения или связи в самом объекте» ^{[10, с. 475]}. В свою очередь, необходимое условие построения таких структур, соглашается Щедровицкий, ‒ проведение исследования.

Но, спрашивается, исследование чего, какое? Мышления, которое сложилось в культуре? Но оно, как раз, методологов не устраивало по разным основаниям. Остается тогда мышление самих методологов ‒ методологическое мышление. Но что означает тогда «изучать», если методолог это мышление и порождает в своем творчестве? Не замыкается ли в этом случае всё на личность самого методолога, который подобно демиургу (пауку, извлекающего паутину из себя) творит реальность и «сам себя мыслит»? Иногда Щедровицкий так и говорит.

«Осуществляется полный отказ от описания внешнего объекта. На передний план выходит рефлексия, а смысл идеи состоит в том, чтобы деятельно творить новый мыследеятельный мир и вовремя его фиксировать, ‒ и это для того, чтобы снова творить и снова отражать, и чтобы снова более точно творить. Поэтому фактически идет не изучение внешнего объекта, а непрерывный анализ и осознание опыта своей работы» ^{[11, с. 124]}.

«Система методологической работы создается для того, чтобы развивать все совокупное мышление и совокупную деятельность человечества <...> напряжение, разрыв или проблема в мыследеятельности не определяют еще однозначно задачу мыследеятельности; во многом задача определяется используемыми нами средствами, а средства есть результат нашей “испорченности”, нашего индивидуального вклада в историю, и именно они определяют, каким образом и за счет каких конструкций будет преодолен и снят тот или иной набор затруднений, разрывов и проблем в деятельности» ^{[12, с. 112]}.

Итак, источником построения методологических схем, на основе которых создаются и онтологические представления, утверждает Щедровицкий, является не столько внешняя реальность, сколько филиация его собственных представлений. Однако Щедровицкий понимает, что претензии на познание предполагают специальные процедуры, позволяющие утверждать, что построенные методологические схемы являются не просто игрой ума методолога, а именно моделями и знаниями в отношении действительности. Мы хотим, говорит Щедровицкий, чтобы методологические схемы «соответствовали изучаемому объекту, но опосредованно ‒ через научный предмет» ^{[13, с. 245]}.

Как можно здесь понять фразу ‒ «но опосредованно ‒ через научный предмет»? Думаю, так. Да, деятельность ‒ это в первую очередь собственные способы работы Щедровицкого, но нужно, чтобы они соответствовали изучаемому объекту. Выход указал еще Маркс, утверждая, что его прогноз о смене капиталистической формации на социалистическую построен со всей строгостью точной науки, что за ним стоит закон исторического развития общества. Сходно мыслит и Щедровицкий: чтобы наши собственные способы анализа и изображения изучаемого объекта были ему адекватны, говорит он, нужно эти способы подчинить норме научной деятельности (которую Щедровицкий называет «научным предметом», содержащим такие эпистемологические единицы как «проблемы», «задачи», «онтология», «модели», «факты», «знания», «методики», «средства выражения» ^{[13, с. 246]}). Щедровицкий уверен, что исследование, соответствующее этой норме позволяет схватить сущность изучаемого объекта, законы его формирования.

Щедровицкий показывает, что методологическое мышление развертывается под влиянием ряда факторов: рефлексии, «испорченности» методолога (т.е. наличных его способностей и представлений), коллективной методологической работы и коммуникации с другими, собственно деятельности конструктивного типа, в которой большую роль играют схемы и проекты, наконец, вызовов времени (и проблем), на которые методолог пытается ответить ^{[4, С. 175-266]}.

Хотя в отличие от первой программы построение теории деятельности было достаточно успешным (были созданы ряд неплохо работающих схем деятельности), тем не менее, в 80-х годах Щедровицкий критикует эту программу, заявляя, что схемы деятельности выступают «как выражение чрезвычайно сильных идеализаций, чрезмерных редукций и упрощений, которым в реальности могут соответствовать только крайне редкие искусственно созданные и экзотические случаи» ^{[14, с. 297]}. Я выдвигаю объяснение этого заявления моего учителя, долгое время утверждавшего, что нет ничего кроме деятельности. Щедровицкий занял критическую позицию в отношении своей же теории, поскольку был вынужден признать тот очевидный факт, что в эти годы кардинально меняется социальность, причем в новой становящейся реальности не остается место деятельности в марксовом понимании. Вводя реальность мыследеятельности (третья эпистемическая ситуация), важнейшей составляющей которой объявляется коммуникация, Щедровицкий пытается схватить эту новую социальность, предполагающую отказ от общепринятой монистической реальности, свободу, разные убеждения и сообщества, отстаивание своих взглядов. При этом Щедровицкий не может окончательно расстаться и с деятельностным подходом, в рамках которого вырос и действовал всю свою жизнь.

Конечно, можно было бы по-прежнему настаивать на привычной социальности, на возможности все же провести в жизнь единую организацию, но можно было принять социальные изменения и начать меняться самому. Щедровицкий выбрал второй вариант, правда, пошел в этом направлении не совсем последовательно.

Во-первых, он отказывается признавать деятельность в качестве «предельной онтологии». Во-вторых, заявляет новую реальность – «мыследеятельности», в которой помимо мышления и деятельности (скорректированных как «чистое мышление» и «мысле-действие») вводится «мысле-коммуникация». Этот шаг был очень серьезный, поскольку план коммуникации кардинально менял подразумеваемую в схеме мыследеятельности социальность. Становилась возможной не только позиция организатора и управленца, но и встречная позиция индивида, группы, сообщества. В результате социальное действие в идеале достигалось теперь за счет взаимодействия того, кто претендовал на управление, и того, кем пытались управлять (он начинал осуществлять встречное управление).

Правда, Щедровицкий так до конца и не смог принять свободу другого, он пытается истолковать коммуникацию как односторонне направленный процесс, а также снова в логике системно-структурного и деятельностного дискурсов.

В-третьих, чтобы включить других специалистов и группы в процесс реформирования интересующих методологов областей деятельности, а также подготовить к непривычной для них работе реформирования, усилиями представителей ММК разрабатываются «оргдеятельностные игры» (ОДИ). Они планировались методологами и сопровождались методологами («игротехниками»), но работа шла в том числе в самостоятельных группах, и что не менее важно, предполагалась и инициировалась встречная активность участников игры. Оргдеятельностная игра получалась, если удавался органический баланс методологического управления и встречной активности участников игры.

Поскольку реальность мыследеятельности противоречила реальности деятельности (это обстоятельство усиливалось неопределенностью понятий мышление и действие, ведь они практически в схеме мыследеятельности не определялись) и за каждой из этих реальностей предполагалась своя социальность, мир Щедровицкого тоже стал распадаться. Уходят характерные для социалистического мироощущения организация, единство и деятельностный подход. И одновременно они остаются, подобно ощущениям ампутированной руки.

Попробуем теперь понять, почему Г.П. Щедровицкому не удалось расколдовать природу мышления и описать его сущность. Отдельный вопрос относительно деятельности и мыследеятельности. Щедровицкий, безусловно, был нацелен на решение этих задач, о чем свидетельствуют и обсуждение особенностей науки и установка на построение теории мышления, а также теории деятельности и мыследеятельности. Он, и совершенно правильно, считал, что условием эффективного социального действия (пусть только в отношении мышления, науки, педагогики, дизайна и других областей знания) выступают научные знания этих явлений, которые Г. Щедровицкий по аналогии с естественными науками понимал как теории.

Современные исследования науки показывают, что одним из важных шагов построения науки выступает создание «идеальных объектов» (кстати, и Щедровицкий широко использовал это понятие). Как правило, идеальные объекты строятся ученым (или философом) таким образом, чтобы можно было рассуждать и мыслить непротиворечиво, решать стоящие перед ученым задачи и проблемы, осмыслять факты и эмпирический материал ^{[6, с. 84]}. При этом, если ученый стремится построить научное знание, обеспечивающее эффективное социальное действие или прогноз, необходимым условием построения идеальных объектов выступает исследование строения и жизни изучаемого явления. Например, Платон считал, что подобное условие задают идеи, Аристотель ‒ сущность и причины, Галилей ‒ математические модели, прошедшие проверку в эксперименте.

Здесь имеет смысл различить два случая. Первый, ученый (философ) не собирается кардинально изменять изучаемое явление, хотя может создавать для него специальные (экспериментальные) условия, как например, это делал Галилей и за ним остальные физики. Второй случай, знание создается с целью обеспечить преобразование изучаемого явления. Например, Платон описывает любовь и государство (в диалогах «Пир» и «Государство»), имея в виду их перестройку. К. Маркс описывает в «Капитале» общество и экономику с целью кардинального преобразования капиталистического общества. Для этих двух случаев идеальные объекты строятся по-разному.

Г.П. Щедровицкий тоже был ориентирован на преобразование, сначала мышления, потом деятельности, и всегда подчеркивал это. «…продукты и результаты методологической работы, ‒ писал Щедровицкий, ‒ в своей основной массе ‒ это не знания, проверяемые на истинность, а проекты, проектные схемы и предписания. И это неизбежный вывод, как только мы отказываемся от слишком узкой, чисто познавательной установки, принимаем тезис К. Маркса о революционно-критическом, преобразующем характере человеческой деятельности» ^{[12, с. 96]}.

«И вот тут вроде бы многие из вас должны воскликнуть: – Да, идите вы вообще подальше! Хватит нам тех, которые переделывают мир…

Я понимаю этот тезис, с одной стороны, поскольку действительно очень противно. Но – с другой стороны, уважаемые коллеги, нельзя не переделывать мир. Маркс был прав. Как бы вы не относились к тому, что сейчас происходит, и к тому, что было в предыдущие десятилетия, этот принцип по переделке мира остается одним из фундаментальных положений европейской культуры вообще, философии и методологии – в частности. И уж во всяком случае, я должен говорить искренне и откровенно: мы исповедовали этот принцип и полагали, что люди должны переделывать мир, изменять его. И вся наша жизнь проходила как жизнь по переделки мира…Да, и если вы теперь набрались окаянства и ставите своей индивидуальной целью и задачей развитие или трансформацию (изменение) мышления, то вам нужна искусственно-техническая картина мышления. Чтобы иметь возможность менять мышление, строить новые формы и создавать новые содержания…» ^{[2, с. 65, 103]}.

Теперь, каким образом он создавал соответствующие идеальные объекты, знания о которых им мыслились как новые теории? Вот здесь приходится, к сожалению, согласиться с критиками Щедровицкого (например, С.С. Неретиной), которые утверждают, что он плохо знал изучаемые им явления. Например, на что опирается мой учитель, приписывая мышлению в первой программе ММК характеристики деятельности, исторического развития, знакового многоплоскостного замещения, представленного в структурных схемах? С одной стороны, на исследование марксового мышления в «Капитале», которое осуществил А. Зиновьев, с другой ‒ на методологическое и семиотическое исследование Л.С. Выготского, с третьей стороны, на химические исследования, откуда были заимствованы структурные схемы. Но, во-первых, все эти типы мышления устроены по-разному, во-вторых, их строение еще нужно было бы описать под единым углом зрения. В-третьих, указанные характеристики мышления, как отмечалось выше, отвечали ценностям и установкам Щедровицкого со товарищи, но вот вопрос, соответствовали ли они строению и жизни мышления, и какого мышления (научного, философского, методологического, да и эти виды мышления содержит разные типы). Мои исследования показывают, что не соответствовали.

Исследования Щедровицкого интересно сравнить с работами Платона и Аристотеля. Платон тоже приписал любви и государству характеристики, соответствующие своим ценностям и установкам ‒ порядок, непротиворечивость, благо, как его Платон понимает (для любви поиск своей половины и установки на прекрасное и духовное; для государства порядок, равенство, разумное философское управление). Но если для любви он попал прямо в цель, поскольку становящаяся античная личность ориентировалась примерно на те же ценности, то для государства ‒ в пустое небо (в реальном античном государстве не могло быть ни равенства, ни разумного философского управления, ни платоновского блага, и как показала история, создать государство с подобными характеристиками оказалось невозможно вообще).

Кстати, уже Аристотель критикует Платона, утверждая, что и управление и равенство в государстве нужно понимать иначе. «Но если бы даже кто-нибудь установил умеренную собственность для всех, пользы от этого не было бы никакой, потому что скорее уж следует уравнивать человеческие вожделения, а не собственность. А это возможно достигнуть лишь в том случае, когда граждане будут надлежащим образом воспитаны посредством закона… Лучше всего безусловное понятие гражданина может быть определено через участие в суде и власти…Государственное устройство (politeia) – это распорядок в области организации государственных должностей вообще, и в первую очередь верховной власти…Государственное устройство означает то же, что и порядок государственного управления, последнее же олицетворяется верховной властью в государстве, и верховная власть непременно находится в руках либо одного, либо немногих, либо большинства. И когда один ли человек, или немногие, или большинство правят, руководствуясь общественной пользой, естественно, такие виды государственного устройства являются правильными, а те, при которых имеются в виду выгоды либо одного лица, либо немногих, либо большинства, являются отклонениями. Ведь нужно признать одно из двух: либо граждане, участвующие в государственном общении не граждане, либо они должны все быть причастны к общей пользе.Государственным благом является справедливость, то есть то, что служит общей пользе» ^{[1, с. 420, 445, 457, 467]} (выделение наше. – В.Р.).

Щедровицкий пишет, что нечего «пялиться на объект», а нужно за ним реконструировать деятельность и мышление, в рамках которых этот объект был создан. А если не «пялиться», а выяснить строение этого объекта и как он работает и живет? Да, может помочь и указанная реконструкция, но только, если она схватывает особенности строения и работы такого объекта. Очень помогает, как показывает мой опыт, и генезис этого объекта, особенно если он выполнен с опорой на культурологию, семиотику и персоналогию.

Есть и второе условие построения идеального объекта ‒ проверка его работы, эффективности. Представления и указанные выше характеристики мышления Щедровицкий в начале 60-х поручил проверять именно мне на материале генезиса античной математики. Как я отмечаю в работе «Математика: происхождение, природа, преподавание» ^{[5, с. 84-88]}, объяснение самых ранних этапов развития, еще не геометрии, а восстановления в Древнем мире земледельческих полей после разливов рек, удалось осуществить, используя схемы многоплоскостного замещения, позволившие описать производственные и семиотические предпосылки становления геометрии. Но для анализа следующих предпосылок (формирования древнеегипетских и шумеро-вавилонских задач) и тем более процесса становления геометрии в античной культуре пришлось вводить новые гипотезы и средства, не соответствующие характеристикам мышлении, заданным в первой программе ММК ^{[5, с. 88-110]}.

Правда, схемы многоплоскостного замещения прошли экспериментальную проверку в исследовании С.Г. Якобсон и Г.П. Щедровицкого, посвященном решению задач маленькими детьми ^[16]. Но можно ли считать решение задач путем знаковых замещений мышлением, вот в чем вопрос? Да, некоторые виды мышления включают в себя решение задач, но как правило другими способами, и вряд ли мышление сводятся к этим решениям. Во всяком случае, для выработки отношения к этой теме, необходимы специальные исследования.

Нельзя ли тогда предположить, что при построении деятельности как идеального объекта была схвачена сущность реальной деятельности? Но тут другие не менее сложные вопросы. А что деятельность ‒ это эмпирический объект или может быть построение философа, решающего определенные проблемы, например, объяснение способов решения задач, развития, воспроизводства. Можно ли понять строение деятельности или это строение надо задавать, решая перечисленные проблемы. И как быть с высказываниями Щедровицкого, долгое время утверждавшего, что нет ничего, кроме деятельности, а затем заявившего, что «сами выражения “деятельность” и “действие”, если оставить в стороне определение их через схемы воспроизводства, выступают как выражения чрезвычайно сильных идеализаций, чрезмерных редукций и упрощений, которым в реальности могут соответствовать только крайне редкие искусственно созданные и экзотические случаи». Кроме того, ясно, что отдельные схемы деятельности (акта деятельности, воспроизводства, трансляции, кооперации и др.) связаны не непосредственно, а опосредованно посредством каких-то других структур. Но в этом случае встает вопрос о целом: является ли деятельность органическим образованием или это просто условное название для некоторой реальности, мыслимой как целое, но таковой не являющейся.

Но уж точно при построении схем деятельности Щедровицкий и его коллеги реализовали свои ценности и установки ‒ развития, научного описания, монистического объяснения и др. Не схватывает ли тогда мыследеятельность как идеальный объект сущность, прежде всего сознания методологов? А мышление и деятельности и коммуникации? Но ведь сам Щедровицкий признался, что не знает на уровне предметов что такое чистое мышление и как связаны между собой все три пояса мыследеятельности, а системные отношения это только предположение о наличие подобной связи.

Строя схемы, пишет Щедровицкий, мы должны сообразовываться: «во-первых, с общими методологическими и логическими принципами анализа системных иерархированных объектов (см. первый и четвертый ответы. ‒ В.Р.), во-вторых, с той картиной видения объекта, который задается выбранной нами практической и инженерной работой (в данном случае, это работа, направленная на разрешение четырех выше указанных проблем. ‒ В.Р.), в-третьих, с отношениями между предметными содержаниями объединяемых нами моделей (именно об этом я и говорю, как о том, что еще отсутствует. ‒ В.Р.)» ^{[17, с. 387]}.

Как же связаны по предметному содержанию коммуникация, мышление и мыследействие? Прямого ответа в статье о схеме мыследеятельности мы не находим, но косвенный можно увидеть в другой работе Щедровицкого. «Деятельность, ‒ пишет он, ‒ существует только в тех границах, которые полагает ей мыслящее сознание» ^{[3, с. 683]}. При этом, подчеркивает Щедровицкий, методолог не просто описывает деятельность и мышление, но и самоопределяется относительно их. «… схемы знаний содержательно-генетической логики и теории мышления вставляют процесс понимания и интерпретации внутрь самой схемы, кардинальным образом меняя способы работы со схемами<…> И именно за счет такой прорисовки, ‒ пишет Щедровицкий, ‒ я могу формализовать свою работу, свое мышление, свою мыследеятельность, сделать их объектом и применять к ней следующую мыследеятельность. Т.е. я фиксирую в ней не только объект, но и свою собственную работу и превращаю её в объект своей мысли и мыследействования» ^{[15, с. 15, 18]} (подчеркивание наше. ‒ В.Р.).

Как это можно понять? А так, что фактически речь идет не о мышлении вообще, не о конкретных видах мышления (научном, инженерном, проектном, художественном и пр.), а только о методологическом мышлении, для которого характерны, как я показываю, во-первых, совпадение деятельности и мышления (в методологическом проекте будущая деятельность задается мыслью методолога), во-вторых, рефлексия и контроль за собственным мышлением (как следствие «вставление понимания и интерпретации внутрь схем»), в-третьих, имманентные механизмы развития (поэтому-то нужна рефлексивная процедура применения к мыследеятельности следующей мыследеятельности). А чтобы различать, что делает методолог, и что при этом возникает в объекте (как объект) в результате его деятельности и мышления, вводится различение двух планов методологического анализа ‒ оргдеятельностный (описывающий и организующий деятельность самого методолога) и объектно-онтологический (характеризующий то, что возникает в объекте в результате методологической деятельности).

«И теперь, ‒ разъясняет Щедровицкий, ‒ я должен сказать, что, следовательно, эта схема имеет рефлексивный характер, т.е. свертывает в себе рефлексию. Причем она рефлексию помещает в объект дальнейшей мысли. А дальше эта схема начинает выступать в двух функциях: объектно-онтологической и оргдеятельностной. И она впервые дает основания для развития методологического мышления, методологической работы за счет самого этого трюка, осуществляемого при изображении» ^{[15, с.19]}.

Можно предположить, что и другие схемы мыследеятельности («шага развития», «управления» и т.д.) построены в той же логике: они, с одной стороны, описывают и организуют мышление и деятельность методолога, а, с другой ‒ выступают схемами той реальности (деятельности, мышления, их объектов), которая задается методологом и относится уже не к себе, а во вне и к другим, с третьей стороны, в той или иной мере содержат в себе процедуры понимания и интерпретации (это одна из форм самоопределения и самоконтроля методолога).

Но судя по декларациям Щедровицкого, он хотел выйти к анализу других типов мышления, а не только методологического мышления. И не только, у него была интенция, правда, не очень артикулированная, на размыкание теории деятельности, на поиск других, внешних источников развития деятельности и мышления. Почему в этом случае Щедровицкий снова обращается к системному подходу, который, по его же утверждению, строится в рамках методологии и теории деятельности?

А потому, что таким образом Щедровицкий получает возможность на схемах конструировать новые типы деятельности, и считать, что у него есть правила подобно конструирования. Они задаются системно-структурными категориями, скоординированными с теоретико-деятельностными понятиями. Например, при построении в ходе рефлексии новых деятельностей категория «организованность» так и вводится, чтобы объяснить и рефлексию и разворачивание (кооперацию) на её основе деятельности.

«Естественно, ‒ пишет Щедровицкий, ‒ что рефлексия интересует нас прежде всего с точки зрения метода развертывания схем деятельности, т.е. формальных правил, управляющих конструированием, или, при другой интерпретации, ‒ изображением механизмов и закономерностей естественного развития деятельности<…> Для того чтобы две деятельности ‒ рефлектируемая и рефлектирующая ‒ могли вступить в кооперацию друг с другом как равноправные и лежащие как бы наряду, нужно, чтобы между ними установились те или иные собственно кооперативные связи деятельности и были выработаны соответствующие им организованности материала. Это могут быть собственно «практические» или инженерно-методические производственные связи передачи продуктов одно деятельности в качестве исходного материала или средств в другую деятельность; это могут быть собственно теоретические, идеальные связи объединения и интеграции средств деятельности, объектов, знаний и т.п. при обслуживании какой-либо третьей деятельности» ^{[13, с. 273, 276]}.

Здесь, как мы видим, скоординированы между собой и соответственно взаимно определены (выстроены) представления об организованности материала (практической, методической, инженерной или научной), рефлексии и кооперации деятельности. Это пример, но он иллюстрирует общую логику работы Щедровицкого. В результате подобной самоорганизации методологии и методологического мышления складывается онтология деятельности. Поскольку, однако, Щедровицкий трактует основные единицы и связи мыследеятельности в той же логике и онтологии, мы вынуждены прийти к выводу, что схема мыследеятельности задает не новую онтологию, а ту же самую деятельностную онтологии, но ориентированную на решение вышеуказанных проблем. Однако, в рамках онтологии деятельности они, как я стараюсь показать в своих работах, принципиально решены быть не могут.

Надо сказать, что такой результат вполне закономерный, поскольку методология построения Щедровицким идеальных объектов не предполагала выяснение строения и жизни соответствующих им реальных феноменов.