“Representation of people” of the Russian Empire of the early XX century in memory and fate of members of the Duma

Но в памяти такая скрыта мощь,

Что возвращает образы и множит…

Давид Самойлов

Современное мировое историческое сообщество отвечает на вызовы, связанные с «мемориальным бумом», развитием исследований памяти и успешно реализует стремление историков «историзировать историю», в том числе, фокусируя внимание на персональных историях людей, их судьбах, тех «временах», которые не выбирают, а в которых живут и умирают, и впечатления о которых хранятся в «личных архивных фондах» памяти. Несомненно, что на первый план для историков, работающих в жанре «memory studies», выступает «образ эпохи»: исторические события в восприятии их современников, участников, очевидцев, а также индивидуальный опыт, рациональные оценки и эмоциональные переживания, запечатленные в дневниках, переписке, мемуарах, то есть, в текстах, представляющих одну из категорий источников изучения исторической памяти ^[12].

Для отечественной истории начала ХХ в. весьма значимым и знаковым событием было открытие деятельности Государственной думы, явившее собой «народное представительство» в системе правления Российской империи, означавшее становление парламентаризма в России. Понятно, что история Государственной думы привлекает интерес как российских, так и зарубежных историков, о чем свидетельствует и посвященная ей богатая историографическая традиция, и повестки регулярно проходящих специальных конференций и форумов. В плане долговременного увлечения проблематикой, связанной с историей российского парламента, не является исключением и автор статьи ^{[11, 17]}. Однако, современные тенденции развития новых исследовательских подходов, таких как «memory studies» и дискурсивный анализ, а также значимость трансформаций, происходящих в традиционных областях, например, таких как политическая история, актуализируют обращение к российскому историческому опыту «народного представительства» в контексте «новой политической истории». Особенности подхода, характерного для «новой политической истории», достаточно определенно сформулированы, как мне представляется, польским историком и методологом школы Е. Топольского Войцехом Вжосеком, который указывает на необходимость обогатить анализ политической действительности «общественно-культурными/историческими контекстами». То есть, по его мнению, «академичная историческая интерпретация политики прошлого» должна быть дополнена «историко-культурологической интерпретацией выросшего вокруг нее публичного и политического дискурса» ^{[2, с. 70]}. Выделяя эти названные измерения историко-политического исследования, В. Вжосек определяет «обязанность новой политической истории», прежде всего, как истолкование того, «откуда берутся именно такие историко-политические и stricte политические дискурсы о прошлом» ^{[2, с. 71]}.

Именно реконструкции интерпретаций народного представительства в Российской империи начала ХХ в., то есть Государственной думы, запечатленных в коллективной памяти, в мемуарах и дневниках ее современников и участников и посвящена статья.

Коллективная память «перводумцев», законодательной элиты Российской империи, была «расколотой», так как вмещала весьма различные восприятия-интерпретации общего опыта участия в первом российском парламенте людей с контрастными политическими предпочтениями и персональными историями. Вот почему справедливо говорить об особых типах памяти «думцев», для каждого из которых характерна особая «своя» групповая социокультурная и политическая идентичность. Так, среди депутатов Государственной думы первого созыва выделяется группа весьма активно действовавших и явно заявлявших свою позицию представителей образованного общества. Речь пойдет об интеллектуалах, сформировавшихся как личности в университетской среде, в том числе, о выпускниках Московского университета, людей либеральных взглядов и наивной веры в демократизацию политической системы Российской империи, покинувших Россию после ее крушения и создававших свои мемуары на основе памяти об общем прошлом в эмиграции, за рубежом. Это, прежде всего, память об их участии в политическом процессе, разворачивавшемся в Императорской России начала ХХ в., связанного со вступлением в партию «Народной свободы» и деятельностью в качестве депутатов Государственной думы, членов фракции «кадетов», конституционных демократов.

Прекрасно выражены настроения «народного представительства» одним из депутатов Государственной думы Михаилом Михайловичем Могилянским (1873–1942), адвокатом, публицистом, постоянным сотрудником газеты «Речь». Он в своем «думском дневнике», рожденном «под шум и говор голосов», писал в кулуарах думы и в читальне клуба партии Народной свободы: «… наши думские наблюдения и заметки… случайны, коротки и мимолетны. Но все они объединены одним чувством, одним общим настроением, которое не только у нас лично, но и у всего народа в его целом – было, изжито и не повторится, как не повторяется обаяние первой любви… Первая Государственная дума была утром народного представительства в России…» ^{[7, с. 23]}. Очевидно, что М.М. Могилянский представлял ту самую группу интеллектуалов-либералов, которые были наиболее влиятельной и представительной частью депутатского корпуса Государственной думы первого созыва.

Уже в начале процесса изучения материалов по истории первого народного представительства в России мне, вместе с моими учениками удалось обосновать вывод о том, что «работа Думы продемонстрировала высокое значение университетской интеллигенции в России». В частности, проведенный статистический анализ списков ораторов и стенограмм дебатов в Государственной думе убеждает в значимости «активного ядра», во многом определявшего ход обсуждения и итоги голосования по законопроектам. Результаты подсчетов частот встречаемости имен депутатов, участвовавших в дебатах, говорят о том, что из 499 депутатов палаты активно участвовало в законотворческой деятельности только около 15% политиков, а для остальных депутатов работа сводилась к участию в процедуре голосования. Стенограммы дебатов свидетельствуют о складывании узкого круга политической элиты в Думе, которая заявляла о себе уже с первых дней работы народного представительства. Так, например, при обсуждении первого проекта «Об обеспечении действительной неприкосновенности личности», в котором приняли участие 37 человек и которое зафиксировано на 46 страницах стенографических отчетов активных дискутантов с развернутыми выступлениями оказалось всего шесть человек. Еще более контрастная картина активности депутатов характерна для обсуждений законов «О гражданском равенстве» и «О свободе собраний». Очевидно, что элитарная группа состояла из университетской профессуры, специалистов в области права, которые наиболее активно выступали в дебатах ^{[13, с. 172–174]}. Среди них особое место занимали опальный профессор Московского университета, уволенный в 1887 году из-за критики самодержавного правления и вернувшийся в начале ХХ в., основатель Русской высшей школы в Париже М.М. Ковалевский (1851–1916), профессор Санкт-Петербургского и Варшавского университетов, Л.И. Петражицкий (1867–1931), профессор Московского университета С.А. Котляревский (1873–1939).

Справедливости ради нельзя не отметить и роль левых депутатов – ораторов в Государственной думе. Так, например, по воспоминаниям В.П. Обнинского, талантливого кадетского публициста, члена Государственной думы первого созыва, самым дерзким и активным оратором был крестьянин по сословию, представитель Симбирской губернии трудовик А.Ф. Аладьин, которым даже группа трудовиков тяготилась ^{[8, с. 324]}. Примечательно, что А.Ф. Аладьин учился в Казанском университете, хотя и достаточно «условно», так как до выборов находился в «политической ссылке» в Англии, где занимался переводами на русский язык текстов авторов социалистических взглядов.

В целом же особая роль интеллектуальной элиты в Государственной думе была очевидна для современников, о чем свидетельствуют запечатленные ими в «текстах памяти» оценки, впечатления и размышления. Так, например, П.Г. Мижуев, один из первых российских теоретиков и популяризаторов парламентаризма, высказывал опасения по поводу того, что «представителей от изуродованного сословного самоуправления», университетов и академий так немного, что «их голоса совершенно затеряются в стройности и массивном бюрократическом хоре». Он считал, что «народные представители, являясь более авторитетными и более правильными, чем кто-либо другой, выразителями народных нужд и желаний», «могут с наибольшим основанием претендовать на выбор тех лиц, которым поручается непосредственное управление государством» и что «от них же естественнее всего ожидать бдительного контроля над действиями министров, почему и желательно предоставить им возможность лишать власти министров, как только они, т.е. министры, окажутся не на высоте своих трудных и высоких обязанностей» ^{[6, с. 30–35]}.

Идея связи депутатского корпуса думы с народом весьма неоднозначно транслируется представителями того сегмента либералов-интеллектуалов, который назван «университетской интеллигенцией». Так, уверенность в успешном осуществлении нужд и интересов народа присутствует в воспоминаниях перводумцев, в частности, в их описаниях настроений в Петербурге 27 апреля 1906 г., в день открытия первой Государственной думы. Эта уверенность проистекала из веры в свои возможности, которая оценивалась позже депутатами как «детская, неповторимая вера в себя, в будущее, в Россию». По воспоминаниям А.В. Тырковой-Вильямс (1869–1962), члена ЦК кадетской партии, писательницы и журналистки, чье наследие опубликовано недавно ^[15], день открытия Государственной думы «был общенародным праздником». Настроения депутатов описаны весьма эмоционально и характеризуются как «твердое, искреннее желание первых избранников не обмануть народных надежд». Однако, наряду с оценкой факта открытия думы как всенародного праздника, следует обратить внимание на ассоциации, которые вызывала атмосфера открытия думы у либералов-интеллектуалов, в которых явно проявляются рефлексии представителей высшего сословия. Так, в тех же воспоминаниях обращает на себя внимание такая характеристика Думы, через которую транслируются ностальгические настроения автора и эмоциональные восприятия «народного представительства». Так, например, автору представлялось, «точно Дума собралась не в столице, а в старинной усадьбе». Объяснение этой метафоре, по мнению А.В. Тырковой-Вильямс, в том, что «большинство депутатов выросло в таких дворянских гнездах», что и определило такое субъективное, идеализированное и иллюзорное представление, как то, что «Первая Дума если не количественно, то качественно была дворянской Думой, и это подчеркивало ее нарядность» ^{[14, с. 398]}. Образ «дворянской Думы» никак не соответствует реалиям, количественно характеризующим ее социальный состав и дающим основание для определения первого российского парламента как «крестьянской Думы» в отличии от европейских парламентов того времени ^{[11, 17]}. Характеристика в воспоминаниях депутата думы как «качественно дворянской» связана с восприятием, сохранившемся в их памяти той роли, которую играли активно действовавшие депутаты, обладавшие той же социокультурной идентичностью, что и автор воспоминаний. Эта идентичность и определяла оптику видения Думы «нарядной» в родном образе «дворянской усадьбы»,

Особая роль в реконструкции образа Думы по воспоминаниям, сохраненным в памяти ее либеральных депутатов-интеллектуалов, отводилась, несомненно, ее председателю С.А. Муромцеву (1850–1910). Именно через свои оценки и характеристики персоналии председателя Думы эмоционально и содержательно депутаты транслировали свои восприятия первого российского парламента. «На председательском месте сидел С.А. Муромцев. Не сидел – восседал, всем своим обликом, каждым движением, каждым словом воплощая величавую значительность высокого учреждения. Голос у него был ровный, глубокий, внушительный. Он не говорил, а изрекал» ^{[14, с. 398]}.

Эти восторженные впечатления перводумцев разделял и известный российский историк, депутат Думы второго созыва, член ЦК конституционно-демократической партии, высланный в 1922 г. за границу А.А. Кизеветтер (1866–1933), который в своих воспоминаниях анализировал личность председателя Думы и пришел к выводу , что «для Муромцева Государственная дума была на самом деле святым местом, где люди должны трудиться на благо своего народа и где все поэтому должны быть серьезны и строги к себе. Он никому никогда не мешал свободно высказывать свои мысли в Думе. Но он решительно не допускал никаких грубых выражений, брани, насмешек», так как считал, что «все депутаты должны уважать друг друга, все депутаты должны уважать саму Думу, в которую они посланы народом и потому должны держать себя там вежливо, чинно и благоговейно, как в церкви» ^{[5, с. 13]}. В цитированном тексте хочется обратить внимание на особую роль нравственных аспектов взаимоотношений между депутатами и пониманием их долга и ответственности перед обществом, значение которых депутатом, интеллектуалом и профессиональным историком оценивалось весьма высоко, а сам институт народного представительства воспринимался как храм, святыня. Несомненно, подобное восприятие Думы скорее говорит о проявлении религиозной ментальности историка, чем о профессиональной интерпретации этого института власти. В плане исторической оценки Думы надо сказать о том, что А.А. Кизеветтер, как и многие депутаты-думцы либерального толка из университетской интеллектуальной элиты, в своих воспоминаниях придавал особое значение роли личности, фокусируя свое внимание на тех качествах характера, которыми обладал С.А. Муромцев: «Строгий, суровый, торжественный стоял он на своем месте и вел заседание твердо, в полном сознании правоты своих действий. Но несмотря на его суровость, все члены Первой Думы не только слушали его, но и сердечно любили его. Они все чувствовали, что Муромцеву Дума была дорога, потому что ему дорога была родина, для блага которой он пошел в Думу» ^{[5, с. 13]}. И когда для членов Первой Думы настали дни тяжелых испытаний, Муромцев доказал, что он считал себя неразрывно, всей душой связанным со своими товарищами по Думе. «Вместе с ними после роспуска первой Думы поехал он в Выборг, вместе с ними с гордо поднятой головой, как всегда спокойный и величественный, вошел в тюрьму и отбыл тюремное заключение» ^{[5, с. 14]}.

Реконструкция восприятия депутатами Думы ее председателя представляется важной не только для понимания исторического опыта становления института представительной власти в России, но и для осмысления устойчивости традиции в российской истории, связанной с особенностями российской ментальности, которая проявляется в отождествлении личности лидера, персонифицирующего институт власти, с самим институтом, что ,несомненно, влияет и на общую оценку этого института, власти, в целом.

Кроме того, очевидно, что в памяти депутатов Думы, представляющих ее «активное ядро», запечатлелись большие ожидания и иллюзорная вера в «величавую значительность высокого учреждения», «народного представительства», особую роль ее лидера, олицетворяющего высокий долг служения родине и своего участия в работе думы во благо общества. Вот почему таким драматичным было «столкновение» высоких ожиданий и печального опыта прозрения думцев, отраженного в их, увы, таких похожих персональных историях участников деятельности думы, свидетелейее разгона, переживших разочарование во власти и испытавших ощущение кризиса Российской империи, горечь неприятия народом их как «народных представителей, изгнанников из России, хранивших память о ней в долгой жизни в эмиграции.

В своей брошюре «Судьба первых депутатов» писатель и журналист, соредактор «Русской газеты» В.В. Брусянин (1867–1919) писал, что «в начале деятельности Думы, когда народные представители поддерживались в своих запросах населением, в придворных сферах и в среде камарильи наблюдалась растерянность» и что «в этот момент политического разъединения впервые поколебались народные иллюзии, окрыленные бессознательным стремлением к царю» ^{[1, с. 54]}. Это была поддержка населением тех надежд, которые декларировались депутатами при открытии думы. В.В. Брусянин в своей брошюре припоминает слова депутата, одного из основателей кадетской партии, выпускника Санкт-Петербургского университета Ф.И. Родичева (1854–1933), который «первым после «торжественного» обнародования горемыкинской декларации сказал: «мы явились сюда в первый день, выражая готовность верить, выражая готовность работать на обновление страны, мы ждали, что власть выйдет к нам навстречу, мы готовы были забыть прошлую деятельность людей, в руках которых была власть. Мы готовы были не вспоминать о том, что на пороге обновленной России власть находится в руках лиц, работающих над угнетением страны. Сегодня наши надежды рушились…». Так случилось, что 7 июля 1906 г. депутаты первого российского парламента вышли из зала Таврического дворца «неприкосновенными личностями» в последний раз: через двадцать четыре часа слепая фортуна сравняла их с обыкновенными «прикосновенными» обывателями. С сожалением, как свидетельствуют современники, «и в период неприкосновенности» депутаты «оппозиционных взглядов» не были «в чести» у служителей власти и закона различных рангов и могли подвергаться физическим и словесным угрозам и унижениям. Так, например, «депутат от Оренбургской губернии Т.И. Седельников был избит на улице городовыми и дворниками, а один из генералов, посетивший Таврический дворец по долгу службы, высказал предположение, что если бы депутата Аладьина повесить на люстре над депутатскими скамьями, то “этот депутат был бы прекрасным украшением парламента”» ^{[1, с. 54]}.

Как известно, «разочарование во власти» перводумцев, с одной стороны, и агрессивное неприятие этой властью «народного представительства», с другой, проявилось в том, что значительная часть членов Первой Государственной думы собралась в Выборге, на территории Великого княжества Финляндского и приняла воззвание (т.н. «Выборгское воззвание»), в котором призвала население к пассивному сопротивлению властям, к уклонению от призыва в армию, к неуплате прямых налогов. Вопреки ожиданиям авторов «Выборгского воззвания» роспуск Думы не вызвал политического кризиса, но последовали административно-политические меры против думцев, подписавших «Выборгское воззвание». Так, по свидетельствам современников, вскоре после поездки бывших «лучших людей» в Выборг в правящих сферах приступили к обсуждению «крамольного» поведения «врагов отечества», лишенных с роспуском думы мирных средств обновления России». Тогда «слежение» за бывшими депутатами началось повсеместное и выдающееся по своей бесцеремонности» ^[1], которое закончилось, как известно, тем, что 167 человек, в том числе бывший председатель Думы С.А. Муромцев, были приговорены к трехмесячному тюремному заключению и лишению избирательных прав.

Однако, если со стороны властей репрессии и агрессивное неприятие Государственной думы было в какой-то степени ожидаемо или, во всяком случае, объяснимо для депутатов по прошествии времени, то неприятие народом «народных представителей» было для них болезненным и обернулось «травмой памяти».

Анализируя причины разгона Думы в своих воспоминаниях А.В. Тыркова-Вильямс писала о том, что «народные представители, увлеченные борьбой,… опьяненные политическими возгласами, обличениями, требованиями, не сумели сразу приняться за то, ради чего Дума была созвана, чего они сами добивались с такой бурной энергией, – за законодательство», так как «слишком еще кипели в них страсти, слишком обуревала их неудержимая потребность на всю страну выкрикнуть то, о чем раньше говорилось только шепотом.» Ошибочность поведения депутатов в своих воспоминаниях эта мудрая женщина видела в том, что «перед открытием Государственной думы между правительством и народными представителями не произошло никакого общения, никаких не только сговоров, но даже переговоров» и поэтому когда думцы и министры, впервые встретившись в Таврическом дворце, «притащили с собой тяжкий груз и путы враждебности, недоверия, нежелания подойти друг к другу ближе, найти почву для сотрудничества». Более того, раскрывая эмоциональный фон взаимоотношений депутатов думы с министрами, А.В. Тыркова-Вильямс характеризует настроения «двух сторон» следующим образом: «власть с неостывшей обидой побежденного, и народные представители с злорадным торжеством победителей помнили, что Дума пришла не сверху, а была навязана снизу», то есть «явилась в результате широкого самочинного освободительного движения, которое многие просто называли революцией» ^{[14, с. 399]}. В этой ситуации, по здравому размышлению «инсайдера», участника деятельности Думы первого созыва, власть, по логике вещей, просто обязана была бороться с этой революцией любыми силами и средствами. С подобным же объяснением соглашались и другие современники- думцы, которые также отмечали, что «первая Государственная дума не сумела встать на путь соглашения и сотрудничества с еще сильной центральной властью, она приняла вызывающий тон, не использовала представлявшихся ей возможностей и проиграла в безнадежной борьбе, отрезав тем самым и себе самой, и своим наследницам путь к участию во власти, в управлении страной» ^{[10, с. 13]}. Таким образом, приобретенный неудачный опыт взаимодействия, культурная практика «общения» между представителями «нового» института, Думы, и органами и персоналиями из «старой», традиционной, верховной исполнительной власти императорской России признавался самими думцами весомой причиной стремительного драматичного конца первого российского парламента.

В публичной сфере российского общества звучали весьма эмоциональные оценки роспуска Думы как «национального несчастья», чреватого, быть может, «тяжкими потрясениями, о которых страшно подумать и которых можно было избежать» ^{[7, с. 20]}. Во многих современных этому событию периодических изданиях известие о роспуске Думы назвалось «грустным» и призналось, что «перед Россией открывается тяжелый период» ^[7].

Однако, наиболее болезненной была встреча думцев с народом, то есть с теми, кто посылал в Думу своих избранников, чтобы они добыли «землю и волю», что и было зафиксировано в наказах, письмах и телеграммах, которыми «сносилось» население в продолжение 72 дней со своими избранниками. Народные избранники, вернувшиеся по домам преждевременно, естественно, должны были рассчитывать и на особенную встречу со стороны населения. Нетрудно было предсказать характер этой встречи: население обратилось к своим избранникам с требованием отчета в действиях, в силу чего бывшим депутатам поневоле приходилось беседовать с населением. Интересны сообщения о газетных публикациях того времени, содержащиеся в брошюрах, написанных современниками, в которых, в частности, говорится о характере подобных встреч и бесед депутатов с населением. Так, например, описание одной из таких встреч содержит сведения о том, что «неоднократно местные крестьяне обращались с вопросами о роспуске думы к бывшему депутату Думы Стефанюку; но последний упорно молчал, отговариваясь незнанием. Ни угрозы, ни ругательств крестьян настойчиво не помогли. Наконец, на днях, когда толпа крестьян настойчиво приступила к Стефанюку с расспросами о думе, а последний отнекивался и не хотел отвечать, на него набросился с бранью отставной фельдфебель и закричал: «Что ж ты, собачий сын, мы тебя выбрали, на наши гроши ты поехал, привез себе оттуда казны, а теперь молчишь! Мы тебе отобьем бока и покажем, как отвиливать с ответами перед громадой»!.. С этими словами он бросился на Стефанюка и избил его палкой. Сотские еле отстояли депутата от раздраженной толпы» ^{[1, с. 54]}. Это один из множества подобных случаев, в которых депутатам при встречах с народом грозила расплата и поэтому, как свидетельствуют современники, депутатам по возвращению приходилось уезжать, так как были даже случаи, когда их дом мог быть сожжен односельчанами; или когда «крестьяне разгромили фруктовый сад»; или, как у бывшего депутата М.И. Герасимова, «изъяли все его имущество и даже отобрали книги, газеты, письма и записную книжку» ^{[1, с. 54]}. Автор книги «Судьбы перводумцев» В.В. Брусянин отмечает, что во многих подобного рода проявлениях негативного отношения крестьян к своим выборным депутатам была виновата «черная сотня», представители которой весьма активно провоцировали население на подобные действия, а «местные черносотенные организации с особенными старанием помогали полиции в деле преследования депутатов». Из этого перечня «случаев с депутатами» становиться понятной интуитивная обеспокоенность думцев возможной утратой их неприкосновенности, о чем свидетельствует, например, известный факт, когда депутат Т.И. Седельников, давая объяснение Думе по поводу избиения его петербургской полицией, просил парламент позаботиться о неприкосновенности личности вообще и тем как бы предсказывал судьбу депутатов, когда они станут только «бывшими», а, стало быть, и прикосновенными. К сожалению, эти опасения подтвердились фактами расправ, которым подвергались уже бывшие депутаты Государственной думы, многие из которых «были убиенными», многим по воле случая удалось скрыться от преследований, а некоторых просто-напросто местная администрация как «провинившихся» и «крамольных» народных представителей от занимаемых ими должностей освобождала.

Тем не менее, бывшие депутаты Думы, несмотря на испытанную травму памяти, связанную с драматическим финалом этой институции, в своих записях и мемуарах транслировали весьма интересные, несомненно, субъективные, но аутентичные оценки Государственной думы.

Так, например, Н.Ф. Езерский (1870–1938), депутат Государственной думы первого созыва от Пензенской губернии, выпускник юридического факультета Московского университета, член конституционно-демократической партии, глава пензенской группы партии кадетов, значение Думы видел в формировании общественного мнения, которое всколыхнуло не только столичные города, образованные кругиРоссийской империи. Он писал, что «под взволнованной поверхностью общественного моря шла работа в глубоких слоях народа. Чуждый политике, косный обыватель начал втягиваться в нее, деревня, взбудораженная аграрным движением, зашевелилась. Забастовки, погромы, новые мысли и речи, какие несли с собой городские люди и столичные газеты, пробуждали умственную деятельность, безотрадное положение деревни становилось яснее ей самой» ^{[3, с. 39]}.

Иначе оценивал значение Государственной Думы, выпускник юридического факультета Санкт-Петербургского университета, первый председатель партии октябристов , член Государственного совета Д.Н. Шипов (1851–1920), который верил в то, «государственная власть признает нужным установить свое единение с населением», ибо «согласие и единение царей с народом во времена Земских соборов обуславливались не противопоставлением прав государя и прав народа, а сознанием обеими сторонами лежащего на них равно нравственного долга – содействовать общими усилиями возможному осуществлению в государственной жизни требований высшей правды» ^{[16, с. 331]}. Задачи Государственной думы были иные. Однако, по мнению автора воспоминаний, император этого не учел в полной мере: «положив… в основу своего взаимодействия с народным представительством правовую идею, государственная власть разрешала вытекавший отсюда практический вопрос не согласно с требованиями справедливости, а в ущерб прав народного представительства и в целях поддержания своего самовластия» ^[16]. Такое разрешение вопроса не могло, по мнению Д.Н. Шипова не вызвать справедливого неудовольствия в широких кругах населения.

В воспоминаниях другого октябриста, депутата Государственной думы третьего и четвертого созывов, выпускника физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета, Н.В. Савича (1869–1942) можно встретить другое характерное для современников восприятие института народного представительства. В своих воспоминаниях он писал, что «за двести лет, протекших после упразднения при Петре Великом последних остатков участия общественных представителей в управлении государством русское общество отвыкло от ответственного участия в распоряжении судьбами страны» ^{[10, с. 14]}. Возрождение ответственности народа – вот, пожалуй, по мнению Н.В. Савича, главное назначение Государственной думы.

Какие же основные выводы можно сделать на основе реконструкции восприятия современниками Государственной думы как института народного представительства в контексте «memory studies»? Прежде всего, названный ракурс предполагает не изучение реальных фактов, относящихся к составу Думы и ее функционированию, а реконструкцию образа Думы через восприятие института народного представительства «активным ядром» депутатского корпуса думы, ее участниками. Процедура реконструкции образа Думы, сохраненного в памяти современников, требует обращения к текстам их воспоминаний, написанных, в основном в эмиграции бывшими депутатами Думы, а в ту пору уже «изгнанниками». С точки зрения авторства, привлеченные мемуары являются достаточно представительным комплексом, транслирующим групповое восприятие рождения и гибели, значения и слабости Думы интеллектуалами-либералами, с их общим восприятием прошлого, составившим основу их групповой идентичности. Активность этих депутатов Государственной думы, определявшая во многом ее облик, дала повод для суждения о феномене «политической диктатуры» университетской профессуры в правовой жизни Думы, как о факте, во многом обусловленном отсутствием идеологически сильного и политически самостоятельного буржуазного представительства. Для них, как следует из прочтения «запечатленной памяти» в их мемуарах, характерной была эйфория высоких ожиданий от народного представительства, Государственной думы, и короткий, но драматический опыт их пребывания в качестве депутатов, вызвавший травму памяти, связанную с разгоном Думы и преследованиями властей, с попыткой сопротивления, реализованной в подписании Выборгского воззвания и с непризнанием их, «народных представителей», народом, который встретил жестокостью и агрессией вернувшихся «домой» народных посланцев. Последующие драматические события политического процесса в России начала ХХ в. определили выбор, персональные судьбы бывших депутатов Думы – бегство, изгнание, жизнь на чужбине.

Очевидно, что в групповой памяти депутатов, обладавших общими социокультурными характеристиками, при всей индивидуальности восприятия, можно обнаружить единое очертание образа первого российского парламента в памяти о народном представительстве, запечатленной и в дневниковых записях, составленных во время деятельности Думы, и в мемуарах, написанных за границей. В этих текстах прослеживается зависимость жизненного пути депутатов, их персональных судеб от судьбы Российской империи, от тех трансформаций политической системы правления империи, внутри которой они были акторами. А их опыт участия в парламенте как представителей политической элиты России явился важным эпизодом в судьбе Российской империи. Таким образом, несомненным является факт присутствия в судьбах этих депутатов связки «память-идентичность-травма», которая находится в центре внимания такой области как «memory studies» ^[9].

Методология «memory studies» предлагает историку новую оптику видения института народного представительства как исторического факта эпохи позднего имперского периода российской истории «через личность», и позволяет обогатить объяснение драматической истории Государственной думы включением в сферу внимания историка моделей поведения депутатов думы, мотиваций их поступков и деяний. Изучение памяти требует и новых подходов к источникам, прежде всего, к так называемым эго-источникам, которые обладают необходимым информативным потенциалом и «чувствительностью» для исследований памяти о прошлом, ибо именно в памяти отчетливо сохраняются «отголоски пережитых впечатлений» и «пока жив человек и еще не потускнел окончательно его мозг», давно прошедшее, «столь же живо, а то и живее вчерашнего» ^{[4, с. 463]}.