Initiatory nature of the opposition “child – adult” opposition in the mythopoetic paradigm of Vladimir Mayakovsky's works of the early period

Strelnikova Ekaterina Sergeevna Postgraduate student, the department of Russian Literature of the XX and XXI centuries, Theory of Literature and Humanities, Voronezh State University 394018, Russia, Voronezhskaya oblast', g. Voronezh, Ploshchad' Lenina, 10 svstrelnikov@inbox.ru

В 1937 году Р. О. Якобсоном ^[28] была обозначена необходимость особого подхода к литературоведческому анализу поэтического произведения. Подход этот заключается в рассмотрении текста не обособленно – в нерушимой смысловой завершенности, – а созависимо с целостным авторским дискурсом, причем функционирующим по собственным художественным и миростроительным законам. Дискурс этот Якобсон называет индивидуальной авторской мифологией. Терминологическое своеобразие введенного Якобсоном понятия не случайно: именно «мифология» – потому что единому художественному миру произведений автора присущи собственные законы бытия, хронотопные доминанты и особая аксиологическая парадигма, в контекст которых помещен лирический герой.

Актуализированное Якобсоном понятие уже было знакомо теории литературы – еще со времен «Философии искусства» Фридриха Шеллинга, где утверждалось, что лишь в пределах мифологически обусловленного мира определенные образы могут стать выразителями вечных понятий ^{[25, с. 62]}. До Якобсона к разработке и применению «индивидуально-мифологической» – неомифологической – методологии прибегали Вячеслав Иванов (применительно к Ф. М. Достоевскому) и М. О. Гершензон (применительно к А. С. Пушкину) ^{[16, с. 124]}, а собственно неомифологические тенденции – общее место в творчестве писателей начала ХХ века.

Неомифологизм в литературе – расширение смысловых возможностей текста путем включения в него реконструированных мифологических элементов. Художественное произведение, обладающее индивидуальной структурной организацией, преобразует миф по законам собственной поэтики и в соответствии с авторской волей. В результате трансформируется сама исходная мифологическая картина мира – становится индивидуально-авторской, – а мифологическая архаика оказывается не только материалом, но и средством изображения, особой формой художественной герменевтики ^{[16, с. 123–124]}. Соответственна и методологическая доминанта в изучении подобного рода произведений. Именно неомифологический метод позволяет исследователю выйти на качественно иной уровень прочтения художественного текста, проанализировать авторский дискурс как единое мифотворческое целое, проследить закономерности трансформации архетипических и мифологических элементов в соответствии как с индивидуальным мировоззрением автора, так и с особенностями культурологических реконструкций современной ему эпохи.

Рассмотрение авторского дискурса именно с точки зрения неомифологического подхода представляется нам особенно целесообразным для изучения поэтического наследия Владимира Маяковского, творчество которого – при устойчиво сформировавшейся «постаментности» его фигуры – было и остается изученным преимущественно под влиянием внешних сопутствующих факторов. Обращение к мифотворческому началу поэтики Маяковского позволяет нам проследить единый путь его творческой эволюции, проанализировать художественные произведения безотносительно историко-политического контекста и – напротив – выйти в контекст философский, религиозный и культурологический, значительно обогащающий интерпретационное поле смыслов и придающий ему вневременное, общечеловеческое звучание.

В то время как материалом нашего исследования являются ранние произведения Маяковского (1912-1916), собственно объектом становится феномен индивидуального мифотворчества автора во всем многообразии культурологических аспектов. Наша работа находит свое место в исследовательском поле, охватывающем философско-религиозную составляющую поэтики Маяковского (В. Н. Альфонсов ^[1], К. А. Медведева ^[13], К. Г. Петросов ^[15], М. Ф. Пьяных ^{[17, 18]}, Р. С. Спивак ^[20], Т. А. Тернова ^[21] и др.). Между тем индивидуально-авторская мифология раннего Маяковского восходит одновременно ко множеству культурных мифов. И в первую очередь это мифы о Дионисе и Христе. Дионисийское и христианское в творчестве Маяковского – в интересующем нас аспекте – было подробно описано Д. А. Бестолковым ^{[2, 3]}, Т. В. Давыдовым ^[5], П. А. Климовым ^{[9, 10]}, И. А. Макаровой ^[11], Д. Н. Скляровым ^[19], Д. Ю. Шалковым ^{[23, 24]}, Н. Г. Юрасовой ^[27]. Функционирующая в рамках собственного мифопоэтического времени ^{[16, с. 124–126]}, индивидуально-авторская мифология Маяковского реализована на самых разных уровнях поэтики (хронотопном, образном, лексическом, символическом, мотивном и проч.). Поэтому в рамках данной статьи она может быть рассмотрена лишь с одной из множества сторон сакрального бытия лирического героя.

Разные ипостаси лирического героя – Христос, Наполеон, Заратустра, Поэт-Пророк, Поэт-Трибун – восходят к единому мифологическому образу-первоначалу, Дионису. Впервые обозначенная Фридрихом Ницше категория «дионисийского» в мировой и – особенно – древнегреческой культуре ^[14] нашла свое качественное развитие в трудах Вячеслава Иванова «Эллинская религия страдающего бога» ^[8] и «Дионис и прадионисийство» ^[7]. Большинство «дионисийских» черт лирического героя раннего Маяковского при детальном рассмотрении оказываются ожидаемо связанными с категорией пограничного – ожидаемо потому, что самому Дионису как божеству убитому и воскрешенному (рожденному дважды), разорванному (лишенному индивидуации), дисгармоничному (и стремящемуся к аполлонической гармонии) и проч. эта пограничность (двойственность, скрепленная третьим – орфическим – началом) органически присуща.

«Дионисийство» лирического героя подтверждается множеством примеров. Его жизненный путь – путь сумасшедшего: «Дикий, обезумлюсь…» («Лиличка!» ^{[12, с. 107]}), «Пришла / и голову отчаянием занавесила / мысль о сумасшедших домах» («Облако в штанах» ^{[12, с. 186]}); за ним в пока бесполезную отчаянную борьбу пойдут такие же – сумасшедшие: «Идите, сумасшедшие, из России, Польши» («Я и Наполеон» ^{[12, с. 73]}). Как и разорванный титанами Дионис, лирический герой физически растерзан: «Пусть с плахи не соберу разодранные части я…» («Война и мир» ^{[12, с. 233]}). Он – палач и жертва одновременно, пацифист и воин, мученик и каратель, Христос и Наполеон. Сравним: «Звереют улиц выгоны. / На шее ссадиной пальцы давки» и «Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою / отсюда до Аляски!» («Облако в штанах» ^{[12, с. 192, 196]}) или «Здравствуй, / мое предсмертное солнце, / солнце Аустерлица!» и «Через секунду / встречу я / неб самодержца, – / возьму и убью солнце!» («Я и Наполеон» ^{[12, с. 74, 73]}).

Рожденный даже не дважды, а многократно – «О, как великолепен я / в самой сияющей / из моих бесчисленных душ!» («Война и мир» ^{[12, с. 239]}), – проживающий сотни жизней последовательно и одну непрерывно – «И когда мое количество лет / выпляшет до конца…» («Облако в штанах» ^{[12, с. 194]}), – лирический герой раннего Маяковского постоянно находится на границе между вечной страстной смертью и воскрешением. Не случайны здесь евангельские мотивы – вплоть до написания собственного Евангелия в «Человеке», – хотя лирический герой подчеркнуто не подменяет Христа своей фигурой. Диалектика жизни и смерти также отправляет нас к категории дионисийского – и одновременно к пограничности мироощущения лирического героя.

Категория пограничности – одна из важнейших для понимания мифопоэтической эволюции произведений раннего Маяковского: проследив за ее трансформацией в ходе развития единого лирического сюжета, мы видим качественные изменения на разных уровнях художественного текста. Находящийся всегда «между» – будущим и прошлым, Дионисом и Аполлоном, разобщенным и целостным, дневным и ночным и проч. – лирический герой постоянно стремится преодолеть собственную пограничность и достичь искомой гармонии. Перед ним – граница онтологическая (кто должен стать во главе Вселенной – Бог или Человек?) и экзистенциальная (кто он сам – ушедший из рая или изгнанный из него?), аксиологическая (стать созидателем, Христом, или разрушителем, Наполеоном?) и хронотопная (земное или небесное, замкнутое или открытое?).

Важность описанной нами категории в совокупности с отмеченными дионисийскими чертами лирического героя не может не отправить нас к мысли об инициатической природе его положения. Сама природа инициации, изначально противоречивая и основанная на антагонизме умирания и воскрешения, сопровождает переход человека из профанного мира в мир сакрального ^{[6, с. 107]}: к «живым» он сможет вернуться только «новым человеком, подготовленным к другому способу существования» ^{[26, с. 15–16]}. Состояние индивида, проходящего обряд инициации, одновременно деструктивно и конструктивно, он оказывается в локально и хронологически неопределенном пространстве. Это позволяет говорить об инициации как лиминарном обряде ^{[4, с. 24]}, а личность испытуемого определить как лиминальную ^{[22, с. 169]}. Состояние лиминальности подразумевает определенную степень «размытия» идентичности индивида, его дезориентацию. Такие личности «ни здесь ни там, ни то ни се; они – в промежутке между…» (курсив мой. – Е.С.) [Там же]. Возвращаясь в литературоведческий контекст, отметим несомненное сходство черт лиминальной личности и лирического героя раннего Маяковского.

Однако лиминальность – явление преодолимое: и чтобы перейти к следующей стадии процесса инициации, лиминальные личности «должны беспрекословно подчиняться своим наставникам и принимать без жалоб несправедливое наказание» [Там же]. Так и лирическому герою Маяковского не удастся завершить обряд инициации, пока эволюция его мировосприятия не приведет к признанию своей (и только своей – Человека, а не Бога!) ответственности за судьбу мира и – вслед за этим – добровольного восшествия на плаху в «Войне и мире»: «…каюсь: / я / один виноват / в растущем хрусте ломаемых жизней!» ^{[12, с. 230–231]}. Лирический герой теперь видит путь – и к справедливому мироустройству, и ко всеобщей гармонии, и к обретению собственной цельности.

Любая инициация – это и становление социально самостоятельной личности, «превращение» ребенка во взрослого. С лиминальностью лирического героя связано противопоставление детскости и взрослости в ранних произведениях Маяковского. Знаменитое «Я люблю смотреть, как умирают дети» («Несколько слов обо мне самом» ^{[12, с. 48]}), ввергающее в ужас воображение читателя и сегодня, – вовсе не о кровожадности и садистских наклонностях лирического героя. Эта явно эпатирующая строка по сути своей – все о том же: дети умирают, когда становятся взрослыми. Лексема «умирать» здесь важна принципиально – она и отправляет нас к обряду инициации, в рамках которого нужно «умереть» в одном качестве, чтобы обрести иное: «Смерть при посвящении означает одновременно конец детства, неведения и состояния непосвященности» ^{[26, с. 16]}.

Детскость и взрослость в текстах до «Войны и мира» прослеживается у Маяковского на разных уровнях. С экзистенциальной точки зрения сам лирический герой балансирует между этими состояниями, не в силах вырваться из положения лиминальной личности. С точки зрения онтологической, выходящей за пределы существования только лирического героя, стать взрослыми – единственная возможность для всех спастись в жестоком мире и суметь «раскроить» его по новым, справедливым законам. Наивным детям, мечтающим о любви и гармонии и не знающим, как их добиться, в сотворенном богом мире делать нечего: «Скрипка издергалась, упрашивая, / и вдруг разревелась / так по-детски, / что барабан не выдержал…» («Скрипка и немножко нервно» ^{[12, с. 68]}); «Вдруг прожектор, вздев на нос очки, / впился в спину миноносочки» («Военно-морская любовь» ^{[12, с. 80]}). С этим миром вообще нельзя сосуществовать; с ним можно бороться, и только взросление обеспечит хотя бы надежду на успешность этой борьбы: «Дети, / вы еще / остались. / Ничего. / Подрастете. / Скоро / в жиденьком кулачонке зажмете кнутовище, / матерной руганью потрясая город» («Никчемное самоутешение» ^{[12, с. 111]}). С точки зрения аксиологической только на новую нравственность новых взрослых опасливо надеется лирический герой: современники точно не могут оценить его творчества – возможно, будущие повзрослевшие дети сумеют это сделать: «…чтоб стали дети, должные подрасти, / мальчики – отцы, / девочки – забеременели. / И новым рожденным дай обрасти / пытливой сединой волхвов, / и придут они – / и будут детей крестить / именами моих стихов» («Облако в штанах» ^{[12, с. 190]}).

Инициация – процесс болезненный, предполагающий страдания. Такие страдания лирическому герою приносит пограничное положение между ночью и днем – и здесь мы выходим на хронотопный аспект противопоставления детскости и взрослости. Спокойствие, относительная защищенность возможна для героя-ребенка только ночью – «Ночь пришла. / Хорошая. / Вкрадчивая» («Я и Наполеон» ^{[12, с. 72]}), – пространство которой свободно от безобразных людей, спящих по своим домам («Утро», «Порт», «Военно-морская любовь»). Боль будет приносить наступающее кровавое утро – предвестник будущих страстей лирического героя: «…мой лоб, венчанный шляпой фетровой, / окровавит гаснущая рама» («Несколько слов о моей маме» ^{[12, с. 47]}). Бессменный атрибут наступающего дня – жестокое солнце – деспот, вырезающий «ночь из окровавленных карнизов» («Я и Наполеон» ^{[12, с. 73]}).

Ночное – дионисийское, дневное – аполлоническое. До «Войны и мира» последнее было недоступно лирическому герою. Ему было хорошо в ночном пространстве, пока оно в какой-то степени защищало его и от жестокости мира, и от душевной черствости бога-отца, не принимающего сына обратно после «земного» путешествия. Но в целом судьбу лирического героя ночь не облегчает, от вынужденных вечных страданий не спасает. С процессом «взросления» героя необходимость прятаться в темноте отпала, и ночь стала восприниматься косной, предавшей, оставшейся в прошлом: «Видите – / небо опять иудит / пригоршнью обрызганных предательством звезд?» («Облако в штанах» ^{[12, с. 189]}).

Постепенно в ранней лирике Маяковского солнце (день, свет) приобретает все больше положительных коннотаций. Окончательное завершение этой трансформации – в «Войне и мире»: счастливое пространство будущего подчеркнуто солнечно и светло («…семь тысяч цветов засияло / из тысячи разных радуг» ^{[12, с. 236]}). И вроде бы инициация героя наконец состоялась, и переход его завершен, и сепарация от отца осуществлена (в «Войне и мире» бог сбегает с трона, оставляя своих детей в пучине войны)… Но мироустройство еще не стабильно, а красота солнечного мира – лишь в будущем, а не в настоящем. Граница преодолена – но не снята окончательно; противоборство ночного и дневного не исчезает – лишь меняются его полюса.

Лирический герой отыскал дорогу к идиллическому «завтра» и тут же столкнулся с новым противоречием: такому «завтра» не нужны будут взрослые, потому что приобретенная для борьбы взрослость, во-первых, априори не может быть счастливой; во-вторых, бороться там попросту не с чем. Долгожданное пространство гармонии и справедливости – пространство, так похожее на райское, – место, где за ненужностью взрослых живут только дети – потому что только они (по евангельским заветам) умеют наслаждаться счастьем и быть гармоничными: «…истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18:3).

Новый мир в «Войне и мире» населяют мальчики и девочки, не знающие мытарств, играющие с солнцем: «Сегодня / у капельной девочки / на ногте мизинца / солнце больше, / чем раньше на всем земном шаре» ^{[12, с. 237]}; «Мальчик / в новом костюме / – в свободе своей – / важен, / смешон от гордости» ^{[12, с. 237]}. Бывшие взрослые, развязавшие Первую мировую войну, также превращаются в детей: «…попарно, / цари-задиры / гуляют под присмотром нянь» ^{[12, с. 241]}. Да и сам лирический герой вдруг ощущает себя ребенком – но не тем, прячущимся под покровом ночи и готовящимся к взрослой борьбе, а иным – беззаботным, наконец целостным в своей аполлонической гармонии: «Я кувыркаюсь… / веселый ребенок» ^{[12, с. 239]}.

Но повторимся – это картина будущего. Ее видит перед собой лирический герой, только-только прошедший инициацию, отмежевавшийся от несправедливого бога-отца, ставший взрослым. И вдруг парадоксальным образом получается, что он стоит на пороге новой инициации – он снова лиминальная личность, которой предстоит учиться быть ребенком, чтобы приблизить гармонию будущего. В ранних текстах Маяковского лиминальное положение его лирического героя так и не будет преодолено – оно лишь изменит свое звучание, – и инициация так и останется незавершенной.

Выход из этого состояния произойдет (и произойдет ли?) уже в постреволюционном творчестве автора. Это – предмет для отдельного исследования эволюции лирического героя, восстановления единой мифопоэтической парадигмы произведений Маяковского. Лирический герой снова обретёт отца (но уже Человека) – значит, почему бы и не стать опять ребёнком, раз о нем есть кому позаботиться? При Человеке и жизнь хороша, и жить хорошо, ведь он справедливо находится на своём месте, он и сам – гарант желанной гармонии и справедливости.

Потому и будущая поэма «Владимир Ильич Ленин» – не об исторической личности (по крайней мере, не только), но о Человеке – уже вполне конкретном, помещенном автором на кажущееся закономерным место. И «Хорошо!» – не столько о коммунистическом рае на земле, сколько о желанной и все-таки достигнутой – уже в настоящем! – гармонии. Гармонии между собой, осмеянном прежде, как «скабрезный анекдот» («Облако в штанах» ^{[12, с. 185]}), обществом и Вселенной, которая теперь не глуха и не кладет «на лапу / с клещами звезд огромное ухо» («Облако в штанах» ^{[12, с. 196]}), а готова, как мечтается, оборачиваться на первый крик – «Товарищ!».

Но любой отец не вечен – и в будущем мире лирического героя Человек умирает. И исчезновение его не остаётся незамеченным, как в случае с бегством бога в «Войне и мире»; целый мир будет скорбеть, вынужденный учиться жить самостоятельно. Значит, детское беззаботное состояние снова будет невозможным, а лирического героя (да и все общество в целом) снова будет ожидать очередной этап инициации и перерождения в новом качестве… Но это уже тема для дальнейшего глубокого разговора с целью восстановить целостный концепт жизни лирического героя Маяковского в неразрывном единстве вечного умирания и воскрешения.