Boots and spurs: symbolic items of Russian cavalry in the reminiscences of Russian cavalrymen

Shapiro Bella PhD in History Docent, the department of Museology, Russian State University for the Humanities 125993, Russia, g. Moscow, ul. Miusskaya Ploshchad', 6 b.shapiro@mail.ru Other publications by this author

Материальная культура русского всадничества не относится к числу забытых исследователями тем. Только за последние годы интересующемуся читателю был представлен довольно значительный массив работ: О. В. Двуреченского (2008, 2018 и др.) ^[1]; ^[2], К. В. Трубицына и Ю. Н. Бузыкиной (2009, 2010, 2012) ^[3]; ^[4]; ^[5] А. В. Курбатова (2013) ^[6], В. И. Егорова (2014) ^[7], Д. А. Клочкова (2014, 2015) ^[8]; ^[9] и многих других. Основные тенденции научного интереса к проблеме в XIX – начале XXI вв. и его динамика детально рассмотрены автором в монографии «Русский всадник в парадигме власти» (2021) ^{[10, с. 7-16]}. Мы видим, что чаще всего вопрос анализируется детально и обстоятельно, в контексте исторического либо археологического исследования; крайне редко предметом фрагментарного анализа становится не внешний вид, технология изготовления, метод или способ использования, бытования предметов, а их символический смысл. Так, изредка отмечается, что перед выпуском в полки кавалерийская молодежь выбирала шпоры, как «лучшее украшение кавалериста», с большим воодушевлением ^{[9, с. 314-316]}; мимоходом упоминается, что не меньшее внимание отдавалось выбору кавалерийских сапог, среди великого их множества: высоких и малых, строевых и парадных ^{[9, с. 312]}.

Представляется возможным расширить спектр подходов, включив в этот ряд и методы культурологического исследования, поскольку знаковый характер некоторых форм материальной культуры русского всадничества вполне очевиден. Актуальность исследования определяется уникальностью не только материальной культуры русского всадничества, но — шире — культурно-исторического конного наследия России в целом, его ценностью для русской и мировой культуры. Материалами для изучения вопроса были избраны мемуары-автобиографии и мемуары-истории, записки и дневники, воспоминания, частная переписка и личные архивы представителей кавалерийских частей Российской императорской армии.

Стоит начать с определения всадничества как особой привилегированной группы среди военной и военно-политической элиты, чья кастовая исключительность подчеркивалась известной русской пословицей «конный пешему не товарищ». Появление профессионального конного воинства на Руси происходит в период с середины XI до XIII вв. ^{[11, с.10]}. Главную силу войска теперь составляла конница; с этого времени власть принадлежала тому, кто стоял в ее главе. И позднее лучшие фамилии русского дворянства служили именно в кавалерии, особенно гвардейской ^{[12, с. 57-58]}.

Эта исключительность многократно подчеркивалась самими конниками. Не иначе, как «богами верховой езды» называли и постоянный состав Офицерской кавалерийской школы ^{[13, с. 33-36]}; ^{[14, с. 13]}, и русских офицеров-конкуристов — победителей международных стартов ^[15], и отдельных лихих ездоков (таких, как есаул Царской сотни Бекир Тургиев с его знаменитой джигитовкой на полном карьере) ^{[16, с. 19]}.

Особого упоминания в этом ряду заслуживают «земные боги» — вахмистры кавалерийских училищ ^{[17, с. 16]}; ^{[18, с. 11]}; ^{[19, с. 41]}. «… вахмистр эскадрона. Это — “земной бог”. Никто из молодых даже не смеет приблизиться и заговорить с этим “земным богом” — настолько высока и почетна его фигура. Можно обратиться по службе и по делу к своему взводному вахмистру — и то в случаях исключительных, дабы не беспокоить его с пустяками. Но “бог земной” — для молодежи — недосягаем», — вспоминал выпускник «Славной школы» (Николаевского кавалерийского училища, далее — НКУ) Г. И. Лисовский (пишущий под псевдонимом Евгений Вадимов) ^{[20, с. 17]}.

Отдельные кавалерийские части Российской императорской армии почти официально нарекались бессмертными (александрийские гусары, т. е. 5-й гусарский Александрийский полк) ^[21]; не-кавалеристы — простыми смертными ^{[20, с. 5]}.

«Божественно-бессмертную» историю эффектно дополняло красивое поверье об особом «кавалерийском» сердце (употреблялось в контексте особой преданности лихому кавалерийскому духу) ^{[22, с. 34]}; ^{[13, с. 33]}. Особое положение всадничества наблюдалось даже среди нижних чинов. Так, в Крымском конном полку Российской императорской армии нижние чины именовались всадниками, в прочих полках — уланами, гусарами, кавалергардами и т. д., и только потом рядовыми ^{[23, С 68]}.

Кастовую обособленность кавалерии обеспечивал тщательный отбор кадров, прошедших через горнило «цука» (неформальных кавалерийских традиций) и через «огненное чистилище» обучения (сравнение принадлежит Г. И. Лисовскому) усложнявшемуся год от года кавалерийскому искусству ^{[20, с. 5]}). «Нелегко, очень нелегко дает к себе подступ лучезарная звезда офицера Российской конницы... И не только она — нелегко влезает на плечи… мундир юнкера», — подтверждал Г. И. Лисовский ^{[20, с. 4]}.

Эта исключительность всадничества соотносилась со специфичностью его материальной культуры. Поощрялась особая подтянутость, щеголеватость, поддерживать которые среди кавалерийских юнкеров и кавалеристов вменялось их командирам ^{[24, с. 40]}; ^{[25, с. 13]}. Культ наружного лоска сочетался с требованием особой лихости, удали, воинского духа: сумма всех этих качеств составляла так называемую «отчетливость» ^{[20, с. 11]}; ^{[26, с 12]}; ^{[27, с. 103]}. Современников впечатляли триумфальные шествия «красивых, как боги» ^{[28, с. 72]} кавалеристов.

Ярким и незабываемым впечатлением от встречи с представителем этой культуры делится «молодой» (т. е. только вступивший) в «Славную школу» А. Л. Марков: его встретила «великолепная и грозная фигура. Красивый и стройный, как дорогая игрушка, только что вышедшая из магазина, передо мною стоял, загородив вход, юнкер старшего курса, — вспоминает Марков, — одетый с иголочки в прекрасно сшитый китель, синие бриджи и мягкие лакированные сапоги, на которых, каким-то чудом, серебряным звоном звучали шпоры, хотя их владелец стоял совершенно неподвижно» ^{[17, с. 14]}. «Форма школы была чрезвычайно нарядной и красивой и не имела ничего общего с двумя другими кавалерийскими училищами — Елисаветградским и Тверским, носившими уланскую форму», — подчеркивает Марков ^{[29, с. 71]}.

Отдельные детали кавалерийской экипировки были включены в ритуальный контекст, что кардинально изменило их семиотический статус ^{[30, с. 224]}. Эта связь особенно наглядно выражалась в погребально-ритуальном церемониале, когда боевого коня усопшего — его верного товарища и в бою, и после смерти — вели рядом с похоронной колесницей; тут же несли шпоры, символизировавшие воинскую славу усопшего.

В качестве символа особой всаднической доблести умершего шпоры обнаруживаются в славянских могильных захоронениях уже с первых веков нашей эры; среди погребального инвентаря древнерусских захоронений — с середины X в. Здесь шпоры имели то же культовое значение, что и в Западной Европе, обозначая право и обязанность аристократии воевать в седле. Наиболее активное использование шпор в допетровской России связывают со Смутным временем или с периодом, предшествующим ему ^{[1, с. 135]}; ^{[31, с. 189-201]}.

Новый виток культурной истории шпор приходится на начало XIX в., время оформления многих неформальных кавалерийских традиций. Процесс начался с открытия НКУ как «питомника русской конницы» (под названием Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров), привилегированного заведения, где обучались представители многих известных дворянских фамилий, впоследствии составившие костяк военной, военно-политической и культурной элиты ^[32]. Впоследствии идея была подхвачена и развита другими кавалерийскими институциями ^{[17, с. 12-13]}; ^{[20, с. 9]}; ^{[33, с. 17]}.

Процесс проходил при активном участии М. Ю. Лермонтова, который провел в «Славной школе» два страшных (по его собственным словам ^{[34, с. 719]}) учебных года. В память этих лет нам осталось стихотворение «На серебряные шпоры я в раздумии гляжу…», созданное поэтом в юнкерские годы (1833/34) ^{[35, с. 274]} и так называемая «лермонтовская шпора» — невидимый (!) или едва видимый след, по преданию, борозда, оставленная на полу курительной комнаты школы шпорой поэта ^{[34, с. 141]}. «Сам М. Ю. Лермонтов сделал невидимую черту своей шпорой, чтобы звери (т. е. младший курс — Б. Ш.) не входили… эти традиции соблюдались очень строго, и никто из молодых не посмеет перешагнуть там, где ему не разрешено», — подтверждал выпускник НКУ 1914 г. А. С. Бразоль ^{[36, с. 180]}.

В последние годы империи начался очередной этап символизации материальной культуры русского всадничества. С новым XX веком все чаще высказывались замечания, согласно которым кавалерия как самостоятельная ударная сила в условиях стремительно растущей машинизации армии исчерпала свои возможности. Интерес к символике военной вещи, призванной укрепить моральный дух кавалерии, растет, особенно после прошедшей в 1907–1909 гг. реформы мундира.

Шпоры прочно закрепляются в кругу вещей-символов неформальных кавалерийских традиций, прежде всего, ритуалов перехода, символизирующих вхождение всадника в вышестоящую профессиональную группу. Особым почетом окружаются первые шпоры, которые выдавались кавалерийскому юнкеру не иначе как за особые успехи в езде, не ранее чем через два-три месяца (что практически совпадало по времени с принятием присяги и началом действительной военной службы, взаимно усиливая значение обоих знаменательных событий — Б.Ш.) после начала обучения кавалерийскому искусству.«Их получало не больше пяти-шести человек на смену, и поздравлял с их получением, обыкновенно сам Начальник Училища по представлении командира эскадрона», — вспоминает выпускник НКУ 1899 г. Г. И. Лисовский ^{[20, с. 25]}.

Первый из смены — лучший из лучших ездоков — получал шпоры из серебра ^{[29, с. 71-72]}; юнкера НКУ называли первые шпоры лермонтовскими и почитали их как реликвию ^{[36, с. 181]}. Получение первых шпор объявлялось незабываемым праздником, сопровождалось устными поздравлениями от командиров школы и однокурсников, а также угощением от самого «земного бога» ^{[36, с. 181]}. «Шпоры даются командиром эскадрона или дивизиона за хорошую езду и день получения их остается навсегда в памяти получившего: он даже спит первую ночь — в шпорах», — подтверждает выпускник НКУ 1916 г. А. А. Арсеньев ^{[24, с. 40]}. При этом «позором считалось поздно получить шпоры», — уточняет выпускник Елисаветградского кавалерийского училища 1893 г. полковник Фурман ^{[33, с. 8]}. «Шпоры надо было заработать <…> Радость была большая — надеть шпоры, заработав их в короткий срок», — еще раз подчеркивает А. А. Бразоль ^{[36, с. 178, 180]}.

Шпоры, издававшие «чудный серебряный звон», «нежный металлический звук, заставивший сладко сжаться мальчишеское сердце» ^{[17, с. 15]}; ^{[29, с 62]}, приобрели значение предмета мечтаний кавалерийской молодежи ^{[29, с. 71-72]} (возраст кавалерийских юнкеров первого года обучения на рубеже XIX–XX вв. обыкновенно колебался в пределах 17-20 лет). Не случайно одно из самых суровых дисциплинарных наказаний — наказание карцером — сопровождалось изъятием шпор и сапог ^{[20, с. 25]}.

Сапоги — еще одна важнейшая деталь экипировки — для кавалериста имели и до сих пор имеют едва ли не большее символическое значение, чем шпоры: «надень сапоги — почувствуй себя всадником», — говорят современные конники. Показательны воспоминания кадетов Донского кадетского корпуса, где уроки верховой езды — при почти полном отсутствии материальной базы для таких занятий — проводились только для двух старших классов, весной и осенью, всего лишь по одному часу в неделю. Кадеты, стремясь к получению необходимых кавалерийских умений и навыков, по словам выпускника корпуса 1898 г. донского казака Е. И. Балабин, «надевали высокие до колен сапоги и чувствовали себя настоящими кавалеристами» ^{[37, с. 2, 5]}. Показательно, что Евгений Иванович, как и большинство его однокашников, продолжил свое кавалерийское образование в «Славной школе» НКУ.

«С экипировкой шутить было нельзя, — подводит итог размышлениям 20-летний Владимир Трубецкой, готовясь выйти в гвардейские кирасиры после успешной сдачи офицерских экзаменов в НКУ (воспоминания Трубецкого относятся к 1912 г.). — Я… устремлялся к… знаменитому сапожнику, заказывая у него потрясающие парадные сапоги… Шпоры я покупал, конечно, у Савельева… ни одни шпоры в мире не могли сравниться с настоящими Савельевскими по «благородству» своего звона, а звук шпор в то далекое время был очень красноречив. Так, если вы слышали сзади себя на улице громкое воинственное и вызывающее бряцание, вы не оглядываясь могли смело сказать, что за вами идет либо жандарм, либо какая-нибудь штабная крыса из комендантского управления. Если до вас доносился тонкий, задорный, кокетливый или же крикливый перезвон, — вы знали уже, что где-то рядом шествует приехавший в столицу провинциальный ухарь-армеец, гусар-красноштанник. Но если до вашего слуха доносилась мягкая и благородно дзинькующая мелодия, — тонкий, воспитанный гвардейский офицер, искушенный в правилах приличия и хорошего тона — офицер, носящий знаменитые савельевские шпоры, приготовленные из какого-то волшебного и, конечно, очень дорогого сплава» ^{[28, с. 158-159]}.

Так в экстремальных условиях рубежа XIX–XX веков (последних лет империи), когда встал вопрос о потере кавалерией самостоятельности, шпоры и сапоги окончательно приобрели значение маркера, отделяющего «своих» от «чужих»; стали символом и мерилом «идеального» кавалериста, обнаруживая сложный механизм взаимосвязей поэтизации, мифологизации и символизации. Господствующий в это время интерес к военной культуре многократно усилил тягу к символизации военной истории и значимость взаимосвязей материального и нематериального мира. Развитие военной науки и более глубокая профессионализация российской армии, и, особенно, ее кавалерии, закономерно отразились в быту кавалерийских училищ. Изменение системы на новом этапе ее исторического развития повлекло за собой и изменение системы «вращивания» в пространство всаднической культуры, о чем свидетельствуют многочисленные воспоминания русских кавалеристов, прошедших это горнило.

Завершая анализ, можно заключить, что в результате работы:

— был выявлен, структурирован и детально изучен значительный корпус воспоминаний представителей кавалерийских частей Российской императорской армии;

— на основе анализа этого материала дана характеристика отдельным специфическим формам материальной культуры русского всадничества, имеющим потенциал символико-смыслового содержания;

— сделан акцент на состоянии проблемы на рубеже XIX–XX вв., когда русская кавалерия находилась в глубоком кризисе и потребность в символизации всаднической культуры была особенно высока;

— проблема впервые была помещена в стыковое пространство исторической культурологии и истории материальной культуры.

Культурологическое осмысление полученных результатов исследования позволило еще раз подчеркнуть роль воспоминаний представителей кавалерийских частей Российской императорской армии как актуальных и востребованных источников по истории материальной культуры русского всадничества и по культурной военной истории.