Transformation of the images of woman and child in the Neo-Victorian novel (based on the novels “Florence and Giles” John Harding and “The Trial of Elizabeth Cree” by Peter Ackroyd

Ilunina Anna Aleksandrovna PhD in Philology Docent, the department of Foreign Languages, Voronezh State University of Forestry 394086, Russia, Voronezhskaya oblast', g. Voronezh, ul. Timiryazeva, 8 ailunina@yandex.ru

«Неовикторианская литература, включающая ряд этапов – «Викторианское возрождение» 1960-х годов и романы Дж. Фаулза; художественные ретроспекции 1980-1990-х годов П. Акройда, Г. Свифта, А. Байетт и др.; продолжает развиваться» ^{[11, с. 8]}. В своей статье мы ставим целью проследить, каким образом в неовикторианском романе 1990-2010-х гг. трансформируются, по сравнению с викторианским претекстом, образы ребенка и женщины. В качестве материала исследования нами были избраны романы Джона Хардинга / John Harding (1951-2017) «Флоренс и Джайлс» /«Florence and Giles» (2010) и Питера Акройда / Peter Ackroyd (род. 1949) «Процесс Элизабет Кри» (в оригинале «Dan Leno and the Limehouse Golem» (1994), опубликован в США под названием «The Trial of Elizabeth Cree»). Для решения задач исследования нами были применены культурно-исторический, сравнительный, интертекстуальный методы литературоведческого анализа. В то время как «Процесс Элизабет Кри» П. Акройда, одного из ведущих писателей своего поколения, неоднократно становился предметом литературоведческого анализа ^[23]; ^[24]; ^[15]; ^[2]; ^[9]; ^[8]; ^[13]; ^[12]; ^[16]; ^[7], особенно, что касается выявления особенностей его жанровой специфики и проблемы истины и вымысла, роман Дж. Хардинга «Флоренс и Джайлс», имеющий статус бестселлера, хотя и привлек уже определенное внимание ученых ^[21]; ^[25], на наш взгляд, должного осмысления в зарубежной и, особенно, отечественной науке пока не получил. Новизна нашего исследования также заключается в том, что это первый в литературоведении комплексный анализ данных произведений с точки зрения репрезентации в них образов ребенка и женщины.

Действие романа Дж. Хардинга «Флоренс и Джайлс» происходит в конце XIX в. Герои, двое сирот: двенадцатилетняя Флоренс, от лица которой ведется повествование, и ее малолетний брат Джайлс живут в уединенном особняке Блайт-хаус. Дядя – опекун не встречается с детьми, доверив их воспитание экономке. Он категорически против того, чтобы девочка получала даже самое элементарное образование: «Хитроумно подстроенные беседы с миссис Граус, пара намеков, брошенных Джоном, да подслушанная болтовня прислуги помогли мне примерно понять, в чем причина. Мой дядюшка <…> вроде состоял когда-то в браке, а если и не был женат, то, по крайней мере, был помолвлен или уж точно сильно влюблен в некую юную даму – и так продолжалось несколько лет. Дама, ослепительная красавица, была дяде неровня, ниже его по образованию и воспитанию, но поначалу это его не заботило. Казалось, впереди у них безоблачное будущее, но вот однажды она вбила себе в голову (а, возможно, это сделал сам дядюшка), что должна учиться, чтобы разделить с ним не только любовь, но и интеллектуальные и духовные радости. И молодая дама тут же записалась на несколько учебных курсов в один из колледжей <…> В городе ее окружили и закружили книги, и музыка, и поэзия, и театр, и философия, и разные идеи, так что довольно скоро она понеслась под откос – возможно, стала пить, курить и предаваться всевозможным запретным радостям…Словом, все закончилось тем, что она решила, будто теперь превосходит умом и образованием моего дядю, стала смотреть на него свысока, а потом, разумеется, ушла к другому» ^{[17, c.1]}. «By careful quizzery of Mrs Grouse, and a hint or two dropped by John, and general eavesdroppery of servantile gossip, I piecemealed the reason why. My uncle <…> had at one time been married, or if not actually wed, then engaged to, or at least deeply in love with, a young woman, a state of affairs that lasted a number of years. The young lady was dazzlingly beautiful but not his equal in refinement and education, although at first that seemed not to matter. All futured well until she took it into her head (or rather had it put there by my uncle) that she beneathed him in intellectual and cultural things; their life together would be enriched, it was decided, if they could share not just love, but matters of the mind. The young lady duly enrolled in a number of courses at a college <…> She wasn’t there long before she got herself booked, and musicked and poetried and theatred and philosophied and all ideaed up, and pretty soon she offrailed, and most probably started drinking and smoking and doing all sorts of other dark deeds, and the upshot of it was that she ended up considering she’d overtaken my uncle and intellectually down-nosing him, and of course then it was inevitable but that she someone-elsed» ^{[22, c.3]} Однако, желание Флоренс прочитать книги, хранящиеся в огромной библиотеке особняка, столь велико, что она самостоятельно учится читать и, тайком пробираясь в библиотеку, часами проводит там за чтением. Она даже придумывает свой собственный язык (“ideaed”, “musicked”, “tragicked”). Когда Джайлса отсылают из школы, он вынужден продолжать обучение дома, и в доме появляется гувернантка, которая узнает об увлечении Флоренс книгами и противится этому: «Из-за того, что мой дядюшка – убежденный противник женского образования для женщин, я вынуждена скрывать свое красноречие, держать его под спудом, позволяя себе только простейшие, самые примитивные высказывания. Со временем скрытность стала моей второй натурой, а виной тому опасения, серьезнейшие опасения: заговори я вслух так, как думаю, все поймут, что я читаю книги, и тогда доступ в библиотеку для меня будет закрыт. А как я уже объясняла бедняжке мисс Уитекер (незадолго до ее трагибели на озере), такой кары я не смогла перенести» ^{[17, c.1]}. «But because of the strict views of my uncle regarding the education of females, I have hidden my eloquence, under-a-bushelled it, and kept any but the simplest forms of expression bridewelled within my brain. Such concealment has become my habit and began on account of my fear, my very great fear, that were I to speak as I think, it would be obvious I had been at the books and the library would be banned. And, as I explained to poor Miss Whitaker (it was shortly before she tragicked upon the lake), that was a thing I did not think I could bear» ^{[22, c. 3]}. После неожиданной смерти мисс Уитекер в особняк приезжает новая гувернантка, мисс Тейлор. Флоренс начинает казаться, что их новая наставница не человек, а дух, который хочет причинить зло ее маленькому брату. Она всеми силами пытается защитить Джайлса и себя.

Как видно, сюжет романа и имена главных героев отсылают к мистической повести Генри Джеймса (1843-1916) «Поворота винта» (Henry James «The Turn of the Screw» 1898), где большая часть повествования представляет собой дневник гувернантки, которая попадает в дом к сиротам Майлсу и Флоре. Их дядя-опекун также поставил условие, что девушка не должна его беспокоить по вопросам, связанным с воспитанием детей. Учительнице кажется, что она видит призраков бывшей гувернантки и покойного слуги Питера Квинта, которые, по словам экономки миссис Гроуз, были любовниками. Девушка считает, что они угрожают детям, и пытается спасти Майлса и Флору. В конце повести призрак Квинта, по-видимому, развращавшего мальчика при жизни, отступает, однако гувернантка осознает, что сердце Майлса, тело которого она сжимает в своих руках, не бьется.

Уже больше столетия не затихают споры читателей и исследователей о том, являлись ли призраки плодом воображения экзальтированной героини, или Генри Джеймс реально написал повесть в готическом жанре в классическом его понимании, как и должен был, согласно контракту с иллюстрированным журналом Collier Weekly, где произведение было впервые опубликовано. Сегодня существуют интерпретации повести с точки зрения психоанализа, структурализма, марксизма и феминизма, множество экранизаций и театральных постановок.

В романе «Флоренс и Джайлс» Хардинг играет с отсылками не только к повести Генри Джеймса и, опосредованно, к жанру готического романа, но и к творчеству Эдгара Алана По / Edgar Allan Poe (1809-1849), в частности, к его психологическим рассказам, посвященным трагическим трансформациям человеческого сознания, охваченного страхом, «бесом противоречия», толкающим человека на нарушение запрета, герои которых совершают страшные и, порой, необъяснимые поступки («Сердце-обличитель» / «The Tell-Tale Heart» (1843), «Черный кот» / «The Black Cat» (1843), «Падение дома Ашеров» / «The Fall of the House of Usher» (1840) и другие). Судьба гувернантки мисс Тейлор в романе Хардинга вызывает ассоциации с рассказом Э.А. По «Колодец и маятник» / «The Pit and the Pendulum» (1842). Указание на претексты Хардинг оставляет в самом романе («Так я проглотила <…> рассказы Эдгара Алана По <…> Как-то утром я удобно устроилась с «Тайнами Удольфо»» ^{[17 , c. 1-2]}. Зловещий образ черной птицы, которым заканчивается роман, очевидно отсылает к поэме Эдгара Алана По «Ворон» / «The Raven» (1845): «Сейчас все у нас было, как в лучшие времена. Если повезет, на поиски новой учительницы потребуется время, а пока ее не найдут, пусть все остается так, как и должно быть: мы с Джайлсом, только двое. Отныне никто и ничто нам не помешает. <…> Обернувшись последний раз, капитан пришпорил коня и поскакал по аллее. Я из своей башни провожала их взглядом, лошадь и всадника, сливающихся вдалеке в одно темное пятно, которое напоминало громадного черного грача на белом снегу» ^{[17, p. 22]}. « Things were how they were when they were best. With luck it would take some time to find another teacher and until then it would be as it should, Giles and I together. Nothing would ever upset that now. <…> He took one last look at the house, then turned his horse away. I sat in my tower and watched them up the drive, horse and rider merging into one dark shape, a black rook upon the white snow» ^{[22, p.238]}.

По ходу повествования рассыпаны намеки, что Флоренс и Джайлс являются, по-видимому, не племянниками, а родными детьми своего опекуна от разных женщин, а новая гувернантка, скорее всего, – настоящая мать мальчика, которая устраивается работать в дом специально, чтобы получить возможность видеть его и увезти. Согласно законам XIX в., дети являлись «собственностью» отца, и он практически всегда имел возможность лишить мать права принимать участие в воспитании ребенка. Дж. Хардинг обыгрывает также представления тогдашней медицины о том, что чрезмерное чтение и, вообще, образование способно расстроить психику впечатлительных детей и женщин. В случае героини Хардинга это, возможно, действительно происходит, и она становится убийцей. Однако, очевидно, что изначально система запретов рождает чудовищ. Доверие и сочувствие читателя титульной героине оказывается обмануто, а ведь Флоренс так напоминала развившейся с детства страстью к чтению любимую миллионами мятежную сиротку Джейн Эйр: вспомним сцену в библиотеки в доме ее тети в начале романа Ш. Бронте: «Взобравшись на широкий подоконник, я <…> оказалась отгороженной с двух сторон от окружающего мира. <…> И вот, сидя с книгой на коленях, я была счастлива. Я боялась только одного – что мне помешают» ^{[3, c.6-7]}) «I mounted into the window-seat I was shrined in double retirement. <…> With Bewick on my knee, I was when happy, happy at least in my way. I feared nothing but interruption» ^{[19, c.6]}. Впрочем, в конце романа, наблюдающая из своей высокой башни за отъезжающим всадником и скатывающаяся в безумие, Флоренс уже больше напоминает, по справедливому замечанию исследовательницы С. Динтер, «сумасшедшую на чердаке», жену Эдварда Рочестера Берту ^{[21, c. 81-82]}.

Игра на стереотипах читательского восприятия, воспитанного на литературе ХIХ в., – типичный прием авторов неовикторианского романа. Так, образ ребенка-сироты в викторианском романе традиционно был окрашен авторской симпатией. «В этом контексте уместно упомянуть прозу Шарлотты Бронте (Джен Эйр) и, безусловно, творчество Чарльза Диккенса. Образ ребенка-сироты, испытывающего на себе жестокость и равнодушие неуютного и холодного мира взрослых, встречается в подавляющем большинстве диккенсовских романов» ^{[10, c. 116]}. По справедливому замечанию исследовательницы К.А. Мнацаканян, «ребенок становится определенным мерилом объективности, своего рода «естественным» человеком, примерно с те ми же функциями, которыми наделяли его в предыдущую эпоху просветители – он смотрит на цивилизованный (в данном случае, взрослый) мир, состоящий из условностей и очень далекий от совершенства, словно со стороны, нередко являясь чуть ли не единственным носителем здравого смысла и нравственного начала в окружении причудливых, чудаковатых или полугротескных персонажей» ^{[10, c. 116]}. Наличие непослушных и избалованных детей в системе викторианских романов не отменяет этой общей закономерности ^{[6, c. 12]}, тем более, они чаще выступают в роли антагонистов главного героя, отмеченного ореолом добродетели (не формальной, а общечеловеческой) и чистоты. Викторианский роман часто задействует такой сюжетный ход, как смерть ребенка, с целью обозначить дисгармонию взрослого мира, жертвой которого становится маленький человек ^{[4, c. 96]}.

Неовикторианский роман «переворачивает» и деконструирует оппозицию невинности ребенка и греховности взрослого, жертвы и тирана. «Архетип викторианского ребенка-страдальца» ^{[11, c. 13]} оборачивается своей обратной стороной. Таким образом, «авторы неовикторианских романов используют современные подходы и современную оптику, раздвигая жесткие границы допустимого в литературе XIX в.» ^{[14, c. 15]}. На наш взгляд, в данном случае, в том числе, имеют место как связи с современным литературным жанром романа ужасов (например, произведения Стивена Кинга / Stephen King (род. 1947)), так и интермедиальные переклички с кинематографическими текстами второй половины ХХ в., где часто задействован образ ребенка-демона (например, серия фильмов об Омене, «Сияние» (1980)).

Трансформации, по сравнению с викторианским претекстом, претерпевает и образ женщины. Традиционный «ангел в доме» (ставшее крылатым название поэмы К. Пэтмора) и «гений домашнего очага», добродетельная, услужливая, преданная, любящая и самоотверженная» ^{[5, c. 38]} в неовикторианском романе преображается в зловещую «миссис Хайд», одновременно мстящую миру за унижения, связанные с ее гендерным и социальным статусом, и демонстрирующую абсолютную непредсказуемость и потенциальную глубинную порочность человеческой и, в том числе, женской природы. По нашим наблюдениям, аллюзии на повесть Роберта Льюиса Стивенсона / Robert Louis Stevenson (1850-1894) «Странная история доктора Джекилла и мистера Хайда» / «Strange Case of Dr Jekyll and Mr Hide» (1886) в неовикторианском романе чаще всего распространяются на персонажей женского пола.

Свидетельством этого является роман одного из самых ярких писателей последних десятилетий Питера Акройда «Процесс Элизабет Кри», героиня которого, актриса мюзик-холла, была повешена за отравление мужа, якобы замешенного в череде мрачных убийств в Лондоне 1880-х гг., напоминающих преступления исторического Джека Потрошителя. Описание детства Лиззи с Болотной (Lambeth Marsh Lizzie), воспитанной религиозной матерью, вынужденной трудиться с ранних лет, отсылает читателя к образам «викторианских сироток»; дневник ее мужа Джона Кри, протоколы судебных заседаний – казалось бы, все указывает на вину ее супруга в злодеяниях, однако собственное признание Элизабет тюремному священнику «разрушает читательские ожидания, построенные на логически выстроенном сюжете романа, заставляет сомневаться в подлинности сказанного» ^{[15, c. 139]}. Примерив мужской костюм и образ сначала в театре, Элизабет потом и в жизни стала совершать убийства в мужском обличье. «Первой была мамочка. Потом Дорис, которая меня увидела. Потом дядюшка, который меня осквернил. Да, я еще забыла про малыша Виктора, который до меня дотронулся. И еврей был – они Христа распяли, так мне много раз говорила мать… Я состряпала дневник, где все приписала ему, мне ведь уже приходилось кончать за него пьесу, и вся эта словесность далась мне легко. Я сочинила дневник от его имени, и в один прекрасный день он предстанет перед миром злодеем из злодеев» ^{[1, c.119]} «First there was my dear mother. Then came Doris, who saw me. There was Uncle, who soiled me. Oh, I have forgotten Little Victor, who touched me. The Jew was a Christ-killer, you see, as my mother used to say. <…> Well, I made up a diary and laid the guilt upon him. I had finished a play for him once, you see, so I knew all the lingo. I kept a diary in his name, which will one day damn him before the world» ^{[18, c.270]} «Подобный поворот повествования возможен только при условии слепой уверенности читателя в идее мускулинности, в том, что такое жестокое поведение и стремление к славе и признанию могут быть только мужскими чертами». ^[24] (здесь и далее перевод мой – И.А.). Сами преступления Элизабет Кри – «гендерно неправильные»: слишком безжалостные, слишком интеллектуально заряженные. Мать Лизи, религиозная фанатичка, всячески унижала ее и подвергала физическим и психологическим наказаниям, видя в ней символ своего грехопадения. Элизабет успешно играла роль добропорядочной викторианской супруги, однако, на деле, тяготилась ей, как и узаконенным лицемерием окружающего ее общества, которая сама, в то же время, успешно практиковала. Переодевание в мужскую одежду позволяло героине внешне и внутренне освободится от норм, предписанных обществом ее полу ^[24]. Героиня Акройда отказывается быть пассивной жертвой и исполнять предначертанную ей гендерную роль, однако, действует максимально радикально, становясь безжалостной преступницей. Отнюдь не оправдывая героиню, нельзя не согласиться с исследовательницей А.А. Ивановой, что «многие ее убийства – это месть за то, что она была не понята, отместка за все, что сделали с ее телом, душой» ^{[8, c.149]}. Таким образом, П. Акройд в своем романе переворачивает оппозицию жертвы и палача, заставляет читателей критически пересмотреть гендерные стереотипы, на которые они опирались при расшифровке сюжета.

Как видно, неовикторианский роман играет с представлениями читателя, касающимися как гендерных представлений, так и поэтики викторианского романа, согласно которой титульный герой, особенно ребенок и женщина, являлся объектом авторской симпатии. В обоих произведениях писатели прибегают к повествованию от лица ненадежного рассказчика, проблематизируя вопрос о соотношении истины и вымысла. В духе постмодернизма неовикторианцы стремятся дестабилизировать представления читателя об окружающей его реальности, показать ее более множественной, непредсказуемой, неподдающейся логике «бинарных оппозиций» и, потому, часто пугающей. Диалог с викторианскими претекстами позволяет современным писателям затронуть темы женского образования и гендерного неравенства в прошлом и настоящем. Важную роль в произведениях Дж. Хардинга и П. Акройда, играет мотив мести, сопряженной с неприятием своего гендерного и социального статуса.