Evolution of representations on reasoning (three cultural starts)

Rozin Vadim Markovich Doctor of Philosophy Chief Scientific Associate, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences  109240, Russia, Moskovskaya oblast', g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12 str.1, kab. 310 rozinvm@gmail.com Other publications by this author

Создатель отечественной школы методологии, получившей название ММК («Московский методологический кружок»), Г.П. Щедровицкий в 60-е годы мечтал о создании института мышления и ставил в начале своего творческого пути задачу построения теории мышления. Осмысляя формальную логику и противопоставляя ей «содержательную логику» он пишет: «Естественным и вполне закономерным итогом разработки логики в этом направлении явилась формула: логика исследует не мышление, а правила формального выведения, логика – не наука о мышлении, а синтаксис (и семантика) языка... Одной из важнейших особенностей содержательной логики является то, что она выступает как эмпирическая наука, направленная на исследование мышления как составной части человеческой деятельности». ^{[12, c. 37, 39-40]}

Идя за К. Марксом и Л.С. Выготским, Г. Щедровицкий приписывал мышлению развитие и считал, что процесс мышления представляет собой «многоплоскостное» замещение объектов знаками и знаков как объектов другими знаками. «Мышление, ‒ как бы полемизируя с Аристотелем, пишет Г. Щедровицкий, ‒ представляет собой исторически развивающееся, или, как говорил Маркс, “органическое целое”. Новая логика должна быть, следовательно, содержательной и генетической... Первая задача, которую должно решить выведение, ‒ генетически связать между собой различные операции, представит одни как развитие других» ^{[12, c. 39, 44]}. «Не потому знак относится к объекту, что он (знак) выражает мысль, ‒ мысль возникает потому, что в некоторых особых условиях знак начинает обозначать объект» ^{[13, с. 128]}. «Так постепенно идет вверх, все выше и выше, структурирование мира. Так строится искусственный мир, в котором мы стремимся установить порядок и гармонию, распланировать его как систему пересекающихся стритов и авеню. Именно эта система и есть то, что может быть названо социальной действительностью человека. Часто именно эту действительность и называли действительностью «понятий».

На нижней плоскости функциональных объектов мы создаем, благодаря действиям сопоставления, различные группировки обьектов, а затем замещаем их одним знаком и тем самым представляем в нем новое содержание, созданное действием сопоставления…Этот знак точно так же может выступить в качестве функционального объекта, он организуется в новые структуры сопоставления – это могут быть таблицы, матрицы и т. п. – и снова замещается одним знаком. Новая структура опять свертывается в одном объекте, и это создает условия для новых действий и способов оперирования» ^{[13, c. 150]}.

Поскольку мышление в первой программе ММК (построение теории мышления) рассматривалось как вид деятельности, неудивительно, что дальнейшая эволюция исследования мышления устремилась в русло построения «теории деятельности» (вторая программа) и на этом пути были получены впечатляющие результаты, которые вошли в «золотой фонд методологии» (см. ^{[8, с. 101-102]}), однако, к сожалению, не в области изучения мышления. Более того, Г. Щедровицкий вынужден был признать, что мышление нельзя сводить к деятельности («мышление есть мышление», объяснял он на лекциях), что хотя мышление входит в более широкое целое – «мыследеятельность», оно, как «чистое мышление» скорее автономно.

«В реальном мире общественной жизни, – пишет Г.Щедровицкий, – деятельность и действие могут и должны существовать только вместе с мышлением и коммуникацией. Отсюда и само выражение “мыследеятельность”, которое больше соответствует реальности и поэтому должно заменить и вытеснить выражение “деятельность” как при исследованиях, так и в практической организации». ^{[14, c. 297-298]} Чистое мышление в схеме мыследеятельности, пояснял Щедровицкий, «имеет свои строгие правила образования и преобразования единиц выражения и законы, причем достаточно монизированные; это все то, что Аристотель называл словом “логос”, – все собственно логические правила образования и преобразования знаковых форм рассуждения, все математические оперативные системы, все формальные и формализованные фрагменты научных теорий, все научно-предметные «законы» и «закономерности», все схемы идеальных объектов, детерминирующих процесс М (М – пояс чистого мышления в схеме мыследеятельности. – В.Р.), все онтологические схемы и картины, все категории, алгоритмы и другие формы операционализации процессов М». ^{[14, с. 289]}

Из этого пояснения, сделанного в самом конце творческого пути Г, Щедровицкого, во-первых, ясно, что о мышлении в теоретическом плане мало что можно сказать, во-вторых, начинать исследование мышления надо с работ Аристотеля. И действительно, ведь именно Стагириту принадлежит первая концепция мышления.

Аристотель, как известно, завершает инициированный еще Парменидом процесс построения правил и онтологии (категорий и онтологических картин), которые в совокупности позволяли рассуждать, доказывать и познавать без противоречий. Если принять культурно-историческую реконструкцию автора, то указанный процесс был обусловлен следующими обстоятельствами. Греки изобрели новый очень эффективный способ получения знаний, одних на основе других, путем рассуждений (умозаключений), в рамках индивидуальной деятельности. При этом оказалось, что можно получить знания, как соответствующие опыту, так и другие, не соответствующие, а также противоположные, отрицающие другие знания («апории», противоречия).

Возникла задача «нормирования рассуждений» (высказанная в середине 60-х гипотеза Г.Щедровицкого), которую Парменид трактовал как построение непротиворечивой онтологии, а Сократ как построение определений. В онтологическом плане определения задавали объекты, которые в современной эпистемологии названы «идеальными». Они позволяли рассуждать без противоречий, решать проблемы, осмыслять объекты (по-гречески, «вещи», в современной философии науки «эмпирические объекты»), по поводу которых давались определения.

Статус идеальных объектов вначале был не ясен. Построив учение об идеях, Платон конкретизировал замыслы Парменида и Сократа, узаконив тем самым построение идеальных объектов; при этом он приписал идеям в качестве идеальных объектов преимущественное существование (то, что есть на самом деле, непротиворечиво, создано богами, и поэтому есть благо), вещи же, считал Платон, существуют по «приобщению» к идеям, т.е. вторичны, «копии идей».

Аристотель, с одной стороны, продолжает работу, начатую своими предшественниками, создав эффективную систему определений, правил и категорий (последние представляют собой обобщенные схемы, матрицы идеальных объектов), позволявших без противоречий, не только рассуждать, но и доказывать и познавать, с другой стороны, вместо идей вводит «сущности», категории, «начала», отличие которых заключалось в двойной трактовке – это и онтологические построения (т.е. идеальные объекты) и мыслительные действия.

Например, характеризуя категории вид и род, Стагирит пишет следующее: «…вид есть подлежащее для рода, ведь роды сказываются о видах, виды же не сказываются о родах. Значит, еще и по этой причине вид в большей мере сущность, чем род» ^{[1, с. 57]}. Однако ведь не сами роды сказываются о видах, а рассуждающий человек, который, если не хочет получить противоречий, размышляя, переносит признаки от рода к виду, но не наоборот (например, люди – это род, а Сократ – вид; можно сказать, что поскольку люди рождаются, болеют, умирают, то и Сократ – тоже, но нельзя сказать, что, так как Сократ мудр и лыс, и люди – мудры и лысы).

Тогда и получается (с современной точки зрения), что категории – это, с одной стороны, схемы идеальных объектов, с другой – действия, которые опираются на аристотелевские правила, позволяющие в рассуждениях («Первая Аналитика»), доказательствах («Вторая Аналитика»), познании («Физика», «О душе») получить непротиворечивые знания. Именно такие действия Аристотель и относит к мышлению. «Мышление о неделимом относится к той области, где не может быть лжи. А то, где [встречаются] и ложь и истина, представляет собой соединение понятий... Впрочем, не всегда ум таков, но ум, предмет которого берется в самой его сути, [всегда усматривает] истинное, а не только устанавливает связь чего-то с чем-то». ^{[2, c.97, 99]}

Стоит обратить внимание, что в этом представлении о мышлении еще не разведены рассуждение и познание: истина – это и отсутствие противоречий в рассуждении и знание, мы бы сказали, адекватно описывающее существующий предмет. Вопрос, что значит адекватно? Аристотель сводит адекватность к сущности и причинам изучаемого явления, к знанию его природы. Для Платона адекватность, прежде всего, – приближение к идеям, соответствие им. Но я показываю, что оба античные философа не столько описывают в познании то, что есть (идеи или природу явления), сколько, разрешая проблемы (отвечая на вызовы времени), конституируют новые предметы.

Например, герои «Пира» Платона, хотя говорят о любви как о том, что существует, фактически приписывают любви совершенно новые характеристики (любовь не привычное в античной культуре действие богов любви, Афродиты или Эрота, а «поиск своей половины», «стремление к целостности», «вынашивание духовных плодов» – прекрасного, блага, бессмертия ^[9]). Аристотель, размышляя в работе «О душе», что есть мышление, как якобы о том, что душе свойственно «по природе», тоже создает совершенно новое понимание этого феномена. Мышление – это правильное (непротиворечивое, истинное) рассуждение или познание, то есть такое, которое следует аристотелевским нормам. Можно даже сообразить, какое обстоятельство заставляет Стагирита приписывать человеку способность мышления: греки, вероятно, в первый период отказывались следовать аристотелевским правилам, поскольку это стесняло их свободу, кроме того, мыслить, следуя норме, труднее. Судя по историческим свидетельствам, потребовалось не менее двух веков, прежде чем греки приняли и освоили аристотелевские нормы, и у них сложилось мышление, о котором пишет Стагирит. Да, и любить по Платону научились не сразу и не все.

Таким образом, для первого, античного старта мышления были характерны следующие моменты:

• под мышлением понимались подчиненные нормам дискурсивные виды деятельности (непротиворечивые рассуждения и доказательства, истинное познание природных явлений), «дискурсивность» здесь указывает на шаги и процесс получения одних идеальных объектов и знаний на основе других;

• мышление истолковывалось как способность индивида, его ум;

• мышление оперирует с идеальными объектами (создает их, опираясь на правила и категории, преобразует, относит к вещам);

• хотя мышление понималось как отображение («подражение») предметной реальности, фактически это был способ порождения новой реальности.

В философии Нового времени складывается новое, более сложное понимание мышления. Ф. Бэкон и Р. Декарт подчеркивают, что изучение мышления должно быть главной наукой. «И, право, ‒ пишет Декарт, ‒ мне кажется удивительным нрав большинства людей: они весьма старательно изучают свойства растений, движение звезд, превращение металлов и предметы подобных наук, но почти никто и не помышляет о хорошем уме (bona mens) или об этой всеобъемлющей Мудрости, между тем как все другие занятия ценны не столько сами по себе, сколько потому, что они оказывают ей некоторые услуги <…> Следовательно, тот, кто серьезно стремится к познанию истины, не должен избирать какую-нибудь одну науку, – ибо все они находятся во взаимной связи и зависимости одна от другой, ‒ а должен заботиться лишь об увеличении естественного света разума и не для разрешения тех или иных школьных трудностей, а для того, чтобы его ум мог указывать воле выбор действий в житейских случайностей» ^{[3, с. 80-81]}.

Спрашивается, почему эти философы изучение мышления ставили на первое место? Дело в том, что в отличие от средних веков, где считалось, что направляет мысль Бог, начиная с эпохи Возрождения, управление мыслью передается самому человеку. Как писал Николай Кузанский: «Ум есть живая субстанция, которая, как мы знаем по опыту, внутренне говорит в нас и судит и которая больше любой другой способности из всех ощущаемых нами в себе духовных способностей уподобляется бесконечной субстанции и абсолютной форме… ум есть субстанциональная форма, или сила, которая сосредоточивает в себе соответствующим ей образом все: и силу одушевляющую, при помощи которой ум одушевляет тело, наделяя его жизнью растительной и способностью ощущения; и силу рассудочную, а также разумную и силу умопостижения». ^{[7, с. 400-401, 415]}

Кажется, и у Аристотеля мыслит индивид, но тут два больших отличия: новоевропейская личность существенно отличается от античной (она автономна и креативна), хотя следование нормам не отрицается, оно отодвинуто на второй план, а на первый выдвигается творение новой реальности (нужной человеку природы или предметности). Ведь, начиная с работ Ф. Бэкона, была поставлена задача овладеть природой, построив для этого новые науки (естественные), инженерию, новую социальную организацию, причем мышлению здесь отводилась важная миссия ‒ изучение процессов природы и получение знаний, обеспечивающих все эти новации.

С одной стороны, в культуре нового времени не прекращается работа, так сказать, «по Аристотелю», направленная на конституирование новых видов дискурсивных деятельностей ‒ естественнонаучных, гуманитарных, социальных, и создание соответствующих норм (например, индуктивная логика в работах Дж. Милля, логика гуманитарного познания и науки у В. Дильтея и М. Бахтина). С другой ‒ важным следствием креативности личности и творения новой реальности выступает конструктивность и проективность мышления, диалогичность, системность. Уже у И. Канта просматривается ряд этих новых характеристик мышления. «Наши представления, ‒ пишет Кант, ‒ должны быть уже даны раньше всякого анализа их, и ни одно понятие не может по содержанию возникнуть аналитически. Синтез многообразного (будь оно дано эмпирически или а priori) порождает прежде всего знание, которое первоначально может быть еще грубым и неясным и потому нуждается в анализе; тем не менее именно синтез есть то, что, собственно, составляет из элементов знание и объединяет их в определенное содержание <…> Рассматривая все наши рассудочные знания во всем их объеме, мы находим что то, чем разум совершенно особо располагает и что он стремится осуществить, ‑ это систематичность познания, то есть связь знаний согласно одному принципу. Это единство разума всегда предполагает идею, а именно идею о форме знания как целого, которое предшествует определенному знанию частей и содержит в себе условия для априорного места всякой части и отношения ее к другим частям». ^{[6, с. 173, 553-554]}

Хотя мышление по-прежнему мыслится как следующее нормам, число которых расширилось (помимо определений, категорий и правил, добавились образцы новой мысли, концепции, онтологические схемы и картины), мысль в аристотелевской трактовке в XIX и XX столетиях все больше подвергается критике. Аристотелевскому мышлению начинает противопоставляться, скажем, «мышление как событие», где акцентируется не следование нормам, а креативная работа личности, не решение стандартных мыслительных задач, как, например, в нормальной науке Т. Куна, а формулирование новых подходов, типов дискурсивности, построение новых предметов и т. п.

«Всякое сущностное мышление, ‒ пишет М. Хайдеггер, ‒ требует, чтобы мысль и положения каждый раз заново как металл выплавлялись из основонастроения. Если основонастроение отсутствует, то все есть лишь принужденный звон понятий и словесных оболочек<…> Мышления бытия как событие – это изначальное мышление, которое как размежевание с первым началом готовит начало другое<…> Событие: надежный свет осуществления бытия в самом крайнем горизонте внутренней нужды исторического человека». ^{[11, c. 60-70]}

«Вспомним, – поясняет Делез, – глубокие тексты Хайдеггера, показывающего, что пока мышление ограничивается допущением своей доброй природы и доброй воли в форме обыденного сознания, ratio, cogitatio natura universalis, оно вообще не мыслит, будучи пленником общественного мнения, застывшего в абстрактной возможности... Человек может мыслить тогда, поскольку имеет такую возможность, но возможное еще не гарантирует того, что мы будем на это способны"; мышление мыслит лишь насильно, вынуждено встречая то, что "заставляет задуматься", того, что следует обдумать – а обдумать нужно и немыслимое или не-мысль, то есть тот постоянный факт, что “мы еще не мыслим”». ^{[4, c. 181, 135]}

Но еще раньше Дж. Дьюи подчеркивал, что мышление предполагает волевое усилие, работу, поскольку это исследование, поиск, и нелегкий. «Мышление, – разъяснял он, – касается всегда вещей неясных, неопределенных, незаконченных. Поэтому мышление есть исследование» ^{[5, c. 33]}

Итак, для новоевропейского, второго старта мышления характерны следующие черты:

• распространение на новые виды дискурсивных деятельностей (естественнонаучные, гуманитарные, социальные) аристотелевской традиции нормирования мышления;

• понимание мыслящей личности, как креативной, творящей новую природу и предметность;

• наделение мышления свойствами конструктивности, проектности, системности, диалогичности, событийности;

• осознание проблемы связи двух традиций мышления – аристотелевской и новоевропейской (думаю, она решается способом культурно-исторической реконструкции мышления ^[10]).

На мой взгляд, в настоящее время формируется еще одно понимание мышления (третий старт?). Дело в том, что задача овладения природой в масштабах планеты была решена, но, во-первых, дала не совсем те результаты, которые планировались (например, никто не планировал экологический кризис, мировые войны и другие негативные последствия техногенной цивилизации). Во-вторых, к концу ХХ столетия стал очевиден кризис новоевропейской культуры (модерна) и встал вопрос о дальнейшей судьбе человечества. Спрашивается, какую роль в разрешении этих проблем должно играть мышление, ту же самую, что и прежде, в ходе становления модерна, или другую?

Второе обстоятельство обусловлено появлением новых видов дискурсивных деятельностей, которые в целях воспроизводства необходимо осмыслить и нормировать. Это, например, междисциплинарные и трансдисциплинарные исследования, коллективные формы мышления и научной деятельности, использующие в том числе Интернет, особняком стоит методология как вид дискурсивной деятельности и практики.

Методология, как показывает Г. Щедровицкий, специализируется именно на конституировании и сопровождении мышления, прежде всего, в плане его технологии. Средства методологии, такие, например, как схемы, рефлексия, реконструкции, процедуры конструирования, проектирования и программирования, позволяют конституировать новые типы мыслительной деятельности, правда, при условии успешной реализации методологических проектов и схем, что предполагает встречную активность заинтересованных в методологии ученых, инженеров, технологов и других специалистов. Роль методологии, как мы видим, постоянно возрастает, но не ясно, какие типы мышления при этом складываются. В рамках методологического дискурса и новых дискурсивных практик меняется и фигура мыслящего индивида. Он постепенно начинает осознавать, что мышление обусловлено не только творчеством и реализацией его личности, но не меньше культурой и социальными условиями.