Communication strategies in the public political space of Russia: from integration to protest

Gavrilov Sergey Dmitrievich ORCID: 0000-0002-9098-8301 Senior Educator, the department of Sociology and Political Science, Volgograd State University 400062, Russia, Volgogradskayaya oblast', g. Volgograd, prospekt Universitetskii, 100 gavrilov_sd@volsu.ru Other publications by this author

Morozov Sergey Ivanovich PhD in Politics Docent, the department of International Relations, Political Science and Regional Studies, Volgograd State University 400062, Russia, Volgogradskaya oblast', g. Volgograd, prospekt Universitetskii, 100 morozovsi@volsu.ru

Введение

Российское политическое пространство в последние годы обусловлено интеракциями институциональных акторов в контексте существующих формальных и неформальных практик управления, а также механизмов и технологий достижения общественно-политического консенсуса с целью оптимизации системы политико-административного управления. Целый ряд общественно-политических событий, таких как «пенсионная реформа», изменения в Конституцию РФ, преодоление COVID-19 сопряжены с феноменом «нового протеста», который только приобретает свои процессуальные и институциональные очертания. Идея о несогласии с действующим политическим курсом не является чужеродной для народа и масс. Вместе с тем она может принимать форму как конструктивной критики, так и деструктивного протеста. Особое исследовательское внимание указанная проблема обретает в условиях начала электорального цикла 2021­­-2024 гг. и переформатированием политической повестки в публичном пространстве России. Таким образом, концептуально важно определить вариативность стратегий коммуникативного взаимодействия политических акторов в контексте идей и ценностей, институционального состава и региональных процессов наблюдаемых в политической системе РФ.

Методологические основания исследования

Институциональное измерение публичной политики представляется возможным операционализировать в контексте различных методологических парадигм. Сам термин «публичная политика» имеет двойственную трактовку: как план действий, политическую стратегию или как «легитимные, принятые со всеми надлежащими процедурами, и формально оформленные в правовых документах решения правительственных органов» ^{[4, с. 120]}. Вместе с тем, первая и вторая позиция основывается, прежде всего, из функциональности политической сферы, оставляя на периферии исследовательского внимания субъект-объектный состав публичного пространства. Выбор одной из указанных исследовательских позиций, с нашей сточки зрения, приводит к отрицанию смысла другой. Более того, в методологическом плане исследование публичного пространства, как в отечественной, так и в зарубежной политологии опирается на различные термины и подходы: на современном этапе исследователями еще не выработано четкое определение данного феномена. При этом, с точки зрения В. А. Михеева публичная политика представляет собой «деятельность, характеризующаяся системным взаимодействием государства, частного сектора, институтов гражданского общества, многообразных социальных, профессиональных групп и слоев, общественных объединений по поводу реализации личных и общественных интересов, производства, распределения и использования общественных ресурсов и благ с учетом волеизъявления народа или населения определенных территорий» ^{[11, с. 14]}. Однако неоинституциональный подход не в полной мере позволяет фиксировать стратегии институционального взаимодействия. Так, с позиции С. А. Панкратова и С. В. Шакарбиевой институциональное взаимодействие обуславливается, прежде всего, коммуникацией между акторами публичной политики, особенно посредством краудсорсинга. Модели сетевого взаимодействия сейчас наиболее востребованы из-за «заложенным в нем механизме признания профессионализма, таланта или способностей огромного количества активных граждан» ^{[13, с. 332]}. При этом коммуникация интерпретируется не только как процесс обмена информацией, но и как социально-психологическая характеристика современной политической системы, где особое значения имеют атрибуты коммуникативного взаимодействия – ее направленность, субъекты, коммуникативное пространство и т.д. Отметим, что современное общество исходит из позиции отсутствия монополии на истину в определении вектора развития, ввиду чего ценность приобретает не только наличие политической коммуникации, но и ее формы, способы, а также возможность получения объективного знания из нескольких источников. Как справедливо отмечает Ф. И. Шарков именно это объясняет «целенаправленные усилия политических партий и движений по созданию стабильных коммуникационных каналов для налаживания общения с массами» ^{[18, c. 122]}.

Анализ

Определение оптимальной стратегии коммуникации в публичном политическом пространстве России сопряжено с разбросом целей «образа страны будущего» основных субъектов политики – власти и народа. Социология подтверждает, что фактически каждый второй россиянин оценивает текущее положение в стране как движение в правильном направлении ^[10], а 24 % считают, что демократия – это не совсем подходящая форма правления России, при том, что за последние 6 лет общественное восприятие о том, что большинству граждан не нужна демократии возросло с 15 до 22 % ^[17]. Указанная ситуация вполне очевидно демонстрирует разрушение коммуникативных связей между властью и обществом, поскольку демократия является основой конституционного строя согласно 1 статье Конституции РФ. Вместе с тем, примечателен факт, что за последний год потенциал протеста с политическими требованиями (вероятность наступления протестов) вырос с 24 до 43 %, при этом личное участие в политических протестах вероятно только для 15 % населения по состоянию на январь 2021 года ^[10].

Современные представления о сфере публичной политики России основаны прежде всего на коммуникационном продукте реализации деятельности различных политических институтов с целью достижения публичного общественного согласия, которое «выступает в поле публичной политики одним из элементов комплексной легитимации политико-управленческих решений в частности, и политического режима в целом» ^{[3, с. 127]}. Вместе с тем существуют и иные представления о коммуникативном значении публичной политики, так, О. А. Третьяк считает, что публичная сфера как коммуникационное пространство не дает статуса открытости и важности для многих вопросов, которые не столь важны в формальном и нормативном отношении. Однако путем обнародования проблемных вопросов определяется уровень их важности в мире ^{[16, с. 67]}. Тем не менее, указанные подходы солидаризируются по поводу интеграционной функции публичных коммуникаций. Таким образом, публичная политика представляет собой совокупность институтов, в том числе властью и обществом в целом, интеракции между которыми обусловлены необходимостью формирования программ, приоритетов реализации политического курса по поводу достижения общественного согласия в условиях открытости политического режима.

Публичность как качество власти в России всегда подвергается сомнению как со стороны граждан, так и со стороны экспертного сообщества. С одной стороны, осмысление действий властных структур в РФ в последние годы говорит о попытке нахождения оптимальной концепции публичной коммуникации, что выражается в построении «открытого правительства», усилении институционального влияния гражданского общества на различные политические процессы и прежде всего избирательный. Эта тенденция находит свое отражение в новом термине в Конституции РФ – единая система публичной власти, включающая в себя государственную власть и местное самоуправление. Более того, последний электоральный цикл неотделим от общественных наблюдателей, которые стали институционализированными в соответствии с соглашением о взаимодействии Центральной избирательной комиссии Российской Федерации и Общественной палаты Российской Федерации ^[15]. С другой стороны – население России в целом скептически относится к различным коллективным институтам, по сути, выражающим общественное мнение в процессе публичных коммуникаций. Так, по данным ВЦИОМ по состоянию на декабрь 2020 года уровень недоверия россиян фиксируется: к оппозиции (41,1 %), к политическим партиям (37,8 %), к профсоюзам (32,6 %), Общественной палате (25,6 %) ^[6]. Указанное лишь подтверждает проблемность достижения общественно-политического согласия в России: коммуникативное пространство есть, но целеполагание публичности для власти и социума имеет мало точек соприкосновения.

Тем не менее, общественный консенсус, декларируемый в России прежде всего со стороны власти имеет место в части единого подхода к пониманию целей, приоритетов и императивов государства – 96 % россиян согласны с утверждением о главной обязанности страны – всегда заботиться обо всех и оказывать социальную поддержку, а 83 % поддерживают направленность государственной политики на сохранение и укрепление традиций и традиционных ценностей ^[5]. В указанном контексте коммуникационная стратегия опирается на интеграцию позиции населения по поводу главного идеала – государственной миссии (ввиду отсутствия идеологии), выраженной, по мнению В. Л. Иноземцева, в «объединении как элементов имперского наследия, так и характерных черт и институтов коммунистического режима, разрушавшего и уничтожавшего наследие империи» ^{[9, с. 108]}. Вместе с тем информационное воздействие государства на общественное мнение в России весьма противоречиво, исходя из того, что общественно-политические шоу и информационно-аналитические передачи хотя и остаются рейтинговыми ^[1], но все более «имеют своей основной целью скорее “развлечение” аудитории, нежели удовлетворение потребности населения в достоверной и всесторонней политической информации» ^{[12, с. 249]}.

Важно отметить, что российское публичное пространство представляется многомерным полем, где помимо федеральной повестки имеются региональные практики, формирующие всю палитру интеракций между акторами политического процесса. Более того, смещение фокуса публичных коммуникаций в сторону периферии фиксируется с 2015 года ^[8]. В общественном дискурсе России имеют место локальные протесты такие как, протест против свалки в Шиесе, протесты в Хабаровском крае, забастовка дальнобойщиков в Дагестане, акции против строительства храма в Екатеринбурге и др. В целях объяснения сложившейся ситуации важным становится не только и не столько попытка анализа региональных протестов, сколько осмысление направлений коммуникации и ее субъектов при функционировании отечественных региональных политических режимов.

В контексте региональных систем управления публичная политика становится неотъемлемым атрибутом при осуществлении политического менеджмента в конкретных локальных сообществах (муниципалитетах). Однако, существующие практики реализации государственной власти, при их единообразии, предусматривают в регионах России различные варианты сложных конфигураций институционального дизайна. Это связано в первую очередь с особенностями федеративного устройства и политико-административной системы России с опорой на концепт деволюции, предполагающий выделение субнационального уровня политики посредством использования общенациональных тенденций. С этих позиций, каждый уровень государственной власти (федеральный и региональный), а также местное самоуправление обусловлены условиями реализации вышестоящего уровня при формировании собственных традиций политического управления. Иными словами, существующий институциональный дизайн общероссийского политического менеджмента определена прямыми иерархичными отношениями между федеральным центром, регионами и МСУ в структуре «вертикали власти». Публичность функционирования власти на каждом уровне ее реализации в России сопряжена с одной стороны с процессами демократизации и либерализации страны. С другой стороны, публичная политика в России, а особенно в регионах, сопряжена с формированием и установлением четкой и бескомпромиссной системы государственного управления. Так, с позиции исследователя Л. И. Никоновской в России «формируется бюрократическая модель стабилизации, под жестким контролем административных структур, с опорой на патрон-клиентские отношения, с большой примесью внеправовых практик и отношений» ^{[14, с. 155]}. Вместе с тем, уникальность ресурсов и инструментария реализации политического курса на каждом отдельном уровне власти указывает на индивидуальность в рамках институционального взаимодействия субъектов функционирования политической системы в регионах России.

Отталкиваясь от тезиса, что совокупность региональных установок коммуникации определяют характер российской политической системы с исследовательской точки зрения наиболее адекватно и целесообразно уточнить приоритеты российской публичной политики в ее региональном измерении. Для достижения поставленной задачи авторами в октябре-ноябре 2020 года был проведен количественный контент-анализ действующих стратегий социально-экономического развития регионов РФ на предмет выявления приоритетов развития публичного пространства, институционального дизайна коммуникативного поля, а также систематизации вероятных угроз политического развития. Единицами анализа выступили показатели: коммуникация, политические субъекты, угроза, изменения, локация, сфера жизнедеятельности, публичность. Каждый из показателей представлен индикаторами, которые маркировались по трем типам коммуникационного взаимодействия: созидательное, нейтральное, деструктивное.

Основные результаты проведенного исследования

1. В регионах России фиксируется двойственность форм коммуникации (наиболее встречающиеся категории: среди созидательных – партнерство, среди деструктивных – борьба). Примечательно, что «диалог» как форма коммуникации встречается в 13 раз меньше, чем «партнерство». Таким образом, коммуникация между участниками политического процесса основана не только на вопрос-ответной форме, но и на равном статусе субъектов. Отметим, что индикатор «противоборство» не встречается, что свидетельствует об отсутствии намерений к «взаимной борьбе» в коммуникативном пространстве.

2. Субъектный состав коммуникативного пространства в регионах РФ представляется ранжировать в следующем порядке (от наиболее упоминаемых к наименее упоминаемым): бизнес, государственная власть, государственно-частные партнеры, государство, местная власть, муниципальная власть, общественная организация, оппозиция, партия, региональная власть. В целом, данное распределение подтверждает тезис о недоверии общественным институтам со стороны населения России, так как социально-экономическое развитие обусловлены приоритетностью государственной власти. Вместе с тем категория «бизнес» имеет удельный вес 50 % в общем количестве упоминаний субъектного состава публичного пространства. Полагаем, что это свидетельствует о наличии трехступенчатой коммуникационной стратегии от общества через бизнес к власти или, иными словами, о делегировании части социальных обязательств предпринимателям. Более того, по состоянию на 2017 год россияне в целом положительно относятся к бизнесу: 90 % – к малому и среднему, 67 % к крупному ^[7].

3. В качестве категорий, обуславливающих вероятность наступления угроз развитию общества и государства в публичном пространстве целесообразно выделить (в порядке убывания): смерть, конфликты, риски, вызовы, терроризм, опасность, дестабилизация, насилие, внешняя угроза, революция, внутренняя угроза. При этом, милитаризованные категории (вооруженные действия и сепаратизм) не являются темами публичных коммуникаций в контексте стратегии социально-экономического развития.

4. Тенденции к трансформациям в сфере публичной политики носят более созидательный характер, нежели чем деструктивный. Тем не менее, наиболее встречающаяся категория «изменения» (12 % от всех индикаторов показателя) имеет скорее нейтральный характер. Менее всего имеется запрос на «застой», «регресс», и «прогресс», что объясняется неопределенностью вектора общественно-политического развития с одной стороны и поливариантностью общественного запроса с другой.

5. Пространство публичных политических коммуникаций практически равномерно представлено на различных уровнях: федеральном, региональном, локальном. Полагаем, что данная тенденция исходит из невозможности концентрации общественно-политического дискурса только на одном из уровней, что подтверждается как смещением протеста в регионы, так и федерализацией локальных тем публичной политики.

6. Направления реализации публичной политики в России представляется дифференцировать в порядке приоритетности: демография; образование; миграция; культура; экология; строительство; промышленность; здравоохранение; экономика; жилье; предпринимательство; транспорт; наука; цифровая экономика; цифровая среда. Тенденция публичного обращения к наименее политизированным темам в целом соответствует характеру публичных акций (в том числе протестных) последних 5 лет.

7. В оценке показателя «публичность коммуникационного пространства» наиболее часто встречаются деструктивные индикаторы, такие как: «закрытость», «теневой», «скрытый», «замкнутый». Данное распределение скорее говорит об отсутствии четкой стратегии как у властей, так и у населения в целом в понимании совместных усилий по преобразованиям в триаде «личность-общество-государство».

Заключение

Таким образом, вариативность стратегий коммуникации определяется рядом условий функционирования публичной политики: во-первых, нормативно-правовой основой включенности различных общественных институтов в решение вопросов региональной и локальной значимости; во-вторых, функциональной взаимозависимости федерального центра, региональной системы управления, а также деятельности муниципалитетов; в-третьих, соучастии представителей органов государственной власти, политической элиты, бизнеса и муниципалитетов в принятии социально-значимых решений в целях достижения общественного согласия.

Таким образом, в результате исследования выявлено, что реализация публичной политики посредством формирования политического курса в России определяется следующей комбинацией стратегий коммуникации и институционального взаимодействия между различными субъектами отечественного политического процесса:

1) интеграционное диалоговое взаимодействие – используется институтами при наличии принципа взаимозависимости в решении вопросов собственного ведения. Так, например, органами региональной и муниципальной осуществляются совместные проекты по корректировке системы политико-административного управления, например, «в качестве субъекта внешнего консультирования для государственных и муниципальных структур приемлемы в первую очередь государственные органы, обладающие для этого необходимыми квалификационными и организационными ресурсами при соблюдении условия отсутствия внутренней соподчиненности» ^{[2, с. 209]}.

2) отдельное сосуществование – применяется в качестве приоритета деятельности, когда невозможно решение вопросов собственного ведения при включении других институтов. По сути, такая стратегия имеет место в качестве «невидения» протестов властью и тем самым информация, передаваемая в процессе коммуникации уходит «в никуда», как произошло с протестами в поддержку С. И. Фургала в Хабаровске. В целом такой сценарий хоть и является нейтральным, но несет в себе потенциальное увеличение разрыва коммуникации между субъектами и может иметь эффект деструктивного протеста.

3) патрон-клиентские отношения – комплекс мер институционального взаимодействия, которые носят более административно-бюрократический характер коммуникации. Иными словами, при реализации указанной стратегии, в публичном пространстве имеют приоритет не партнерские отношения, а иерархичность. Указанная стратегия, хоть и кажется наименее привлекательной в контексте запроса на публичность, но является стратегией «наименьшего зла» в условиях кризиса политической системы РФ.

Примечание: Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ и ЭИСИ в рамках научного проекта № 20-011-31676

Funding: The reported study was funded by RFBR and EISR, project number 20-011-31676