Existential challenges of modernity and vector for their solution

Rozin Vadim Markovich Doctor of Philosophy Chief Scientific Associate, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences  109240, Russia, Moskovskaya oblast', g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12 str.1, kab. 310 rozinvm@gmail.com Other publications by this author

Конечно, для каждого вызовом будет что-то свое, например, для автора, которому идет восьмой десяток, ‒ это творчество, старость и поддержание здоровья, а для других, естественно, другие проблемы и ситуации. Тем не менее, есть время, в котором мы все живем, с общими для всех ситуациями, обстоятельствами и вызовами. Опять же эти вызовы можно увидеть и понять индивидуально, по-своему. Расскажу, как вижу их я, российский философ и педагог.

1. Кризис культуры модерна и необходимость сохранить жизнь на планете. И то и другое просто так не видно. Есть кризис чего-то или нет, еще нужно показать, и сделать это в отношении культуры непросто. Нужно сохранять жизнь на земле или она прекрасно существует, и будет дальше существовать без наших с вами усилий ‒ эта альтернатива тоже не лежит на поверхности. Но вот пандемия вроде бы для всех налицо, даже, если ее кто-то считает выдуманной. Эта всеобщая ситуация, появился маленький шанс достигнуть всеединства, сказали бы русские космисты.

Сначала автор обратил бы внимание на противоречие в восприятии и переживании пандемии. С одной стороны, мы восхищаемся достижениями современной науки и технологии, позволяющими в короткие сроки разработать и создать вакцину против коронавируса. С другой не замечаем, что современные технологии, естественно, не только биотехнологии, поспособствовали выходу на свет пандемии и, отчасти, возникновению экологического кризиса. Всего два примера. Известно, что в Ухане, откуда началась пандемия, изучали коронавирусы животных, в том числе экспериментировали со способами их прикрепления к тканям человеческого тела, хотя некоторые известные биологи давно предупреждали: коронавирусам некоторых видов летучих мышей достаточно сделать одну-две мутации, чтобы перескочить на человека. Неважно, каким образом произошла эта мутация ‒ сама собой или в результате экспериментов, важен результат. А вот в молниеносном распространении заболевания решающую роль сыграла социальность модерна, современная техника и глобальные процессы. Транспортные сети, туризм, деловые контакты, современные способы питания и даже лечения сделали теснейшим общение между буквально миллионами, обусловили наивыгоднейшие условия для распространения вируса.

Другой пример ‒ изделия из полимеров, пленки, пластмасса и пр. Химики и технологи из разных стран много сил потратили, чтобы разработать легкие и прочные пленки, чтобы они долго сохранялись и имели другие нужные свойства. И вот теперь каждая домохозяйка в течении года выбрасывает на помойку тысячи использованных целлофановых пакетов и другие изделия из полимеров. Но оказалось, именно потому, что хорошо потрудились ученые и технологи, изделия из полимеров не гниют, уничтожить их очень трудно и дорого, они загрязняют наши реки, моря и океаны, ими стали питаться рыбы, а рыб едят люди.

Оптимисты могут возразить, сказав, что так было всегда: любая новая технология имеет оборотную сторону, нельзя же в связи с этим обстоятельством запретить научно-технический прогресс; к тому же каждый раз человечество справлялось с негативными последствиями. Никто и не призывает запретить научно-технический прогресс, но его направление и содержание нуждаются в существенной коррекции. Спрашивается, на достижение каких целей должно быть направлено развитие техники и социальности? На увеличение комфорта, власти определенных сообществ, ценностей модерна, освоение космоса или на сохранение жизни на земле, разрешение экологического кризиса, более здоровую и уверенную в будущем жизнь человека, на разрешение таких проблем как неравенство, социальная несправедливость, увеличение численности населения, возрастание конфликтов между странами, потеря жизненной перспективы?

Современные семиотические и культурологические исследования показывают, что мир, в котором человек живет, создается им самим, но корректируется под влиянием опыта. Решая возникающие проблемы, человек создает семиозис (знаки, схемы, символы, произведения), позволяющий не только эффективно действовать, но и определяющий видение и понимание реальности. Именно этот семиозис корректируется на основе опыта жизнедеятельности человека. В свою очередь, сложившееся видение и понимание задают строение мира. Оно, с одной стороны, конструктивно, ведь его создает сам человек, с другой ‒ природо и культуросообразно в силу коррекции жизненным опытом ^[9].

Подобное представление о строении мира, конечно, противоречит теории отражения, в которой считается, что мир, имеющий определенное строение, существует объективно, а человек все больше и больше приближается в ходе познания к адекватному познанию его строения. Мир, безусловно, существует объективно, но строение его безотносительное к деятельности человека мы узнать не можем, это, как писал И. Кант, вещь в себе, мы можем это строение помыслить в качестве объекта познания, но не узнать, как мир устроен. Узнает строение мира человек в ходе решения своих проблем и построения семиозиса, который и задает это строение, но только на период действия данного семиозиса (как правило, он перестает работать вместе с завершением определенной культуры, обозначающим начало перехода к следующей культуре). В настоящее время мы оказались именно в подобном переходе и поэтому, некоторые мыслители утверждают, что жить приходится без знания «порядка (строения) мира». «Эйнштейн, ‒ замечает известный философ Пьер Адо, ‒ приходил в восторг от законов природы, предполагающих трансцендентальный разум, и от порядка мира, соответствующего порядку мысли. Можно было бы сказать по этому поводу: непонятно то, что мир был бы понятен… вопрос провидения и порядок мира имеют мало значения. Эпикур в это не верил, и, кстати, взгляды стоиков в конце концов не очень сильно удалены от некоторых современных концепций» ^{[2, с. 240]}.

Так вот, сегодня перед человеком стоят новые вызовы и проблемы, созданный в культуре модерна семиозис перестал выполнять свое назначение и функции, соответственно, стоит задача разрешения этих проблем и построения нового семиозиса, культуры и социальности. При этом все конкретно. Например, известная журналист и писатель Юлия Латынина на «Эхо Москвы» недавно восхищалась проектами Илона Маска создания многоразовой ракеты, которая будет летать космос и возвращаться на землю как самолет, что позволит переправить на Марс 1 миллион человек. С одной стороны, это прекрасно, у человечества открывается возможность в случае чего, переправить часть земного населения на другие планеты солнечной системы. Но с другой стороны, какие последствия для жизни на земле и экологии должны последовать за реализацией этих проектов? Никто эти последствия не анализировал и не просчитывал. На мой взгляд, проекты Маска, которые меня тоже не могут не восхищать, однако, не выходят за рамки представлений модерна и поэтому будут только усугублять экологический и другие техногенные кризисы.

Или другая серия проектов ‒ цифровизации, они обещают решение многих проблем. Правда, одновременно кардинально меняются многие социальные процессы: возникает возможность контроля за населением и ограничения ряда демократических институтов (например, путем блокирования Интернета и мобильной связи), становится доступной практически любая информация (см. например, расследования Навального), складываются условия для проникновения в закрытые институты, нарушения их работы или их частичного разрушения (хакеры, специальные программы и боты).

Почти каждый большой проект порождает негативные последствия, и мы не знаем, когда их эмерджентный эффект «переломит спину верблюда», т.е. сделает нашу жизнь на земле не просто трудной и опасной, но и совершенно невыносимой. Уже сейчас жизнь на земле трудная и часто опасная, а впереди вырисовывается серия техногенных катастроф и пандемий, которые или уничтожат сложившуюся цивилизацию или низведут ее в состояние нового варварства. Естественно, хотелось бы избежать подобного сценария.

При этом нужно различать, вероятность гибели нашей цивилизации и переход от культуры модерна к следующей культуре ‒ «фьючекультуре», особенности которой пока неясны, поскольку она только складывается. Сам по себе такой переход хотя и болезненен для человека, ведь перестают работать социальные институты и нормы, возрастает беспорядок и хаос, балом правят беззаконие и сила, тем не менее, это нормальный процесс. Ни одна культуры не вечна, усложнение и развитие жизни рано или поздно приводят к тому, что созданный человеком семиозис, основанные на нем практики и социальные институты, перестают соответствовать сложности и особенностям жизни, не обеспечивают ее. Существующая культура начинает завершаться, становится новая культура.

Опять же все конкретно. Культура модерна, ведущими социальными формами и институтами которой выступают государство и общество, право и законы, производство и экономика, различные сообщества, группы и индивиды ^{[10, с. 365-370]}, в настоящее время завершает свою жизнь. Как показывает Мартин Кревельд, национальное государство перестает выполнять многие свои функции, их перехватывают другие социальные структуры ^{[6, с. 269-331]}. Общество, в свое время созданное, чтобы контролировать деятельность государства (реально, это получалось не так уж часто), реагируя на ослабление государства, тоже трансформируется и ослабевает. Право и законы все чаще нарушаются и истолковываются в пользу государства и властных сообществ. Экономика становится инструментом обогащения и власти этих же социальных субъектов, что порождает еще большее неравенство и социальную несправедливость. Ситуацию усугубляют процессы глобализации, а также изобретение новых социальных технологий, позволяющих использовать социальные структуры не по назначению (коррупция, рентостроительство, захват государственных структур эгоистическими сообществами или индивидами и пр.).

Параллельно складываются новые социальные структуры и процессы, которые пока не образовали новый социальный организм, новую культуру ‒ «фьючекультуру». Примерами таких структур и процессов выступают сетевые сообщества, метакультуры, бурное развитие технологий, становление Интернета не только как глобальной технической системы, но и новой формы техносоциальной жизни, перераспределение национального продукта от одних сообществ и групп к другим, формирование новой этики и способов разрешения проблем и конфликтов ^[13].

Проблема «социальной теодоцеи». Здесь речь идет о том, как относиться к возрастанию на земле эгоизма, терроризма, всякого рода бесчувствия к другим людям. Конечно, можно по-прежнему списать все на Сатану (Дьявола) или извечную на природу человека (например, Эмануэль Сведенборг был убежден, что одни люди любят добро и поэтому после смерти становятся ангелами и поднимаются на небо, а другие склонны к злу и в силу этого опускаются в ад). Близка к представлению Сведенборга и позиция Даниила Андреева: он не только остро переживал нашествие зла в мире (особенно в России), но и считал, что добро и зло составляют два полюса планетарной жизни. «От Бога только спасение, – пишет Андреев, – от Него только радость. От Него только благодать. И если мировые законы поражают нас своей жестокостью, то это потому, что голос Бога возвышается в нашей душе против творчества Великого Мучителя <…> Каждая душа поприще борьбы с демоническими силами, с демоническим началом, и вся жизнь души ‒ непрерывная цепь выборов, встающих перед “Я”, выборов, усиливающих или парализующих помощь ему со стороны светлых начал. Душа подобна путнику, перебирающемуся через шаткий мостик. С другого берега протягивается к ней рука помощи, но чтобы принять эту помощь, путник должен протянуть руку и сам. Такой рукой, протягиваемой навстречу Силам Света, является каждый благой выбор, каждый правый поступок и каждое светлое движение души» ^{[1, с. 47, 254]}.

Следование оппозиции Бог ‒ Сатана можно частично объяснить и исламский терроризм. Террористы уверены, что США ‒ это само зло, так сказать, Сатана (Иблис) в обличии сверкающих небоскребов, реклам, гигантских монополий, мировых коммуникаций и сетей, как спрут опутавших весь мир, а Израиль – страна неверных, на что обращал внимание пророк Мухаммад. Их мировоззрение близко к эзотерическому, свою миссию террористы видят в борьбе со злом и Сатаной. и тем самым приближать приход подлинного мира. Пример здесь подал сам Мухаммад.

«В марте 627 года Его (пророка Мухаммада. - В.Р.), ‒ пишет Рукайя Максуд, ‒ враг Абу Суфьян с войском в десять тысяч человек двинулись на Медину, вдохновленный поддержкой со стороны еврейского племени, решившего изменить Пророку... После случившегося с отступниками из еврейского племени поступили весьма сурово... Все мужчины племени незамедленно были преданы мечу. Это было задумано, чтобы подчеркнуть замысел Пророка, провозгласившего превосходство законов ислама...

Ислам не может примириться со злом, и в этом случае военный джихад, вероятно, единственный ответ... В Коране весьма четко представлены определения джихада. Джихад объявляется только в том случае, если:

(* требуется выступать в защиту веры Аллаха;

(* назрела необходимость освобождения от тирании;

(* появляется духовный вождь, призванный к восстановлению попранной справедливости.

Джихад ведется только до тех пор, пока противник не сложит оружие» ^{[7, с. 28-29, 120-121]}. Указанные здесь три условия можно, конечно, интерпретировать по-разному, но пророк Мухаммад на примере евреев показал, как это надо делать.

При этом люди рассматриваются террористами как материал эволюции, в этом убеждении они опять же близки к эзотерикам. «Если предположить, ‒ писал индийский эзотерик Шри Ауробиндо Гхош, ‒ что такое завершение эволюции предназначено и человек должен стать посредником, то нужно заметить, что это будет относиться к немногим, особо развитым людям, которые создадут новую расу людей и начнут движение к новой жизни; как только это произойдет, остальное человечество отойдет от духовного стремления, так как это уже будет ненужным для замысла Природы» ^{[12, с. 70]}.

Если оставить в стороне веру и встать на позицию рационального биологического дискурса, то наличие и разрастание зла можно объяснить усилением борьбы за существование, унаследованным человеком от своих биологических предков. В социальном и этическом плане речь идет об эгоизме. Спрашивается, что это такое и почему он возрастает, или нам это только кажется? З.Бауман в «Актуальности холокоста», по сути, пытался объяснить эгоизм действием репрессивных социальных институтов, за которыми, правда, стояли особенности культуры и случайные факторы ^[3].

Но почему на современного человека перестают действовать моральные императивы, и он все чаще старается оправдывать свои неблаговидные поступки тем, что «такова жизнь» или тем, что наоборот, помогает людям. Например, левые и сотрудники всяких международных распределяющих фондов утверждают, что они, поддерживая миллионы беженцев, безработных и бедных, делают добро, работают, как бы сказали Платон и Аристотель, «на общее благо». Но, может быть, прежде всего, на себя, и лишь по остаточному принципу на других? Вот та же самая Латынина доказывает¸ что эти деятели замаскированные эгоисты (автор назвал их «новыми эгоистами» ^[11]), поскольку, во-первых, на самом деле они, распределяя, не забывают себя, во-вторых, приучают людей к иждивенчеству и безответственности, и кроме того, распределение ‒ это одна из самых древних и эффективных форм власти. Другое дело, что новые эгоисты думают, что делают добро, но мало ли кто, что думает про себя, более важно, что их поступки представляют собой объективно.

Можно указать несколько причин возрастание в настоящее время эгоизма. Во-первых, это кризис модерна, повлекший за собой трансформацию большинства социальных институтов, в частности, права, определяющего понимание и регулирование социальной справедливости. «Никак нельзя научно доказать, – пишет Дж. Берман, – тот факт, что западная традиция права, да и западная цивилизация в целом переживают в ХХ в. величайший в своей истории кризис…Уже не одно поколение после начала Русской революции наблюдает, и не только в России, но на Западе в целом, существенный разрыв с индивидуализмом традиционного права, подразумевавшего упор на частную собственность и свободу договора, ограничения на ответственность за вред, нанесенный предпринимательской деятельностью, жесткое моральное отношение к преступности, прочие базовые постулаты. И напротив, они наблюдают поворот к коллективизму в праве, к государственной и общественной собственности, к регулированию договорной свободы в интересах общества, к расширению ответственности за нанесенный предпринимательской деятельностью вред, а не моральному отношению к преступности, к иным базовым постулатам… Право в ХХ в. как в теории, так и на практике все меньше воспринимается как связанное целое, свод, организм, corpus juris и все больше как мешанина, каша из сиюминутных решений и противоречащих друг другу норм, соединенных только общими «приемами», «техникой». Старое метаправо разрушилось, его сменил своего рода цинизм… Мнение, что право переходит пределы политики, что в любой данный момент или, по крайней мере, в его историческом развитии право отлично от государства, видимо, все больше уступает место представлению о праве как инструменте государства, то есть средстве исполнения воли тех, у кого в руках политическая власть… Право становится более фрагментированным, субъективным, больше настроенным на удобство, чем мораль. Оно больше заботится о сиюминутных последствиях, чем о последовательности и преемственности. Так в ХХ в. размывается историческая почва западной традиции права, а сама традиция грозит обрушиться» ^{[4, с. 48-53]}.

Во-вторых, были изобретены новые социальные технологии, позволяющие использовать социальные институты, прежде всего государство и международные организации для перераспределения национального продукта и помощи беженцам, а также развивающимся странам. С одной стороны, это явное добро, но с другой – отчасти зло, учитывая долговременные последствия (сдвиг к социализму, становление новой морали, позволяющей не работать и при этом спокойно пользоваться плодами чужого труда).

В-третьих, определенное влияние оказало и мировоззрение постмодерна, которое допускает любые «языковые игры», в том числе такие, в которых эгоизм истолковывается как альтруизм и благо.

Конечно, можно возразить, что эгоизм и несправедливость были всегда, дело только в степени. Но ведь современные государство и социальные институты вроде бы поддерживают право, веру, мораль, нравственность. Или эти заявления не более чем симулякры в ситуации кризиса модерна и перехода к культуре будущего («фьючекультуре»), которая еще только становится, что только добавляет проблемы?

Проблема спасения или правильной жизни. Культура обычно держится на двух когерентных (принимаемых всеми) картинах (сценариях) – смысловой картины жизни всего общества и сценарии индивидуальной жизни. Например, в средние века смысловая картина жизни общества представляла собой веру в Бога в трех лицах, который создал мир и человека, убеждение в воскресение и страшный суд («парусию»), а сценарий индивидуальной жизни мыслился как превращение «ветхого» человека в человека нового, живущего по заветам Христа и Священного писания, христианина, который воскреснет на Страшном суде, чтобы предстать перед Богом и дать ответ о прожитой жизни. В новое время в смысловой картине на первый план была поставлена природа и инициативная личность, смысл жизни виделся в овладении природой, развитии науки и инженерии, построении государства и общества, рынка и экономики. А вот сценарий жизни индивида был несколько туманен: если не подготовка к парусии, то что: активное участие реализации указанного проекта модерна, однако, с какой целью – обогащения, успеха, счастья, выполнение долга (но опять же в чем смысл всего этого)?

Если предположить, что смысл фьючекультуры будет двоякий – сохранение жизни на земле и овладение собственной активностью человека, с тем, чтобы его деятельность (научная, технологическая, социальная) была безопасной и решала поставленные человеком задачи, то, спрашивается, какой в этом случае будет смысл индивидуальной жизни? И можно ли в наше время говорить о едином для всех смысле индивидуальной жизни? Вряд ли, тем не менее. Нельзя ли тогда перевести эту тему в проблему «правильной жизни»?

Вероятно, первая постановка вопроса о правильной жизни принадлежит Платону, который считал, что правильная жизнь предполагает ее продумывание, разумный выбор, занятие философией, позволяющее припомнить мир идей, который душа созерцала до рождения, преодоление страха перед смертью. «Такой человек,– пишет Платон в «Послезаконии»,– даже восполнив смертью удел своей жизни, на смертном одре не будет, как теперь иметь множества ощущений, но достигнет единого удела, из множественности станет единством, будет счастлив, чрезвычайно мудр и вместе блажен» ^{[8, с. 458]}.

В настоящее время разные люди концептуализируют правильную жизнь по-разному. Однако, на мой взгляд, все они вынуждены решать проблему конечности жизни и наполнение ее смыслом. Вот, например, как последнее делал Мишель Фуко. «Я мечтаю об интеллектуале,– писал он,– который сокрушает очевидности и общие места, который в инерции и ограничениях настоящего находит и отмечает слабые места, трещины, силовые линии, который постоянно находится в движении, не знает точно, куда он двинется и как он будет думать завтра, потому что он уделяет слишком большое внимание настоящему». Он хотел «узнать, в какой степени работа осмысления своей собственной истории может освободить мысль от того, что она мыслит втайне от самой себя, и дать ей возможность мыслить иначе». «Из идеи того, что Я не дано нам, есть только одно практическое следствие: мы должны творить себя как произведения искусства». Быть свободным «означает не быть рабом самого себя и своих стремлений – это подразумевает, что мы устанавливаем с самими собой известные отношения господства, укрощения, которые называются arche – власть, сдерживание». Эта критическая функция философии до известной степени проистекает из сократовского императива: «Занимайся собой», т.е. «самообладанием положи в основу себя свободу» ^{[5, с. 53-60]}.

Хотя многие концепируют жизнь различно, не должны ли они в перспективе будущего в той или иной степени работать на указанные два смысла картины фьючекультуры. Хотя одни люди не хотят вообще думать о смерти, поскольку боятся ее, а другие мужественно размышляют и готовятся к ней, не должен ли любой индивид в преддверье фьючекультуры продумать такую дилемму – человек, с одной стороны, конечен и смертен, с другой – именно как человек истории и культуры, бесконечен и бессмертен. Принадлежа биологической реальности, правильная жизнь предполагает заботу о здоровье и в идеале к концу жизни исчерпание физических сил и желаний индивида (см. подробнее авторскую концепцию старости ^[14]). Что означало бы полное завершение биологической жизни индивида. Принадлежа жизни культурной и социальной, правильная жизнь (опять же в идеале) работает на деиндивидуальное целое – бесконечную жизнь Человечества. Преодоление страха перед смертью и отчасти наполнение жизни смыслом и есть конкретное разрешение отдельным индивидом (личностью) указанной дилеммы конечности и бесконечности индивидуального бытия.

Сказанное не означает возможности вовсе избежать страданий и трудных переживаний в ходе размышлений о собственной смерти. Но страдания и трудные переживания в такой ситуации, вероятно, нормальное состояние человека, они позволяют соединить (установить баланс) представлений человека о своей конечности как биологического существа и бесконечности как субъекта истории и культуры.

На что человек может опереться в наше сложное время кризиса модерна, перехода и становления фьючекультуры? Кто-то обращается к Богу, кто-то к разуму, кто-то к своей нации и народу. Но думаю, есть общие опоры, характерные для современности. Во-первых, это рефлексивное и критическое мышление, позволяющее в ситуации деконструкции мира (процесса очень характерного для постмодерна), тем не менее, воссоздать реальность, без чего жить нельзя. Во-вторых, человек опирается на сообщество близких ему по взглядам и мироощущению людей. Никто ведь не отменял положение, что человек ‒ это «социальное и политическое животное», что только совместная жизнь и труд делают его человеком. В-третьих, человек, поняв свои возможности и приняв себя таким, каким он есть (что не отменяет работу, направленную на собственное совершенствование), может опереться и на самого себя. Наконец, как в свое время писал Борис Пастернак, размышляя о том, что может спасать в тяжелые времена культа личности, спасает творчество, духовная жизнь, природа, искусство.