Soviet Church diplomacy in the SFRY in 1948-1953 in the context of the international situation of the USSR

Pashkov Nikodim Olegovich PhD in History Educator, the department of Russian History, Belarusian State University 220030, Belarus', Minskaya oblast', g. Minsk, ul. Nezavisimosti, 4, of. 1 puh4884@mail.ru

Novikov Oleg Alekssevich PhD in Law Docent, the department of Jurisprudence, Russian New University 394017, Russia, Voronezhskaya oblast', g. Voronezh, ul. 20 Let Oktyabrya, 22, of. 3 rum-ili@mail.ru Other publications by this author

Победа СССР во Второй Мировой войне привела к значительному росту его роли в международной политике. Пик могущества Советского Союза, на наш взгляд, приходится на период 60-70-х (его рубежная дата – 1979 год, когда были введены советский войска в Афганистан). В это время Советский Союз достигает паритета в гонке вооружений с Западом, развивает промышленность и сельское хозяйство, активно заимствует передовые технологии. Формируется мировая просоветская политическая коалиция в «постоянными» (например, ГДР, Польша, Болгария, Куба) и «переменными» (Албания, Китай, Египет) участниками.

При этом в начальный период после окончания Второй Мировой войны, который мы можем условно поместить между 1945 годом – победным годом для антигитлеровской коалиции и 1956 – годом, когда Советский Союз по сути «задекларировал» свое «неоимперское» качество, введя войска в мятежную Венгрию, полем для демонстрации политического могущества СССР являлась, по преимуществу, Центральная и Юго-восточная Европа. Причины этого заключались на наш взгляд, в следующем:

- отсутствие военного паритета по линии СССР-Запад, с преимуществом в вооружениях именно в пользу американо-европейской коалиции;

- преодоление странами советского лагеря последствий Второй Мировой войны в народном хозяйстве. Здесь следует отметить, что в ходе конфликта Восток Европы пострадал в большей степени, чем Запад (не говоря уже о территории СССР);

- далеко не оконченная в 50-е годы деколонизация, которая по определению расширяла пространство для советской экспансии различного характера. До ее начала, к условному «третьему миру» можно было отнести из регионов мира лишь независимые страны Латинской Америки (за относительно редкими исключениями в виде Эфиопии, Непала, Ирака и др.), которые оказались к тому времени прочно связанными с США и Великобританией;

- конфликт в КНР, длившийся до 1949 года, в котором участвовали просоветские (КПК) и прозападные (Гоминьдан) силы. После победы китайских коммунистов фронт советско-западного противостояния переместился в Корею. Сам масштаб Китая как государства и цивилизации, его исторические претензии на лидерство в дальневосточном регионе и мире (в отличие от Польши или ГДР) не могут дать оснований причислить его в полной мере к потенциальным сателлитам Советского Союза. Иначе говоря, усилия СССР в целях установления над Китаем некоего «покровительства» были обречены на неудачу.

Кроме того, Корейскую войну в ряду советско-американских конфликтов мы не можем сравнить с Кубинским кризисом по причине того, что в первом случае война проходила в непосредственной близости от границ СССР, а во втором – Советский Союз сделал серьезную заявку на лидерство в традиционном для США (начиная, как минимум, с испано-американской войны 1898-1899 гг.) регионе их геополитических интересов. Важно также отметить, что в конфликте на Корейском полуострове, в отличие от советско-западных конфликтов 60-80-х гг. ХХ века, сопоставимую с СССР роль играл Китай;

- продолжающееся существование Британской (в первую очередь) и Французской колониальных империй. Английская система доминионов, колоний и подмандатных территорий являлась геополитическим «бастионом» Западного мира, куда априори не могло проникнуть чужое влияние. Аналогичное мы можем утверждать и о французских колониях, охвативших, по преимуществу, северную, западную и центральную часть Африканского континента;

- отсутствие у СССР в конце 40-х гг. самого ядерного оружия, а затем – долгое время эффективных средств его доставки;

- существенное экономическое отставание СССР от стран Запада (несмотря на его сокращение) в отношении развития внутреннего рынка и потребления, инфраструктуры, уровня жизни населения, отдельных отраслей хозяйства и т.д^[18].

Без сомнения, достижение независимости Индией в 1947 году и Египетская революция 1952 года – важные вехи, создавшие предпосылки «прорыва» СССР в мировую геополитику. Тем не менее, на наш взгляд, черту под этим процессом подвело именно создание «Движения неприсоединения». При этом мы не можем не отметить и тот факт, что институциализация советского присутствия в регионе Восточной Европы также приходится на 1955 год, когда создаются СЭВ и ОВД.

На этом фоне Юго-восточная Европа в 40-50 гг. ХХ столетия, несмотря на присутствие на ее территории значительного контингента советских войск, и приход к власти дружественных СССР политических группировок, пребывала в состоянии внутренне неустойчивого равновесия. Коммунисты в Югославии, Болгарии, Румынии, Албании и Венгрии, в большей или меньшей степени были вынуждены считаться с иными политическими силами, являясь лишь самым значительным «игроком» на политическом поле этих стран – «первыми среди равных»^[6].

Причем «чашу весов» в пользу коммунистов моли склонить совершенно разные, зачастую внешние факторы. В роли таковых могла оказаться личная харизма коммунистического лидера (И.Б. Тито в Югославии), комплекс вины социума перед страной-победителем (Болгария), крайне сложная социально-экономическая обстановка, требовавшая скорейшего слома обанкротившегося политического режима (Румыния), совокупность клановых и патерналистских традиций, формировавших безальтернативную политическую систему (Албания) и др.

«Мягкость» советской дипломатии в регионе^[14] иллюстрируют отношения советских лидеров к экс-королю Румынии Михаю I и старой румынской боярской аристократии. Если в 1939-1940 гг. СССР проводил довольно жесткую политику на западе Украины и Беларуси по отношению к «классовым врагам» пролетариата – зажиточным крестьянам, бывшим помещикам и экс-промышленникам, то повторение подобной политики на Востоке Европы привело бы к необратимым последствиям в виде обрушения всей системы союзнических связей между СССР и странами региона. Так или иначе, но несоответствие ожиданий социума реалиям политики привело, хотя и в ином отношении (по сравнению с ситуацией середины ХХ века) к краху режимов народной демократии во второй половине 80-х.

Лояльность восточноевропейских коммунистов в полной мере ощутили на себе и религиозные организации Восточной Европы. При этом сам «характер лояльности» был, на наш взгляд, различным. Если в отношении условно «католических» стран (Польша, Венгрия и, в меньшей степени, Чехословакия) Советский Союз отдавал себе отчет в том, что церковь в этих государствах есть априори оппозиционная по отношению Москве структура, то политика СССР в отношении Болгарской, Румынской или Сербской церквей была иной – учитывавшей сложный характер межцерковных связей, которые исторически были тесно переплетены с традициями русско-балканской «народной дипломатии».

В «модернизации» традиционных векторов советской церковной политики по отношению к зарубежному православию играли роль следующие факторы:

- отказ РПЦ от оппозиции по отношению к публичной власти СССР в 1927 году, имеющий, впрочем, глубокие исторические корни, когда после Петра I появляется особая форма зависимости церкви от власти^[10].

- постепенная нормализация государственно-конфессиональных отношений в Советском Союзе начиная с 1943 года;

- необходимость участия восточноевропейских коммунистов в широких политических коалициях, в том числе и с отдельными представителями проклерикальных политических сил, симпатизирующих, тем не менее, идеологии марксизма;

- традиционализм, патернализм и клерикализм обществ восточноевропейских государств;

- наличие в отдельных странах региона (Югославия, Румыния) исторически ярко выраженного католическо-православного противостояния, которое можно было использовать в интересах политики СССР;

- традиционный внутриправославный греко-болгарский и греко-сербский церковный антагонизм, в силу которого сербское и болгарское православие нуждалось в союзниках в православном мире;

- традиции межгосударственных союзов и благоприятное наследие «народной дипломатии» в русско-сербских и русско-болгарских отношениях.

Особенно широкие перспективы открывал для советской дипломатии «церковный фронт» в Югославии^[17]. Эта страна, созданная на «осколках» Австро-Венгерской империи, во многом повторяла путь своего исторического антипода, исторически осуществлявшего экспансию в славянских землях. В ходе Первой Мировой войны Сербское королевство при поддержке Антанты осуществило «обратную экспансию», создав Королевство сербов, хорватов и словенцев в 1918 году. Позднее – в рамках западных политических дискурсов второй половины ХХ века Югославия эпохи 1945-1980 гг. получила наименование «Красной империи»^[5].

Австро-Венгрию именовали «лоскутной империей» в силу ее пестрого этнического состава, сложного внутреннего устройства государства (особенно в эпоху существования в форме так называемых «Австрийских земель – до 1805 года), непреодолимых в рамках сохранения государственного единства национальных и социальных противоречий, а также в силу отсутствия численного доминирования какой-либо одной «государствообразующей» нации (как например, в России или Османской империи).

В свою очередь, Югославия дважды – в период 1918-1941 гг. и в 1945-1991 гг. создавалась как «лоскутное» государство^[21]. Внутренним «нервом» жизни страны было сербско-хорватское противостояние, которое, однако, приобрело максимально латентный характер в эпоху правления И.Б. Тито (1945-1980 гг.)^[22] – этнического хорвата, создавшего себе политический имидж в югославском обществе в качестве лидера сербских повстанцев в 1941-1944 гг.

В условиях стремления югославского руководства минимизировать раскол страны по линии «Восток (Сербия, Македония, Черногория) – Запад (Хорватия и Словения)», сам факт его наличия приобретал особую ценность для внешних игроков. И если Запад в рамках своего вмешательство в политические процессы на Балканах исторически делал ставку на хорватский национализм (например, хорватско-немецкий союз в 1941-1945 гг.), то Восток – Россия и СССР, наоборот, «разыгрывали» сербскую «карту».

Этой ситуации в исследуемый период способствовало положение, в котором оказалась Сербская православная церковь, которая традиционно являлась выразителем «национальных чувств» сербского народа и всячески поддерживала ощущение с одной стороны, некоего «сербского великодержавия» в массовом сознании, а с другой - связи между церковью и государством в правовой сфере жизни общества – в соответствии с унаследованной еще из Византии традицией^{[8, с. 24]}.

Необходимо отметить, что обострение государственно-конфессиональных отношений в Югославии началось еще до Второй Мировой войны. В первые годы после образования королевства власть покровительствует Сербской церкви - открываются семинарии, создаются новые епархии. Однако, уже в 1929 году Конституция страны провозглашает принцип светскости. В 1936 официальный Белград заключает конкордат с Ватиканом, против которого активно выступает патриарх Варнава Росич. В 1941 году уже новый патриарх (с 1938 года) Гавриил Дожич участвует в антиправительственном перевороте. Таким образом. по нашему мнению, дальнейшее обострение государственно-церковных отношений в стране отсрочила Вторая Мировая война.

После ее окончания «христианская политика» (в смысле, приближенном к ценностям западных, например немецких, «христианских демократов») потерпела на Балканах сразу несколько серьезных поражений:

Во-первых, к власти в Югославии в 1945 году пришли коммунисты-интернационалисты. В силу этнической принадлежности лидеры государства по определению не могли проводить просербскую национальную политику. Наоборот, задачи интеграции страны могли быть решены лишь на путях федерализации и углубления культурной автономии, хотя «автономизация» в условиях Югославии (см.: выше) вела в конечном итоге к переформатированию отношений «центр-регионы», и, как следствие, к распаду страны^[7];

Во-вторых, «отсечение» двух западных республик, вошедших в состав СФРЮ – Словении и Хорватии, несмотря на очевидную эффективность такого решения с точки эрения целей государственного строительства «большой» Сербии как некоего мультисербского «монолита» (учитывая этническую, языковую и культурную родственность сербов, македонцев, черногорцев и боснийских сербов) не могло не противоречить планам как новой югославской мультиэтнической партийной и государственной элиты, так и интересам Запада и Востока (в данном случае, СССР).

Советский Союз, как показали венгерские события 1956-го и чехословацкие 1968 года, крайне внимательно относился к потенциальному сужению зоны своего геополитического влияния, которое было очевидно в случае создания независимых Хорватии Словении. Эти государства, будь они созданы, ослабили бы югославянский союз экономически и представляли бы собой «витрину» западного мира и некую «альтернативную» Югославию.

Сербско-хорватский антагонизм не оставил бы шансов СССР и социалистическому строительству под его эгидой на западе Балкан. С другой стороны, «Сербская Югославия», в случае ее образования, едва ли смогла бы получать политические и экономические дивиденды от сотрудничества со странами Запада, которые, не без определенных оснований рассматривали «мини-империю» И.Б. Тито в качестве своего «троянского коня» в социалистическом лагере, и последний факт, вероятно, вполне осознавался лидером СФРЮ^[19].

С другой стороны, наличие двух крупных балкано-славянских общностей – сербской и хорвато-словенской, очевидно не было необходимо в то время и Западу. Отделение Хорватии от Сербии автоматически привязало бы последнюю к СССР, в силу, прежде всего давних традиций русско-сербских взаимоотношений как на официальном, так и на неофициальном уровне.

Более того, после распада социалистической системы в Европе (который даже в 50-е годы ХХ века не исключался лидерами государств запада), «Большая Сербия» в качестве «генетического союзника» СССР и России была куда менее удобна западу, чем «малая» (без Черногории, Боснии, Македонии, Косово и Воеводины), границы которой почти совпадают с таковыми у современной Республики Сербия (в ее состав в настоящее время входит, наряду с «исконно» сербскими территориями, Воеводина).

В-третьих, альтернативной идеологической, культурной, политической и, шире – цивилизационной идеей по отношению к господствующему в стране коммунизму, стала не «сербская идея», которую на протяжении многих веков взращивала в сербской политической нации церковь страны, а «западничество» и либеральные ценности. Политический режим И.Б. Тито и его преемников все десятилетия существования СФРЮ балансировал не между либерализмом и традиционализмом, а между коммунизмом в его советском «прочтении» и ценностями Западной демократии. Церковь со своим мировоззренческим «багажом» внезапно – без репрессий и войн (как в России), в некоем «бархатном режиме», но, тем не менее оказалась на «обочине истории».

Последний фактор – некие исторические и политические претензии церкви к югославским коммунистам и лично их лидерам и стремилась использовать советская церковная дипломатия в целях ослабления внутренней устойчивости режима И.Б. Тито, особенно в годы его открытых антисоветских «демаршей»^[1]. Особенный импульс усилиям советской дипломатии в этом направлении придал советско-югославский конфликт 1948 году, ставший пожалуй, первым в череде таковых в рамках социалистического лагеря, на тот момент еще институционально не оформленного в категориях международного права.

В 1948 году конфликт двух стран приблизился к своему апогею. СССР все более рассматривал режим СФРЮ как угрозу своему безусловному авторитету в Восточной Европе, а И.Б. Тито наоборот, видел в Москве препятствие к региональному лидерству своей страны^[20].

На II-м совещании консультативного органа коммунистических партий, который отчасти воспринял функции упраздненного в 1943 году Коминтерна – Комиинформа^[3], 19–23 июня 1948 года, из уст «идеологического рупора» СССР и потенциального преемника И.В. Сталина, А.А. Жданова прозвучали обвинения югославского руководства в «оппортунизме», «ревизионизме» и т.д.^[12]. Вскоре линия на усиление давления на Югославию была продолжена^[13]. Следующим ее этапом стала политическая блокада СФРЮ со стороны союзников СССР, что вынудило страну начать проводить «многовекторную» международную политику^[2]. Сложность положения Югославии в те годы ярко иллюстрирует дневник И.Б. Тито, в котором тот, подчеркивая внешнюю изоляцию страны и намекая на «пятую колонну» внутри нее, размышляет о необходимости обращения за экономической помощью к вчерашнему врагу – США^[15].

В роли «пятой колонны» внутри СФРЮ в данном случае, иначе говоря, в числе внутриюгославских политических и общественных сил, ориентированных на пусть и ситуативных, но врагов режима, оказалась Сербская православная церковь. Но, необходимо отметить, ее достаточно шатким положением в силу атеистического характера новой югославской власти и последствий военных действий на Балканах, в полной мере воспользовалась другая организация – РПЦ (а через нее – и само политическое руководство СССР) которая, используя в свою очередь, давние русско-сербские церковные связи, оказалась довольно эффективным инструментом советской церковной политики, параллельно доказывая свою необходимость советскому режиму.

Прежде всего, церковная дипломатия Советского Союза стремилась, по примеру церкви в своей стране, поставить под свой контроль все проявления социальной активности внутри сербского православия, чтобы исключить «фактор неожиданности» в собственной политике. Так, например, в 1949 году, после образования в Югославии «Союза православных священников» «органы религиозного надзора» СССР через МИД страны запрашивали информацию у советского посольства в Белграде о целях ее деятельности^[11].

Из содержания письма очевидно, что органы власти СССР интересует как «внутренний» аспект деятельности Сербской церкви, так и «внешний» - контроль и над одной, и над другой стороной церковной сербский политики явно представлялся Москве делом первостепенной важности, в особенности в условиях потери контроля над официальным Белградом. И здесь «за» позиции советской дипломатии играло историческое наследие как Сербии, так и России. Россия в результате христианизации восприняла византийскую государственно – правовую традицию, главное содержание которой составляла традиция легитимации идеократии, которая оказала существенное влияние на процесс формирования русской государственности^[9]. Аналогичная «рецепция легитимности» имела место и в сербском королевстве.

Логика развития политических процессов и сама сущность модели государственно-конфессиональных отношений, воспринятая СФРЮ вместе с рецепцией государственных институтов СССР, предполагала известный сервилизм церкви. Соответственно, вслед за шагами официального Белграда, направленными на диверсификацию его политических и экономических связей, аналогичные шаги политическое руководство СССР ожидало и от Сербской православной церкви.

Тем не менее, Сербская церковь проявила в советско-югославском конфликте рубежа 40-50 гг. ХХ века определенную самостоятельность. Залогом этой самостоятельности, как мы отметили выше, была, среди прочего, и ее приверженность «великосербской идее». Лавируя между двумя атеистическими режимами, раздавая политические авансы и благосклонно принимая от обеих сторон дипломатическую и финансовую помощь (а также тратя получаемые денежные средства на личные нужды архиереев), политика Сербской церкви вызывала недовольство как в Москве^[4] (первоначально), так и в Белграде.

«Курс в сторону реакции», «уповая на Запад» - выражения официальных документов эпохи не оставляют сомнений в сложностях, с которыми сталкивалась советская церковная дипломатия на Балканах, а с другой – подтверждают известную степень самостоятельности сербского православия от официального Белграда, что представляет собой яркий контраст с зависимостью РПЦ от режима СССР^[4]. При этом, характерен тот факт, что югославский режим копировал церковную политику последнего.

Так, например, до 1948 года официальный Белград запрещал деятельность «Союза православных христиан» (см.: выше), а после – стал поддерживать, стремясь, при этом изменить вектор его деятельности на расширение церковных связей с мировым православием^[4]. Наконец, в донесениях советских посольских работников прослеживается осуждение того факта, что Сербская церковь «вытесняет» РПЦ из региона. Здесь вероятно, советская церковная дипломатия не вполне отличала действия самой церкви от политики югославского государства, ставя «по привычке» между ними знак равенства.

Тем не менее, анализ поведения сербских первоиерархов представляет собой как определенный интерес, так и сопряжен с известными сложностями. С одной стороны, Сербская церковь, казалось, действует в русле традиционной – исключительно сервильной политики православия по отношению к государственным институтам, следуя в фарватере политической линии официального Белграда. И в этом отношении мнение советских дипломатов и их предположения на тот счет, что вслед за обострением отношений СССР с властями СФРЮ последует аналогичный разрыв советско-сербских церковных связей, что минимизирует всякую возможность советского влияния на внутриполитическую жизнь южнославянского государства, выглядело оправданным.

Однако в официальной переписке с РПЦ МП сербские первоиерархи характеризуют положение своей церкви как «горькую неволю». Они высказывают идеи всеправославной интеграции, в т.ч. и с Константинополем и повествуют о сложностях, с которыми сталкивается Балканское православие в силу самого факта исторически тесных отношений с РПЦ.

Сербский патриарх упоминает распространенный в православии тезис о т.н. «гонениях» на церковь в стране, используемый церковными спикерами в тех случаях, когда государственная власть отказывается в той или иной форме от политики «дополнительных льгот» в отношении конфессий. Так, например, возмущение патриарха Гавриила вызывает образование профсоюза священников и введение преподавания марксизма в православных семинариях. При этом необходимо отметить, что с помощью данных мер церковь лишь уравнивалась в правах и иными общественными организациями страны.

Факт обращения за помощью к РПЦ МП вызывает особый интерес, тем более что в свете докладов Г.Г. Карпова в МИД СССР Сербский патриархат наоборот, предстает неким «продолжением» государственного аппарата СФРЮ. Вероятно, советские органы «религиозного надзора» ошибочно экстраполировали советский опыт государственно-конфессиональных отношений на внутреннюю ситуацию в Югославии. В противоположность этому Сербская патриархия не скрывала свой оппозиционный статус в стране по отношению к правящему режиму. Последний очевидно, рассматривал православный патриархат как просоветскую «пятую колонну» внутри страны и предпринимал шаги по нормализации как личных контактов между партийно-государственными органами СФРЮ и католическими структурами Югославии, так и отношений с мировым католичеством на высшем политическом уровне^[16].

Таким образом, на основании изложенного, необходимыми представляются следующие выводы:

- в конце 40-начале 50-х гг. ХХ века в период обострения советско-югославских отношений официальный Белград рассматривал Сербскую православную церковь в качестве просоветской силы во внутриюгославской политике. С этой целью власти СФРЮ с одной стороны, стимулируют внутри церкви независимые от патриархии движения мирян, а с другой – отказывают сербскому православию в его «особом» правовом статусе;

- Сербская православная церковь в СФРЮ в исследуемый период, несмотря на обострение советско-югославских отношений, не прерывала связей с РПЦ, в силу чего оказалась в роли оппозиционного политике И.Б. Тито общественного института;

- проявившееся в период кризиса в отношениях СССР и Югославии русофильство Сербской православной церкви способствовало частичной переориентации руководства СФРЮ на Запад и проведению многовекторной церковной политики внутри страны;

- Сербская православная церковь, в отличие от РПЦ МП в ходе «Югославского кризиса» проявила себя в качестве автономного от государства института. Залогом независимой политики патриархата оказались не «особые отношения» с РПЦ МП (последние наоборот выступили в качестве триггера «гонений»), а идеологическое наследие сербского православия;

- церковная политика СССР на Балканах на начальном этапе кризиса в советско-югославских отношениях свидетельствует о том, что в ряде случаев роль религии в традиционных (и посттрадиционных) обществах, в которых она выступает маркером национальной самоидентификации, зачастую оказывается недооцененной со стороны отдельных государств и их дипломатических институтов.