Violence or nonviolence: the instrumental nature of protest mobilization

Makarenko Kirill Mikhailovich Senior Educator, the department of International Relations, Political Science and Regional Studies, Volgograd State University 400062, Russia, Volgogradskaya oblast', g. Volgograd, pr. Universitetskii, 100 makarenko_km@volsu.ru Other publications by this author

Bardakov Aleksei Ivanovich Doctor of Politics Docent, the department of State Administration and Management, Volgograd Institute of Management branch of the Russian Presidential Academy of National Economy and Public Administration 400131, Russia, Volgogradskaya oblast', g. Volgograd, ul. Gagarina, 8 bardakov@mail.ru Other publications by this author

«Конфликт…, – утверждает А. Раппопорт, – это тема, которая занимает мысли человека больше, чем любая другая, за исключением Бога и любви» ^[1]. Главной темой 2020 года, безусловно, явилась пандемия нового коронавируса. Однако, за пеленой масштабного инфоповода скрывались события, которые также оказывали историческое влияние на локальные и национальные сообщества. Разрушение коммуникативных связей между властью и обществом выливалось в протестные акции во многих странах и регионах мира, что, безусловно, сопровождалось насилием. Несмотря на то, что динамика насилия в мире снижается, что связано с уменьшением военных конфликтов между государствами, уровень насилия в обществе, все еще остается достаточно высоким.

Для операционализации «насилия» мы обратимся к рассуждениям Ханны Арендт, изложенным в работе «О насилии» ^[2]. Опираясь на тезис Х. Арендт о том, что власть и насилие являются понятиями диаметрально противоположными, обратим внимание на крайнюю важность подобной дихотомии для сущностного осмысления процесса политической мобилизации. Отражение подобной позиции наблюдается и в статье Теренса Болла, который на примере «парадокса регулировщика» показывает разницу между коммуникативным характером власти и насилием. Угроза применения силы ради принуждения к чему-либо представляется как отсутствие власти, нежели попытка ее применения ^{[3, с. 39]}.

Надо заметить, что проблематика насилия и ненасилия имеет отечественные исторические корни и практику общественно-политического дискурса. В. П. Римский, О. Н. Римская, К. Е. Мюльгаупт опубликовали серию работ о насилии и ненасилии, им удалось глубоко отразить полемику между И. А. Ильиным и Л. Н. Толстым ^[4][5]. Надо заметить, что авторы, оставаясь объективными при анализе позиций И. А. Ильина и Л. Н. Толстого, тем не менее, под влиянием современных социально-политических реалий отдают некоторое предпочтение аргументации И. А. Ильина. Однако «материя» полемики настолько тонкая, что их обобщения и выводы вовсе не противоречат толстовскому непротивлению злу насилием. Исследователи констатируют, что социальному и моральному злу можно противодействовать, но «… правильный выбор может сделать только духовно и нравственно здоровая личность» ^{[5, с. 778]}. Ставя вопрос об оправдании насилия при борьбе с терроризмом, «цветными революциями» и иными антигуманными, асоциальными явлениями, авторы не исключают практику насилия в современных обществах «… над неугодными политическими режимами, государствами, социальными группами или простыми людьми» ^{[5, с. 779]}.

Другая группа авторов (М. Л. Гельфонд, О. Н. Мищук, Е. Ю. Мирошина) обращает внимание на соотношение феноменов «любовь» и «насилие» в социально-мировоззренческом понимании Л. Н. Толстого ^[6]. Авторы настаивают на том, что писатель проявлял живой интерес к «… эволюции социальных форм жизни человечества и способов их совершенствования» ^{[6, с. 67]}. Более того они вслед за Л.Н. Толстым полагают, что «… абсолютный отказ от любого насилия, есть единственно возможная постановка вопроса о перспективах общественного развития» ^{[6, с. 72]}, а «… реализация непротивленческой программы Толстого, – утверждают авторы, – действительно является залогом успешности социального движения» ^{[6, с. 77]}. Правда, исследователи оговаривают одно условие – отказ от насилия становится реальностью «… если каждый человек преодолеет в себе» ^{[6, с. 76]} веру (по Толстому суеверие) в необходимость насилия.

Нетрудно заметить, что и первая группа авторов, и вторая группа исследователей предельно аккуратны и осторожны в своих суждениях, то есть у них нет однозначности утверждений. Видимо, это связано с методологией исследования. Вышеупомянутые авторы и многие другие ведут поиск истины о соотношении насилия и ненасилия в формах бытия социума или природы, а категориальный ряд, инструментарий используют формы бытия культура. Насилие есть продукт социальности, поэтому предлагать ненасилие, «непротивление злу насилием» как противоядие насилию неправомерно, поскольку ненасилие базируется на нравственности, морали, что соотносимо и может доминировать только в формах бытия культуры. Мы, как и великие русские классики, и современные исследователи с оптимизмом смотрим на развитие человечества, человека. Однако наш оптимизм связан не с совершенством социальных систем, а объективным развитием культуры. В условиях доминанты формы бытия природа преобладают биотические взаимосвязи, при доминанте социума как формы бытия преобладают общественные отношения, а доминанта культуры как формы бытия детерминирует преобладание человеческих отношений, что предопределяет господство ненасилия как важного или основного фактора организации жизни людей.

В условиях доминанты бытия культуры власть становится абсурдной в межличностных, человеческих отношениях, но в социуме как форме бытия она остается необходимостью. Соглашаясь с Х. Арендт в том, что «… неверно мыслить противоположность насилия как ненасилие» ^{[2, с. 66]}, но не можем согласиться с тем, что «… противоположностью насилия является власть» ^{[2, с. 66]}. Дело в том, что «насилие» и «ненасилие» — это категории различных форм бытия, а вот власть и насилие это категории формы бытия социум, поэтому они имеют корреляцию. Власть и насилие не тождественны, но они и не противоположны, они скорее дополняют друг друга, ведь при хорошо отлаженном механизме манипулирования общественным сознанием принуждение (насилие) в виде отчуждения труда одной группой людей у другой воспринимается как норма, если не все то большинство считает, что никакого насилия нет, власть эффективна. Но как известно власть, а точнее социальная группа обладателей власти не бывает вечной, на каком-то этапе наступает кризис власти, о причинах мы сейчас говорить не будем, поскольку их много. В условиях кризиса власти наиболее вероятны два сценария развития событий. Первый, власть подавляет сопротивление посредством очевидного насилия, корректирует свою форму правления и продолжает забирать труд у большинства. Второй, оппозиция посредством насилия, «цветной революции» захватывает власть и начинает отчуждать труд, как и прошлая власть, используя для формирования общественного сознания лексику – демократия, ненасилие. При этом важно понимать, что как для защиты действующей власти, так и ее смены мобилизация остается важнейшим фактором.

В нашем представлении любая власть аккумулируется в процессе коллективного действия людей, в прочем, такой позиции придерживаются и те, чьей целью становится непосредственно акт мобилизации (иначе не стояла бы сама цель массовой мобилизации). Но, там, где субъект мобилизации аккумулирует свои ресурсы (материальные, организационные, социальные) с помощью инструментов «насилия», он придаёт мобилизации характеристики чрезвычайности и экстремальности. Поддержание подобного состояния в длительной перспективе невозможно ввиду быстрого исчерпания ресурсной базы. При этом возобновление политической мобилизации в следующие разы, потребует ещё более сильного вовлечения инструментов «насилия» с последующим сокращением ресурсов. Подобная практика типична для выполнения краткосрочной цели в условиях снижения реальной власти субъекта политической мобилизации. В среднесрочной и долгосрочной перспективе подобные практики являются излишне затратными.

Изучение феномена насилия представлено в работе коллектива авторов (B. Simpson, R. Willer, M. Feinberg). Проведя серию эмпирических исследований, авторы пришли к ряду значимых выводов, наиболее важный из которых можно представить следующим образом: применение инструментов насилия приводит к уменьшению поддержки участников коллективного действия, прибегших к использованию насилия, и, параллельно с этим, увеличению поддержки сил им противостоящих. Так же отмечается снижения уровня идентичности с участниками протестов, использующих насилие в процессе коллективных действий ^{[7, с. 13]}. Однако, стоит отметить, что данный принцип релевантен в условиях современного общества, в других исторических условиях он воспринимается кардинально другим образом. Так, в работе Эрика Хобсбаума «Бандиты» описывается концепция использования насилия в иной интерпретации. Автор отмечает, что «социальный бандитизм» представляется в качестве структурного феномена в период распада феодального общества, который поощряется крестьянами, что обуславливается использованием инструментов насилия «бандитами» по отношению к знати и сторонникам пересмотра сложившихся традиционных принципов устройства общества ^{[8, с. 32-46]}.

Эмма Томас отмечает, что люди прибегают к насилию в коллективных действиях в нескольких случаях:

1) когда они не верят в возможность конструктивного диалога с властями (из чувства беспомощности);

2) неоправданно жестокой работы органов правопорядка (зачастую именно излишняя жестокость является катализатором взрывного роста протеста);

3) изменения тактики со стороны протестующих, когда изначально мирные формы протеста не срабатывают из-за несоразмерных действий властей ^[9].

Насильственные формы массовой политики являются одними из наиболее значимых общественных феноменов. Революции, бунты, столкновения и массовые протесты представляют собой различные формы «соревновательной политики». Взаимное насилие сторон приводило как к ужасающим последствиям в виде гражданских войн и социальных разрушений, так и к гражданскому прогрессу, увеличению объема прав граждан, улучшению экономического и социального положения масс.

В информационную эпоху существует и обретает объективную важность только то, что транслируется в СМИ, только то, о чем говорят – существует. Насилие, в данном ракурсе, обретает инструментальный характер увеличения медианосителем события, так как насильственные действия сопряжены с физическими страданиями людей, которые получают мгновенный отклик аудитории. Чарльз Тилли отмечал, что «насилие делает коллективное действие видимым: власти, участники и наблюдатели имеют тенденцию оставлять некоторые записи о своих действиях, реакциях и наблюдениях. Коллективное насилие, таким образом, служит удобным индикатором основных изменений в коллективном действии в целом» ^{[10, с. 262]}.

Данный тезис подтверждается и в беседе Исаака Чотинера и Омара Вазоу (профессор политических наук Принстонского университета), опубликованной в газете The New Yorker. Так, эффективность протеста зависит от освещения деятельности протестующих в СМИ и интересом к данным проблемам со стороны общества. Особое сочувствие со стороны граждан получают протестные акции, представители которых являются объектами государственного насилия. Для исследователя особо важен опыт протестов за гражданские права 1960-х годов, а также механизмы мобилизации ранее незаинтересованных граждан. Так, с течением времени, выработалась тактика «ненасильственного сопротивления», которая, сталкиваясь с неоправданной агрессией со стороны правоохранительных органов, «шокировала совесть нации» и показывала свою эффективность по интеграции новых членов в растущее движение ^[11].

Анализ насильственных форм протеста позволяет исследователям делать вывод об эффективности тех или иных форм взаимодействия с властью, однако изучению корреляции между насильственными формами коллективных действий и успехом или неудачей данных действий посвящено довольно мало исследований. Связано это, прежде всего, со сложность определения удачи или неудачи протестной акции, так как в результате деятельности любого события коренятся как краткосрочные (легко определяемые), так и долгосрочные (сложно определяемые) эффекты.

Огромным эвристическим потенциалом обладает проект NAVCO (Ненасильственные и насильственные кампании и результаты), который представляет собой глобальный датасет (Dataset), объединяющий в версии 1.3 622 протестные кампании, случившиеся в период 1900-2019 годов. Отмечается, что под кампаниями подразумеваются наблюдаемые, непрерывные и целенаправленные массовые акции, направленные на достижение политической цели: свержение режима, изгнание иностранного оккупанта. Таким образом, в генеральную совокупность не попадают разовые акции стихийного характера, восстания, случайные беспорядки ^[12]. Применение насилия фиксировалось в 302 протестных акциях, что составляет 48,5% от общего числа акций. Однако установление факта использования насилия не является достаточным для нашего исследования, в связи с чем актуализируется установление взаимосвязи с фактом успеха акции. Из 302 протестных акций насильственного характера успешными были 70, то есть 23,2%. Однако в случаях проведения ненасильственных протестов (320) количество успешных коллективных действий составило 150 – 46,8%. Тем самым можно сделать промежуточный вывод о росте вероятности успеха коллективного действия в случае проведения акции без использования средств насилия. Однако, данный тезис небесспорный, так как успех коллективного действия определяется не только формой проведения, но и огромным количеством факторов внутренней и внешней среды, многие из которых, зачастую, даже невозможно определить.

Для большей верификации исследования следует взять данные из другого датасета (Dataset) Эрики Ченовет (Erica Chenoweth) «Женщины в сопротивлении» (Women in Resistance Dataset), основанного на данных о 338 кампаниях сопротивления, где фиксировалась активная роль женщин, как и насильственного, так и ненасильственного характера за период 1945 – 2014 годов ^[13]. Согласно представленным данным использование насилия было зафиксировано в 168 случаях из 338, что составляется 49,7%, то есть использование насилия свойственно половине случаев коллективных действий. Из общей совокупности акций с использованием насилия (168) лишь 50 были успешными, что составляет 29,7%. При этом в случаях ненасильственных протестных кампаний (171) стоит отметить резкий рост успеха акции – 96 случаев, что составляет 56,1%. Таким образом, можно отметить, что вероятность успеха при проведении массовых протестов в ненасильственной форме увеличивается в два раза по сравнению с зафиксированными случаями коллективных насильственных действий.

Однако мы должны четко зафиксировать, что идеальных типов в реальном мире не существует, поэтому «насильственные» и «ненасильственные» акции, о которых мы говорили выше, являются теоретическими упрощениями, которые позволяют выделить основной инструмент, используемый в коллективных действиях, в действительности все формы коллективного сопротивления являются смешанными с доминированием определенных инструментов. В этой связи стоит отметить один из выводов Т. Р. Гарра: «Величина политического насилия в системе и формы, которые оно принимает, частично детерминированы масштабами и интенсивностью политической неудовлетворенности, которая выступает необходимым условием обращения к насилию в политике» ^{[14, с. 53]}. Таким образом, насилие является неотъемлемой часть массовых протестов, однако величина и интенсивность насилия определяется как уровнем политической неудовлетворенности субъектов коллективной деятельности, так и уровнем доступной ресурсной базы.

Закончить статью хотелось бы одним из выводов М. Хардта и А. Негри из книги «Множество: война и демократия в эпоху империи»: «Если мы ничего не предпринимаем, то нас уничтожают наши враги; если мы начинаем воевать с ними, то все равно в конце концов губим себя» ^{[15, с. 23]}. Несмотря на то, что тезис авторов направлен на феномен войны, мы считаем, что он может быть применим и к формам протестной деятельности. Исследования авторов и статистические данные позволяют сделать вывод о том, что «насилие» может быть действенным инструментом политической мобилизации. При этом характерными чертами насилия являются чрезвычайность и экстремальность, что не позволяет пролонгировать подобную форму политической мобилизации на длительную перспективу. Ненасильственные формы коллективных протестных действий в большей степени соответствуют возможности обеспечения коммуникации в системе власть-общество, а также позволяют достигать успеха протестной кампании значительно чаще. Как следствие ненасильственный характер протестной деятельности в большей степени соответствует созидательному принципу, который необходим для функционирования цивилизованного государства.

Примечание

Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ и ЭИСИ в рамках научного проекта № 20-011-31676