The images of foreigners in I. S. Shmelyov’s stories of the earlier period in the context of the theme of childhood

Skoropadskaya Anna Aleksandrovna PhD in Philology Docent, the department of Classical Philology, Russian Literature and Journalism, Petrozavodsk State University 185910, Russia, g. Petrozavodsk, pr. Lenina, 33, kab. 319 san19770@mail.ru

ВВЕДЕНИЕ.

Тема детства одна из сквозных тем творчества И. С. Шмелева. И не только потому, что он начинал свою писательскую карьеру, в том числе с литературы для детей и о детях. Образ ребенка, как правило, имеющий автобиографические черты, становится для Шмелева философско-художественным воплощением сложного процесса духовного становления личности: «даже в самых ранних произведениях автора проявляется его стремление показывать героя, в том числе и героя-ребенка, через призму духовности» [5: 312-313]. Воспеваемая Шмелевым православная патриархальная Россия рисуется сквозь его собственные детские воспоминания, что редуцирует реалистический, объективно-исторический автобиографизм текста, привнося в него импрессионистическую эмоциональность. «Шмелев создает мир прочувствованный и прожитый ребенком. Однако за детским взглядом обнаруживается не непосредственность и упрощенность восприятия мира, а сложная психологическая панорама национальной русской жизни» [6: 58]. Детское восприятие дает возможность образно выявить глубинное содержание таких многоуровневых понятий, как «вера», «культура», «жизнь». Шмелев использует «воспитательный потенциал православия» [3: 237], через его догмы и заповеди раскрывая сложность и гармоничность мироустройства, объясняя особенности национальной русской культуры. Евангельская категория детскости, по замечанию И. А. Казанцевой, «становится этической и эстетической доминантой художника» [2: 53].

Образы иноплеменников в ранних произведениях позволяют через прием остранения высветить наиболее значимые черты христианского мировосприятия. Выбирая в качестве героев-иноплеменников представителей восточных (турки, татары) и южных (греки, евреи) народов, писатель наделяет их общими типологическими чертами. Наиболее ярко это воплотилось в рассказах «Гассан и его Джедди» (1906) и «На морском берегу (1910). Турка Гассана и грека Димитраки объединяет многое: это одинокие старики, оказавшиеся на чужбине, оторванные от родины, потерявшие своих близких; в прошлом они — рыбаки, которые привыкли зарабатывать на жизнь честным трудом; живут в бедности, но не считают это постыдным; довольствуются малым, умея находить радость в мелочах. Важная черта — и Гассан, и Димитраки близки миру детства: их природная доброта и приобретенная жизненная мудрость делают их притягательными для детей, да и в самих героях много сохранившейся детскости. Все эти сходства свидетельствуют о поисках автором неких типологических черт, которые выходят за рамки образа иноплеменника: принадлежность к иной национальности и культуре второстепенна по отношению к духовной чистоте и сердечной мудрости героев.

ГЕРОЙ-ТУРОК В РАССКАЗЕ «ГАССАН И ЕГО ДЖЕДДИ».

Два центральных образа рассказа — старик-турок Гассан и его маленькая внучка Джедди. Тяжелые жизненные испытания (смерть всех членов семьи, переезд в другую страну, жизнь в нищете на чужбине) сплотили их и сделали неразлучными. Маленькая Джедди — единственная радость и смысл жизни Гассана. Дедушка и внучка воплощают собой два крайних поколения одной семьи (детство и старость) и обладают многими сходными качествами: физической слабостью (Гассан в силу своего преклонного возраста, а Джедди — в силу малолетства и слабого здоровья), простодушием, беспомощностью перед агрессией и искренней отзывчивостью на доброе к ним отношение. Гассан и Джедди воспринимаются как единое целое; их духовно-родственная связь помогает им пережить жизненные трудности и противопоставляет их враждебному миру. Драматизм этого противопоставления усиливается за счет того, что Гассан и Джедди — инородцы, чужие, пришлые. Шмелев подыскивает различные художественные детали, наиболее полно передающие их инаковость: костюм, речь, поведение. Сравнение прижизненного издания1 рассказа с сохранившейся черновой рукописью2 выявляет этапы создания образов Гассана и Джедди. Проведенный нами сопоставительный анализ показал, например, как подбирались детали, передающие инонациональность героев. В этом смысле показателен эпизод знакомства с Гассаном:

Шагахъ3 въ 10... стоялъ4 бронзовый турокъ въ фескѣ,5 длинномъ чорномъ пиджакѣ и6 въ туфляхъ на босу ногу7 энергично8 вертѣлъ9 бичевой съ грузиломъ, собираясь забросить въ морѣ10. Его стройная, сухая11 фигура съ12 вздрагивающей кисточкой фески, ярко рисовалась на фонѣ освѣщаннаго13 неба, какъ тѣневая картинка. Недалеко14 отъ него15 маленькая дѣвочка въ аломъ16 халатикѣ17, и въ малиновыхъ бархатныхъ18 туфелькахъ съ золотомъ19 20, раскрывъ робко21 пунцовыя губки, слѣдила, какъ старикъ вертѣлъ бичеву22 (л. 1).

Интенсивная авторская правка в рукописи демонстрирует проводимый автором отбор деталей, указывающих на турецкое происхождение Гассана и Джедди: писатель избегает подробной этнографичности, лишь несколькими штрихами обозначая особенности костюма и внешнего вида героев.

Важную роль в раскрытии образа Джедди играет кукла. Гассан настолько беден, что не может покупать внучке игрушки. Герой-повествователь, проникнувшись симпатией к турецкой семье, дарит Джедди куклу, что вызывает восторг не только у девочки, но и у Гассана.

Шмелев подчеркивает значимость этого образа, выделяя его на стилистическом уровне: слово «кукля» в устах турок становится словом-маркером турецкого акцента, которому свойственно смягчение л перед гласными а и у ^[1]. Черновая рукопись показывает, что эта произносительная особенность последовательно подбиралась писателем: авторская стратегия создания «звучащих» речевых портретов сводится не к скрупулезному воспроизведению контаминированной речи, а к использованию ограниченного числа произносительных дефектов, точечно передающих отклонения от произносительной нормы ^[4]. В печатном издании слово «кукля» встречается 14 раз — это самое частотное искаженное слово в рассказе. В черновой рукописи данный произносительный дефект вписан автором в первом случае использования слова и сохраняется в речи Гассана и Джедди в дальнейшем.

Кукла — образ-символ самой Джедди. Маленькая девочка не только хорошенькая, как кукла, но и является беспомощной игрушкой в руках взрослых. Возможно поэтому Джедди изображается молчаливой, что объясняется ее робостью перед посторонним барином. Мы «слышим» или неразборчивый лепет Джедди, или отдельные повторяемые ею слова (Али, Джамахэ), или ее речь пересказывается Гассаном.

Изображая Гассана и Джедди как иноплеменников, Шмелев всячески старается нивелировать напрашивающееся этническое и конфессиональное противопоставление. Это доказывает тот факт, что в черновой рукописи намного больше деталей, указывающих на турецкую этническую и мусульманскую конфессиональную принадлежность Гассана и Джедди. Ярким примером тому служит сцена с куклой, дополненная описанием внешнего вида игрушки:

— Вотъ тебѣ кукла.

Я показалъ ей нарядную куколку въ русскомъ сарафанѣ, въ кокошникѣ...

23Дѣвочка захлопала въ ладошки...

<—> Джедди! Джедди… — закричала она...

— Хе-хе-хе... У ней все Джедди... Ходилъ тутъ барышня мала... и она её все «Джедди»... Смѣялся барышня... (л. 3. об.)

В дальнейшем писатель отказывается от такого прямолинейного противопоставления турецкой девочки и куклы в русском народном костюме. Джедди интересна Шмелеву не своей национальной принадлежностью, а добрым и чистым сердцем.

Детская чистота присутствует и в Гассане. О ней рассказчик заявляет прямо: «Я увезъ бы печальный, милый образъ Джедди и добродушнаго Гассана съ его дѣтской вѣрой въ свѣтлое будущее…» (л.7 об.) Но эта оценка дается практически в конце произведения. На протяжении же повествования детскость Гассана раскрывается через художественные детали: его акцент коррелируется с контаминированной речью ребенка, его простодушие проявляется с детской непосредственностью в поведении и рассуждениях. Детская чистота Гассана помогает ему приблизиться к пониманию сути христианства. Шмелев не показывает переход из одной веры в другую (Гассан остается мусульманином), но простодушная оценка стариком-турком православных догм дает писателю возможность простым детским языком объяснить читателям жизнеутверждающий характер православной веры.

ГЕРОЙ-ГРЕК В РАССКАЗЕ «НА МОРСКОМ БЕРЕГУ».

Если в рассказе «Гассан и его Джедди» старик и ребенок — представители одной национальности, веры и семьи, то между стариком-греком Димитраки и русским мальчиком Жоржиком помимо разницы в возрасте есть еще этнокультурные и социальные различия. Тем символичнее зарождающаяся между ними духовная связь, которая помогает раскрыться богатому духовному потенциалу ребенка.

У Димитраки и Жоржика есть нечто общее: оба они потеряли всех родных и близких и оторваны от родного дома. Морской берег, на котором разворачивается действие рассказа, является чужбиной не только для Димитраки, но и для Жоржика. Однако если для грека черноморское побережье — суровый север, то для Жоржика это благодатный юг. Димитраки остается здесь, чтобы умереть, а Жоржика привозят сюда, чтобы укрепить его здоровье. Димитраки прожил долгую жизнь, Жоржик только начинает открывать для себя богатство и сложность мироустройства.

Мальчик познает мир не только разумом, но и сердцем. И если в первом виде познания главным его наставником является дядя, то во втором — Димитраки.

Сохранившиеся разрозненные машинописные листы ранних вариантов24 рассказа содержат, в том числе начальный замысел развития сюжета, согласно которому герой-грек носит символическое имя Сократ и занимается тем, что за деньги ежедневно приносит дяде Жоржика, капитану, пойманных черепах. Эти коммерческие отношения проходят на глазах мальчика:

«Въ это время у террасы остановился старый грекъ.

— Что скажешь, Сократъ? — спросилъ капитанъ.

Я взглянулъ на Сократа. Это былъ человѣкъ маленькаго роста. Большая рваная соломенная шляпа накрывала его голову, какъ шляпа гриба. Тонкiй носъ торчалъ надъ седѣющими усами. Старый засаленный пиджакъ с от<о>рванными пуговицами и кожажные туфли на босу ногу — все говорило, что Сократъ бѣденъ, какъ мышь» (ед. хр. 13;л. 30)

Вероятно, посредством говорящего имени Шмелев хотел обозначить мудрость героя-инородца. Но замысел оказался несостоятельным, так как говорящее имя шло в разрез с мелочными и меркантильными поступками «мудреца». Писатель кардинально перерабатывает образ старика-грека: меняет его имя, по-новому выстраивает элементы фабулы, способствуя более тонкому и глубокому раскрытию героя.

Димитраки — представитель иного этноса и иной культуры. Однако при этом он является носителем некоего всеобщего духовного знания о мире, что позволяет ему начать играть роль наставника для русского мальчика. Мотив наставничества разрабатывается Шмелевым в двух направлениях. Во-первых, это педагогическое наставничество капитана и нанятого им гувернера, от лица которого ведется повествование. Это наставничество ориентировано на рациональное и практичное отношение к жизни, воспитание дисциплины и воли (— Математика — важная штука въ жизни. Мѣра и цифра! Это важная вещь. Вы какъ на это смотрите? А въ дѣлѣ воспитанiя она положительно необходима. (ед. хр. 13, л. 2); — Регулярные занятiя на него должны дѣйствовать благотворно. Постепенно, шагъ за шагомъ, онъ войдетъ въ колею. Привыкнетъ брать себя въ руки. (ед. хр. 13, л. 23)).

Но Жоржик в силу своего характера и внутреннего душевного устройства протестует против такого понимания мира. Этот протест, сперва неявный, подпитывается бессознательным пока еще ощущением неправильности подобного подхода к жизни. Общение с Димитраки открывает Жоржику другой способ восприятия действительности, наиболее близкий и понятный ему — уважение ко всему живому, восхищение гармонией природы. Грек, сам к этому не стремясь, становится духовым наставником Жоржика. Его наставничество идет от сердца и реализуется через рассказы о своей жизни, своей родине, через легенду о «большой книге», но больше всего — через свой образ жизни. В черновом рукописном наброске находим подробное объяснение влияния Димитраки на Жоржика:

«Нора Дим.<итраки> стала для Жорж.<ика> центромъ, куда его тянуло неудержимо. Почему? Не потому ли, что она не была похожа на то, что такъ было все обыкнов.<енно> для Жоржика. Его стремленіе жить въ как. то <нрзб.> жизни, его жажда чего то необыкнов.<енного>, какъ напр.<имѣръ> голубая<?> какая-то страна, получила отчасти б.<ыть> м.<ожетъ> удовлетвореніе. Всѣ жив.<утъ> въ домахъ, а вотъ Дим.<итраки> въ норѣ. Всѣ дѣл.<аютъ> самое обыкновенное, — а Дим.<итраки> рѣжетъ палки на горахъ, дѣл.<аетъ> бусы изъ кизила, разговар.<иваетъ> съ черепахой, строитъ кораблики. И все у Дим.<итраки> особенное. У другихъ <нрзб.>, — у Дим. <нрзб.> ведерко съ угольками — молчалъ Димитраки и говор.<илъ> не такъ, какъ всѣ. И лицо у него всегда какое то свѣтлое, улыбающееся. И голосъ мягкій. М.<ожетъ> б.<ыть> это особ.<енно> привлекало Жорж.<ика>. Такъ ласково Димитр.<аки> всегда говоритъ. И такъ просто говоритъ. На солнышко посм.<отритъ> — похвалитъ, на море — и море похвалитъ. Съ сойкой разговариваетъ, броситъ<?> черепахѣ — почему вчера не приходила. И огород. особенный — одна лоза на колу, двѣ плети арбузовъ, три кабачка — три подс.<олнуха> — и назыв.<ается> огородомъ. Удивительно. Какая то книга большая — на горѣ лежала, шайт.<анъ> унесъ. И Димитраки жалѣетъ, что унесъ. Особ.<енно> было интересно, что Дим.<итраки> не здѣшній, что есть у него какая то особ.<енная> родина, страна, какой то невѣдомый островъ Хіосъ. Особенно было важно, что островъ. Кругомъ море, а въ серединѣ острова на немъ горы высокіе, а на горѣ книга.25 Нигдѣ эту книгу не положили, а только тамъ, гдѣ Димитраки жилъ. Б.<ыть> м.<ожетъ> Жорж.<икъ> и Димитраки связанъ съ книгой» (ед. хр. 14, л. 4).

В машинописной редакции Шмелев убирает прямолинейное противопоставление Димитраки «другим»:

Прогулки къ норѣ Димитраки прочно вошли въ нашъ обиходъ. Стоило намъ выйти къ морю, какъ Жоржикъ сейчасъ же тянулъ меня къ знакомому старому орѣху. Иногда мы не заставали хозяина, — онъ по временамъ уходилъ въ мѣстечко съ товаромъ <...> Но когда Димитраки былъ дома, начинался интересный разговоръ. Островъ Хiосъ! Мы многое узнали о немъ. Старикъ описывалъ свою родину такъ любовно, знакомилъ насъ съ такими подробностями, что, казалось, мы уже побывали сами въ его деревушкѣ, посѣтили пещеры въ горахъ, ловили съ нимъ кораллы и губки, омаровъ и осьминоговъ. Онъ описалъ намъ свой домикъ подъ горой и старую шелковицу, на которой жили его кормильцы — черви. А сколько сказокъ и чудесныхъ исторiй поразсказалъ намъ Димитраки! Островокъ Хiосъ! Онъ вставалъ передъ Жоржикомъ во всемъ своемъ незнаемомъ великолѣпiи. Тамъ, въ небѣ, и звѣзды-то были какiя-то иныя, куда крупнѣе здѣшнихъ, по словамъ Димитраки. А горы голубыя, тихія. А море! Развѣ такое сердитое, какъ здѣсь. Теперь оно тихое, но что творится зимой! Не дай Богъ выѣхать безъ св. Николы. Изъ этой норы въ горѣ въ сѣромъ одиночествѣ послѣднихъ дней островъ Хiосъ самому Димитраки казался волшебнымъ и далекимъ-далекимъ (ед. хр. 13, л. 22).

Притягательность старика-грека объясняется не его непохожестью на других, а теми разговорами, что он ведет с ребенком и его гувернером. Посредством слова Димитраки знакомит Жоржика со своей жизнью, делится любовью к своей родине, вызывая восторг и восхищение перед никогда не видимым прежде греческим островом Хиосом. Мальчик делается сопричастным миру Димитраки, стираются границы «своего» и «чужого», что производит наибольший воспитательный эффект.

Неизгладимое впечатление на Жоржика производит рассказ Димитраки о «большой книге»: образность легенды, вобравшей в себя народное толкование библейских заповедей, становится наиболее действенным объяснением тех жизненных парадоксов, которые привлекли к себе внимание мальчика. Шмелев тонко улавливает особенность детского мировосприятия, подбирающего к не совсем ясным абстрактным понятиям материалистические объяснения и вещные образы. Примечательно, что практически в это же время (1911 г.) Корней Чуковский рассуждает об этой особенности детского сознания в статье «Малые дети и великий бог», где, в частности, приводится следующее наблюдение:

«Они [ребята — А. С.] все понимают буквально, их мышление — предметное, вещное, отвлеченных понятий у них нет, и, преждевременно сообщая им о различных качествах Божьих, мы тем самым невольно побуждаем их богохульствовать, подстрекаем, так сказать, к кощунству. <...> Хулить ребенка за это нельзя. Такова уж его природа. Он слеп и глух к отвлеченному. Все в его представлениях осязательно, картинно, живописно. Он сводит непонятные символы на знакомые данные повседневного опыта. Ему надо понять, а понять он может только уподоблением всего чуждого обыкновенным земным фактам. Отсюда — откровенное материалистическое направление детской теологии» ^[7].

Кульминация рассказа — освобождение черепах — от рукописи к машинописному варианту также меняет свой педагогический вектор. В рукописных материалах инициатива отпустить черепах принадлежит рассказчику. Последующая редакция делает Жоржика единственным инициатором этого дерзкого поступка, который мальчик готовит втайне от всех. Освобождение черепах — результат формирования системы ценностей и жизненных установок ребенка, вставшего на путь взросления. Путь этот открылся ему благодаря старику-греку Димитраки.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ.

Создавая образы героев-иноплеменников, Шмелев использует сходные художественные приемы, максимально сближая турка Гассана и грека Димитраки с миром детства. Сближение это проходит на образном и идейно-философском уровне. Образно детскость героев проявляется в их речевом портрете (воспроизводимый акцент, ломаный русский язык героев перекликается с контаминированной детской речью), в поведении (непосредственные реакции), в простодушных рассуждениях о жизни. Сохраненная детская чистота дополняется приобретенным жизненным опытом и созревшей духовной мудростью, что позволяет старикам-иноплеменникам играть роль наставников, помогающих детям открывать устройство жизни. И если наставничество Гассана имеет скорее родительский характер, так как направлено на внучку, то у Димитраки наставничество проявляется в духовной плоскости. Образ жизни героя, его система ценностей привлекают пытливую душу ребенка и вызывают в нем ассоциации со святыми праведниками (— Какъ вы думаете, онъ не святой? а? Онъ тоже въ пещерѣ живетъ… а?..( ед. хр. 13, л. 14)).

На примере Гассана и Димитраки можно увидеть, как постепенно созревает шмелевская концепция героя-наставника и героя-праведника, наиболее полно воплотившаяся в зрелых произведениях «Няня из Москвы» (Дарья Степановна Синицына), «Лето Господне» и «Богомолье» (Михаил Панкратович Горкин)*.

* Работа выполнена при финансовой поддержке РФФИ, проект № 18-012-00381а.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Согласно описанию литературных трудов И. С. Шмелева, составленному Д. М. Шаховским, рассказ «Гассан и его Джедди» был впервые опубликован в журнале «Юная Россия» в 1906 г. (№ 4. С. 485–497) ^{[8, с. 58]}. Последнее прижизненное издание: Гассан и его Джедди. Рассказ. – Москва, Юная Россия, 1917. 12º, 32 с. ^{[8, с. 13]}. Анализ текста рассказа проводился по данному изданию.

2. ОР РГБ. Ф. 387 (Шмелев). Карт. 1. Ед. хр. 23. 10 л. Рукопись прочитана А. А. Скоропадской и О. А. Сосновской. Далее ссылки на автограф приводятся в тексте статьи с указанием листа в круглых скобках.

3. Вместо: Шагахъ — было: а) Вонъ б) Слѣва отъ меня шагах

4. Вместо: стоялъ — было: стройный <нрзб.>

5. Далее было: и

6. Вместо: и — была запятая.

7. Далее было вписано: Онъ

8. Далее было начато: за

9. Далее было: надъ головой

10. Вместо: въ морѣ — было: а) удочку б) снасть

11. сухая вписано.

12. Далее было начато: под

13. Далее было начато: <нрзб.>

14. Вместо: недалеко – было <нрзб.>

15. Далее было: стояла

16. Вместо: аломъ — было: красномъ

17. Далее было: обшитомъ позументомъ

18. Вместо: малиновыхъ бархатныхъ — было: красныхъ атласныхъ

19. Далее было: <нрзб.>

20. Далее было начато: Кудрявая головка, съ блѣднымъ личикомъ ея,

21. Вместо: робко — было: забавно

22. Далее было вписано: <нрзб.>

23. Далее было начато: — Это

24. ОР РГБ. Ф. 387 (Шмелев). Карт. 4. Ед. хр. 13, 14. Машинопись прочитана А. А. Скоропадской и О. А. Сосновской. Далее ссылки на автограф приводятся в тексте статьи с указанием единицы хранения и листа в круглых скобках.

25. Далее было: И гдѣ то