Common differences between the Anglo-American and Romano-Germanic legal systems as the main extralinguistic factors in verbalization of criminal and criminal procedural law

Известный американский лингвист Ч. Дж. Филлмор отмечал, что «юридический язык в одних отношениях подобен обычному языку, а в других отличается от него» ^{[29, с. 58]}. Действительно, с одной стороны, язык права, правовой дискурс – одно из воплощений языка, которое основывается на тех же синтаксических, грамматических, порой и лексических формах. С другой стороны, требование формальной определенности ^{[7, 8, 10]}, предъявляемое к праву как к стержневому регулятору общественных отношений, стремящемуся охватить наибольшее количество их форм и вариаций, предопределяет особенности его вербализации: традиционные синтаксические и грамматические формы усложняются, лексика, имеющая одно значение в обыденном дискурсе, приобретает совершенно иное в дискурсе правовом, наконец, для выражения специфических юридических институтов и феноменов необходима специальная терминология. Все эти особенности воплощаются в юридической технике (т. е. в совокупности, в первую очередь, лингвистических приемов создания юридических текстов) той или иной правовой системы – в том, что, по высказыванию профессора К. Х. Рекош, является «искусством правового регулирования» ^{[24, с. 241]}; полагаем, что вернее юридическую технику было бы назвать искусством вербализации правового регулирования, поскольку правоустановление (правотворчество), действие права, реализация права ^{[16, с. 95]} как проявления правового регулирования попросту не могут быть воплощены в жизнь без их выражения посредством языка. Важно понимать, что каждая правовая система обладает своей собственной юридической техникой, а правовой дискурс любого языка, особенно такого, который является официальным языком одновременно нескольких государств, может быть очень дифференцированным ввиду того, что будет воплощаться в различных юридических техниках.

Этот фактор значительным образом усложняет перевод терминов и текстов с одного языка на другой, и в особенности на язык, репрезентирующий правовую систему, относящуюся к другой правовой семье. Председатель Ассоциации сравнительного правоведения Нидерландов Ж.-Р. де Гроот отмечает, что поиск полных эквивалентов в паре языков, которые принадлежат государствам с разной правовой системой, зачастую оказывается невозможным и представляет серьёзную переводческую проблему ^{[32, p. 2]}. Ярчайшим примером здесь будет являться перевод с русского языка на английский, в особенности перевод уголовного и уголовно-процессуального дискурса (причины этого будут изложены далее). Между тем адекватный перевод именно в этой сфере является важнейшей частью работы правоохранительных органов в рамках международного сотрудничества в сфере уголовного судопроизводства: в соответствии с наиболее важными международными договорами Российской Федерации в этой сфере, участниками которых также являются Великобритания ^{[1, 2]} и США ^[5], запросы о выдаче и об оказании правовой помощи по уголовному делу направляются запрашиваемому государству на его языке.

Преодолеть трудности перевода в условиях безэквивалентности ^{[9, с. 96]} позволяет кросс-системный подход.

Кросс-системность в юридическом переводе представляет собой, как красноречиво отметила Т. П. Некрасова, «переход из одной системы юридических координат в совершенно иную систему юридических координат» ^{[23, с. 17]}. Необходимость использования кросс-системности обусловлена тем, что английский и российский юридические дискурсы различаются значительнейшим образом, причем их различия гораздо более существенные, чем те, что присутствуют, например, в обыденных дискурсах (хотя они весьма непохожи друг на друга) или в политических дискурсах (более схожих в силу немалой интернационализированности политического дискурса в целом, чему он обязан работе средств массовой информации, сложившимся традициям при переводе текстов, стремлениям к текстуальной гармонизации международно-правовых актов при установлении их аутентичности (ст. 10 Венской конвенции о праве международных договоров 1969 года ^[3]), составлением методических рекомендаций по гармонизации терминологии как на государственном уровне (как в Российской Федерации ^[6]), так и на уровне интеграционных образований (ЕС) ^[31]). Эти различия обусловлены особенностями не только чисто лингвистического (синтаксического, грамматического, лексического), но и экстралингвистического свойства: английский и русский языки вербализуют правовые системы (Англии, США, Австралии и пр. и Российской Федерации соответственно), относящиеся к различным правовым семьям. Это предполагает серьезные расхождения в правовых институтах и феноменах, следовательно, при их вербализации в дискурсе правовых систем одной правовой семьи могут быть использованы термины, эквивалентов которым в дискурсе правовых систем другой правовой семьи нет и не может быть вплоть до рецепции того или иного института. И хоть различные экстралингвистические факторы перевода юридических текстов уже анализировались в работах ученых, акцент в этих исследованиях делался на изучение отдельных неязыковых особенностей правовых дискурсов ^{[12, 21]}, а если они и касались сопоставления неязыковых различий на макроуровне (см. ниже), то лишь в самом общем виде ^{[26, 28]}. Посему с тем, чтобы использование кросс-системного подхода было более простым и эффективным для переводчика, авторы задались целью обозначить основные, фундаментальные расхождения в правовых семьях, влияющие на специфику русскоязычного и англоязычного уголовно-правового и уголовно-процессуального дискурсов, и выявить роль экстралингвистических факторов при языковом моделировании уголовно-правовых систем.

Итак, эти расхождения в меньшей степени характерны для частно-правовой сферы (поскольку истоки всех правовых систем коренятся в римском частном праве (даже систем англо-американской правовой семьи – по меньшей мере, по духу права)), наименее всего – для торгового права (в силу международно-правовой унификации ^[4]), банковского права (в силу рецепции многих его институтов из права Англии и США). Не зря Рене Давид в своем фундаментальном труде «Основные правовые системы современности» писал следующее: «Английское право в некоторых отношениях даже ближе к римскому праву: его эволюция в своих основных чертах воспроизвела развитие последнего, хотя и совершенно своеобразным образом. Об этом свидетельствуют первостепенное значение форм исков, казуистический характер правовой нормы, пренебрежение общими формулами и систематизацией» ^{[13, с. 29]}. В большей степени различия, причем порой весьма значительные, приводящие к безэквивалентности, имеют место в сфере публичного права, не знающего гармонизации и зачастую отражающего уникальные черты каждой правовой цивилизации (уголовное, административное, процессуальное право), а также в тех отраслях, которые регулируют вопросы частной жизни (гражданское и семейное право) ^{[22, с. 26]}. Прежде чем обозначать способы преодоления различий репрезентации правовых систем, нелишне обозначить содержание этих различий.

Общие различия правовых систем можно выявить на уровне т. н. макросравнения – сопоставления макрообъектов (правовых семей и правовых систем), предполагающего системно-структурный и функциональный анализ элементов макрообъектов, в рамках которого исследуются источники права в целом, правовая идеология, юридическое мировоззрение, взаимодействие материнской и дочерних правовых систем внутри одной правовой семьи, взаимодействие правовых систем, принадлежащих к различным правовым семьям, влияние международного и европейского права на национальные правовые системы ^{[18, с. 13]}.

Выявление различий, влияющих на терминологию русскоязычного и англоязычного юридических дискурсов, зависит также и от классификаций правовых систем.

Традиционная классификация предложена выдающимся французским ученым-компаративистом, профессором Рене Давидом. Основным критерием для классификации правовых семей является, по его мнению, источник права, превалирующий в правовой системе: «Различия между правом разных стран значительно уменьшаются, если исходить не из содержания их конкретных норм, а из их более постоянных элементов, используемых для создания, толкования, оценки норм. Сами нормы могут быть бесконечно разнообразны, но способы их выработки, систематизации, толкования показывают наличие некоторых типов, которых не так уж и много» ^{[13, с. 20]}. А ведь именно так можно определить источник права в широком понимании этого термина.

На основании этого критерия построена классификация правовых систем на:

1) Правовые системы семьи континентального права (романо-германской правовой семьи), где основным источником права является нормативно-правовой акт (к правовым системам романо-германской правовой семьи относится и Россия);

2) Правовые системы семьи общего права (англо-американской правовой семьи), где основным источником права является прецедент;

3) Правовые системы семьи социалистического права (социалистической правовой семьи), где изначально основным источником права предполагалось революционное правосознание народа, однако впоследствии главенствующие позиции, как и в романо-германской правовой семье, занял нормативно-правовой акт, пронизанный, правда, социалистической идеологией;

4) Правовые системы семьи религиозного права – в первую очередь, семьи мусульманского права, где основным источником права являются религиозные тексты и религиозная доктрина;

5) Правовый системы семьи обычного права, где основным источником является правовой обычай.

Центральное положение нормативно-правовых актов в романо-германской правовой семье и прецедентов в англо-американской правовой семье приводит к серьезным различиям в юридической технике, как-то:

· использование в законодательных актах правовых систем романо-германской правовой семьи более абстрактных понятий, синтаксических средств, через которые возможно охватить максимальное количество ситуаций (например, раскрыты понятия преступления, категорий преступлений, разграничены понятия правоспособности и дееспособности);

· напротив, использование в судебных решениях правовых систем англо-американской правовой семьи разнообразной конкретной терминологии, в т. ч. для отсылки к ранее созданным прецедентам – преобразование словосочетаний с именами собственными в термины, обозначающие конкретные правовые институты (например, Marbury v. Madison – учреждение конституционного контроля (в США), McNaughton Rules – критерии определения вменяемости или невменяемости лица, обвиняемого в совершении преступного деяния (в Соединенном Королевстве), Regina v Tolson – ошибка в факте при совершении преступного деяния (в Соединенном Королевстве)), а в законодательных актах – абсолютно оценочных (reasonable person, reasonably, beyond reasonable doubt, substantial step test) и относительно оценочных (large scale fraud) понятий ^[19] с тем, чтобы предоставить суду большую дискрецию; кроме того, отсутствие в законах определений абстрактных понятий (не раскрыты такие понятия, как crime, contract, legal capacity; некоторые из них раскрыты в судебных решениях и доктрине, некоторые – нет).

Исходя из этого, профессор О. Н. Ведерникова предложила классификацию уголовно-правовых систем, развивающую основную классификацию профессора Р. Давида, учитывая при этом лишь недавно сформировавшийся тип уголовно-правовых систем, включающий в себя уголовно-правовую систему Российской Федерации: постсоциалистический, социалистический, романо-германский, англо-американский, мусульманский типы уголовно-правовых систем ^[11]. Выделение постсоциалистического типа уголовно-правовых систем и отнесение к нему российской уголовно-правовой системы, возможно, не совсем отвечает основному критерию классификации, каковым является определяющий источник права в рамках правовой системы (в постсоциалистическом типе уголовно-правовых систем это, как и в романо-германском, нормативно-правовой акт), однако предоставляет пищу для размышлений специалистам по юрислингвистике: постсоциалистический тип уголовно-правовых систем весьма специфичен с т. з. терминов, среди которых остались некоторые, связанные с «былой эпохой» и несущие идеологический оттенок известного свойства. В качестве примера – фундаментальная категория уголовного права Российской Федерации – «общественная опасность». Явление уникальное: уголовное право имеет своей целью защиту общества (не государство, не законность и правопорядок, а именно социум) исключительно в уголовно-правовых системах постсоциалистического типа, где понятие «общество» предстает в «очищенном» от идеологии смысле, и социалистического типа, – в этом последнем случае термин «общество» понимается в более идеологизированном значении, – там речь идет о защите социалистического строя (отсюда такие специфические феномены (следовательно, и термины), как преступления против социалистической собственности (глава вторая УК РСФСР 1960 г.) и т. п.). В связи с этим появляется и особая категория в рамках юридического состава преступного деяния – объект преступного посягательства (соответствующие защищаемые законом общественные блага и интересы). Аналога такому элементу состава преступления нет в уголовно-правовых системах романо-германского и англо-американского типов, где ограничиваются, в первом случае, противоправностью (запрещенность уголовным законом, élément légal), объективными признаками (объективной стороной, élément matériel) и субъективными признаками (субъект и субъективная сторона, élément moral), а во втором – преступным деянием (actus reus) и преступным умонастроением (mens rea).

Существуют и другие критерии классификации правовых систем, в частности, уголовно-правовых (нас интересуют именно уголовно-правовые системы, поскольку уголовное процессуальное право справедливо считается составной частью уголовно-правовой системы государства ^{[15, с. 24]}). Их различные классификации предопределяют, в той или иной степени, и особенности вербализации институтов и феноменов, существующих в соответствующих правопорядках.

Так, профессор Г. А. Есаков предложил классифицировать уголовно-правовые системы, исходя из идей, лежащих в их основе. «Идея эта, – пишет Г. А. Есаков, – представляется многогранной, она отражает предназначение данной системы уголовного права; определяет построение последней; связана с мерой используемой репрессии, хотя и не сводится к ней; носит во многом неосознаваемый, неосязаемый характер, но существует вместе с тем реально, определяя социальную природу данной системы уголовного права, выражаясь с той или иной степенью четкости в письменном выражении последней» ^{[14, с. 724]}. Отсюда следующие классификация и особенности:

– уголовно-правовая семья общего права: «идея человека»; принимая во внимание эту идею, уголовное право – это «прежде всего щит против произвола государственной власти – будь то монарх, или парламент, или исполнительная власть» ^{[14, с. 724]}; в частности с такой фундаментальной идеей можно связать обилие в англоязычном юридическом дискурсе субъективированных конструкций, насыщенных аксиологическим потенциалом (reasonable person; dishonestly и пр.) и апеллирующих к конкретным лицам (наименования судебных прецедентов: R. v Ghosh, R. v Lawrence, United States v. Waronek и пр.),

– семья континентального уголовного права: «идея закона», которая обусловливает следующие особенности, в том числе, юридико-технические (юрислингвистические): «абстрактность формулировок закона (Выделение наше. – Авт.), охватывающего максимум возможных ситуаций; толкование уголовного закона не столько в интересах обвиняемого, сколько в интересах законности; обязанность уголовного преследования всех, совершивших преступление; допустимость пересмотра оправдательных приговоров и т. д.» ^{[14, с. 724]},

– мусульманская уголовно-правовая семья – «идея защиты конкретной религии», которая вполне логично состоит «в наказуемости религиозных грехов, устрашающем характере предписаний наказания, объявлении самыми тяжкими преступлениями деяний против религии» ^{[14, с. 725]}.

Профессор А. А. Малиновский предлагает классификацию уголовно-правовых систем «в зависимости от особенностей соционормативного регулирования общественных отношений» на светские и религиозные ^{[20, с. 13]}, а «в зависимости от роли и места уголовно-правового принуждения в политике государства конкретно-исторического периода» на репрессивные, карательные и гуманистические ^{[20, с. 15]}.

Первая классификация позволяет увидеть, что терминосистемы тех правовых порядков, которые относятся к религиозному типу, изобилуют специфическими терминами, имеющими различные значения в зависимости от конкретного дискурса, в котором этот термин используется. К примеру, термин «муамалат», используемый в религиозных правовых системах мусульманского типа (но также и признаваемый в ряде английских судебных прецедентов), с точки зрения исламской догматики – акида – понимается как взаимоотношения между мусульманами в духовной сфере; с точки зрения исламской этики – ахлак – как межличностные отношения; с точки зрения мусульманского права – фикх – как частноправовые отношения. Более четкое юридические значение этого и подобных ему терминов можно выяснить только при обращении к соответствующим религиозным источникам (Коран, Сунна и пр.), а также к юридической практике, в частности, к судебным решениям, где можно увидеть, в каком контексте употребляется тот или иной термин.

Внимание на светских и религиозных системах следует остановить хотя бы потому, что в силу исторической дисперсии канонического права в, на первый взгляд, светских английской и американской правовых системах, существуют термины, пришедшие в юридический дискурс из религиозного в силу значительного влияния религии и ритуальности как на материальное право, так и на судопроизводство ^[25]. Это повлияло и на терминологию: так, термин coroner’sinquest – «коронерское дознание» (совокупность оперативно-розыскных мероприятий, осуществляемых в связи с поступлением информации об обнаружении мёртвого) – вербализует такой вид расследования, который осуществляется без какой-либо состязательности и предоставления подозреваемому права на защиту; институт обязан своим происхождением процессуальной форме, используемой в Средние века Великой инквизицией (письменный процесс, отсутствие открытого судебного заседания, активная роль лица, ведущего производство по делу и т. д.). И этимологически слово inquest восходит к единой семе – лат. inquirere, от которого произошли и inquisita и inquaesitio, и французские enquérir, enquêter и enquête, и, наконец, от более архаичной формы французского термина (enqueste), перекочевавшего в английский после Нормандского завоевания, – inquest.

Показательным в связи с этим является пример использования кросс-системности, когда во внимание принимаются общие культурно-правовые различия правовых семей и расхождения в основных принципах уголовно-правовых систем, определяемые при макросравнении. Так, необходимо дать перевод термина «предварительное расследование», отражающий суть данного уголовно-процессуального института и понятный реципиенту (как предполагается, сотруднику правоохранительного органа государства с правовой системой семьи общего права, который будет изучать направленный Российской Федерацией запрос о выдаче или правовой помощи). Предварительное расследование – это стадия уголовного судопроизводства, в ходе которой происходит собирание, проверка и оценка доказательств с целью установления обстоятельств, подлежащих доказыванию по уголовному делу ^{[27, с. 9]}. Это общее название для дознания и предварительного следствия. Если слово «предварительное» не вызывает для переводчика никаких трудностей (preliminary), то с «расследованием» все обстоит гораздо сложнее (inquisition, inquest или investigation?). Согласно определению, предложенному в словаре Black’s Law Dictionary, inquisiton означает расследование, в частности, совершаемое в отношении определенных фактов шерифом ^{[30, p. 929]}. Вместе с тем, важно понимать, что в рамках англо-американского типа уголовно-правовых систем investigation не является частью уголовного процесса вовсе: институт special investigations – специальные расследования, проводимые Федеральным бюро расследований США, являются аналогом оперативно-розыскной деятельности. Термин же inquest лучше всего передает суть уголовно-процессуального института дознания, имеющего некоторые схожие черты с английским coroner’s inquest (особенно, если учитывать, что ранее несостязательная форма процесса, аналогичная современному дознанию, носила название «розыск» – с этимологической точки зрения данная единица является эквивалентом слова inquest; в своей инквизиционной форме этот институт был заимствован из европейских государств, где появился в связи с влиянием Inquaesitio – института канонического права; слово же inquaesitio произошло от латинского inquirere – «разыскивать», «искать»). Таким образом, при переводе представляется целесообразным отказаться от единиц investigation и inquest, поскольку в англоязычном юридическом дискурсе они не касаются уголовного процесса и, по этой причине, могут создать у реципиента ложное восприятие института предварительного расследования, которое, в числе иного, может привести к отказу в удовлетворении запроса о выдаче или о правовой помощи на основании того, что стадия уголовного процесса «предварительное расследование» будет расценена зарубежными компетентными органами не относящейся к таковому. Следовательно, приемлемым будет термин preliminary inquisition,тем более, что исторически inquisition – inquaesitio – пришедшее из канонического права общее наименование именно для несостязательного предварительного расследования в своих разнообразных формах.

Таковы самые общие представления о различиях правовых семей, которые необходимо иметь в виду при осуществлении перевода уголовной и уголовно-процессуальной терминологии. Однако очевидно, что представляющие большую значимость для целей перевода проблемы асинхронности юридических дискурсов выявляются также и на уровне микросравнения, т. е. сопоставления отдельных правовых институтов. В случае англо-американского типа уголовно-правовых систем и российской уголовно-правовой системы порой даже невозможно определить хоть сколько-либо схожие правовые институты для выявления в них общего и особенного, – до такой степени отличны друг от друга правопорядки. Достаточно вспомнить о том, что в основе англо-американского уголовного процесса лежит состязательная уголовно-процессуальная модель, а в основе российского – инквизиционная (хоть и с тенденцией к некой конвергенции) ^{[17, с. 125-127]}. Задача переводчика – учитывать эти именно экстралингвистические, в данном случае, правовые различия с тем, чтобы осуществить адекватный перевод.