The problem of sociocultural constants within the instable social reality (regional aspect)

Babintsev Valentin Pavlovich Doctor of Philosophy Professor, the department of Social Technologies and Public Service, Belgorod State National Research University 308015, Russia, Belgorodskaya oblast', g. Belgorod, ul. Pobedy, 85, aud. 205 babintsev@bsu.edu.ru Other publications by this author     Gaidukova Galina Nikolaevna PhD in Sociology Docent, the department of Social Technologies and Public Service, Belgorod State National Research University 308015, Russia, Belgorodskaya oblast', g. Belgorod, ul. Pobedy, 85, aud. 205 g_gaidukova@bsu.edu.ru Other publications by this author

Shapoval Zhanna Aleksandrovna PhD in Sociology Docent, the department of Social Technologies and Public Service, Belgorod State National Research University 308015, Russia, Belgorodskaya oblast', g. Belgorod, ul. Pobedy, 85, aud. 205 shapoval@bsu.edu.ru Other publications by this author

Социальная неопределенность и рискогенность являются характерными чертами современного развития российских регионов. Среда их функционирования вполне может быть определена как нестабильная (изменяющаяся) социальная реальность, то есть совокупность объектов и событий, в рамках которой риск является объективным условием жизнедеятельности человека и способом реализации его жизненных стратегий ^{[20, с. 24-25]}. Региональное развитие вполне укладывается в концепцию «общества риска», разрабатываемую на Западе У. Беком ^[22] и Э. Гидденсом ^[4], а применительно к России О.Н. Яницким ^[21] и рядом других авторов ^{[1; 16]}.

В частности, О.Н. Яницкий определяет «общество всеобщего риска» как «органическое нарушение в системе производства ресурсов, необходимых для нормального функционирования общества». По его мнению, «такое общество не способно к развитию. Оно лишь деградирует, превращаясь в нагромождение защитных систем» ^{[15, с. 26, 31]}.

Безусловно, риски не являются единственным показателем социальной нестабильности в развитии России и ее регионов. К числу этих показателей также относятся:

- высокая динамика общественных изменений, оцениваемая специалистами применительно к периоду 1990-х — по настоящее время как значительная ^{[7, с. 271]}

- гипертрофированная роль случайных факторов (в интерпретации Талеба «черных лебедей»). Л.И. Иванова, в частности, пишет: «Динамика современных высоко неопределённых экономических, политических, социальных и других общественных отношений непредсказуема, в связи с чем возникает настоятельная потребность в формировании новых концептуальных подходов к раскрытию их многоаспектной и неоднозначной сущности, позволяющих выбрать перспективные стратегии кардинального изменения доминантных компонент. Облекая мысль в несколько гиперболизированную форму, автор концепции управления по целям П. Друкер назвал современный этап экономического развития «эпохой без закономерностей» ^{[8, с. 104]};

- повышение частоты кризисных ситуаций в развитии общественной системы в целом и ее подсистем, что позволяет рассматривать его как последовательность относительно коротких циклов между точками бифуркации, в которых социум находится в неравновесной ситуации;

- усиление диссипативного характера эволюции общества, влекущее за собой расширение в каждой конкретной ситуации набора вероятностей развития событий. Х.В. Дзуцев связывает данное обстоятельство с транзитивным характером российской экономики и пишет: «Состояние изменчивости и неустойчивости развития российской экономики, высокой степени ее зависимости от процессов на мировых рынках и от мировых кризисов является типичным для общества с транзитивной экономикой (каковой и является российская экономика все эти рыночные годы). Транзитивная экономика отличается вероятностным характером развития, неопределенностью протекающих процессов, явными и скрытыми угрозами безопасности для личности, общества и государства» ^{[6, с. 66]}. И хотя круг обстоятельств, детерминирующих диссипативный характер развития России и ее регионов, несомненно, более разнообразен, сама эта тенденция довольно очевидна.

Более того, вероятно, следует признать, что социальная нестабильность, как одна из определяющих черт регионального развития, будет сохранять свое значение, как минимум, в среднесрочной перспективе, что обусловлено характером вызвавших ее причин. Это, прежде всего, причины глобального геополитического характера, связанные с обострением всеобщей конкуренцией за ресурсы, борьбой за лидерство в настоящем и — главное - в будущем мире, разрушением сформировавшейся после второй мировой войны системы международного права, тотальным кризисом ценностей и смыслов, неуправляемыми миграционными процессами. Все эти и другие схожие по направленности факторы ввергают мир, если использовать формулу А. Пригожина, в состояние ситуацию неравновесного турбулентного хаоса ^{[13, с. 225]}. Хаос, как следствие массового применения корпоративно ориентированных и зачастую стратегически необоснованных социальных практик, дополнительно усиливается распространением мировоззрения так называемого постмодерна, в основе которого лежат критика рационализма и, в частности, науки как его логического воплощения и завершения, отрицание принципа объективности познания и подмена его свободной игрой воображения с отчетливо выраженным стремлением к карнавализации социальных взаимодействий.

Через систему прямых и косвенных связей любой российский регион, в конечном итоге, оказывается не только включенным в реальные практики хаотизации мирового развития, нередко и совершенно необоснованно представляемые как управляемые процессы, но и - через систему массовых коммуникаций (главным образом через Интернет) - в постмодернистский дискурс. В результате подобного включения у представителей регионального сообщества (как элитарной, так и массовой его части) разрушаются устойчивые паттерны сознания, что, в конечном счете, деструктивно сказывается на интенции личности, особенно в отношении ее участия в решении проблем общественного характера, разрушаются привычные межличностные и межгрупповые коммуникации, что неизбежно ведет к социальной дизъюнкции, то есть к ситуации «расстройства, рассогласования и распада интеграционных средств, сопровождающийся ослаблением консолидационных потоков и проблематизацией основной цели интеграции — социального воспроизводства общества» ^{[9, с. 11]}.

Однако, на наш взгляд, глобальные факторы хаотизации региональной социальной реальности, при всей их значимости, являются для российских регионов факторами «второго порядка». Нестабильность в субъектах РФ в значительно большей степени выступает результатом внутреннего развития государства и общества. В этом измерении ее можно рассматривать как следствие инерционного влияния дизъюнктивных процессов 90-х годов прошлого века. Вывод о том, что этот период российской истории не укладывается в рамки привычных представлений о кризисе сделал в свое время академик Д. Львов. Он писал: «Состояние, в котором находится экономика и общество, обычно трактуется как кризис. Это слово упрощает и искажает суть дела. В действительности мы переживаем смутное время. Так называют период политической борьбы отдельных групп и отсутствия объединяющих идей, утери первичного «круга безопасности», внутри которого каждый человек чувствует себя защищенным, где он у себя дома. Это безвременье» ^{[11, с. 7]}.

Используя на первый взгляд недостаточно строгое понятие «смута» (определяя его, В. Даль приводит около двадцати синонимов ^{[5, с. 239]}), исследователи, фактически, подчеркивают, что отечественная смута — это всегда период тотальной неопределенности, связанная с изменением «статуса самой реальности…. Она уже не выглядит закономерно развивающейся, преемственной связью с прошлым опытом, традициями, привычками и становится приблизительной, необязательной, неопределенной, лишенной внутренних и внешних гарантов» ^{[16, с. 7]}.

На первый взгляд, отечественная смута успешно преодолена и сменилась периодом стабильности 2000-х годов, в основании которой лежит сконструированная государственным бюрократическим аппаратом система административного управления. Эта система ориентирована на массовое применение формально-рациональных практик, предполагает постоянное расширение пределов социального контроля и выстраивание иерархии защитных механизмов. В формально-бюрократической системе управления принцип принудительной организации подменяет принцип самоорганизации, максимально ограничивая для акторов возможности самостоятельного выбора и принятия решений. Эта система, сложившаяся на федеральном уровне, согласно фрактальному принципу воспроизводит себя на всех уровнях самоорганизации общества.

Однако формально-бюрократическая модель управления способна лишь в ограниченных пределах преодолеть дизъюнктивные процессы и обеспечить социальную стабильность в стране и регионах.

Во-первых, потому что любая формально-рационально организованная система замкнута на обеспечение внешних показателей своего развития. Эта особенность логически вытекает из самой сути формальной рациональности, которая является рациональностью для самой себя и в этом смысле, как утверждал М. Вебер, постоянно конфликтует с материальной рациональностью ^{[3, с. 316]}, ориентированной на содержательные изменения. Именно поэтому формально-рациональные системы имеют тенденцию к тиражированию имитаций, в том числе и имитации стабильности. Именно имитационные практики все чаще определяют развитие российской социальной реальности ^[19].

Во-вторых, система формально-рационального обеспечения стабильности относительно беспроблемно функционирует в ситуациях, не требующих нестандартных (иногда чрезвычайных) решений и действий, то есть тогда, когда ход социальных процессов осуществляется как бы «само собой» и их поддержание предполагает лишь воспроизведение традиционных практик. В экстремальных ситуациях, а также в ситуациях, требующих прорывных, инновационных решений, она обычно оказывается неэффективной. В этих случаях, как правило, субъектам управления приходится переходить на так называемое «ручное управление», зачастую отказываясь от соблюдения некоторых установленных правил. В подобных обстоятельствах наиболее наглядно проявляется вся хрупкость конструкции формально-рационального механизма обеспечения социальной стабильности, его неспособность придать этому процессу устойчивый характер.

В-третьих, довольно очевидно, что далеко не все элементы социальной реальности могут быть доступны для формализации и рационализации. Существуют целые классы психоэмоциональных и мыслительных структур, которые лежат за пределами понятийного мышления, и, тем не менее, существенно влияют на общественные процессы. В частности, то, что основатель консерватизма Э. Бёрк, называл предрассудками, понимая под ними нерациональные установки сознания и считая их весьма полезными для общества ^[2]. Рационализированная социальная система, как правило, не признает их значения, находится с ними в постоянном конфликте, создавая тем самым дополнительные источники нестабильности и напряжения. Иррациональные по своей сути «предрассудки» (если использовать термин Э. Бёрка) способны прорываться наружу в виде протестных движений. Исследователи, в частности, отмечают, что «стихийность и некоторая иррациональность» присущи современному студенческому протесту в России ^{[12, с. 49]}.

В-четвертых, выстроенная иерархически формально-бюрократическая система в условиях России максимально замкнута на каждом уровне ее организации на «первых лиц». При этом наличие закрепленных норм и правил не исключает приоритета личного произвола, обычно мотивированного соображениями социальной необходимости. Подобная практика подкрепляется существованием давней традиции «жизни по понятиям», которая нередко интерпретируется как более справедливая, чем традиция «жизни по законам».

Такой подход фактически легитимирует субъективизм при принятии социально значимых решений и придает общественной жизни дополнительный импульс нестабильности, поскольку модель поведения лиц, принимающих решения, далеко не всегда может быть прогнозируемой.

В силу указанных обстоятельств нестабильность сохраняет свое значение в качестве латентного фактора развития субъектов РФ, крайне негативно влияющего на массовое сознание. В значительной мере отражением нестабильности становится кризис взаимного (институционального и межличностного) доверия ^[14], нарушение эмоциональной сферы личности, уровня тревожности, «наличие тотально стрессового состояния», «рост социальных фобий» ^{[10, с. 224-225]}.

Разумеется, в зависимости от местной специфики потенциал социальной нестабильности различается в отдельных регионах. Однако он всегда наличествует, детерминируя возможность ее трансформации в открытые формы.

Региональные власти, вслед за федеральными, иногда при участии гражданских институтов, роль которых в стабилизации системы обычно незначительна, в той или иной мере пытаются «купировать нестабильность», укрепляя вертикаль власти, формируя систему нормативно-правовой регуляции, осуществляя, насколько позволяют ресурсы, социальную политику. Несомненно, это дает социально-политический эффект, подтверждающийся отсутствием в регионах массового протестного движения. Однако принимаемые меры мало влияют на состояние духовной сферы развития общества, имеющей все признаки социальной аномии, независимо от того, рассматриваем мы ее в духе Э. Дюркгейма, как распад прочной системы нравственных ценностей, отсутствие солидарного взаимодействия между всеми элементами социальной системы, либо вслед за Р. Мертоном как результат конфликта норм в культуре.

Преодоление ситуации аномии административно-политическими и социально-экономическими решениями и действиями предоставляется мало возможным, поскольку сами по себе они не предполагают формирования системы социокультурных «определенностей» или, в нашем понимании - констант, опираясь на которые члены регионального сообщества могли бы выстраивать свои жизненные стратегии и налаживать межличностные и межгрупповые коммуникации.

Эти константы могут выступать в виде ценностей, конвенционально принятых норм и поведенческих моделей. При этом ценности в данной системе имеют ключевое значение, поскольку, согласно П. Сорокину именно они являются фундаментом культуры ^{[17, с. 429]}. В рассматриваемом контексте важной задачей становится формирование системы социокультурных констант, которые могут быть положены в основу воспроизводства и развития региональных сообществ.

Речь в данном случае не идет о разработке особых региональных идеологий. Во-первых, вряд ли они вообще возможны на уровне отдельных субъектов Российской Федерации, хотя бы потому, что абсолютное большинство из них не обладает необходимыми для этого ресурсами. Во-вторых, любая идеология представляет собой систему взглядов, представлений, ценностей и норм, обосновывающих реализацию интересов больших социальных групп, и в этом смысле является духовным феноменом, дифференцирующим общество. Социокультурные константы, напротив, должны объединять региональные сообщества, насколько это реально в современных условиях. В сущности, они призваны выполнить «коммуницирующую» роль — представить членам регионального сообщества основания, опираясь на которые, можно решать проблемы, затрагивающие каждого, и вести постоянный общественный диалог. В-третьих, существуют сомнения, в какой мере в современной ситуации (по меньшей мере, в краткосрочной перспективе) возможны принципиально новые идеологические системы, что, впрочем, не отрицает их необходимости и возможности в стратегическом отношении. Однако в конкретной ситуации, на наш взгляд, целесообразно исходить из реальных обстоятельств.

С учетом опыта, накопленного в Белгородской области, представляется возможным следующий путь решения проблемы.

1. Определение базисной ценности. В Белгородской области с учетом специфики региона в качестве этой ценности была определена ценность солидарности (консолидации) ^[18]. Однако, безусловно, возможны и другие варианты, учитывающие особенности субъектов РФ.

2. Формулировка системы принципов, определяющих отношения между людьми, адекватные базисной ценности. В Белгородской области они получили название характеристики солидарного общества и включали в себя следующие правила:

«формулировка и принятие идей, идеалов, общей цели развития, ценностей и смыслов, которые являются безусловными для абсолютного большинства населения области и основаны на позитивных духовно-нравственных и культурно-исторических традициях;

- обеспечение открытого, честного диалога между органами власти и населением;

- формирование духовного и психического здоровья, высокой позитивной нравственности, патриотизма, гражданственности, правосознания, оптимизма, позитивно ориентированного мышления;

- формирование ответственности власти за эффективность, законность и безопасность своей деятельности;

- утверждение идеи социального единства, справедливости и милосердия как ведущих принципов взаимоотношений между людьми;

- наличие четкой позитивной общественной морали и норм во взаимоотношениях между людьми и социальными институтами, которые не могут быть нарушены ни при каких условиях;

- социальная активность, созидательность, готовность и способность граждан участвовать в решении государственных и общественных проблем, вопросов местного значения, в том числе жертвуя собственными интересами;

- акцент на взаимной ответственности (власти и граждан, граждан по отношению друг к другу);

- постоянный и конструктивный диалог государственной власти и гражданского общества;

- консенсусный язык общения, то есть язык, использующий одинаково воспринимаемые участниками диалога понятия, ориентированный на поиск общих смыслов, понимание друг друга» ^{[18, с. 8-9]}.

Сегодня очевидно, что многие из них страдали излишней декларативностью, что, однако, не является основанием для отказа от самой идеи их формулировки.

3. Демонстрация и продвижение в реальную жизнь моделей поведения, соответствующих заявленным ценностно-нормативным основаниям. Как показал опыт, это стало наиболее сложной задачей, что обусловлено, как нам представляется, рядом причин:

- традиционным уже разрывом между словом и делом; для региональных чиновников, да, впрочем, и для представителей гражданского общества типична легкость, с которой провозглашаются новые стратегии и возникновение якобы непреодолимых трудностей при их реализации;

- непоследовательность государственных и муниципальных руководителей: продекларировав идею, они, прежде всего, своими жизненными практиками должны были подтвердить ее реализацию, что, как правило, не было сделано;

- отсутствие у большинства населения готовности жить по принципам солидарности вследствие отсутствия убежденности в возможности их реализации, недоверия к большинству инициатив, исходящих от власти;

- недостаточная поддержка микропрактик солидарности, то есть практического опыта сотрудничества и совместного решения общих проблем, накопленного в локальных сообществах.

Таким образом, белгородский опыт показывает, что реальные модели минимизации социальной нестабильности на региональном уровне, хотя и возможны, но нуждаются в разработке и осуществлении социально-технологических решений.