Mental trauma and healing. Existential choice or conscious building of own life (based on the book “The Choice” by Edith Eva Eger)

Моя старшая дочь Лена, практикующий психотерапевт, подарила мне в начале пандемии эту замечательную книгу. Она пришлась очень кстати: мы с женой прочли ее, что называется на одном дыхании, и потому что судьба Эдит Эгер резонировала с атмосферой страха, нависшего в результате пандемии над миром, но и потому, что в книге много материала для размышлений относительно собственной жизни. «Выбор» органически сочетает в себе рассказ об удивительной судьбе героини, пережившей еще подростком вместе с сестрой Магдой фашистский лагерь смерти Аушвиц, и размышления Евы Эгерт, близкие к научным, о психотерапевтической помощи людям с глубокими психическими травмами.

К числу этих пациентов Эдит относила и себя, сформулировав соответствующее кредо и смысл своей жизни. Подружившись с Виктором Франклом, тоже пережившим лагерь смерти, автором знаменитой книги «Человек в поисках смысла», Эдит так осознает свое назначение. «Уже в первом его письме я нащупываю для себя предпосылки того, что позже сформируется в мое призвание. Вот они: обрести смысл жизни в том, чтобы помогать другим его обретать; излечить самоё себя, чтобы иметь возможность лечить других; лечить других, чтобы получить возможность излечиться самой. Кроме того, первое письмо Франкла помогает мне утвердиться в намерении выбирать собственный путь и собственную жизнь» ^{[11, с. 206]}.

Психотерапевтическая концепция автора «Выбор» указана в самом названии книги. Эдит Эгер считает, что перед человеком, попавшим в угрожающую для жизни ситуацию, или в ситуацию длительное время подавляющую его, всегда существует возможность выбора, что правильный выбор выступает необходимым условием его исцеления. «В те предрассветные часы осенью 1966 года, ‒ вспоминает она, ‒ я читаю эти строки, в которых заключена вся суть учения Франкла:

…У человека можно отнять все, кроме одного ‒ его последней свободы: выбрать свое отношение к любым данным обстоятельствам, выбрать свой путь.

Каждое мгновение ‒ это выбор. Неважно, сколь разрушительным, ничтожным, несвободным, болезненным или тягостным был наш опыт, мы всегда выбираем, как к нему относиться. И я наконец начинаю понимать, что у меня тоже есть выбор. И осознание этого изменит мою жизнь». ^{[11, с. 199]}

На первый взгляд, все правильно, но легко ли сделать не простой, а «экзистенциальный» выбор, ведь речь идет именно о таких предпочтениях, которые датский философии и психолог Сёрен Кьеркигор называл «космическими» выборами и «вторым рождением»? Часто неясно из чего выбирать, а нередко просто нет предмета выбора, его еще нужно создать. Кстати, сама Эдит это показывает: как правило, в серьезных случаях нет предмета выбора или выбор совершается только после того, как этот предмет создан клиентом совместно с психотерапевтом. Например, она рассказывает об одном своем клиенте, Карлосе, который «борется со своей социофобией и низкой самооценкой. Он так боится быть отвергнутым сверстниками, что не рискует заводить дружеские или еще какие-либо отношения».

В университете на втором курсе наставник заставляет Карлоса драить унитаз и носить на посмешище другим огромное сомбреро. Эдит вместе с Карросом обсуждают три варианта выхода их этой унизительной ситуации, но все они Карлоса не устраивают. «Тщательно рассматривая возможные варианты, ‒ пишет Ева Эгерт, ‒ Карлос открывает для себя четвертый. Вместо того чтобы в открытую противостоять наставнику ‒ есть риск, как он опасается, что это обернется жестокой дракой, ‒ он может обратиться с жалобой к тому, кто обладает большей властью». ^{[11, с. 317]} На этом варианте и останавливаются. Эдит тренирует Карлоса, каким образом он будет говорить, и в результате все завершается благополучно, получается, как и задумано.

Теперь вопрос, этот четвертый вариант существовал для Карлоса заранее, или он его, действительно, «открыл», выстроил в ходе совместных размышлений? Материал книги позволяет утверждать второе. Другой пример, где удивительное исцеление совершатся вообще без всякого выбора, за счет, как отмечает сама Эдит, переосмысления жизненной ситуации. Однажды после лекции к Эдит подошел мужчина и попросил поговорить с его пожилой матерью, которая много лет на все жаловалась и всеми была недовольна. «Я, ‒ вспоминает Эдит, не знала, чем смогу помочь ей за один-единственный короткий визит, пока мужчина не сообщил, что она, как и я, лишилась матери в возрасте шестнадцати лет (мать и отец Эдит на глазах дочерей погибли в Аушвице, и Ева много лет терзала себя, считая виноватой в смерти любимой матери. ‒ В.Р.). Я ощутила сочувствие к его матери, постороннему для меня человеку. Меня осенило, что я сама легко могла стать таким человеком и чуть им не стала ‒ погрязшим в печали, которую прятала от людей, безумно меня любивших» ^{[11, с. 275-276]}.

Эдит встречается с Маргарет, матерью мужчины, которая, не давая ей открыть рот, больше часа продолжает жаловаться на все.

«‒ Где похоронена ваша мать? ‒ внезапно спросила я.

Маргарет отшатнулась, словно я превратилась в дракона и дыхнула огнем ей прямо в лицо.

‒ На кладбище, ‒ наконец сказала она, собравшись с силами.

‒ Где кладбище? Поблизости?

‒ В этом самом городе, ‒ сказала она.

‒ Вы нужны вашей матери прямо сейчас.» [с. 276]

Они заказывают такси и едут на кладбище. По дороге Эдит объясняет Маргарет, зачем они едут.

«‒ Вы же знаете, что матери не могут уйти с миром, пока не убедятся, что их дети живут полной жизнью?

Я попросила ее снять туфли. Снять чулки. Встать босыми ногами на могилу матери, Соединиться с ней напрямую, чтобы она наконец обрела покой» ^{[11, с. 276]}.

Результат был удивительный. Спустя некоторое время сын написал Эдит: «“Я не знаю, что вы сделали с моей матерью, но теперь она другой человек ‒ спокойная и радостная”.

То был порыв, почти каприз, просто удачный эксперимент. Я решала задачу помочь переосмыслить жизнь, превратив проблему в благоприятный случай, дать ей возможность сыграть роль ‒ оказать услугу матери. Маргарет поможет матери и таким образом поможет самой себе» ^{[11, с. 277]}. (курсив наш. ‒ В.Р.).

Остановимся на этом моменте подробнее. Что такое переосмысление, какую роль оно играет? В свое время я анализировал практику раннего Фрейда и показал, что он тоже не совсем правильно объяснял природу своих действий. Фрейд считал, что главное в психотерапевтической помощи ‒ это склонить пациента осознать ситуацию, которая выступила причиной психологической травмы. Осознание больным собственных травматических переживаний рассматривается им как сила, высвобождающая «подавленные», «защемленные» аффекты ^{[3, с. 150-168]}.

Однако дальнейшие исследования самого Фрейда и других психологов-практиков показали, что одного осознания травматической ситуации недостаточно. В анализируемой ранней работе («История болезни фрейлейн Элизабет фон Р.» ^[10]) пациентка Фрейда сначала отказалась принять выявленный психотерапевтом факт ее прошлой жизни ‒ а именно, любовь Элизабет к собственному зятю. Я сейчас не обсуждаю, был ли этот факт на самом деле. Важно другое ‒ Фрейд был уверен, что был. Это факт являлся для Элизабет невыносимым представлением: «мол, это неправда, ‒ отчаянно возражала она, ‒ этого не могло быть, на такую подлость она не способна, этого бы она себе никогда не простила». И понятно, что если пациент не в состоянии интегрировать выявленное невыносимое представление в своем сознании, не может его переосмыслить, то ни о каком улучшении нельзя говорить. Улучшение или какое-то улучшение начинается в ситуации переосмысления невыносимого представления, когда удается взглянуть на прошлые события с новой точки зрения. По сути, когда удается изменить свое сознание в направлении выздоровления. И действительно, Элизабет фон Р. начала прислушиваться к словам Фрейда и менять свое поведение лишь после того, как он помог ей изменить смысл ее поступков и желаний.

«Было совсем нетрудно доказать ей, ‒ пишет Фрейд, ‒ что ее собственные высказывания не допускали иного толкования; но сопротивление продолжалось достаточно долго, до тех пор пока два моих утешительных довода ‒ что, дескать, “нельзя отвечать за свои чувства и что само ее заболевание является убедительным свидетельством ее моральной чистоты” ‒ не возымели на нее должного эффекта (выделено нами. ‒ В.Р.) ^{[3, с. 172]}. А что, если бы Элизабет фон Р. решила по-другому: мол, человек всегда обязан отвечать за свои чувства, а болезнь вряд ли может являться свидетельством моральной чистоты, скорее уж человеческой слабости? Очевидно, ей самой хотелось выздороветь и, наконец, освободиться от мучивших ее переживаний. А если бы не хотелось, или сами эти переживания были бы ей сладостны? Вряд ли в этом последнем случае произошло бы переосмысление невыносимых представлений.

Итак, дело не столько в осознании травматической ситуации, сколько впереосмысленииее, во вполне определенном изменении структур сознания пациента; в противном случае нельзя надеяться на изменение его состояния. Интересно, что развитие психологической практики точно отразило различие этих двух моментов ‒ осознание травматических ситуаций и изменение сознания в процессе переосмысления жизненных ситуаций клиента. Одни виды психологической практики, прежде всего психоанализ, положили в основание своих методов различные формы осознания и отреагирования травматических ситуаций. Другие ‒ методы переосмысления жизненных ситуаций, а также смысловых и ценностных оснований сознаний (Франкл, Маслоу, Роджерс и др.).

Если Эдит преувеличивает значение выбора (я не отрицаю его наличие, но выбор, вероятно, только завершающий формальный момент более сложного психического процесса), то роль травмы она фиксирует точно. Материал книги показывает, что травма очень непростой феномен, тем не менее, воспоминания Эдит позволяют проследить, во-первых, как травма складывается, во-вторых, негативное воздействие травмы на поведение, в-третьих, какие есть пути и способы исцеления.

Но прежде, что такое травма, с точки зрения автора. Я истолковываю травму в «учении о психических реальностей». Главные идеи этой теории такие. Человек воспринимает мир и себя не в едином психическом пространстве, а в форме множества реальностей, которые организованы в своеобразную пирамиду, где основание образуют «непосредственные реальности» (воспринимаемые индивидом как то, «что есть на самом деле»), а на них опираются «реальности производные» (зависимые от непосредственной).

События разных реальностей (искусства, сновидения, повседневной жизни, науки и др.) проживаются индивидом, и это выступает условием его поведения и деятельности. События реальности подчиняются определенной логике и условности, различающихся для разных реальностей. Например, в искусстве мы допускает одну условность событий, в сновидениях другую, в повседневной жизни третью, в науке четвертую. Реальности являются внутренними условиями жизнедеятельности и поведения человека, они формируются в ходе разрешения его проблем, предполагают переключение установок сознания и способов при переходе от одних реальностей к другим.

Важную роль в формировании реальностей играют «семиотические схемы» (графические или нарративные), а также самоорганизация психики, обеспечивающая переключение реальностей и смену условности событий. Именно схемы обеспечивают разрешение проблем, осознаваемых человеком, они задают новое видение и позволяют по-новому действовать.

Например, известная всем схема московского метрополитена позволила проектировщикам организовать потоки посетителей, а для пассажиров ориентироваться в метрополитене (выбирать маршруты, пересаживаться с одного на другой, на нужных станциях выходить из вагона и прочее). В результате для москвича сформировалась реальность метро, в которой индивид проживает определенные события, выступающие условием его эффективного поведения. Эта реальность отличается человеком от других реальностей, при переходе в метро или выходе из него установки индивида меняются, соответственно меняются проживаемые им события и поведение (более подробно о психических реальностей и схемах см. ^{[4, с. 69-113; 5]}).

Еще одна важная для нашей темы характеристика реальностей такая: пирамида реальностей отдельного человека определяет организацию его чувственности (ощущений и восприятий). Например, у шизофреника деформированная относительно норм социальности пирамида реальностей задает и отличную от обычного человека чувственность: он видит и ощущает в логике событий своей деформированной реальности. «Иногда, ‒ пишет московский психотерапевт Г.Назлоян, ‒ больных удивляет форма своего уха, носа, рисунок глаз, губ, подбородка. Это и есть первый выход из аутистического плена, первый взгляд на себя со стороны, первая попытка сравнить себя с другими людьми без порочной мифологизации и дисморфофобических установок, искажающих видение мира вообще и мира человеческих отношений в частности. Сергей В., для которого лоб был “полигоном”, поверхность носа ‒ “стартовой площадкой”, а рот ‒ “пещерой”, в конце концов вспоминал об этом с иронической улыбкой, как, впрочем, и развитую бредовую систему и неадекватные поступки, связанные с тем, что он ‒ Пришелец из Будущего. Другой больной, Владимир У., лечить которого еще предстоит, “лепит” из своих щек лошадей, кошек и других животных, а затем “стирает” их. Что за всем этим скрыто?» ^{[2, с. 23]}.

С точки зрения теории психических реальностей, видение больными своего лица полностью определяется особенностями деформированной реальности. Именно потому, что Сергей В. считает себя пришельцем из будущего и, следовательно, космонавтом, он воспринимает свой нос как "стартовую площадку", а лоб как «космический полигон».

Теперь, что такое психическая травма. Под влиянием внешних условий, воспринимаемых человеком как неблагополучие разной степени тяжести (вплоть до постоянного ожидания смерти, как в Аушвице для Эдит), индивид изобретает схемы, объясняющие для него, что происходит, т.е. его неблагополучие. На основе этих схем у него складывается новая пирамида реальностей, в основании которой находится непосредственная реальность, воспринимаемая как причина этого неблагополучия. В данном случае Эдит воспринимала реальность Аушвица как тюрьму, ожидание смерти, источник нечеловеческих страданий.

«Резкий голос, ‒ вспоминает Эдит, ‒ сразу отбрасывает в прошлое, я вновь слышу окрики надсмотрщицы-немки, любившей напоминать, что мы должны трудиться, пока не сдохнем, а кто выживет, того убьют позже… я украла морковку для Магды, а солдат вермахта приставил дуло автомата к моей груди. Липкий страх, от которого цепенеешь, и в висках стучит: я в чем-то виновата, сейчас меня будут наказывать, на кону моя жизнь, смерть неминуема <…> Люди спрашивают меня, как я научилась преодолевать прошлое. Преодолевать? Одолеть? Я никогда ничего не преодолевала. Каждая бомбежка, селекция, смерть, каждый столб дыма, поднимавшийся к небу, каждый миг ужаса, казавшийся мне последним, ‒ все это живет во мне, моей памяти, моих кошмарах. Прошлое не исчезает. Через него не переступишь, его не ампутируешь. Оно существует вместе со мной». ^{[11, с. 169, 170, 267-268]}.

Сформулировано очень точно. Попробую охарактеризовать травму понятийно. Во-первых, травма ‒ это травма, то есть неприятные, иногда очень тяжелые переживания, вызывающие ступор, торможение, остановку нормальной жизнедеятельности. Во-вторых, травма имеет определенную форму, структуру, выраженные в тех или иных темах и содержаниях переживаний (в данном случае ‒ смерть, тюрьма, страх). В-третьих, что прямо бросается в глаза в воспоминаниях Эдит, травма не проходит, не изживается, она, если только, действительно, это травма, стала неотъемлемым состоянием травмированного человека. Последнее можно объяснить, в частности, тем, что сложившаяся под влиянием внешнего воздействия пирамида реальностей не просто определила организацию чувственности человека (в случае Эдит ‒ боль, страх, напряжение, ожидание смерти), но эта чувственность основательно закрепилась в определенных разделах мозга, нервной системы, более широко ‒ телесности человека (о различении тела и телесности, см. ^{[7, с. 183-187]}.

Реакция Эдит на травму подсказывает, по меньшей мере, два способа воздействия травмы на человека. Первый, непосредственно выявляемый, легко осознаваемый ‒ буквальное воспроизведение формы (картины) травмы в тех ее сюжетах и темах, которые были исходными. Например, в случае Эдит ‒ это буквальное воспроизведение (Эгер называет его «репереживанием») в течении всей жизни тех или иных эпизодов, имевших место в Аушвице. «В Аушвице, в Маутхаузене, на марше смерти, ‒ пишет Эдит, ‒ там я выжила благодаря тому, что погружалась во внутренний мир. Я обретала в своем внутреннем «я» надежду и веру, даже когда меня окружали голод, пытки и смерть. После первого репереживания я стала думать, что в моем внутреннем мире живут демоны. Что внутри меня гибельная бездна. Мой внутренний мир больше не поддерживал меня, он стал источником боли: неконтролируемые воспоминания, потерянность, страх. Я могла стоять в очереди за рыбой, и, когда продавец называл мое имя, вместо его лица видела лицо Менгеле (врач, лично посылавший в Аушвице людей на смерть, проводивший с ними бесчеловечные опыты, отправивший мать Эдит в газовую камеру, отдавший Эдит приказ танцевать перед ним. ‒ В.Р.). Иногда по утрам, заходя на фабрику, я видела рядом с собой мать, видела яснее ясного, видела, как она поворачивается спиной и уходит» ^{[11, с. 172]}.

В этом первом способе события, имевшие место часто в далеком прошлом, воспроизводились и переживались заново, как будто они совершались впервые. Спрашивается, каким образом, ведь обстановка и условия были совершенно другие (например, не лагерь смерти, а работа на фабрике в Америке после войны)? На помощь приходила психика человека, воссоздающая путем галлюцинаций (Эдит вместо продавца видит Менгеле, ясно видит давно погибшую мать) те сюжеты и предметы, которые в свое время сформировали травму. Именно травма ‒ источник этих галлюцинаций, реализация ее программы заставляет психику создавать условия восприятия, необходимые для реализации этой программы. В «концепции сновидения» я довольно подробно рассмотрел этот механизм, утверждая, что галлюцинации представляют собой один из вариантов «сна наяву». В отличие от обычных сновидений, сон наяву представляет собой сновидения, которые реализуются в период бодрствования и воспринимаются человеком, не как сновидения, а обычные впечатления ^{[8, с. 371-374]}.

Второй способ воздействия травмы на человека не лежит на поверхности, его можно понять, реконструируя последствия травмы. Во всех случая программа травмы заставляет психику воссоздавать прошлые события. Но в отличие от первого случая во втором способе сознание человека, воссоздающее прошлые события, вынуждено адаптироваться к текущей жизнедеятельности, оно как бы скрывается за образами и темами, допустимыми в текущих реальностях. Такая адаптация принимает разные формы: это может быть перенос прошлых событий и отношений на себя (так Эдит устраивает тюрьму в самой себе, считая, что она неспособна, некомпетентна, травмирована и пр.); наделение своих близких или друзей чертами, несуществующими в реальной жизни, но необходимыми для реализации программы травмы; приписывание миру угрожающих свойств и прочее, здесь многое зависит от творческих способностей человека.

«В Аушвице, ‒ пишет Эдит, ‒ когда все было безнадежно, меня не посещали суицидальные мысли. Тогда не было дня, чтобы я не слышал от людей, окружавших меня: «Это место ты покинешь только в виде трупа». Но их зловещие пророчества только придавали мне силы для сопротивления. Теперь, когда я иду на поправку, когда столкнулась с необратимым фактом, что родителей не вернуть, что Эрик никогда не будет со мной, ‒ остались только демоны, разрывающие мне душу. Я думаю покончить со своей жизнью. Хочу избавить себя от боли <…> Я пока не понимаю, что боль моей сестры связана не столько с одиночеством, сколько с ее убежденностью, что она не заслуживает любви <…> ‒ Я так больше не могу, ‒ говорю я Беле (мужу Эдит. ‒ В.Р.) ‒ Я не могу жить с мишенью на спине. Не должно случиться так, что моя дочь потеряет своих родителей. <…> Ощущение неловкости даже в своей среде, чувство приговоренности к изгнанию ‒ это пришло не извне. Все заложено во мне самой. Мое самозаточение исходит из убеждения, что выжила я несправедливо… <…> Проблема в том, что я верю в его слова о моей никчемности. <…> Нет хуже убеждения, чем вера, будто беды и огорчения ‒ это все, что мы заслуживаем в жизни. <…> На фундаменте боли, на фундаменте прошлого легко построить себе тюрьму» ^{[11, с. 125, 139, 145, 174, 180, 221, 268]}.

Конечно, можно сказать, что все эти констатации и самооценки себя ‒ всего лишь метафоры, выражающие переживания Эдит, они не относятся к содержанию травмы, ее аналогии с тюрьмой и самозаточением случайны. Вряд ли, дело в том, что наша психика прекрасный художник, умеющий мимикрировать, облачаясь в одежды, которые носят и выставляют все. Так вот второй способ воздействия травмы на свою жертву предполагает подобную мимикрию и облачение. Поэтому мы можем долго не понимать, что с нами происходит на самом деле, как это не понимала и Эдит.

Теперь обсудим, каким образом подобная травма может преодолеваться, как возможно исцеление. Я давно интересуюсь этой темой, и пытался обсуждать ее в своих психологических исследованиях. Для этого, в частности, анализировал удачный опыт лечения шизофрении в работах Павла Волкова и Гагика Назлояна ^{[6, с. 91-102]}. При этом, я наметил следующие три основные условия преодоления психологической травмы. Первое представляет собой работу по выявлению истории заболевания и анализу личности пациента, без этого второе и третье условия смысла не имеют, поскольку подход и помощь клиенту в случае тяжелых психических травм могут быть только индивидуальными, ориентированными на конкретного имярека. Второе условие ‒ построение (изобретение) схем, позволяющих блокировать схемы, на которых держится и живет травма, и одновременно открывающих дорогу для нормальной, эффективной жизни. Например, Павел Волков, работая со своей клиенткой Светой, которая считала, что ее преследуют и не понимают, предложил ей такую схему.

«В обобщенном виде, ‒ пишет он, ‒ то, что я пытался донести до Светы, звучит примерно так: Я знаю, что ваши действия понятны, но кому? Вам и мне. А окружающим? Согласитесь, что окружающие видят лишь ваше внешнее поведение, оценивают его стандартной меркой, по которой оно получается ненормальным… Для госпитализации нужен повод, и вы его давали…у вас есть выбор: либо продолжать жить по-прежнему и с прежними последствиями, либо вести себя не нарушая писанных и неписанных договоров, тем самым избегая больниц…

Нельзя обменяться душами и личным опытом. У нас есть вариант. Первый: каждый старается доказать свою правоту, при этом никакая правда не торжествует и между нами конфликт. Второй: каждый соглашается, что все имеют право на свою правду и свой миф, при этом в глубине души считает правым себя, но в реальных отношениях корректен и строит эти отношения не на расхождениях, а на сходстве. Если люди не хотят конфликта, они должны строить свои отношения на общих или нейтральных точках соприкосновения, не претендуя на общепринятость своих мифов» ^{[1, с. 492-496; 9, с. 200]}.

Опираясь на эту нарративную схему, Павел предложил Свете отложить поступки, которые она лично считает правильными, а демонстрировать только нормальное поведение, включая постепенное возвращение к работе в театре (она была помощником режиссера) и к заботе о любимой дочери. Такое поведение и работа через три года привели к полному выздоровлению и выходу из шизофрении.

Как показывает общение автора с читателями, они, как правило, отождествляют схему с ее графической или нарративной формой (мол, схема это графическое условное изображение метро или, например, выражение «у вас есть выбор: либо продолжать жить по-прежнему и с прежними последствиями, либо вести себя не нарушая писанных и неписанных договоров, тем самым избегая больниц»). Это неправильно. Схема представляет собой элемент структуры, уяснение которой показывает, что проблемы, стоящие перед человеком, могут разрешаться именно за счет построения схем, что при этом складывается новая реальность и видение, а также возникает возможность по-новому действовать.

Светлане до бесед с Павлом Волковым не приходило в голову, что она сама усугубляла свое неблагополучие, что можно, опираясь на свои театральные способности, обмануть своих преследователей, что незазорно ради спасения изображать поведение, которое на самом деле не соответствует реальности. Это новое видение, как показывает Павел, далось ей не сразу и с большим трудом, она отчасти пошла на него только потому, что боялась очередной госпитализации. Именно потому, что схема не простой текст, а настоящий процесс, предполагающий выработку нового видения, реальности и действия, схемы усваиваются в напряженной работе индивида и к тому же, если у него существует необходимость в подобных новациях. Если же такой необходимости нет, к тому же схемы для индивида сложные и непонятные, усвоение не происходит, схема отвергается.

Если вернуться к Эдит, то можно утверждать, что она тоже создавала схемы и строила на их основе свое поведение. Одни схемы помогли ей выжить в Аушвице, другие справиться с травмой. Отдельный вопрос, каким образом осознавались и формулировались эти схемы, точно в той форме, с которой мы знакомимся с ними в книге «Выбор», или несколько иначе. Ведь с тех пор, как Эдит прошла лагерь смерти, утекло много воды, да и память нас со временем может подводить. Я уже приводил выше несколько схем Эдит, приведу еще. «В укромной темноте внутри меня снова всплывают слова матери, как будто она здесь, в этой голой комнате, шепчет сквозь музыку: “Просто запомни: никто не отнимет то, что у тебя в голове” <…> Я не преувеличу, если скажу, что живу ради сестры. Не преувеличу, если скажу, что и она живет ради меня. <…> … каждая из нас выжила, потому что мы были друг у друга, готовые защищать одна другую и поддерживать, и потому что каждая из нас держалась из последних сил, чтобы быть друг у друга. <…> Выжившие могут оставаться жертвами даже после освобождения, а могут научиться вести жизнь насыщенную и яркую. В ходе моего диссертационного исследования я открыла и четко для себя сформулировала твердое мнение, которое станет краеугольным камнем моей терапии: мы можем выбирать, быть ли собственными тюремщиками или быть свободными <…> я выжила ‒ чтобы увидеть свободу ‒ благодаря умению прощать… В лучшем случае месть бессмысленна. Она не может изменить то, что нам причинили, она не может стереть несправедливость…Она заставляет ненависть ходить по кругу… Простить ‒ значит скорбеть о том, что случилось, чего не случилось, и расстаться с желанием иметь другое прошлое. Принять жизнь такой, какой она была и какая она есть» ^{[11, с. 64, 68, 72, 139, 225, 268-269]}.

Продумывая последнюю схему, можно лучше понять особенности «целительных схем». Если удалось серьезно встать на точку зрения прощения, то становится невозможной месть и борьба с виновником твоей беды. Целительные схемы блокируют схемы и реальность, на которых стоит травма. Но проблема как раз в том, как добиться искреннего, серьезного и глубокого принятия целительных схем, ведь они противоречат тому, что видит и считает страдающий человек.

Добиться принятия целительных схем ‒ значит выполнить третье условие. Нетрудно сообразить, что в ее решении главная нагрузка падает на психотерапевта. Как правило, исцеление требует от него настоящего подвижничества, ведь с большинством пациентов он работает несколько лет. Во всяком случае, Эдит называет цифру два, три года, а иногда и пять лет. Психотерапевту приходится внушать своему подопечному уверенность в благоприятном исходе, добавлять энергию, бесконечно выслушивать и разбирать его сомнения, искать доводы, чтобы тот принял предлагаемые схемы и аргументы, становиться то близким другом, то авторитетным учителем и многое другое.

С другой стороны, понятно, что если пациент не делает усилий, чтобы принять схемы, предлагаемые психотерапевтом («надеть», как говорят методологи, их на себя), то вряд ли произойдет трансформация его сознания, без которой исцеление невозможно. Он должен продумывать эти схемы, уяснять их содержание, пробовать применить на практике, смотреть, что из этого получается, отказываться от привычного и очевидного. Все это предполагает, по Михаилу Бахтину, настоящий поступок, и понятно, что не всякий человек способен пройти такой путь.

В случае с Эдит исцеление облегчалось, тем, что она выбрала своей профессией психотерапию и помогала не только другим, но и себе самой. Вспомним, что она пишет: «обрести смысл жизни в том, чтобы помогать другим его обретать; излечить самоё себя, чтобы иметь возможность лечить других; лечить других, чтобы получить возможность излечиться самой».