The novella “Fatal Sacrifice” by A. A. Dyakov (A. Nezlobin) and motif of the “counsel of the wicked”

Efimov Anton Sergeevich post-graduate student of the Department of the History of Russian Literature at Lomonosov Moscow State University 119991, Russia, g. Moscow, ul. Leninskie Gory, 1, str. 51, aud. 958 antonefimov33@gmail.com Other publications by this author

Радикальный взгляд на «нигилистов», «революционеров-социалистов», «народников» и гротеск в их изображении, продемонстрированные Александром Александровичем Дьяковым (1845-1895) в антинигилистической повести «Фатальная жертва» (1876), обусловлены его глубоким разочарованием в представителях так называемого «демократического движения» 1860-1870 гг. Творческая биография А. А. Дьякова не написана. Сведения о нём минимальны. В советских трудах его редкое упоминание сопровождается негативными характеристиками, обвинениями в «реакционности» [11 с 57] и в намеренной «дискредитации революционного движения» [4 с 203]. Но известно, что до 1874 года Дьяков занимался в России революционной пропагандой, затем, опасаясь доноса, покинул страну [4 с 203]. Жил в Цюрихе, Берлине, Праге. Везде поддерживал контакты с русской политической эмиграцией, посещал кружки, встречи в «русских библиотеках» (преимущественно это была молодёжь, находящаяся за границей в образовательных целях (так они заявляли), для посещения университетов в столицах Европы и, прежде всего, в швейцарской Женеве и Цюрихе [8 с 350-351]. В этот период что-то происходит в жизни Дьякова, он порывает с революционерами. «Оно [революционное движение] у нас комично по своему бессилию, по умственной ограниченности» [4 с 203] – пишет Дьяков в то время.

Находясь за границей, он начинает работу над циклом антинигилистических повестей, получивших в последствии общее название – «Кружковщина». Там он изображает разложение нравов, деградацию мысли и пороки, охватившие «кружки» и «коммуны» русских эмигрантов. Произведения «Фатальная жертва» (1876), «В народ!» (1876), «Weltschmerzer» [Мировая боль (с нем.)] (1876) впервые публикуются в журнале М. Н. Каткова «Русский вестник» в № 3, 5, 9 за 1876 год и в № 2 за 1877 год [11 с 3], под псевдонимом А. Незлобин. Позже под этим же псевдонимом повести Дьяковы были изданы двумя сборниками под общим названием «Кружковщина. “Наши лучшие люди – гордость нации”» в 1879 году в Одессе в издательстве П. Цитовича. Сборник включал повесть «Из записок социал-демократа» (1879) и статью «Нигилизм и литературное развитие» (1879). Произведения Дьякова до сих пор тщательно не проанализированы, специальной научной литературы по ним нет.

Ключевой мотив повести «Фатальная жертва» – мотив «нечестивого собрания». Он типичен для литературы романтической и, как правило, связан с образом «ведьмовского шабаша». Именно в этих тонах Дьяков изображает собрания русской революционной эмиграции в швейцарских «кружках» и «коммунах». Сюжет и система мотивов «Фатальной жертвы» близки романтической повести «Киевские ведьмы» (1833) О. М. Сомова, в творчестве которого отразилось сильное влияние готической прозы XVIII-XIX вв. [1 с 377-385] (анализ повести «Киевские ведьмы» показывает, что в ней повторяется типичная для готической прозы характерология, система основных мотивов и сюжетика [6 c 21]. Для антинигилистической литературы типично привлечение элементов поэтики и приёмов готической прозы для апелляции к страхам читателей [5 c 139-144], [6 с 23]. Облик «русской библиотеки» у Дьякова соответствует впечатлениям героя «Киевских ведьм» от увиденного шабаша: «И страх, и смех пронимали его попеременно: так ужасно, так уродливо было сборище на Лысой горе!» [9 с 82].

В «Фатальной жертве», мы видим, как повторяется структура «ведьмовского шабаша». Действие происходит в замкнутом пространстве библиотеки «Русского кружка» в швейцарском городе, обозначенном как «***». Здесь фигурирует мотив «тайного общества» («кружковцами» создаётся атмосфера избранности) и мотив «уединённости», «изолированности». В центре «шабаша» – идол. «Ими [русскими деятелями революционно движения] были заняты все троны идольские, все диктаторские места. Им покланялись <…> им приносили жертвы, их доводили до беззаветного пресыщения, до потери речи, до таинственного мычания и вращения белков. Эти раскормленные боги кружка резко выделялись из толпы. В присутствии поклонников и поклонниц они не сидели, а лежали, мрачно поводили глазами»; «Всклоченные, неряшливо запущенные, поросшие дремучей растительностью, закопчённые табачным дымом» [2 с 58]. Здесь мы наблюдается целый комплекс мотивов, связанных с «нечестивым собранием» («ведьмовским шабашем», «чёрной мессой»). Это и мотив «жертвоприношения», и мотив «поклонения идолу», и «таинственные неразборчивые речи» («заклинания»). Вокруг идола («лжебога») происходит «кружение» пёстрой толпы: «поддёвки, блузы, красные рубахи, косматые гривы, в которых обитали представители всех царств природы, траурные девицы в очках, лоскутья книжек, газет рукописей – всё это мелькало, гомонило, чадило…» [2 с 56]. Также А. А. Дьяков акцентирует внимание на следующих деталях: «кружковые пророки», «густые волны табачного дыма», «чудовищные зубы изумительной белезны».

Если обратиться к повести «Киевские ведьмы» О. М. Сомова как к образцу готико-романтического изображения «шабаша», то мы видим такую же структуру «чёрного действа»: «сидел пребольшой медведь [идол] с двойною обезьяньего мордой, козлиными рогами, змеиным хвостом, ежовою щетиной по всему телу, с руками остова и кошачьими когтями на пальцах. Вокруг него, поодаль от площадки кипел целый базар ведьм, колдунов, упырей, оборотней, леших, водяных, домовых и всяких чуд невиданных и неслыханных <…> дряхлые ведьмы верхом на метлах, лопатах и ухватах чинно и важно, как знатные паньи, танцевали польский с седыми, безобразными колдунами, из которых иной от старости гнулся в дугу, у другого нос перегибался через губы и цеплялся за подбородок, у третьего по краям рта торчали остальные два клыка» [9 с 83-84].

Мотив «нечестивого собрания» у Дьякова оказывается приёмом объединения в одном художественном тексте большинства мировоззренческих и социально-политических аспектов «нигилизма», с которыми традиционно полемизирует антинигилистическая литература. Много в «Фатальной жертве» примеров преследования изменников внутри кружков и организаций: «несогласных они величали шпионами и заносили в особую книжечку» [2 с 59]. Изображая «кружок», Дьяков демонстрирует иерархичность (жёсткую партийность) «нигилистического шабаша», показывает отношение «идолов» к «полезным идиотам», жертвенным «демократам-отщепенцам»: «Их революция привлекает, как единственный источник питания. Их-то больше всего и эксплуатируют, из них-то и готовят «фатальные жертвы», которые шествуют в народ, в тюрьму, на скамью подсудимых, на каторгу», «Эти так и говорят о себе ”Мы – удобрение, мы – навоз!”» [2 с 60]. Здесь мы видим и «взгляд на человека как на «материал» для революционной борьбы», и такие историко-фактические аспекты деятельности нигилистов, революционеров-социалистов как «агитация и пропаганда», «хождение в народ».

Таким образом, мотив «нечестивого собрания», образ шабаша, связаны с мотивом «жертвоприношения». И эта вещь в синтезе со «взглядом на человека как на «материал» для революционной борьбы» в «Фатальной жертве» пересекается с мотивом «жертвенности», при этом в христианской парадигме: «С потолка болтался лоскут красного, – это было «то самое» знамя, с которым «товарищи-работники» пировали «У семи быков», и когда их всех убили проклятые версальцы, тогда один из убитых воскрес и передал клок красного Трутневу, как достойнейшему хранителю революционных традиций» [2 с 92] – так описываются воспоминания Трутнева, «кружковского идола», о событиях Парижской коммуны 1871 года. И христианский мотив «воскрешения» здесь соотносим с готико-романтическим мотивом «явления мертвеца».

Готико-романтический мотив «жертвоприношения» и социально-политический мотив «революционной жертвенности» становятся доминирующими на протяжении развития сюжета повести «Фатальная жертва». А мотив «нечестивого собрания», как базовый, порождает ещё одну готико-романтическую форму, оказывающуюся импульсом развития сюжетного действия повести – это мотив «непрошенного гостя в нечестивом собрании».

Петр Дернов, центральный персонаж повести «Фатальная жертва», приводит в «шабаш», в швейцарский «кружок» русских эмигрантов, свою невесту Ольгу Бровскую. Она следует за женихом с интересом, но ей там не рады, это заметно по взглядам «кружковских барышень». Пётр Дернов давно уже отошёл от «кружковщины», теперь он доцент в российском провинциальном университете. Дернов знакомит Ольгу с «кружковским идолом» Трутневым, которого хорошо и давно знает. Характеристика Трутнева как «идола» и «кружкового деспота», данная Дьяковым, следующая: «Отрицая науку и мораль, он завоёвывал себе право тунеядства. Проповедуя общий труд, он не хотел учиться труду, а примазывался в нахлебники к состоятельным хлыщам и «бабам», строчил на их счёт программы да брошюрочки и этими же брошюрочками их убивал» [2 с 71-72]. Жилище Трутнева автор называет «идольским капищем», оно «грязно, мрачно и пахуче» [2 с 92]. Это типичные «демонические знаки» [10 с 208], если ссылаться на классификацию Н. Н. Старыгиной.

После знакомства Ольги Бровской с Трутневым, по сути, начинается авторская рефлексия над ещё одним аспектом нигилистического мировоззрения, это «отрицание института брака» и проповедь «свободных отношений между мужчиной и женщиной»: «Преуспевая в благонадёжности и предоставляя жёнам разрешать «вопрос» с кем угодно» [2 с 58] – говорится Дьяковым о «кружковцах», отвергших «предрассудки» ограничений института брака. Данный аспект завязан на так называемом «женском вопросе» (женская эмансипация), в котором писатели-антинигилисты заметили «тёмную сторону» – «трудовую и половую эксплуатацию женщины» в нигилистических коммунах, в революционных «кружках» и организациях. Это типичные мотивы для антинигилистической прозы 1860-1880 гг. В ситуации «трудовой и половой эксплуатации» оказалась Нюта Лубянская из романа «Панургово стадо» (1869) В. В. Крестовского, Глафира Акатова из романа «На ножах» (1870-1871) Н. С. Лескова.

Ольга Бровская понравилась в «кружке» Склянцеву (богатому нигилисту, «полезный идиот»). За 5000 франков («на общее дело») Трутнев обещает Склянцеву преподнести ему Бровскую. «Идол» начинает с Ольгой «развивающие беседы». Она заражается «кружковскими идеями» и обращается в нигилисту-революционерку. Помолвка с Дерновым оказывается расстроенной. Трутнев внушает Ольге: «Эксплуатируйте свою красоту. Вы скажете: это разврат… Вздор! Самое честное самопожертвование в пользу дела… Гражданский подвиг, геройство…» [2 с 117]. «Есть дурак, влюбился в вас. Вот и пользуйтесь на общее благо» [2 с 146]. В итоге «кружковая жизнь» становится невыносимой для Ольги, она в отчаянии кончает с собой, стреляется. Также заканчивали многие девицы, оказавшиеся в подобной ситуации: «мученицы коммун, которые топились, стрелялись, отравлялись от «прелести» новых нравственных понятий, господствующих в передовых, развитых, умных кружках» [3 с 30] – вспоминает Дьяков в своей статье «Нигилизм и литературной развитие», наполненной автобиографическими и мемуарными элементами. Так была принесена Ольгой Бровской жертва «на общее дело».

Если обратиться к повести О. М. Сомова «Киевские ведьмы», то мы видим такую же систему мотивов и подобную реализацию сюжета (через мотив «непрошенного гостя в нечестивом собрании»):

Козак Фёдор Блиславка узнаёт, что его жена Картуся и её мать старуха Ланцюжиха – ведьмы. В одну из ночей, когда на Лысой горе собирался шабаш, Фёдору удаётся попасть на «нечестивое собрание». Он следует туда за своей женой. Там Фёдора замечают и предают смерти: Картуся высасывает его кровь по требованию «идола» и «шабаша» (так свершается ритуальное жертвоприношение).

В обоих случаях сюжетное действие заканчивается смертью «непрошенного гостя». Таким образом, ассоциируя «кружки» и «коммуны» нигилистов с «собранием нечисти», А. А. Дьяков, по сути, осуществляет «трансформацию» мотивов (типичных для литературы романтической, готической) для их адаптации к реалистическим условиям актуального социально-политического контекста 1870-ых гг. Такие же процессы, мы наблюдаем и в антинигилистическом романе «Тайны современного Петербурга» (1877) В. П. Мещерского, где было осуществлено цитирование характерологии, сюжетики и системы мотивов готико-романтической повести «Уединённый домик на Васильевском» В. П. Титова и А. С. Пушкина [7 с 128-131]. Активное привлечение писателями-антинигилистами приёмов и элементов романтической и готической прозы соответствует двум типичным смысловым линиями антинигилистической прозы – эсхатологической и профетической: сигнализирование о приближающейся исторической катастрофе.