Government official of Polish order G. K. Kotoshihin: representative of intelligentsia, Russian European, Westernizer?

Tikhonova Vera Borisovna PhD in Cultural Studies Docent, the department of Social Sciences, Saint Petersburg State University 191186, Russia, g. Saint Petersburg, ul. Bol'shaya Morskaya, 18, of. kafedra veritas_24@mail.ru Other publications by this author

Подъячий Посольского приказа Г. К. Котошихин: интеллигент, русский европеец, западник?

Нельзя не обратить внимание на почти парадоксальный факт: середину - третью четверть XVII в. отечественные мыслители нередко предпочитали именовать «Россией Котошихина» или «кошихинской эпохой», [Погодин, 2003: 271; Белинский, 2003: 195] нежели, к примеру, «Россией Ордина-Нащокина». Имя простого служащего Посольского приказа в качестве нарицательного для своего времени стоит в одном почётном ряду с самим царём Алексеем Михайловичем и патриархом Никоном. Чем же заслужил подъячий Посольского приказа, мало кому известный при жизни, такую честь?

Широко известная книга о Московском государстве, написанная Григорием Карповичем Котошихиным, скоро два столетия как считается одним из самых информативных источников по истории России XVII в. Шведский перевод работы Котошихина был впервые издан уже в 1669 г.; однако в следующем столетии книга, потерявшая для шведов актуальность, была забыта. На родине автора котошихинская «Записка» не была известна до 1838 г., когда её подлинная рукопись была найдена библиотеке Упсальского университета и вскоре опубликована. [Котошихин, 1906; Андреев, 2000: 552-553] Особый интерес представляет тот резонанс в российском обществе, который последовал за данной публикацией. Котошихина как «рядового москвича» своей эпохи, относили к «новым московским людям» XVII в., к представителям «новаторского движения» и ранним «западникам», сопоставляя его при этом с князем А. М. Курбским и причисляя к первым «писателям-диссидентам» в России. Кроме того, современные исследователи иногда определяют Котошихина как «русского европейца» и как «русского интеллигента» XVII в. [Платонов, 1999: 117; Андреев, 2000: 548; Щукин, 2001: 43; Никоненко, 1996: 43-52] Так кем же был Григорий Карпович: «западником», «русским европейцем», «интеллигентом»? Попытаемся ответить на этот вопрос, определив предварительно ментальные черты Котошихина как представителя своей эпохи, своей профессиональной среды и своего социального слоя.

Говоря о степени разработанности тематики данной статьи, следует заметить, что, хотя ученые различных направлений достаточно часто привлекают биографию Котошихина и используют его произведение, работы о ментальности Григория Карповича практически отсутствуют. Да и специальных исследований о нём до сих пор немного: самым подробным трудом, посвященным Котошихину, по сей день остается изданная еще в императорской России работа А. И. Маркевича [Маркевич, 1895]. В силу указанной множественности научных направлений, в рамках которых используется текст Котошихина, автор при работе над данной статьёй применяет междисциплинарный подход, для широты обзора обращаясь к работам историков, филологов, философов, культурологов.

Говоря о личности Г. К. Котошихина в контексте ментальности русских «западников» XVII в., автор ни в коем случае не предполагает буквальной принадлежности Григория Карповича к западникам в наиболее привычном для нас смысле. Речь идет лишь о тенденциях к формированию соответствующей идеологии, в XVII в. выражавшихся в складывании западнически ориентированной ментальности, на основе которой через более чем полтора века сформируется знакомое нам идеологическое направление. Исходя из указанного обстоятельства, автор заключает термин западничество, применительно к персоналиям XVII в., в кавычки.

Для начала, следует остановиться немного на биографии Григория Карповича. Г. К. Котошихин родился около 1630 г. в семье монастырского казначея, и по своему происхождению принадлежал к непривилегированным разрядам служилого сословия, для которых возможность подняться по социальной лестнице могла быть связана либо с церковной, либо с приказной карьерой. Котошихин получил неплохое для тогдашней Руси обра­зование: грамотно и красиво писал, а также, по мнению некоторых биографов, знал греческий и польский языки. Существенным фактом его биографии, безусловно, является принадлежность к служилой бюрократии. Свою карьеру он начал в ведомстве, обслуживавшем царский двор – в Приказе Большого дворца, а позже был принят подъячим в Посольский приказ. [Маркевич, 1895:10-11; Платонов, 1999: 117; Никоненко, 1996: 43; Андреев, 2000: 540-550]

Обратим внимание на должность нашего героя и место его службы. Московские подъячие принадлежали к элите русской бюрократии того времени. Отмечая неопределенность сословного положения столичных подъячих, ученые отмечают их близость в социальной иерархии к выборным дворянам, то есть «верхам» служилых «городов». Иногда подъячих располагают между дьяками, примыкавшими к московским дворянам, и городовыми детьми боярскими. [Демидова, 1987: 81; Беляков, 2017: 224] Далее – оба приказа, в которых служил Григорий Карпович, относились к числу «элитных» ведомств. Здесь, наверное, следует упомянуть об особой роли Посольского приказа в интеллектуальной истории России XVII столетия. Посольский приказ, по мнению ряда учёных, уже в силу специфики своей деятельности, являлся своего рода культурным центром России. Исследователи обычно отмечают высокую квалификацию и довольно высокий для того времени образовательный уровень служащих внешнеполитического ведомства XVII в., а также достаточно широкий круг их чтения: библиотека приказа была одной из самых обширных и разнообразных в Московском государстве. Вместе с тем, дьяки и подьячие Посольского приказа представляли собой особый тип русских людей, причастных к западной культуре, и в силу этого обстоятельства наиболее восприимчивых к европейскому влиянию. Существует даже точка зрения на особую «миссию» Посольского приказа и его служащих в культурном взаимодействии между Московским государством и зарубежными странами. [Белокуров, 1906: 60-63; Лаппо-Данилевский, 2005: 192-194; Демидова, 1987: 173-175; Рогожин, 2002: 20-24,27,39-41; Рогожин, 1989: 32; Чёрная, 1999: 115-116,185-186] Заметим также, что особое место в перечне русских «западников» XVII в. занимают те, кто в разные периоды руководили приказом: И. Т. Грамотин, А. Л. Ордин-Нащокин, А. С. Матвеев, В. В. Голицын.

Во внешнеполитическом ведомстве Григорий Карпович поначалу был писцом, затем гонцом, а после участия в перегово­рах с Польшей и Швецией ему стали доверять самостоятельные дипломатические поручения, что говорило об успешном продвижении Котошихина по службе. Об этом же свидетельствует и регулярное повышение денежного оклада Григория Карповича: в 1663 г. он равнялся 20 рублям. [Маркевич, 1895: 10-11; Платонов, 1999: 117; Никоненко, 1996: 43; Беляков, 2017: 54-55; Андреев, 2000: 549-550]

Эта сумма сравнима с денежными окладами близкого приказным людям слоя уездных помещиков. В середине XVII в. жалованье городовых детей боярских чаще всего не превышало 14 руб., причем нередко оно бывало гораздо меньше: в 1630-1670-х гг. размеры новичных денежных окладов уездных дворян и детей боярских варьировались от 12 до 4,5 руб. При этом, помещикам, в отличие от приказных людей, денежное жалованье выплачивалось нерегулярно и не всегда полностью. [Загоскин: 1876: 82-83; Сторожев, 1891: 2-13; Лаптева, 2010: 102-103] Таким образом, Григория Карповича, учитывая его скромное происхождение, вполне можно было бы отнести к достаточно успешным людям своего времени.

Несмотря на принадлежность к бюрократической элите и явное продвижение по службе, в 1664 г. Котошихин, находившийся в тот момент при действующей армии, бежал сначала в Речь Посполитую, с которой Московское государство находилось в состоянии войны, а затем, через германские земли – в Швецию, с которой у Московии также были весьма сложные отношения. Сам Котошихин оправдывал свой побег к неприятелю тем, что, якобы, не смог оклеветать по требованию нового командующего, князя Ю. А. Долгорукова, прежних воевод, И. С. Прозоровского и Я. К. Черкасского. Однако большинство ученых предполагает главной причиной бегства Котошихина из России вовсе не боязнь мести со стороны влиятельного князя, а страх перед разоблачением в шпионаже. По мнению ряда историков, знакомство Котошихина с иностранцами не ограничивалось ни служебными поездками, ни даже дружбой с жившими в Москве шведскими агентами: бегству Котошихина предшествовала его шпионская деятельность в пользу Швеции. Одна из первых «сделок» касалась передачи шведам «наказов» («инструкций») для русских послов при ратификации мира со шведами в 1663 г. [Маркевич: 1895: 16-17; Платонов, 1999: 117-118; Андреев, 2000: 550-551]

Дальнейшая история нашего героя трагична. Бежав к недружественнымМосковии соседям с «секретными материалами», прихватить которые ему не помешали ни страх, ни моральные принципы, Котошихин поначалу предложил свои услуги польскому королю. Не сумев заинтересовать московскими секретами польского короля, Григорий Карпович отправился через немецкие земли на территорию Швеции. Встретив по дороге царского агента Горна, Котошихин хитростью выведал у него секретные сведения, которые позже предложил шведам. В итоге скитаний беглый подъячий оказался на службе у шведской короны и получил «заказ» на описание внутреннего состояния Московии. Заказанная работа была выполнена, однако дальше «что-то пошло не так» – не так, как, очевидно, предполагал сам беглец. Счастливой жизни в «цивилизованной» стране не получилось: в ходе пьяной драки Григорий Карпович смертельно ранил хозяина квартиры, в которой проживал, и тяжело ранил его родственницу. За это преступление Котошихин шведскими властями был осуждён на смертную казнь, которая и была приведена в исполнение. [Маркевич, 1895: 16-17; Андреев, 2000: 550-551; Никоненко, 1996: 43-45]

Ряд исследователей предполагает, что Котошихин перед смертью раскаивался не только в убийстве Анастасиуса, но и в предательстве. Косвенным, опять же, свидетельством этому считается «странное» поведение беглеца во время следствия и суда. Безропотно приняв все обвинения, он, по утверждению биографов, практически не пытался сопротивляться судьбе. [Маркевич, 1895: 48; Никоненко, 1996: 51-52] А может быть, решающим фактором для него было знание того, что в случае оправдания последовала бы его передача представителям московских властей, ожидавшим исхода процесса в Стокгольме? И тогда Котошихин, возможно, вполне сознательно избрал смерть в Швеции отправке на родину, где его, как перебежчика, ожидала бы, вероятно, более мрачная участь. В этой ситуации единственной возможной отсрочкой смерти для Григория Карповича стало принятие протестантизма – для усвоения протестантского вероучения осужденному ненадолго отложили казнь. Печальна была судьба не только самого беглеца, но даже его тела, которое после казни было анатомировано, а кости превращены в «анатомическое пособие», еще долго хранившееся в Упсальском университете. [Маркевич, 1895: 50]

Итак, можно ли отнести Котошихина к «русским европейцам», «интеллигентам» или же «западникам»? Сначала остановимся на проблеме отнесения Котошихина к «русским европейцам» своего времени, симпатизировавшим Западу и не сумевшим, либо не пожелавшим быть «своим» в московском обществе, и по этой причине оказывавшимся среди «лишних людей». Именно так понимает ситуацию Котошихина В. Г. Щукин, определяющий критериями «русского европейца» личное достоинство, европейское воспитание, образование и поведение, приятие приоритета западных ценностей и, главное, способность «по-европейски» чувствовать, думать, относиться к вере, нравственности, знанию. С позиций В. Г. Щукина, все западники, независимо от эпохи, являются «русскими европейцами», поскольку западничество может возникнуть только на основе европеизма. [Щукин, 2001: 36-37] В. К. Кантор, наоборот, видит глубокое различие между «западниками» и «русскими европейцами». Первые, с точки зрения ученого, отличались утопизмом и «эпигонским» восприятием европейской культуры, склонностью как к «обольщению мечтой о Европе», так и к разочарованию в своем западном идеале. Вторые же чувствовали себя европейцами, мыслили «по-европейски» и предпочитали «мечтам о Европе» реальную деятельность в направлении европеизации страны. [Кантор, 2001: 6-7] Если о присутствии у Котошихина ряда критериев, предлагаемых В. Г. Щукиным, еще можно было бы поспорить, то критерии, данные В. К. Кантором, решительно не дают возможности причислить Григория Карповича к «русским европейцам», хотя и позволяют рассуждать о вероятном «западничестве» беглого подъячего.

Так в чем же выражалось «западничество» Г. К. Котошихина? В первую очередь заметим, что, в то время, как котошихинская книга о России считается одной из первых манифестаций западничества в отечественной мысли, [Никоненко, 1996: 51] сам Григорий Карпович нигде в своем произведении напрямую не заявляет об особом «пристрастии» к Европе. И тем не менее, котошихинский текст оставляет ощущение симпатии к Европе. Попытаемся сопоставить содержащиеся в произведении Котошихина черты его ментальности на предмет соответствия с наиболее характерными мировоззренческими установками отечественного западничества XIX в., рассматриваемыми в качестве своеобразного инварианта.

Опираясь на литературу, посвященную «классическому» отечественному западничеству, можно определить наиболее значимые для западнического мировоззрения установки, с большой долей вероятности лежащие в основании западнической ментальности. К числу подобных установок, инвариантных для западничества, очевидно, следует отнести высокую оценку европейских достижений, духовных ценностей, норм, нравов, образа жизни, вплоть до признания их превосходства. Кроме того, важнейшим для западнического мировоззрения ученые усматривают представление об универсальном характере европейской цивилизации. При этом «европейское» воспринимается как «общечеловеческое», лишь единение с которым может обеспечить стране включение в контекст мировой истории. [Щукин, 2001: 180; Сараева, 2009: 49-50; Поправко, 2000: 7] Применительно к данному критерию, о присутствии «западничества» во взглядах Григория Карповича может косвенно свидетельствовать признание им превосходства европейского образования, религии, а также отношения к личности. [Никоненко, 1996: 48-49]

«Классические» западники, признавая необходимость развития России по европейскому образцу, предлагали заимствовать опыт Запада, «цивилизуя» Россию. При этом главная роль в процессе приобщения России к универсальной цивилизации Запада отводилась европейскому просвещению, усвоение которого являлось важнейшей мировоззренческой установкой западничества. [Линицкий, 2012: 237-239; Щукин, 2001: 180; Поправко, 2000: 7; Сараева, 2009: 49-50] Ряд замечаний, содержащихся в работе Котошихина, могут свидетельствовать о вероятном присутствии в его ментальности близких указанным представлений. К примеру, «западническая» риторика слышится в сетованиях Григория Карповича на недостаток в Московском государстве «студерованности» и отсутствие у русской знати «научения доброго». Вряд ли можно усомниться в том, что имелось в виду отсутствие у боярства европейского университетского образования. В другом месте котошихинского текста содержится укор к московским властям за то, что они не отправляют детей учиться в «иные» страны. [Котошихин, 2000: 51-52] Опять же, очевидно, что подразумевались страны Запада.

В числе основных мировоззренческих черт западнического инварианта – идеализация, и даже мифологизация Европы, которая для западников, с позиций ряда ученых, выступала в качестве утопического «идеала», некоей «земли обетованной», идеального «мифического» места, образца для подражания. [Кантор, 2001: 4-5; Щукин, 2001: 190-191] При этом с идеализацией Европы могло быть сопряжено не только полезное стремление к европейскому просвещению, но и банальное подражание в быту, желание стать внешне похожими на носителей «идеальной» культуры, а то и вовсе «превратиться» в них. Копирование чужого образца, «суетная подражательность» западников часто признаются одной из негативных их черт. [Линицкий, 2012: 2-8; Кантор, 2001: 4-6; Щукин, 2001: 198-199] Некоторые ученые объясняют подражательство у «классических» западников, наряду с «равнодушием» к общепринятым нормам, либо принципиальным противостоянием традиционным моделям поведения, либо «эмансипацией чувств». [Щукин, 2001: 197-199, 203] Здесь возникает вопрос: было ли характерно для Григория Карповича подражательство? Вероятнее всего, мода на подражание польскому «манеру», полонофильство, распространенное в среде русского служилого сословия XVII в., не обошло Котошихина стороной. А. И. Маркевич обращал внимание, во-первых, на перемену Григорием Карповичем имени: во время пребывания в Речи Посполитой он, «по примеру поляков» и «для пущей важности», стал называть себя «Иваном Александром Селицким», а во-вторых, на массу «полонизмов», которыми насыщены прошения беглого подъячего. [Маркевич, 1895: 26-27]

Идеализация Запада в условиях переходного XVII в., когда всё привычное и традиционное выглядело «устаревшим», могла вести к критическому взгляду на «своё» как требующее замены чем-то новым, желательно присущим «идеальному месту». Заметим, в XVII в. сторонников заимствований из Европы определяли именно как любителей «новин». Результатом идеализации «чужого» был взгляд на привычное «своё» как будто «извне» – со стороны «идеала». Такой взгляд, по мнению некоторых ученых, присущ «обращенной» модели мира, характерной для западничества. [Щукин, 2001: 193-194] Наличие данного «симптома» западнической ментальности вполне можно предположить у Котошихина. Не будем отрицать возможность частичного объяснения котошихинской критики родных устоев фактом заказа от шведских властей и старанием беглеца угодить заказчикам. Однако Григорий Карпович вполне мог смотреть на объекты своей критики с позиции уже тогда стереотипных для Европы представлений о «варварской» Московии. [Андреев, 2000: 548, 554] Например, критикуя уровень подготовки отечественной знати. Конечно, университетского образования у боярства не предполагалось, но русскую знать второй половины XVII в. все же нельзя считать тотально «невежественной». В ту эпоху к грядущему занятию государственных должностей представители боярских и княжеских фамилий готовились с детства. Примером может быть весьма солидная подготовка В. В. Голицына, которой, кстати, князь был во многом обязан усилиям своей матери. [Богданов, 1989: 180; Рогожин, 2002: 205]

Критический настрой по отношению к родным традициям – также весьма характерная черта «классического» западничества. Западники XIX в. негативно оценивали ряд ментальных качеств русских, в числе которых – «страсть» русских к заимствованиям, неуважение к человеческой личности, а также «формализм», выражавшийся, в том числе, в представлениях о чести и местничестве. [Поправко, 2000: 11-12] Принципы «породы» и «отечества» – знатности и родовитости, а также понятия чести и чина можно отнести к основополагающим для ментальности Московской Руси. Григорий Карпович зафиксировал московскую жизнь в соответствии с чиновной иерархией и ритуалом: «по чину» получали должности, женились, молились, отправлялись в «мир иной», и даже садились за стол. [Котошихин, 2000: 15-16, 18-20, 27-38, 42-47, 50-54, 59-60 и т.д.] При том, что именно в отношении приоритета «породы» и местничества Котошихин был настроен особенно критически, [Котошихин, 2000: 29-30, 44-47, 50-52, 59-60] чинам и чести в «Записке» о Московии отведено едва ли не большее место, нежели духовной стороне жизни.

К числу «странностей» котошихинского труда иногда относят скудность сведений о религиозной жизни Московского государства. [Маркевич, 1895: 71] На первый взгляд, обращение к религии у Котошихина почти исчерпывается парой замечаний в адрес обрядности да «протокольными» перечнями церковных иерархов, присутствовавших на церемониях. Однако при более внимательном рассмотрении котошихинского текста становится заметным, что в подавляющем большинстве его сюжетов, так или иначе, присутствуют хотя бы беглые, вероятно даже включенные «по инерции», упоминания о церквях, монастырях, паломничествах, священнослужителях, молитвах, благословениях, «крестных целованиях». Быть может, это и есть отражение невольно зафиксированной Григорием Карповичем духовной атмосферы Москвы XVII в.?

По поводу религиозности самого Котошихина мнения ученых рознятся. Некоторые современные ученые, фиксируя в светском, деловом тексте Котошихина наличие религиозной лексики, делают вывод о глубокой православной набожности Григория Карповича. [Щемелинина, 2015: 57] Согласно другого мнения, религиозность Котошихина была «формальной», «неглубокой», ограничивавшейся знанием «обрядовой стороны» культа и не способствовавшей ни глубоким рассуждениям о вере, ни духовному подвигу. [Маркевич, 1895: 54-55] При этом считается, что «западничество» Котошихина в наибольшей мере проявилось именно в его критическом отношении к православию. [Платонов, 1999: 117-118; Никоненко, 1996: 45, 50] Показательно, в частности, высказывание беглого подъячего против стремления Мо­сковского государства поддерживать веру и обычаи с помощью закона. [Котошихин, 2000: 52] Самое известное и остро критическое замечание Котошихина направлено против иконопочитания и содержится в его объяснении русского обычая высылать навстречу посольствам образа: «не стыдятся к без­душному глаголати и о помощи просити, понеже слепы есть: за­марал им диавол очи пламенем огня негасимого». [Котошихин, 2000: 53] Наиболее вероятное объяснение данному «выпаду» против православия кроется в оказанном на Котошихина протестантском влиянии.

Следует также обратить внимание на еще одну «странность» котошихинского текста: написанная в разгар церковной реформы и начавшегося раскола, «Записка» о беглого подъячего не только не обнаруживает никакой рефлексии по поводу этих событий, но даже ничего не сообщает о них. Быть может, налицо осознанное нежелание автора посвящать иноземцев в суть внутреннего конфликта? Но такое объяснение не очень вяжется с указанной критикой Котошихиным православия. Представляется, что объяснить, как важнейшее духовное событие эпохи смогло «пройти мимо» внимания некоторых современников, невозможно без учета процесса секуляризации. Согласно выводам ряда ученых, обмирщение русского общества XVII в. сопровождалось как развитием светского начала в культуре, так и изменением отношения к религии и церкви. [Живов, 2002: 324-325; Чёрная, 1999: 8, 10, 52, 60, 67, 76, 245; Панченко, 1999: 15, 79] Быть может, именно эти явления отразило сочинение Григория Карповича? «По инерции», внешне соблюдавшее старую форму изложения, наполненную упоминаниями о культовой стороне повседневности, но уже светское по содержанию и настрою. В контексте сравнения мировоззрения Котошихина с западническим инвариантом, обратим внимание на рациональное и светское мировоззрение, присущее «классическим» западникам. [Поправко, 2000: 7; Щукин, 2001: 189]

К числу важнейших идеологических принципов и универсальных ценностей, выработанных Западом, «классические» западники часто относят наличие «личностного сознания» (разумеется, в его европейском варианте), связанного со свободным самосознанием личности и представлением о её «самоценности». Соответственно, в рамках западнической модели мира отдельная личность выступает мерилом всего и высшей ценностью, стоящей в центре вселенной. [Линицкий, 2012: 237-239; Приленский, 1995: 18-20; Щукин, 2001: 36-41, 187-188, 203; Сараева, 2009: 50-52] Рождение «личностного начала» в России относят если не к XVIII, то к XVII в., и Котошихин попадает в число тех, кому выпадает честь считаться первыми «личностями» европейского типа на отечественной почве. Некоторые ученые в характеристике Григория Карповича акцентируют внимание именно на его личности, вступившей в кон­фликт с обществом, сломавшим её судьбу. [Никоненко, 1996: 50-51] Или же личности, чувство собственного достоинства которой было настолько «уязвлено», что подтолкнуло её на «бунт» против московского общества, выразившийся сначала в предательстве, а затем – в форме литературного произведения, якобы отразившего отверженность Котошихина соотечественниками и принадлежность его к категории «лишних людей» своего времени. [Щукин, 2001: 43]

Что именно так повлияло на личностное сознание Котошихина: известный инцидент с пропуском в документе слова «государь», за которую подъячий был бит кнутом? Ощущение недооценки своих способностей? Несправедливое, с позиции самого Котошихина, обвинение его отца в растрате и последовавшая «конфискация» имущества? [Маркевич, 1895: 12-14] А быть может, справедливо предположение о том, что у Котошихина не было никаких «сложных» мотивов к измене – он «просто соблазнился» приличной суммой денег в 40 руб., предложенной шведским агентом? [Маркевич, 1895: 16-17; Платонов, 1999: 117-118; Андреев, 2000: 550-551]

Если все же принять предположение о пробудившейся личности, болезненно отреагировавшей на унижения, то нет никаких оснований полагать, что другие «московиты» не чувствовали себя оскорбленными в аналогичных ситуациях. Сомнительная уникальность Котошихина могла заключаться скорее в его реакции на типичные для эпохи ситуации: далеко не всякий униженный властью «додумается» до предательства. К тому же, по мнению некоторых современных ученых, наказание кнутом в Московском государстве XVII в. было настолько в порядке вещей, что, в отличие от Европы, обычно не делало бесчестья наказанному. [Рожнов, 2009: 306]

Вероятно также, что осознавшая свою ценность и уникальность личность понимает: она достойна большего, и остро переживает недооценку своих способностей, ограничение своих прав и свобод. Вспомним известные критические замечания Котошихина об ограничении права выезда русских за рубеж и загадочное утверждение об отсутствии на Руси «волности благой». [Котошихин, 2000: 52] Но можно ли всерьез считать Котошихина «отвергнутым» московским обществом? Учитывая неплохую для его «худородного» происхождения карьеру, все-таки вряд ли. Более того, скорее именно Григорий Карпович отверг московское общество, самостоятельно избрав для себя опасный путь беглеца и изгоя.

Возможное наличие у Котошихина элементов личностного сознания в его европейском понимании, а также довольно высокий уровень интеллекта и профессиональной подготовки Григория Карповича позволили некоторым авторам отнести его к числу отечественных интеллигентов. [Никоненко, 1996: 43-52; Андреев, 2000: 548] Насколько это оправданно?

Говоря о признаваемых всеми биографами Котошихина высоком уровне его одаренности, интеллектуального развития и профессионализма, следует снова обратить внимание на известное представление современных ученых о солидном уровне подготовки приказных людей XVII в., особенно служащих внешнеполитического ведомства. [Демидова, 1987: 17-18; Беляков, 2017: 257, 262; Кортава, 2011: 56] Исходя из этого, можно с большой долей уверенности предположить, что Григорий Карпович, с его интеллектом, способностью к обобщению фактов, грамотностью, превосходным владением языком и т. п. «компетенциями», вовсе не был уникален в приказной среде.

Что касается причисления Г. К. Котошихина к интеллигенции, то торопиться с этим, вероятно, не следует. Учитывая нерешенность проблемы определения понятия «интеллигенция», а также вопроса о времени появления в России данной социальной группы, [Петрункевич, 1910: III-XV; Лихачёв, 1993: 3-9; Данилов, 2004: 36-41] следует признать спорность отнесения к «интеллигентам» кого-либо из деятелей допетровской эпохи вообще, и Котошихина, в частности. Ведь среди критериев интеллигентности обычно фигурирует ряд качеств, которые у него углядеть сложно. Одно дело быть «грамотным», и совсем другое – «европейски образованным». Аналогично, вдумчивого и интеллектуально развитого человека не всегда можно назвать «интеллектуалом». Ещё сложнее с интеллектуальной свободой. По мнению Д. С. Лихачева, интеллигенция рождается лишь при соединении университетских знаний и свободного мышления. Свобода же, по утверждению классика – это нравственная категория, и интеллигент «не свободен только от своей совести»; перемена же убеждений «по соображениям выгоды» является в высшей степени безнравственной. [Лихачёв, 1993: 3-4]

Вспомним резко негативную оценку нравственного облика Котошихина, данную А. И. Маркевичем. Признавая дарования Григория Карповича, историк отмечал у него такие черты, как отсутствие патриотизма и «недостаток семейной любви»: ученый предполагал, что, бежав из Московии, Котошихин бросил на произвол судьбы престарелого отца и, возможно, жену. К числу негативных качеств Котошихина А. И. Маркевич относил и «нахальную требовательность», переходившую в «низкую угодливость», а также «алчность к деньгам», которая доходила «до забвения долга». [Маркевич, 1895: 53-54] – Коррупция, процветавшая в московских приказах, была определена как основной порок чиновничества подъячим Василием Садовулиным, служившим в том же Посольском приказе в первой трети XVII в. [Кортава, 2011: 58-59] В случае с Г. К. Котошихиным речь идет не просто о рядовом нарушении профессионального этического кодекса, а скорее об «анти-кодексе», когда мздоимство оказалось сопряженным со шпионажем и предательством. Быть может, этот портрет Григория Карповича и чрезмерно мрачен, но для того, чтобы понять, насколько Котошихин далёк от интеллигенции, достаточно ознакомиться с содержанием его унизительно жалких прошений, адресованных польским и шведским властям. [Маркевич, 1895: 22-26, 29-32, 37-38] В особенности, учитывая стремление беглеца посильнее «насолить» бывшему отечеству.

Среди важнейших европейских ценностей, превозносившихся «классическими» западниками, толерантность – как терпимость и уважение к «чужому». Она входит в число наиболее показательных для западнического мировоззрения характеристик, с которой ученые связывают формирование в сознании отечественной интеллигенции уважения ко всему не похожему на «наше». [Приленский, 1995: 5, 58-59, 63; Щукин, 2001: 36-37, 193-194, 199-200] Толерантность как инвариантная черта западничества, вероятно, приложима к ментальному облику Григория Карповича: в целом общий тон его сочинения проникнут терпимостью. И хотя «нейтральность» котошихинского текста, быть может, в значительной мере обусловлена спецификой делового языка, обращает внимание то, что даже остро критические замечания в адрес отечественных традиций носят скорее иронично-назидательный характер. Можно предположить присутствие у Котошихина элементов религиозной и этнической толерантности. Об этом говорит, в частности, факт дружеского общения Григория Карповича с иностранцами еще в Москве. Для тогдашней вероисповедной границы, поддерживавшейся русскими властями, факт весьма существенный. Другим косвенным подтверждением как минимум тенденции к религиозной толерантности у Котошихина может быть воспринятое им протестантское влияние, заметное по указанной выше критике православной обрядности. И хотя из принципа толерантности у Григория Карповича явно выбивается традиционное для Средневековья жесткое отношение к незаконнорожденным, [Котошихин, 2000: 87] вполне созвучным западничеству выглядит отношение беглого подъячего к женщине, проявившееся в сочувствии затворничеству царевен. [Котошихин, 2000: 22-23]

Представляется, что в целом Г. К. Котошихина можно причислить к носителям западнической ментальности. При этом на вопрос, как и когда у подъячего сформировались критическое отношение к отечественным традициям и «тяга» к Европе, ученые отвечают по-разному. А. И. Маркевич, к примеру, считал, что симпатии Григория Карповича к европейским порядкам и негативное отношение к русской жизни сформировалось у беглеца уже во время скитаний по Европе. [Маркевич, 1895: 52] Однако наиболее распространено объяснение «западничества» Котошихина европейским влиянием, оказанным на Григория Карповича ещё в Москве, в ходе его профессиональной деятельности, сопряженной с общением с иностранцами. [Кавелин, 2003: 324; Платонов, 1999: 118; Никоненко, 1996: 45,50; Андреев, 2000: 550] «Посылки» служащих внешнеполитического ведомства за рубеж и общение с иностранными дипломатами вполне могли вызвать симпатии к Европе, интерес к её быту и духовности, но они не способны ни полностью объяснить отрицание родных устоев, ни оправдать предательство. Среди жёстких «критиков» отечественных устоев – не имевшие отношения к дипломатии И. А. Хворостинин, сетовавший на отсутствие в России умных людей, или В. А. Измайлов, рассуждавший о «московском плюгавстве». В то же время, среди выдающихся дипломатов XVII в. были ранние «западники», А. Л. Ордин-Нащокин и В. В. Голицын, известные не только критическим настроем, но и патриотизмом.

Поездки за рубеж и общение с европейцами, безусловно, оказали влияние на мировоззрение Котошихина. Возможно, в силу специфики личности Григория Карповича, речь может идти о своеобразном духовном «искушении» европейской культурой, обозначенном В. К. Кантором как западническое «обольщение мечтой о Европе», [Кантор, 2001: 6-7] которое снова «выдаёт» в Котошихине именно «западника». Также, как вероятное разочарование, постигшее беглого подъячего под конец жизни: то, что Григорий Карпович испытал вполне вероятное разочарование «ничтожными результатами измены», логично предположил ещё А. И. Маркевич. [Маркевич, 1895: 48] Разочарованию Котошихина должны были способствовать и злоключения после побега, и то, как его «оценили» – и в Речи Посполитой, и в Швеции. Судя по упомянутым прошениям в адрес польских и шведских властей, честолюбивый и амбициозный подъячий рассчитывал на нечто большее, чем просто сытая жизнь в Литве или незначительная должность в Швеции. Ему хотелось быть поближе к государю, и неважно, к какому. Подобное стремление – ментальная черта, характерная для московских чинов, среди которых царили, по словам П. В. Седова, «фетиш престижа» и стремление оказаться как можно ближе к власти. [Седов, 2008: 52-56] Вероятно, неслучайно современные исследования выявили в качестве ключевого понятия котошихинского текста слово «власть», употребленное в различных контекстах 74 раза – более, чем слово «Бог». [Щемелинина, 2015: 75-78]

Логичным может выглядеть и предположение, что, учитывая явное фиаско, которое потерпели «наполеоновские» планы Котошихина за рубежом, его прежнее положение подъячего, которому давались пусть небольшие, но дипломатические поручения, для него самого уже выглядело более «почётным». Косвенным подтверждением разочарования беглеца и его недовольства своей новой ролью могло стать «прилежание» к «питию хмельному», о котором в бытность Котошихина в Москве биографы ничего не сообщают. Тогда как печальный конец Григория Карповича в Стокгольме во многом обусловлен именно этим пороком.

Итак, Котошихина, вероятнее всего, следует причислить к носителям западнической ментальности, причём к тому типу ранних «западников» XVII в., которые, как И. А. Хворостинин или В. А. Нащокин, подвергшись значительному влиянию западной культуры, оказались в «духовном плену» Европы. [Тихонова, 2011: 224-230] В отличие от большинства современников и коллег, Григорий Карпович не выдержал «искушения Западом», что во многом объясняет и предательство, и скитальчество, и душевный надлом человека, чьи иллюзии в итоге разбились об европейскую реальность.