Agrarian colonization of Western Siberia and Governor-Generalship of the Steppes in the sociopolitical discourse of the late XIX – early XX century

Продвижение русской оседлости в направлении восточных окраин во второй половине XIX – начале XX вв. и распространение там аграрных практик является значимым эпизодом российской истории. Очевидно, что народные миграции в исследуемый период представляли собой реакцию крестьянства на неблагополучную ситуацию в аграрном секторе экономики. При этом, сам факт перемещения значительной части населения на восточные окраины страны, преимущественно в губернии Западной Сибири и области Степного края, неизбежно сопровождался трудностями, с которыми сталкивались мигранты в контекстных обстоятельствах принимающего общества. Исследуемый период также важен с позиции рефлексии факторов и моделей формирования имперской идентичности, что наиболее рельефно реализовывалось в общественно-политическом дискурсе: реакции социума на колонизационный процесс, запечатлённой в разнообразных текстах. Репрезентации причин, течения и последствий аграрного освоения окраин, зафиксированные в дискурсе, предоставляют реальную возможность реконструкции имперского измерения истории России.

Приоритетным элементом исследовательского подхода, применённого в работе, является признание активной роли языка, текста и нарративных структур в воссоздании исторической реальности, а именно – дискурсивных практик, которые предполагают наличие единого концептуального пространства образуемого тематически связанными текстами ^[15].

Осмысление исторического опыта аграрной колонизации Западной Сибири и Степного края посредством деконструкции общественно-политического дискурса, что является предметом настоящей работы, представляется научно значимым, поскольку позволяет выявить акторов и субъектов колонизационного процесса, определить их влияние на результаты инкорпорации восточных окраин в общеимперское поле.

Во второй половине XIX – начале XX вв. Западная Сибирь и Степной край последовательно становятся регионами интенсивной коммуникации административных структур, что было связано с необходимостью обеспечения стабильности социальных, этнических, конфессиональных, экономических взаимоотношений пришлого и коренного населения сибирского социума. В политике империи произошла очевидная рекогносцировка, в рамках которой осуществлялся отказ от военных методов освоения Зауралья в пользу аграрной колонизации. Осуществление данного проекта происходило в условиях активного участия общественных сил империи и формирования дискурса аграрной колонизации.

Также, обращение к широкому спектру проблем аграрной колонизации Западной Сибири и Степного края, с учётом социокультурной ситуации эпохи, моделей трансляции и репрезентации представлений о причинах, обстоятельствах, результатах внутренней колонизации, может рассматриваться в качестве опыта переосмысления историографической традиции исследования российской колонизации во второй половине XIX – начале XX вв.

Для современной российской исследовательской ситуации характерна тенденция к преодолению схематизма в оценке аграрной колонизации Западной Сибири и сопредельных областей во второй половине XIX – начале XX вв. Её очевидными признаками является сочетание традиционных и инновационных подходов к осмыслению широкого спектра вопросов причинно-следственного свойства, раскрывающих содержание, логику и реализацию имперских колонизационных сценариев. В фокусе внимания историков всё чаще оказываются темы формирования и эволюции нормативно-правовой базы переселенческой политики в связи с аграрными мероприятиями в Западной Сибири и Степном крае, разработки принципов административной политики в сфере реализации практик административного и судебного реформирования, установления факторов конфликтности старожилов, переселенцев и «инородцев» Азиатской России в условиях принимающего общества, осуществления экономической, финансовой и конфессиональной политики на восточных окраинах империи.

В середине XIX века образованная часть российского общества стояла перед новыми вызовами, один из которых заключался в необходимости обоснования правомочности собственного, «доморощенного» варианта империализма, обеспечивающего инкорпорированность России в европейский культурный контекст.

В данной связи для русских востоковедов, обративших свои взоры к восточным окраинам империи, ключевым становился вопрос об оправдании и обосновании необходимости экспансии, ответ на который они находили в свойственных европейской теории представлениях о колонизованных народах как о «других», чуждых Европе.

Актуализация этих теоретических построений, вылившихся в формирование российского варианта строительства империи, произошла во второй половине XIX в., когда освобождение крестьян и аграрно-экологические проблемы в центре страны инициировали массовое переселенческое движение в губернии и области Западной Сибири и Степного края. Недолго бытовавшее в среде русской интеллигенции убеждение, что распространение среди русского крестьянства научного мировоззрения станет спасением от всех несправедливостей общественного строя, сменилось новым подходом, раскрывающим сущность природы российской модели «внутренней колонизации», в рамках которой принципы доминирования и принуждения распространяются как на коренные группы населения, так и собственно русский народ, который являлся не только главным субъектом колонизации, но и её объектом. В российском общественно-политическом дискурсе утверждается мысль, вполне совпадающая с выводами европейских мыслителей о необходимости «открыть» народам Востока их собственное прошлое. В. В. Бартольд, в 1900 г. писал: «Восточные народы вернее всего поверят в превосходство нашей культуры, когда убедятся в том, что мы знаем их лучше, чем они сами себя знают…» [Цит. по: 12, с. 273]. Одной из характерных черт сознания российских востоковедов, и главным образом национал-консервативного их сегмента, являлось твёрдое убеждение в существовании тесной связи между понятиями национальное и имперское строительство. По мнению таких исследователей восточных окраин империи как М. И. Венюков, В. В. Григорьев, А. Е. Снесарёв, для эффективного управления народами, принадлежащими к иной культурной сфере, необходимо ясное осознание собственной национальной принадлежности.

В 1860-х гг., на фоне политических коллизий в западной части Российской империи, масштабная работа, направленная на укрепление русской национальной идентичности была проделана «охранительными» изданиями М.Н. Каткова (Русский вестник, Московские ведомости»). М. Н. Катков писал по этому поводу: «политические и вообще национальные интересы русского народа, требуют, чтобы все люди империи равно чувствовали себя русским, а для этого нужно не переселение крестьян из одних губерний в другие, а общая неуклонно-национальная политика русского правительства» ^{[5, с. 470]}.

Таким образом, к 1870-м гг. во властных сферах в основном были озвучены приоритетные принципы «оцентровывания» восточных окраин страны, в которых отразились ключевые задачи империостроительства. Они заключались с одной стороны в фиксации естественного права колонизаторов рассказывать населению этих территорий о них самих, с другой, имперские власти позиционировали политику русификации на окраинах как цивилизующую миссию, что до некоторой степени давало возможность преодолеть культурную дистанцию между Россией и западно-европейским миром.

Земледельческая колонизация Западной Сибири и сопредельных степных территорий представляла собой важную часть имперской политики России в аграрном вопросе вообще и переселенческом в частности. Примечательно, что знаковое для страны событие – отмена крепостных отношений, не стало прямым поводом для широкого обсуждения колонизационной проблематики. Во многом это объяснялось тем, что государство было сосредоточено на решении аграрных проблем во внутренних губерниях России, рассматривая переселенческое движение как паллиативное средство, имеющее скорее отрицательные последствия. В практической плоскости, опасения вредной подвижности и бродяжничества в народной среде, были озвучены в первом переселенческом законе 1889 г., в котором власти, формально поддерживая переселенцев, рекомендовали местным администрациям сдерживать мигрантов разумными советами.

В результате, переселенческое движение долгий период времени осуществлялось фактически бесконтрольно, а основная масса переселенческого потока распределялась по зауральским землям крайне неравномерно, заселяя территории, ближайшие по пути следования, что естественным образом приводило к сокращению колонизационного фонда.

Смещение вектора крестьянских миграций в направлении южных степных территорий в 1870-х гг., предопределило более активное включение государственных структур в решение переселенческого вопроса, что было обусловлено не только вовлечением в имперский оборот дополнительного фонда земель для переселенцев, но и значительными изменениями геополитического характера. За расширением ареала аграрной колонизации воспоследовало формирование новых административно-политических центров (с ликвидацией Западно-Сибирского генерал-губернаторства г. Омск стал главным городом Степного края). Перенаправление переселенческого движения в степные области, обострило проблему взаимоотношений русского и инородческого контингентов, что на фоне ещё идущего обсуждения «польского» вопроса, приобрело общественно-политическую актуальность.

В этот период, дискурс о вариантах развития окраин начинает набирать обороты, вовлекая в обсуждение судьбоносных вопросов представителей либеральных и национал-консервативных групп российского общества.

Основными «конкурентами» на поле общественно-политического дискурса колонизации, стали идеи сибирских «патриотов-сепаратистов» (Ядринцев Н. М., Потанин Г. Н.) и сторонников М. Н. Каткова, настойчиво продвигавших положения теории «большой русской нации».

Тема аграрной колонизации, наряду с проектами решения инородческого вопроса на восточных окраинах, на долгие годы стала основной составляющей общественно-политического дискурса, практически не сходя со страниц российской и региональной периодики, научных изданий и научно-популярных сборников второй половины XIX - начала XX вв.

В спектре наиболее предметно обсуждаемых вопросов аграрной колонизации Западной Сибири и Степного края постоянно находились проблемы водворения и обустройства переселенцев на новых местах, взаимоотношений коренного населения со старожилами и мигрантами, а также культуртрегерских практик империи в области сельскохозяйственного и народного образования. Таким образом, именно в дискурсе оказались максимально детально запечатлены представления различных слоёв образованного общества об основных задачах государства в сфере аграрной колонизации.

Для публицистической риторики исследуемого периода было характерно крайне осторожное отношение к колониальной терминологии. Это было связано, прежде всего, со стремлением отмежеваться от классических практик колониализма, сложившихся в Европе. Российский вариант внутренней колонизации предполагал освоение территорий, априори являвшихся продолжением империи. В условиях аграрного кризиса в европейских губерниях России, Западная Сибирь и Степной край представлялись имперской власти как свободные пространства, ждущие плуга пахаря. В данном контексте

формировалось и репрезентировалось убеждение об особой миссии российского крестьянина на новых землях, где мирные способы колонизации станут естественным продолжением военных предприятий.

По замечанию Ф. М. Уманца, «…Русская соха и борона должны обязательно следовать за русскими знамёнами, и точно так же, как горы Кавказа и пески Средней Азии не остановили русского солдата, они не должны останавливать русского переселенца» ^{[13, с. 33]}.

В рефлексии имперских проектов аграрной колонизации исследуемых регионов, максимально последовательной являлась линия сибирского областничества. Н. М. Ядринцев и его сторонники, имевшие ясное представление о нуждах Сибири и её населения, хорошо понимали практическую важность переселений, как части аграрной колонизации. В одной из публикаций в газете «Восточное обозрение», Н. М. Ядринцев констатировал: «Мы позволим себе заметить, что на окраине нашей начало помощи переселенцам уже положено…Трудно ожидать многого от «скучающей интеллигентной публики» столиц: она долго ещё будет философствовать, но есть люди в русских областях…, которые могли бы поднять этот вопрос…» ^{[16, с. 8, 18]}. В трудах Н. М. Ядринцева, настоятельно проводилась идея о вольно-народном характере аграрной колонизации под патронатом государства ^{[2; 17, с. 110]}.

В дискурсе сибирских областников одним из ключевых являлся вопрос о положении и статусе коренного населения Западной Сибири и Степного края, рассматриваемый в публицистике и периодической печати в контексте национального и колониального вопроса. Идеологи областничества, с горечью отмечали хищнический характер проникновения русской оседлости в зауральские земли, особо подчёркивая, что потребительское отношение к природным ресурсам региона автоматически переносилось на человеческий материал (ссылка и каторга). Сибирь расценивалась, прежде всего, как место ссылки и каторги уголовников, а также эксплуатации природных ресурсов.

Понимание областниками содержания «инородческого» вопроса как части колонизационной проблематики, начиная с 1860-х гг., формируется в процессе практической работы, находившей выражение в активной экспедиционной деятельности, продемонстрировавшей постепенное приобретение индигенным населением земледельческих навыков ^{[9, с. 331]}, что было подтверждено в ходе этнографических экспедиций ЗСОИРГО ^{[3, с. 81–85]}.

Данный подход, впервые обозначившийся в областническом дискурсе абсолютно диссонировал с эволюционистскими представлениями о господстве и непреложности естественных форм организации экономики у индигенных народов (скотоводство), не знавших и не хотевших знакомиться с земледельческими практиками.

Отказ от ориенталистской модели описания образа жизни и экономического поведения автохтонов Западной Сибири и Степного края в трудах теоретиков областничества, оказал мощное влияние на интонацию и содержание либерального дискурса аграрной колонизации. Сами областники, сформулировав теорию русско-сибирской народности на востоке империи, во главу угла поставили идею о культурной миксации русского и автохтонного населения региона, тем самым инициировав проблему культуртрегерского потенциала русского народа в условиях этнической гетерогенности восточных окраин империи. Развивая этот тезис А. А. Кауфман пришёл к выводу, сообразно с которым причины переселений коренятся в кризисе системы производства, а сам акт переселения, представлял собой «бегством крестьянина от культуры» ^{[6, с. 132]}.

Так, постепенно, в либеральном сегменте общественно-политического дискурса, происходило объединение крестьянской и «инородческой» тематики. В дискурсе либералов формировалось и утверждалось мнение о бесперспективности практик «русификации», как важной составляющей имперской политики, направленной на укрепление государственного патернализма в отношении коренного населения колонизуемых территорий. Под непосредственным влиянием Н. М. Ядринцева и его единомышленников, в либеральных кругах российского общества складывалось убеждение о важности и необходимости естественного культурного перехода для инородческого населения, тем более той его части, которая вследствие долговременного соседства и смешанных браков без насильственных мер широко обращалась к практикам земледелия ^{[17, с. 111]}.

Идеи сибирского регионализма вызвали ответную реакцию в дискурсе российских национал-консерваторов, чему немало поспособствовала текущая политическая ситуация. Обострение «польского вопроса», турбулентность на западных окраинах государства, материализовались в открытые формы опасения сибирского сепаратизма, страх перед которым возник, по мнению А. В. Ремнёва, раньше, чем в самой Сибири начали формироваться автономистские настроения ^{[10, с. 14]}.

В сложившихся общественно-политических условиях, как утверждает А. И. Миллер, мотив консолидации русской нации на основе культурно-языковых и политических критериев становился определяющим в публицистике М. Н. Каткова и его единомышленников ^{[7, с.61]}.

В дискурсе российских национал-консерваторов 1860–1880-х гг., алармистские ноты зазвучали отчётливо, что наглядно демонстрируют заголовки статей «Московских ведомостей» за 1877 г.: «Русское народное движение минувшего года»; «Интрига чужих и своих врагов против русского народного чувства»; «Негодование на органы печати, смущающие русское патриотическое чувство»; «Глумление «Голоса» над патриотизмом русских публицистов»; «Бессовестность туркофильских газет» и т.д. ^{[4, с. 1]}.

Проблема имперской безопасности, ставшая в дискурсе сторонников теории «большой русской нации» центральной, экспонировалась и по отношению к восточным окраинам страны. В связи с упразднением в 1865 г. II Сибирского комитета министр народного просвещения А. В. Головин отметил, что в отличие от Польши и Финляндии Сибирь, Кавказ, Крым и Остзейские губернии являются составными частями Российской империи [Цит. по:11, с. 157]. М. И. Венюков в этот же период констатировал: «полное политическое спокойствие царствует на всём обширном пространстве от Урала до Тихого океана… В общегосударственном смысле северная Азия является не мятежной колонией…, а простым продолжением империи…» ^{[1, с. 114–115]}.

Особенное внимание в национал-консервативном дискурсе уделялось вопросу отношения власти к нерусскому населению активно осваиваемых в земледельческом отношении Западной Сибири и Степного края. Идея «морального» превосходства русских над «субалтернами» (покорёнными народами), являлась одним из определяющих мотивов в дискурсе национал-консерваторов. Показательным в данном плане является сюжет, в которой автор, описывая поезду в Сибирь, сетует на обилие комаров (в сущности – «инородцев» – М. Ч., А. Т.): «Они враги более существенные, чем хищные киргизы…» ^{[14, с. 424]}.

Симптоматично, что активизация националистического сегмента дискурса агарной колонизации приходилась на юбилейные даты, когда острота важных общественно-политических вопросов достигала своего апогея. М. Н. Катков, в газетной заметке, приуроченной к 300-летнему юбилею «сибирского взятия», особо отмечал влияние результатов экспедиции Ермака на перспективы присоединения Сибири к России. Публицист, подчёркивая особое значение региона для империи, писал: «Сибирь не колония только, не окраина, не придаток - она есть существенная часть России, и таковою ей следует быть во всем ее гражданском устройстве» ^{[5, с. 665]}. В целом, в национал-консервативных изданиях второй половины ХIХ – начала ХХ вв. было выделено четыре ключевые сибирские темы, так или иначе связанные с осмыслением процесса аграрной колонизации: «сибирский регионализм», «польский вопрос» и значение штрафной колонизации, сибирский университет как форпост антиправительственной оппозиции и железная дорога как средство модернизации и политической «скрепы» империи.

Вопросы, связанные с аграрной колонизацией Западной Сибири и Степного края, в дискурсе консерваторов, обсуждались в рамках реакции на прогнозируемые результаты крестьянских переселений. В частности, М. Н. Катков, понимал переселение как средство, «каким обыкновенно упрочиваются за государствами их территориальные приобретения», в связи с этим считалось, что нужно направлять население туда, где требуется усиление «русского элемента» ^[8]. При этом, те, кто разделял позиции М. Н. Каткова, с особым вниманием относились к вопросу о колонизационном потенциале русского народа.

Таким образом, можно констатировать, что в означенный период актуализации аграрного вопроса в центре империи и её расширения в направлении Западной Сибири и Степного края, сопутствовало формирование общественно-политического дискурса, содержание которого репрезентировалось в периодической печати, научных и публицистических текстах. Либеральные подходы фиксировались в таких изданиях как «Вестник Европы», «Русская мысль», «Дело», «Восточное обозрение», «Сибирь». Национал-консервативная позиция была представлена на страницах газеты «Московские ведомости» и журнала «Русский вестник».

Российские либералы, опираясь на западно-европейские теории федерализма, сформулировали концепцию колониальности Сибири, определив главные идеологические и политические претензии имперскому центру. Краеугольным камнем либерального дискурса аграрной колонизации Западной Сибири и Степного края стала идея сибирского регионализма. И в этой связи, позиция либералов, и в частности сибирских областников являлась абсолютно чуждой имперскому пониманию колонизационной проблематики.

Иным было отношение к вопросам аграрной колонизации в дискурсе национал-консерваторов, которые активно отстаивали идею безопасности империи, что было доступно пониманию власти в текущей внутри и внешнеполитической ситуации. Обострение русско-польских отношений, пропаганда идей украинофильства и сепаратизма на западных окраинах империи, выступали в качестве благоприятного политического фона репрезентации М. Н. Катковым и его единомышленниками теории создания «большой русской нации». Национал-консерваторы, искренне полагали, что ростки сепаратизма на западных окраинах империи, обязательно проявят себя и на востоке страны. Опираясь на данное положение, в националистическом дискурсе утверждалось положение о том, что Сибирь может стать испытательной площадкой для преодоления этнографических особенностей и сословных различий, и в конечном счёте – «полигоном» осуществления русификаторских практик. Исходя из тезиса о природных способностях к колонизационной деятельности русского крестьянина, национал консерваторы полагали, что именно русское крестьянство будет выполнять в осваиваемых регионах функцию проводника русской культуры, православного мировидения и гражданственности.