Moral-historical discourse as a factor of achieving social harmony

Статья подготовлена при финансовой поддержке

Российского научного фонда в рамках гранта № 19-18-00421 «Проблема исторической ответственности: этико- нормативные основания, дискурсивные практики и медиа-репрезентации».

Людвиг Витгенштейн как-то иронично заметил, что книги по этике подобны взрыву бомбы, поскольку они уничтожают остальные книги. При всей провокационности данного высказывания известный австрийский и английский философ указывает на одну из наиболее сложных для современных социально-гуманитарных наук проблем. Речь идет о проблеме социальных функций морали и ее роли в процессе социальной трансформации. В контексте социальной философии и социологии вопрос можно было бы переформулировать по-иному. Каково место морального дискурса в формировании социального согласия? Соответственно, в отношении предмета нашей статьи вопрос звучит еще более конкретно. Каково место морально-исторического дискурса в формировании социального согласия?

Несмотря на то, что проблемы моральной переоценки прошлого уже неоднократно становились предметом научных исследований в России ^{[1, 2, 3]} и за рубежом ^{[4, 5, 6]}, говорить о более широкой постановке проблемы социальных функций морально-исторического дискурса на данный момент не приходится. Даже ставшая относительно популярной проблематика исторической ответственности в зарубежной литературе в большей мере обращена либо к вопросам моральной ответственности в рамках исторической науки ^{[7, 8, 9]}, либо моральной составляющей исторической памяти ^{[10, 11, 12]}. При этом, именно тема моральных ценностей в исторической науке продолжает занимать лидирующие позиции, свидетельством чему является международный сборник статей, вышедший в 2018 году в издательстве Berghahn books ^[13]. В этой связи показательными являются статьи Алейды Ассман и Бербера Бевернажа. Первая статья анализирует трансформацию этоса истории, начиная с XV столетия и до наших дней. Немецкая исследовательница показывает эволюцию этоса истории от критического (XV в.), объективистский этос (XVIII в.). Достаточно любопытным является продолжение этой эволюции в современную эпоху. Так, по словам А. Ассман, начиная с 1970-х годов и до настоящего времени мы можем говорить еще о нескольких видах «этосов» исторической науки: социальном, постколониальном, пост-травматическом и пост-диктаторском (The Post-Dictatorial Ethos), который в русском переводе уместнее было бы назвать «пост-тоталитарным» ^{[13, p.33-34]}. Каждый из видов этоса, по мысли автора статьи, оказывается все большим шагом в сторону демократизации наших представлений о прошлом и расширении сферы публичного контроля на производством знаний о прошлом. Статья Бербера Бевернажа посвящена исследованию институционального аспекта и публичного дискурса вокруг вопросов исторического примирения. Однако и в его статье речь, прежде всего, идет об историографии и комиссиях историков по выработке норм и принципов исторического примирения ^{[13, p.90]}.

Что такое морально-исторический дискурс?

Заявленная в названии статьи проблема требует уточнения понятий. Под морально-историческим дискурсом мы будем понимать моральную составляющую общественных представлений об истории. Речь, таким образом, идет не только об исторической науке, но и о различных общественных акторах, высказывающихся о прошлом и способствующих формированию общественного интереса к прошлому и направляющего его. Подобное явление сегодня широко известно и получило в англоязычной литературе наименования «public history», а в немецкой литературе «Geschichtskultur». Стоит заметить, что, по сути, рождение новых практик познания прошлого инспирировано самим обществом, которое само обнаруживает следы прошлого там, где раньше оно видело настоящее. Или как пишут исследователи «стремительный рост потребности в истории «снизу» ^[14]. В данном случае мы сталкиваемся уже с другим воздействием методов познания прошлого на формирование целостности знания о прошлом. Казалось бы методы этого способа познания прошлого представляются еще более фрагментарными, ведь по суди реализуется исследовательская установка «копай, где стоишь» (Grabe wo du stehst). Этот призыв, сформулированный шведским интеллектуалом Свеном Линдквистом представлял собой реализацию идеи о том, что каждый человек может обладать соответствующей компетентностью в собственной истории. Причем под «собственной историей» понимается именно сфера, в которой человек живет и работает ^[15]. Любопытно, что и данная сфера оказалась охвачена процессами институционализации (появление учебных программ в университетах, ориентированных на специалистов по public history) и теоретизации (выделение особых методов public history). Среди них новые практики работы со свидетелями прошлого. Например, в отличие от традиционного интервью, направленного на реконструкцию событий и их хронологию, в рамках public history акцент может быть сделан желание понять события именно как субъективную, личную перспективу участия. Или речь может идти об изучении своего личного пространства жизни, окружающего ландшафта, территории проживания ^[14].

Такое явление как public history указывает, по сути, на парадоксальную ситуацию. Повышение роли непрофессионалов в формировании знаний о прошлом ведет не только к расширению нашего горизонта восприятия прошлого, но и расширению спектра оценок прошлого. Несмотря на то, что мы наблюдаем процессы институционализации в данной сфере, она же все более начинает выступать источником мифологизации прошлого прошлого в среде массового сознания, так и источником мемориальных войн, использующих переоценку прошлого как инструмент. Акторами морально-исторического дискурса в таком случае оказываются не только представители исторической науки (научно-исторический дискурс), но и СМИ (общественно-публицистический дискурс), политики и общественные движения (общественно-политический дискурс), а также представители культуры и искусства (культурный дискурс) и образования (образовательный дискурс). Все они вырабатывают различные ценностные стандарты в отношении прошлого, согласование которых вряд ли представляется возможным в полном смысле. Вместе с тем, перспективным представляется подход выявляющий специфику взаимодействия и границы данных ценностных сред в контексте различных режимов функционирования исторической памяти (напр. антагонистического, космополитического, агонического) ^[16]. В таком случае различные режимы функционирования исторической памяти могут быть осмыслены как источники различных способов достижения социального согласия, в том числе и через моральную интерпретацию прошлого.

Морально-исторический дискурс и символическая политика

Было бы существенным упрощением указать на различные сферы морально-исторического дискурса как на ценностную среду и на этом основании констатировать ее важную роль в общественной жизни. Несмотря на то, что сами ценности выступают зачастую как интегрирующий фактор, их социальная функция становится заметной в контексте понимания самой среды символических отношений в обществе и в первую очередь символической политики. Данное понятие не так давно вошло в лексикон отечественных обществоведов. Символическая политика общества является не менее значимой, чем экономическая политика или какая-либо иная форма политической деятельности. И здесь методологический ракурс нашего исследования фокусируется на социальной топологии П. Бурдье и его знаменитой концепции символической борьбы ^[17]. Как известно, его теория описывает социальное пространство как систему взаимодействия различных полей с присущими им видами капитала (экономический, символический, культурный). Соответственно, и символическая борьба по поводу восприятия социального мира в теории французского социолога может принимать различные формы. С позиции объективной стороны, символическая борьба находит свое проявление в действиях и представлениях, индивидуальных или коллективных, направленных на то, чтобы сформировать определенное видение и оценку соответствующих реалий. На индивидуальном уровне стратегии представления себя направлены на манипуляцию своей позицией в социальном пространстве. Субъективная сторона в данном случае связана с тем, что агенты действуют стремясь изменить сами категории восприятия и оценивания социального мира (использование слов, названий), которые позволяют конструировать социальную реальность и выражать ее.

Отталкиваясь от идей французского мцыслителя Пьера Бурдье, отечественный исследователь О.Ю. Малинова интерпретирует символическую политику как «деятельность, связанную с производством различных способов интерпретации социальной реальности и борьбой за их доминирование в публичном пространстве. Рассматриваемая таким образом символическая политика является не противоположностью, а скорее специфическим аспектом «реальной» политики» ^{[18, с.23]}. Несколькими страницами далее она добавляет, что «в качестве инструментов символической политики выступают не только вербально оформленные «идеи» (принципы, концепции, доктрины, программы и т. п.), но и невербальные способы означивания (образы, жесты, графические изображения и др.). Характерно, что символическая политика находит свое выражение не только в «словах», но и в «делах», поэтому для ее изучения требуется сочетать приемы анализа дискурсов, политических стратегий и технологий» [18. с.25].

Именно символическая политика выступает в качестве своеобразного моста между ценностными средами и теми моделями социального согласия, которые складываются в обществе. Социальное согласие в таком случае оказывается продуктом символической политики, где согласование ценностных сред происходит посредством использования различных «символических инструментов», начиная от уже упоминаемых выше доктрин, идеологий, мировоззренческих концептов и заканчивая праздниками ^[19], общественными ритуалами ^[20] и конечно коммеморациями ^[21]. Заметим, что в данном случае мы понимаем под социальным согласием (социальным консенсусом) состояние относительного согласования различных систем ценностей, существующих в обществе, позволяющее ему преодолевать социальные конфликты и воспроизводить преемственное и устойчивое развитие.

Моральная составляющая представлений о прошлом в общественных дискурсах: опыт сравнительного анализа

Итак, акторами символической политики являются различные социальные институты и организации, общественные движения и объединения участвующие в формировании интерпретации общественно-значимых событий и в том числе событий прошлого. В таком случае, какова специфика моральной интерпретации исторических событий в различных общественных дискурсах? Для этого мы постараемся выявить базовые ценностные ориентации таких общественных дискурсов как научно-исторический дискурс, общественно-публицистический дискурс, общественно-политический дискурс, культурный дискурс и образовательный дискурс. Вместе с тем, сравнение указанных дискурсов нуждается в определенной методологической позиции, в качестве которой для нас будет выступать праксиологический подход к ценностям, получивший обоснование в современной литературе ^[22] и в том числе уже применявшийся нами по отношению к ценностям исторического сознания (историческая истина как ценность, эстетическая красота, историческая справедливость, историческая ответственность)^[23]. Исходя из этой перспективы праксиологического подхода к ценностям, отечественные исследователи трактуют их «в форме неравнодушного отношения-к-миру, в эмоционально-экзистенциальной захваченности человека миром и мира человеком. Именно этот модус неравнодушного отношения-к-миру, укорененный в предметной преобразующей деятельности людей … и является социально-антропологическим основанием феномена ценности» [22. C.121]. В этой связи вслед за К.Н. Любутиным мы будем понимать ценность как «как положительную или отрицательную значимость некоторого материального или идеального явления (объекта) для субъекта, конституированную в рамках деятельности этого субъекта» [24. C.131].

Исходя из обозначенной методологической позиции мы могли бы проанализировать ценностные ориентации указанных общественных дискурсов в контексте целей, средств и результатов присущей им деятельности. Только после этого станет возможным обращение к особенностям морально-исторического дискурса в каждом конкретном случае. Специфика научно-исторического дискурса связана с выработкой профессионального исторического знания как его основной цели. Как известно, средствами реализации данной цели выступает научная методология, а результатом полученные научные знания о прошлом. В современной эпистемологии давно уже констатируется ценностная «нагруженность» любого научного знания, его зависимость от социокультурных норм и идеалов эпохи. Это означает, что в рамках научно-исторического дискурса мы сталкиваемся с особой системой ценностей, определяющих моральную интерпретацию прошлого, доминирующей среди которых продолжает оставаться историческая истина как ценность. Несмотря на усилия постмодернизма и признания важной роли эстетического фактора в историописании, историческая истина и ориентация на когнитивные методы и процедуры продолжают выступать основным полем, где возможно какое-либо моральное отношение к прошлому в исторической науке. Именно в самой направленности на истину как ценностное отношение в первую очередь проявляется моральная составляющая исторической науки. Однако не менее важной оказывается и прогностическая функция исторической науки, ее роль в обеспечении социального прогнозирования достоверной информацией о прошлом. Моральный смысл здесь связан с тем, что прогнозирование всегда направлено на преодоление имеющихся социальных конфликтов и стабилизацию общественной жизни.

В отличие от сферы науки важнейшей целью общественно-политического дискурса представленного как официальной политикой, так и оппозиционными политическими объединениями и движениями является осуществление (достижение) власти. Одним из важнейших средств в данном случае оказывается законотворческая деятельность, способствующая трансформации общественных норм. Результатом такой деятельности оказывается само обновление законодательной базы, что вне всяких сомнений оказывает влияние на социальные нормы. Специфика общественно-политического дискурса способствует формированию особой иерархии ценностей в отношении прошлого, где на первое место выходит ценность исторической справедливости. С позиций современности о социальной справедливости можно говорить двояко. С одной стороны, справедливость может быть понята как результат и решение, достигнутое благодаря правильному функционирующему механизму отправления закона. С этой точки зрения справедливость является логической и даже механической оценкой действия на основе критериев, зафиксированных в праве. С другой стороны, справедливость есть апелляция к некоторому критерию или совокупности ценностей, которые считаются более высокими, чем те, что нашли воплощение в законе. Мы уже отмечали, что можно было бы определить историческую справедливость как ценность исторического сознания выражает идею соответствия между общественной и индивидуальной деятельностью людей в прошлом, с одной стороны, и ее признанием, духовно-практической оценкой в настоящем – с другой ^{[23, c.68]}. Самым ярким примером, указывающим на присутствие моральной составляющей в отношении к прошлому и приоритет ценности исторической справедливости в общественно-политическом дискурсе, является практика написания и утверждения мемориальных законов, устанавливающих определенные предписанные нормы в отношении моральных оценок событий прошлого.

Еще более интересной выглядит ситуация с общественно-публицистическим дискурсом, в первую очередь представленным СМИ. Помимо информационной функции, СМИ также являются одним из важнейших инструментов социальной диагностики, оценивая и «проговаривая» различные общественные инициативы. Средством реализации данной цели является сам контент информационных сообщений в различных формам, подробно обсуждать которые здесь не имеет смысла. Соответственно результатом подобной деятельности является оценка соответствующей социальной ситуации и ее диагностика. Моральная составляющая в отношении прошлого в средствах массовой информации состоит в обращении к прошлому в контексте актуальных проблем общества. Выступая инструментом социальной диагностики, СМИ используют исторические примеры (зачастую непрофессионально) в качестве источника аргументации и критики текущей ситуации в обществе. В таком случае доминирующей ценностью данного дискурса оказывается историческая ответственность, под которой современные авторы понимают «сложный социальный феномен … предполагающий выстраивание таких отношений по поводу прошлого или будущего, а возможно и двунаправленных отношений, затрагивающих репрезентацию прошлого в будущем, или будущего как проекцию прошлого, которые осуществляются и отдельными людьми, и различными общностями на фоне переживания чувств вины, возмездия, покаяния или признания заслуг, и репрезентируются (главным образом) в нарративных, коммеморальных и политических практиках» ^{[25, c.28]}. Можно также было бы подчеркнуть, что границы между индивидуальным и коллективным в таких отношениях зачастую оказываются размытыми, а правовые и моральные критерии оценок происходящего – затруднительными.

Не менее интересен в этой связи и образовательный дискурс, целью которого является обеспечение общественных условий для получения конкурентоспособного образования, средствами – сами образовательные технологии, а результатом – получение соответствующего образования и его эффективное использование. По нашему мнению, несмотря на всю специфику образовательной среды, одним из важнейших ее свойств всегда оставалась и продолжает оставаться глубокая связь с наукой. С этой точки зрения, важнейшей целью любого учебника истории оказывается стремление привить учащимся понимание методов и принципов работы с историческими источниками и информацией о прошлом. В этой связи базовой ценностью в контексте моральной интерпретации прошлого в образовательном дискурсе продолжает оставаться историческая истина как ценность. Другим проявлением моральной составляющей в отношении прошлого, которое зримо проявляется в образовательной практике, является воспитательная функция среднего и высшего исторического образования.

В завершении данной части статьи обратимся к культурному дискурсу, представленному в первую очередь сферой культуры и искусства. В данном случае исходной целью выступает формирование общественного мировоззрения и воспроизводство базовых ценностей общества. Соответственно средствами являются различные способы и формы художественного творчества, а результатом формирование общественного и индивидуального культурного сознания. В данном случае из всей системы ценностей, определяющих моральные оценки прошлого в данной сфере особое место принадлежит эстетической красоте как ценности исторического сознания. Эстетическая красота задает иные параметры реконструкции и конструкции прошлого и проявляется в повествовательной форме интерпретации прошлого, в наличии определенной интриги. Любопытно, что такие категории как трагическое, комическое или драматическое, изначально относимые исключительно к сфере эстетики, получают свой морально-нравственный контекст. Жанровая специфика и стилистические особенности обращения к прошлому в культурной практике и художественной деятельности незримо накладывают на действия исторических персоналий именно моральный смысл. Выделенные базовые ценности исторического сознания, характерные для перечисленных общественных дискурсов являются лишь доминирующими среди других. В этом отношении любой из представленных дискурсов содержит в себе в более или менее явной форме отсылки к ко всей системе ценностей исторического сознания. Однако именно специфика целей, средств и результатов каждого из представленных дискурсов создает условия для выделения определенной ценности, доминирующей над остальными. В этой связи проблема их согласования как раз и оказывается одним из источников, который может способствовать достижению социального согласия как такового.

Как учиться у истории? Морально-исторический дискурс и социальное согласие

Как мы уже отметили ранее, важнейшим фактором обеспечения социального согласия является практика преодоления конфликтов в обществе. Именно снижение конфликтогенного потенциала общественных отношений современными авторами рассматривается как одна из важнейших функций морали ^{[26, 27, 28]}. В этой связи постараемся выявить роль и место морально-исторического дискурса как одного из факторов достижения социального согласия. Глубже понять подобную роль морального дискурса нам поможет использование теоретических выводов, представленных в работах Ю. Хабермаса и Н. Лумана.

Работы Юргена Хабермаса продолжают оставаться одним из наиболее значимых способов интерпретации проблемы социального согласования, достижение которого является одной из целей его знаменитой теории коммуникативного действия. Работы немецкого мыслителя являются попыткой поиска особой формы утверждения морали, которая нанося удар по сложившимся нормам и институциональным требованиям могла бы выступить в качестве основания социального согласия. Сами нормы морали интерпретируются Хабермасом в качестве универсальных регулятивов социальных норм. По его мысли, они могут выступать в форме «фактических» и «достойных быть признанными». Соответственно преодоление конфликтогенных социальных отношений предполагает не только следование букве закона, но и включает в себя моральное обоснование. При этом важное значение морали как раз состоит в ее коммуникативном, дискурсивном характере. «Моральная точка зрения не может быть обретена в каком-либо «первом» принципе или в каком-либо «последнем» обосновании, то есть за пределами круга самой аргументации. Оправдательной силой обладает только дискурсивная процедура подтверждения притязаний на нормативную значимость» ^{[29, c.246]}. Потеря общественного смысла в процессе рационализации приводит Хабермаса к мысли о коммуникации как важнейшем источнике интеграционных процессов, основанных на многоуровневом опыте признания Другого. В таком случае именно коммуникативное действие, преодолевающее барьеры непонимания, оказывается как источником восстановления смысла, так и источником морального консенсуса. Если закон в таком случае гарантирует саму возможность открытого дискурса, задавая правовые рамки публичного пространства, то содержание дискурса регулируется именно моральными аргументами.

Однако Хабермас идет еще дальше и формулирует основы дискурсивной этики как критической рефлексии над метаязыком. Он показывает, что сам метаязык любой аргументации является исторически обусловленным, что делает необходимым учитывать прошлый опыт как момент собственной саморефлексии. Таким образом, моральная рефлексия и достижение социального согласия в условиях роста влияния коммуникативного действия и его главного инструмента – открытого диалога вынуждены обращаться к собственному историческому сознанию, переоценивая исходные теоретические позиции и проясняя генеалогию собственных моральных оснований. На наш взгляд, именно поэтому демократические общества оказываются очень чувствительными к своему «колониальному», «нацистскому», «тоталитарному» прошлому и нуждаются в постоянной «проработке» собственного исторического сознания, что мы можем хорошо наблюдать на примере ФРГ в рамках знаменитой политики «преодоления прошлого» (Bewältigung der Vergangenheit) в 70-е-80-е годы прошлого столетия, а также в рамках популярной сегодня в Евросоюзе «политики сожаления» (The Politics of Regret). Это также становится заметным в рамках роста значения постколониальных исследований в Европе и США. Ценности настоящего в таком случае начинают опираться на своеобразную коммуникацию с прошлым. Таким образом, морально-исторический дискурс оказывается важной средой продуктивной социальной коммуникации, позволяя через обретение осмысленного прошлого и его ошибок снизить уровень противоречия между различными ценностными средами в обществе. При этом, как показывает сам Хабермас становление самой этики дискурса является неким итогом исторической борьбы между формами коммуникативного и стратегического разума, что делает любую дискуссию относительно применяемых в обществе норм «исторически-обусловленной».

Понимание того значения, которое имеет функционально-системный подход Никласа Лумана, связано с трактовкой социальной эволюции как процесса постепенной дифференциации. Как видится, современное общество способствует прежде всего так называемой генерализации моральных норм. В ходе данного процесса существенно расширяется пространство индивидуальной свободы, а также увеличивается индивидуальная ответственность. Наконец, можно говорить о расширении масштаба обобщения универсальных ценностей. Как видится, подобный процесс несет известные социальные патологии. Так, широкое развитие индивидуальных свобод нередко деморализует общество, девальвирует общественную систему ценностей. К этому можно добавить, что процесс универсализации ценностей ведет к абстрагированию и потере значения, что создает риски дезинтеграционных процессов. Ключевая проблема состоит в том, что без дифференциации и соответственно генерализации самой системы ценностей труднодостижим высокий уровень индивидуальной свободы и ответственности. Однако, отсутствие общих ценностей и стандартов проблематизируют интеграцию общества и делает невозможным социальный порядок. Системная теория Никласа Лумана ставящая целью поиск адекватного способа самоописания общества, указывает именно на возрастание роли морали. Анализ Лумана показывает, что мораль утрачивает свою роль одного из важнейших факторов консолидации, уступая ее праву, которое становится основным средством преодоления конфликтных ситуаций. Более того, он отмечает, что система права, оп сути монополизирует саму возможность разрешать конфликты. Именно право с первого взгляда оказывается адекватным стремительно растущей сложности современного общества, которое активизирует процессы эмансипации, приводящие в итоге к еще большей дифференциации.

Несмотря на противоречивое положение морали в современном обществе, Никлас Луман все же стремится найти ее подлинное значение и смысл. По его мнению, мораль не может претендовать на статус обособленной функциональной системы ^[30]. Это означает, что мораль сегодня не имеет своей собственной функции. Скорее, она оказывается специфическим родом коммуникации, имея при этом собственный бинарный код. Мораль в современном обществе превращается в особую форму коммуникации, которая, подразумевая шкалу «плохо/хорошо», дает указания на более конкретное и явное отличие в шкале «уважение/неуважение». Трансформируя систему оценки по принципу «хороший/плохой» или «добрый/злой» на более гибкую формулировку «уважение/неуважение», коммуникация становится более пластичной и способной к толерантности, являющейся важной ценностью современного дифференцированного общества. Это в свою очередь позволяет преодолевать морали границы социальной дифференциации. В таком случае моральная коммуникация, не являясь отдельной функциональной системой, оказывается способна у установлению межсистемных связей. Выступая в качестве своеобразной сигнальной функции, моральная коммуникация указывает на нарушение границ между общественными системами. С одной стороны, это изначально провоцирует конфликт, но с другой стороны, осуществляя взаимодействие мораль в целом способствует достижению социального согласия. Рассмотрим эти тезисы Н. Лумана на примере роли и значения морально-исторического дискурса в развитии обществ. Как показывает немецкий опыт преодоления нацистского прошлого, именно усилия творческой интеллигенции, журналистов и молодежи способствовали активному выходу на центральную повестку дня вопросов преступлений нацизма, которые только потом уже стали предметом пристальной научной рефлексии и государственных служб. В данном случае моральная оценка исторических событий позволила активизировать взаимодействие между общественно-публицистическим, общественно-политическим дискурсами. До этого процесса, значительное количество бывших нацистских преступников оказались вполне удачно вписаны в правовое поле федеративной республики ^[31].

Таким образом, морально-исторический дискурс оказывается важным условием процессов достижения социального согласия и не сводится только к этическим вопросам исторической науки. Социальное согласие в таком случае оказывается продуктом символической политики, где согласование ценностных сред происходит посредством использования различных «символических инструментов», начиная от доктрин, идеологий, мировоззренческих концептов и заканчивая праздниками, общественными ритуалами и коммеморациями. Акторами символической политики являются различные социальные институты и организации, общественные движения и объединения участвующие в формировании интерпретации общественно-значимых событий и в том числе событий прошлого. В рамках данной статьи нами были выявлены и проанализированы особенности моральной интерпретации прошлого в научно-историческом, общественно-публицистическом, общественно-политическом, культурном и образовательном дискурсах. Праксиологический подход в понимании ценностей исторического сознания позволил нам выявить базовые ценности, присущие данным дискурсам – историческую истину как ценность, историческую справедливость, историческую ответственность, эстетическую красоту. Проблемы согласования ценностных систем указанных общественных дискурсов были проанализированы в контексте коммуникативной теории Юргена Хабермаса и системно-функциональной теории Никласа Лумана. Была показана важная роль морально-исторической рефлексии для достижения социального согласия. Морально-исторический дискурс оказывается важной средой продуктивной социальной коммуникации, позволяя через обретение осмысленного прошлого и его ошибок снизить уровень противоречия между различными ценностными средами в обществе.