Legal norms in the context of sociocultural transformations: philosophical-culturological analysis

Alimova Yuliya Nikolaevna PhD in Philosophy Postgraduate student, the department of Philosophy, Moscow State Institute of International Relations of the Ministry of Foreign Affairs of the Russian Federation 119571, Russia, g. Moscow, ul. Prospekt Vernadskogo, 76, of. 4105 ad_personam@bk.ru Other publications by this author

Норма – одно из наиболее интересных проявлений ценностного сознания. Не случайно феномен нормативности изучается сегодня специалистами разных направлений в рамках проблематики, связанной с историей становления культуры ^{[1, с. 78-85; 2, с. 25-32; 3, с. 36-41; 4, с. 6-23]} и нередко требует обращения к культурфилософскому анализу как основе, позволяющей выявить динамику сложных и неоднозначных процессов в области права, морали, традиций и обычаев и т.д. ^{[5, с. 205-214]}.

Широкий смысл понятия «норма» отсылает к системе запретов, регулирующих деятельность индивидов и групп и непосредственно связанных с легитимацией в общественном сознании тех или иных представлений за счет укрепления тех или иных форм властных отношений в обществе ^{[6, с. 52; 7]}. Тем самым понятие «норма» сближается с исходным смыслом понятия «культура», которое со времен Катона Старшего означает не только способ обращения с землей, но и – в переносном смысле – умение «пройти по периметру» возделанного поля, прочувствовав возможности роста и развития, которые таит в себе пока что не обработанная земля.

Эволюция норм-запретов предположительно происходила по пути от синкретических форм, охватывавших широкие сферы действительности, к возникшим значительно позднее дифференцированным нормам морали и права; канонам эстетики, религиозным догматам и т.д. «Позитивные» нормы-«рекомендации» (не запрещающие, а предписывающие) появились, по всей вероятности, позднее. Не случайно «народные» формулировки «золотого правила нравственности» нередко начинаются с «не»: «Не делай другому того, чего себе не желаешь»); и только после их радикального переосмысления приобретают «позитивный» вид кантовского категорического императива, вписанного в систему рациональных доказательств: «Проступай так, чтобы максима твоей воли могла стать основой всеобщего законодательства».

Если обратиться к вопросу об особенностях генезиса норм права, придется вернуться ко временам, когда зарождалось само понятие закона, то есть ко временам ассирийского царя Хаммурапи и первым образцов «писаного права» других народов. Уже не раз отмечалось, что изначально зафиксированные в дошедших до нас письменных памятниках нормы регулируют отношения подчиненных слоев общества и не касаются тех, кто обличен властью, в том числе – духовной. Другая особенность ранних законодательных норм – их тесная связь с положением, известным в литературе как Талион («Око за око, зуб за зуб»). В этом смысле Талион – не только положение иудейского обычного права, это – сам принцип наказания. Ведь наказание в своей онтологической основе – от выплаты штрафа до лишения жизни – строится именно на принципе воздаяния («неотвратимость наказания»), то есть предполагается, что «сила действия» должна равняться «силе противодействия» (разумеется, в зависимости от представлений, свойственных конкретному обществу в конкретное историческое время). Нарушитель нормы таким образом «вписан» в общий круг жизненных трансформаций – ведь, нарушая норму, он прерывает последовательность космического цикла, и только справедливое воздаяние может вернуть его в установленное «место» (равно как и восстановить баланс для других членов общины).

Таким образом, норма, как и сама возможность ее нарушения, заложенная в онтологических представлениях древних культур о пространстве и времени, оказывалась органически вписана в картину мира, соответствующую общим мифологическим представлениям о структуре и жизненных циклах космически организованного мироздания, а также о месте человека в этом круговращении. Как следствие, древним мифологическим представлениям о норме (в том числе, норме права) было свойственно опираться на циклическое нелинейное время и специфическое понимание пространства, основанное на его «центрировании» (характерный пример – самоназвание Китая как «срединного государства»). При этом вполне рациональное понимание нормы как закона вписано во фрейм (то есть контекст повседневности ^{[8; 9, с. 29]}) иррационального характера. Такая иррациональность тождественна нерасчлененной целостности мифа, несущего «священное» знание о космосе, выходящее за границы линейного «естественного разума»; несоизмеримая с ним, – и вместе с тем способная, как уже отмечалось, «встроить» свои упрощения в гармонию борьбы космических начал.

Еще одной особенностью мифологического мышления периода древних и древнейших обществ принято считать нелинейный иерархизм (племенная организация по сложному принципу кровно-родственных связей; линейностью отличалась, пожалуй, лишь военная иерархия) и действие принципа «свой – чужой» ^{[10; 11]}. «Своя» община помещается мифологическим сознанием в центр мироздания, существующего в самовоспроизводящемся циклическом времени; при этом носителем нормы выступает именно «свой», «чужой» – источник опасности именно потому, что он – вне «нормальности»: он непонятлив (не владеет «правильным» языком – не случайно некоторые языки сохранили именование инородцев как «немых» («немцы») или бормочущих что-то невнятное («варвары»)).

Постепенно, особенно – в связи с развитием логического мышления в рамках постмифологической системы знания (философии, возникшей сразу в нескольких регионах мира в «осевое время»), – возникает представление о всеобщем законе, логосе, который царит во всем мире и может проявлять себя в равной мере в физических и социальных явлениях, совпадая с «ритмами» мироздания, гераклитовским «мерами возгорающимся и мерами затухающим» огнем. Закон, организующий мир человеческих отношений, находит в греческом полисе, как и в древнекитайском и древнеиндийском государстве, религиозное обоснование: законы, как и огонь, дают человеку боги, позволяя тем самым достойно организовать свою жизнь, направить ее на «правильные» циклы воспроизводства. Постепенно возникает представление о синонимии «правильности» и «законосообразности», норма начинает терять статус божественности, зато получает своеобразный «гносеологический довесок»: ее больше нельзя получить, как подарок, но можно «знать», «рассчитать» и «утвердить». В отличие от древнейшего исторического периода, за исполнением законов в обществах древних обществ (ранних цивилизаций) стоит не только общественное мнение, но и сила государства (прежде всего, его карательных органов).

За период, который в историческом времени кажется ничтожно малым, из обычного права возникает право позитивное, раскрывающее сложные модальные отношения между запретом, разрешением и обязательностью через систему предписаний, зафиксированных в своде законов европейских государств средневековья и Нового времени. При всем своеобразии законодательства различных обществ этого периода нельзя не заметить, с одной стороны, тенденцию к фиксации прецедентов; а с другой – поиск таких общих формулировок (и даже точнее – формул), которые могли бы подойти для всех «типовых случаев». Не удивительно, что за каждым из типов позитивного права (англосаксонской системой прецедентов и континентальным правом) имплицитно стоит фигура толкователя – без того, кто может логически обосновать правильность применения закона он не работает в должной мере. Подобный «человеческий фактор» оказывается необходим для соблюдения уже не космического, а вполне «земного» равновесия, отвечая за «правильность» принятых решений. Не будем забывать и второй важный элемент действия правовых норм – за ними опять же стоит сила государства, обеспечивающая легитимность (в том числе, за счет «сертификации» интерпретаторов права – юридическое образование становится одним из краеугольных камней, заложивших фундамент европейских университетов; а юридическая практика – одной из самых уважаемых практических профессий, позволявших выдвинуться и заработать денег). Теперь право вписано в представления о линейном времени, а «центричность» пространства постепенно расширяется – от династических государств и имперских союзов к появлению колониальной системы, трансформировавшей обычное право «отсталых» обществ Азии, Африки и Латинской Америки в соответствии с представлениями о праве «белых» колонизаторов.

Новейшее время приносит новые веяния, оказавшие влияние на развитие социальной и политической системы Европы на протяжении долгих двухсот лет: достаточно сказать, что «Кодекс Наполеона» – принятый в 1804 году фундаментальный законодательный акт Франции, представляющий собой кодификацию норм гражданского права и оказавший влияние на развитие права практически повсеместно, был кардинально пересмотрен только в 2016 году ^[12].

Развитие законодательства, да и правовой системы в целом, идет в Новое и новейшее время с заметным ускорением, постепенно выводя одни правовые нормы (например, представления о гендерных ролях или правах женщин) и вводя совершенно другие. Однако само представление о норме как норме при этом сохраняется: она по-прежнему сопряжена с запретами (хоть и понятыми по отношению к предшествующему периоду – нередко – расширительно), системой наказания (пусть и заметно смягченного по сравнению с иными историческими периодами, достаточно вспомнить отсутствие в большинстве стран мира в наше время публичных казней или мораторий на проведение смертной казни, принятый рядом государств).

Краткий обзор исторического развития правовых норм, предпринятый выше, наглядно демонстрирует зависимость права не только от парадигм ^[13], но и от фреймов (то есть контекстов повседневности) мифа и логоса, по-разному интерпретирующих «время и место» правового события. При таком подходе право выступает реализатором фреймов, принятых обществом по отношению к границам допустимого поведения составляющих их индивидов и групп; становится «рупором ценностей», подвижных и в то же время устойчиво воспроизводящих саму модель ценности как нормы. Причем в позитивном праве (в отличие от обычаев и традиций) такие ценности все больше ориентированы на всеобщность: универсальность права стремится к воплощению наиболее полной и наиболее обоснованной системы запретов и рекомендаций, вытекающей из научного понимания не только базовых понятий и положений самого права (таких, как «справедливость» ^[14], «равенство», «законность», «гуманизм», «вина» и т.д.), но и более широких категорий (таких, как «человек», «норма», «право», «запрет», «наказание», «объективность» и т.д.).

Определяя право как «науку о свободе» ^{[15, с. 7-11, 22-28]}, современные исследователи особое внимание уделяют его связи с моралью и религией, представляющих собой специфические «формы нормативизма» ^{[16, с. 46-48]}. Вместе с тем, российские ученые В.И. Пржиленский и Л.В. Шиповалова в своих работах убедительно показывают, как одни ценностные представления, лежащие в основе права, на протяжении столетий сменялись другими. Так, в Новое время от мифа об «объективной истине» происходит переход к мифологии «вокабулярия» метафизического свойства, затрудняющего (а не облегчающего) правоприменительные практики ^{[17, с. 45; 18, с. 46-52]}. Таким образом, и в период интенсивного развития позитивного права оно оказывается вписано в определенные фреймы, тесно связанные с представлениями о линейном времени и гомогенном децентрированном пространстве европейского рационализма (логос) ^[19].

В частности, статья 9 УК РФ « Действие уголовного закона во времени» гласит:

«1. Преступность и наказуемость деяния определяются уголовным законом, действовавшим во время совершения этого деяния.

2. Временем совершения преступления признается время совершения общественно опасного действия (бездействия) независимо от времени наступления последствий» ^[20].

Обращаясь к вопросу о соотношении ключевых социокультурных контекстов повседневности, стоит отметить, что мифологизм, как и ориентация на логос, неверно рассматривать исключительно в историческим ракурсе: как подчеркивает Р. Барт, миф – такая же непосредственная часть современности, как и логос ^{[21, с. 265-273]}.

Обращаясь к процессам, наблюдаемым сегодня в области трансформации нормативного фрейма современного права, можно заметить две противоположные тенденции. С одной стороны, позитивное право претерпевает изменения, связанные с интенсивной дифференциацией существующих ценностей и (правовых) норм, их нюансировкой в связи с уточнением конкретных положений права, переосмыслением отдельных положений; а также отказом от ряда установок, прежде казавшихся незыблемыми. С другой стороны, будучи вовлечено в процесс размывания ценностных «стандартов», сложившихся на предшествовавшем этапе, право тем самым неизбежно оказывается перед задачей установления новых границ ^{[22; 23]}, а, следовательно, системы новых наказаний и поощрений.

Среди актуальных процессов ценностного «переформатирования» особенно выделяется культурное явление, получившее название «архаизация» («неотрайболизм», «неофеодализм», «неорабство» и проч., при всей разнице коннотаций данные термины сходятся в одном, утверждая переориентация нормативности по образцам «доиндустриальной» эпохи). С позиций философии культуры архаизацию можно определить как развернутую систему отхода от «городской» (цивилизационной) модели общественной организации и возрождение такого порядка социальных связей, который может быть охарактеризован как нелинейный ^{[24; 25]}. В научной литературе архаизация нередко трактуется как «демодернизация» ^{[26, с. 44]}, – тем самым подчеркивается ее принципиальное противостояние новоевропейскому культу разума и прогресса.

С точки зрения динамики развития права архаизация также может рассматриваться как «возвращение» к до-новоевропейским и даже «трайболистским» моделям; то есть моделям социального регулирования, обладающим необходимыми признаками позитивного права (обязывающая нормативность; формальная определённость; гарантированность государством), но функционирующим на базе не собственно правовых ценностей (таких, как идеология, миф и др.). Сложность интерпретации складывающейся ситуации состоит в том, что диффузные нормы (обладающие «весом» не только для права, но и для других форм общественного сознания, упомянутых выше) иногда выступают сразу в нескольких своих аспектах ^[27], а иногда – один из аспектов лишь внешним образом подменяет другой. Причем такая подмена может осуществляться лицом или группой лиц как сознательно, так и бессознательно, в результате невыделенности правового сознания из других форм сознания индивидуумов. Примером могут служить резонансные уголовные дела, фигуранты которых выступают защитниками норм «обычного права» (синкретической формы правосознания и правоприменения, в рамках которой могут функционировать такие архаические ценности, как например кровная месть), ставя их выше норм «позитивного права» (запрет на убийство).

Итак, архаизация парадоксальным образом совмещает «миф» и «логос»: циклическое время и центрированное пространство мифа накладывается в сознании современного человека на линейное время и децентрированное гомогенное пространство «логоса» позитивного права. По существу, архаизация права демонстрирует амбивалентные направления дальнейшего развития философских представлений о праве как социокультурном феномене. С одной стороны, проявляется стремление к легитимации процесса регионализации правовых норм (для некоторых регионов кровная месть по-прежнему остается нормой обычного права, перекрывающей реальную ценность позитивного права на уровне правоприменения). С другой – в общественном сознании постепенно укрепляется возникает концепт «международного права», рассматриваемого не только как система двусторонних и многосторонних договоренностей, но и как абстракция всеобщей нормативного глобального характера. Последнее явление наиболее интересно, поскольку непосредственно связано с попытками правовой интерпретации таких ценностей, как «гуманизм», «справедливость», «законность» и «вина»: их региональные социокультурные различия должны по идее сгладиться в перспективе горизонта «общечеловеческих ценностей» глобального мира. Насколько такие ценности могут проявить себя в действительности правосознания и правоприменения, выходя за рамки регулятивных философских идей, остается в настоящее время неясным. Тем самым парадокс «горизонта общего» ^{[28, с. 70-29]} выступает не конститутивным, но обязательным регулятивным принципом построения системы международно-правовых договоренностей. Более того, снятие вопроса о «горизонте общего» в ценностно-правовом поле международных (и шире – межкультурных) отношений, признание отсутствия признанных общих ценностей и норм права нормальным состоянием глобального мира будет означать отказ от попыток договориться. В этом случае динамика развития норм права окажется в полной зависимости от социокультурных трансформаций – уже не глобального или регионального, но локального и тотально индивидуально уровня.