Cultural-philosophical grounds and practical consequences of “mythologization of law” in the global world: diffusion of values and paradoxes of law enforcement

Alimova Yuliya Nikolaevna PhD in Philosophy Postgraduate student, the department of Philosophy, Moscow State Institute of International Relations of the Ministry of Foreign Affairs of the Russian Federation 119571, Russia, g. Moscow, ul. Prospekt Vernadskogo, 76, of. 4105 ad_personam@bk.ru Other publications by this author

Актуальность изучения диффузии ценностей в современной культуре на примере процессов, протекающих в области права, обусловлена ролью, которую играет право в упорядочивании социальной жизни. Один из аспектов подобной диффузии – мифологизация, распространение новых (утопизм) и старых (архаизация) мифов, непосредственной касающихся тех или иных аспектов существования человека в ценностном поле культуры.

«Миф», связанный с процессами архаизации права, формируется в культуре архаических сообществ, ценностный фундамент которых базируется на коллективных представлениях, уходящих корнями в глубокое прошлое. Такие культуры принято противопоставлять модернизированным обществам, выстраивающим свое мировоззрение по другим принципам, например, с ориентацией на науку (сциентизм). Но и здесь миф может присутствовать в скрытом виде – как стереотип коллективного бессознательного, предопределяющий поведение индивида или группы лиц, что делает его «актуальным» механизмом «бесструктурного управления» и, как следствие, компонентом любой современной культуры ^{[1, с. 12]}. Интерес к «мифологиям» с легкой руки Р. Барта ^[2] транспонировался на различные домены культуры; при этом термин «мифологизация культуры» применительно к области права получил распространение в современной научной литературе сравнительно недавно ^{[3; 4]}.

Если обратиться к изучению «старых» мифов и процессу архаизации в области права, необходимо отметить: практики распространения обычного права стали сегодня предметом серьезных исследований специалистов различных отраслей – историков ^[5], правоведов ^[6], этнологов ^[7], политологов ^[8], искусствоведов ^[9], философов ^[10] и даже логиков ^[11]. В контексте данной статьи под обычным правом будем понимать исторически сложившуюся систему коллективно признанных неписанных обычаев, регулирующих различные аспекты жизни, культуры и мировоззрения архаических сообществ и самобытных (этнических или религиозных) локальных групп. При примате позитивного, т.е. писанного права обычное право действует ограничено и неофициально, находясь в тени других источников права, и при непризнании или противоречии действующему законодательству порождает целый ряд коллизий правового характера.

В широком ключе под современной мифологизацией права будем понимать диффузию норм обычая в ткань позитивного права и практику правоприменения. Методологические возможности культурфилософского анализа (и прежде всего, философской компаративистики) позволяют проследить подобные процессы, не сводя их к поиску шаблона «правильной ценности», и в то же время не ударяясь в номинализм ^[12].

Важно сразу оговориться, что речь идет не об обычае, который в общей теории права, наравне с законом (нормативно правовым актом), прецедентом и доктриной, служит источником права. Отметим, согласно исследованиям в области правоведения, в романо-германской правовой семье, к которой относится Российская Федерация, обычное право и его правоположения не относятся к источникам права в формально-юридическом смысле, поскольку не имеют законодательного закрепления и автоматически не порождают собой права и обязанности. Однако обычаи косвенно оказывают влияние на правотворчество и правоприменение, так как представляют собой либо неофициальную интерпретацию закона, либо de lege ferenda («с точки зрения закона, действие которого желательно»), предшествуя тем самым закону.

В сущности, любой закон является нечем иным, как эманацией исторически сложившегося и санкционированного государством обычая, закрепленного в правовых текстах. Поэтому при рассмотрении обычая с позиции философской компаративистики справедлива точка зрения Г. Дж. Бермана, согласно которой «…говорить о западной традиции права – значит постулировать понятие права не как корпуса правил, но как процесса, предприятия, в котором правила имеют смысл только в контексте институтов и процедур, ценностей и образа мышления. При таком более широком взгляде источники права включают не только волю законодателя, но также разум и совесть общества и его обычаи и привычки» ^{[13, с. 28]}. Обычное право, испокон веков представляющее собой свод универсальных мифических представлений о земных порядках и сакрализированном первосуде, играло важнейшую роль в архаических сообществах. Однако и по сей день во многих цивилизованных странах оно имеет регулятивное значение при разрешении, например, споров о признании сервитута (ограниченное право прохода в земельных отношениях), права на занятия определенными видами промыслов, вопросов земельного и наследного права и т.д. Тем не менее, при всей ограниченности использования, обычай – чрезвычайно строгий механизм социальной регуляции, требующий детального изучения «в поле». Именно такое его изучение велось в нашей стране еще с дореволюционных времен силами историков и лингвистов (а вовсе не правоведов, как можно было бы полагать), фиксировавших особенности норм обычного права в конкретных социальных общностях, проживавших на территории российского государства. Таковы, например, сочинения М. М. Ковалевского, М. А. Зенько и др. ^[14].

Возрождение интереса к подобным исследованиям отмечается сегодня в ряде российских региональных центров – Саранске, Новосибирске, Перми и т.д., – где создаются специализированные научные подразделения, издается различная исследовательская литература по данной тематике, организуются клубы по интересам, проводятся научные конференции - как правило, подобные центры создаются при крупных региональных вузах и краеведческих музеях ^[15].

Отчасти столь широкий интерес объясняется гибкостью и адаптивностью обычного права, которые позволяют ему и в наши дни легимитизировать внутреннюю автономию и самоуправление коренных народов и локальных групп. Возможно, такое активное обращение к обычному праву как социальному регулятору обусловлено действием механизма регионализации, спадом в централизованной социальной поддержке населения, что переводит решение острых социальных вопросов в ведение гражданского общества. При этом гражданское общество, в свою очередь, организовывается, опираясь на общность – не только экономических интересов, иногда кардинально различных у разных социальных слоев ^[16], но и на общность ценностей и смыслов, которая значительно легче поддается идеологизации и политизации ^[17]. При этом на фоне глобальных процессов унификации правовых установлений различных народов, их подведения «под общий знаменатель», закономерно наблюдается рост центробежных настроений, что качестве ответной реакции актуализирует интерес к локальным идентичностям, позволяющим отдельным группам и сообществам осознать и обособить свою особость. В свою очередь, идеологизация массовой культуры и ужесточение государственного контроля за ненормативными тенденциями в обществе парадоксальным образом может приводить к ослаблению роли позитивного права, отрезанного от институтов общественной жизни и не способного оперативно регулировать общественные отношения, его фрагментарному замещению обычным правом (родоплеменными институтами и правоотношениями) в регионах, переживающих кризис. Так в ландшафте культуры современной России и других регионов мира возникают островки так называемого «этнического ренессанса», то есть архаизма в цивилизационной, национальной и этнической самоидентификации отдельных народов. Обычное право и правовая культура в общинах малочисленных народов Севера, Сибири и Дальнего Востока является по сути «синкретичным явлением», которое не только содержит правовые предписания, но и выступает нравственно-этическим регулятором общественных отношений. Так, по мнению С. Мура, на Севере России, можно обнаружить существование «полуавтономных социальных полей» ^[18]. Низкий уровень официального правового сознания и укоренившиеся веками мировоззренческие постулаты приводят к тому, что в сферах семейных отношений и природопользования представители коренных народов Севера руководствуются по большей части нормами обычного права, тогда как иные, более общественно важные сферы остаются в ведении законодателя.

С другой стороны, интенсификация миграционных процессов привела к активному «исходу» сельских жителей в мегаполисы. Вместе со своими рабочими руками они приносят в урбанистический микроклимат свое мировоззрение, свои ценности и свои представления о должном, допустимом и правоприемлемом. На первое место, таким образом, выходят не только проблемы преступности мигрантов, угрозы религиозного терроризма и других общественно опасных явлений.

На волне архаизации в геометрический прогрессии множится количество этнокультурных эрзацрелигий и синкретических религиозных движений в рамках НРД (новых религиозных движений). Особое место здесь занимают традиции неошаманизма, псевдобуддистких практик, в которых под влияние духовных «гуру» выступают легковнушаемые люди с нехваткой базового образования, а зачастую и вовсе ведущие аморальный или деликвентный образ жизни. И хотя феномен новой религиозности лишь в единичных случаях представляет угрозу обществу и государству в силу своих антигосударственных и антиобщественных установок, пока не разработана методика диагностики способов психонасилия в малых социальных группах и деструктивных культах и, следовательно, их юридической квалификации.

Обычное право по понятным причинам носит локальный либо региональный характер ^[19]. В то же время, позитивное право, подкрепленное силой и авторитетом государства, выступает основным легитимным средством реализации социальной нормативности. Подчеркнем: с логической точки зрения обычай соотносится с нормой позитивного права как частность, служа частной формой правоприменения, связанной с образованием устоявшегося правоположения, конкретизирующего содержание правовой нормы. Однако если обратиться к изучению реальной ситуации на примерах отдельно взятых юридических казусов, подобного соотношения удается добиться не всегда. Так, например, остается неразрешенным в позитивном ключе парадокс некоторых «устаревших» обычаев (кровная месть, ритуальные убийства, похищение невест, практики религиозно мотивируемых членовредительств и т.д.), которые практикуются в отдельных уголках мира. Говоря о географии подобных казусов, приходится признать, что обычное право в качестве основного регулятора социальных отношений распространено не только в Азии, Африке и Латинской Америке. Ареал его распространения значительно шире, и проявляется изжившее себя обычное право, как уже отмечалось ранее, также в условиях городской культуры, где связанные с ним эксцессы заметнее, чем в отдаленных деревнях и населенных пунктах ^[20]. Россия не является здесь исключением. Сложность правовой оценки деяний, мотивированных устаревшими обычаями (особенно – религиозно-этническими представлениями), обусловлена отсутствием критериев отнесения указанных мотивов к обстоятельствам, смягчающим или отягчающим наказание. К примеру, законодатель предусмотрел повышенную уголовную ответственность за совершение убийства по мотиву кровной мести, а также за совершение убийства по мотивам расовой, национальной или религиозной ненависти или вражды, но в целом вопрос установления мотива и оценки общественной опасности преступлений, продиктованных отголосками этнических обычаев, остается открытым. Интерпретация подобных мотивов в сторону ухудшения прав обвиняемого предоставляет следователю, прокурору и судье чрезмерно широкое личное усмотрение и, соответственно, оставляет зазор для злоупотреблений властью. Вместе с тем, элиминация вины за ссылкой на обычай не отвечает назначению уголовного производства в части защиты прав и законных интересов лиц и организаций, потерпевших от преступлений. Например, горский обычай «похищения невест» с целью вступления в брак на практике подпадает под состав ст. 126 УК РФ (похищение человека), однако на Кавказе виновному в большинстве случаев удается избежать уголовной ответственности, ввиду устойчивой практики общественного санкционирования указанных действий. И хотя в Государственную Думу Республики Ингушетия неоднократно вносился законопроект, предусматривающий реальное лишение свободы для похитителей невест, несмотря на массовый характер применения и наличие общественно-опасных последствий, указанное деяние до сих пор не криминализировано ^[21].

При этом разница обычаев и традиционного уклада, не входящих в противоречие с базовой ценностью европейски интерпретированного гуманизма, не создает видимых помех в решении проблемы «общего, единичного и особенного» на материале соотношения обычного и позитивного права. Возможно, именно поэтому такая ценность, как гуманизм, выступает в качестве универсальной – эта позиция отражена во «Всеобщей декларации о культурном разнообразии», одобренная ЮНЕСКО в 2001 году ^[22], а также Женевской декларации о принципах культурного разнообразия 2003 года ^[23] и Конвенции ЮНЕСКО о защите и поощрении разнообразия культурных форм самовыражения 2005 года ^[24].

В то же время, диффузия по виду нейтральных «традиционных ценностей» в правосознание современного человека на фоне социальной аномии позволяет предположить, что удельный вес обычая в широком его понимании как «принятого на практике» и «одобряемого общественным мнением» медленно, но неуклонно возрастает даже там, где, казалось бы, позиции позитивно права незыблемы. Важен и тот факт, что нормы, укореняясь в сознании индивидов, представляют собой если не систему, то взаимосвязанную сеть. Поэтому диффузные процессы, начавшись однажды, не останавливаются по мере проникновения обычного права в «поры» правосознания и правоприменения: искажения последнего, происходящие под влиянием инородных интерпретаций, могут полностью «переродить» правовое поведение, под маской законности в этом случае могут происходить преследования, мотивированные местью, а само требование справедливости – превратиться в ширму для прикрытия группового или индивидуального «беспредела».

Отметим также, что опора на миф может быть сознательно избранной стратегией. А. Тойнби принадлежит мысль о том, что архаизация является не спонтанно возникшим течением, но тщательно продуманной целенаправленной политикой ^{[25, с. 361]}, которая может служить инструментом безболезненного погружения правосознания в незнание и самообман. Н. Н. Китаев отмечает, что поскольку психологические корни мистических верований уходят в мифологическое сознание, переубедить субъекта в их аксиоматической неверности невозможно ^[26].

Если говорить о «новых» мифах в области права, под мифом будем понимать особый способ видения правовых явлений с помощью набора стереотипов и шаблонов, которые могут быть внедрены как в индивидуальное, так и в массовое правосознание. В силу наличия в праве фикций, неизбежных в силу особенностей применения законодательной техники, для большинства правовых идей характерно рациональное исследование собственной реальности и в той или иной степени сведение явлений к абстракции и «схематизму». Однако в каждом из правовых учений остается толика иррациональности, успешно «растворяемой» в пространстве созданного правового мифа. Очевидно, что на проверку миф может выступать в качестве инструмента формирования общественного мнения в идеологических целях, а правовое регулирование в некоторых случаях является в сущности мифологическим ^[27]. Например, при критическом взгляде на идеи и идеологемы, сформулированные плеядой гуманистов эпохи Просвещения, становится очевидно, что многие из сформулированных ими постулатов основаны не на абсолютных рациональных и опытно-доказываемых аргументах, а выведены из скрытых аксиоматических допущений, иррациональных ощущений и экзистенциально-ценностных установок авторов. Среди таких основополагающих правовых мифов можно выделить просветительские мифы о «разуме», «справедливости», «демократии» и «народовластии»; а также более поздние правовые мифы о «правовом государстве», «правах человека» и «глобальном праве», основанном на «универсальных ценностях» (а главное – складывающемся из «универсальных норм»). Остановимся на данном мифе подробнее.

Сама по себе глобализация – многоаспектный и неоднозначный процесс, придающий транснациональный характер не только движению капитала, товаров, услуг, но и процессам в области права. Например, связанным с детерриторизированными сообществами ^{[28; 29; 30]} и с их формально-институализированным наднациональными системами, основанными на принципах гражданского общества и правах человека ^{[31, с. 172]}. Выделенными еще Ж. Лаканом, а затем проработанный Ж. Делезом и Ф. Гваттари, концепт «детерриторизации» буквально означает любое действие, ведущее к изменению ^{[32; 33; 34]}. В контексте теории государства и права это еще и внетерритоиальное распределение уполномоченной власти. Тем самым практики правотворчества, правосознания и правоприменения как модели позитивного права оказываются дистанцированы от реального субъекта, как бы «вынесены за пределы» реальных условий его проживания. Если центрированное сознание такого рода видело воплощение правовой системы в государстве (и тем самым полагало право «оторванным» от реального субъекта), то глобальная детерриторизация отстраняет их друг от друга еще радикальнее: транснациональные акторы в принципе недостижимы для индивидуума, проживающего на любой территории: интересы территорий просто не входят в список тем, значимых для детерриторизтрованных агентов власти ^{[35, с. 82-83; 36, с. 78]}.

Возникает вопрос: кто же они – агенты глобализации? «Старые» национальные государства – или, как полагают последователи теории постсуверенитета, новые «сетевые акторы»? От чьего лица совершаются действия, имеющие правовое измерение? И какова роль государства по отношению к легитимации тех или иных правовых актов, особенно – на своей территории? Согласно сложившимся научным представлениям, в процессе глобализации государства оказываются во все большей взаимной зависимости, что особенно заметно в экономике, которая с размытием экономических границ и появлением новых акторов в виде ТНК приобрела транснациональный характер. При этом наблюдается усиление взаимодействия национальных правовых систем между собой, с региональными системами, а также с международным правом, сопряженное с одновременным ограничением суверенитета государств ^{[37; 38; 39]}. Таким образом, модель «глобального сообщества», основанная на идее гомогенности «человеческого разума» и приоритете общих норм, в реальности оставляет вопросы разрешения глобальных проблем неправительственным организациям ^[40], в то время как государственно-национальным правовым системам предоставляется разрешение специфических проблем, обусловленных этническими, культурными, конфессиональными и прочими особенностями государства.

На деле выдвижение подобных моделей носит спекулятивный характер, поскольку у государств не имеется достаточных оснований передавать часть своих суверенных прав и полномочий некоему «глобальному правительству»: для этого не имеется достаточно разветвленной и достаточно авторитетной системы наднациональных институтов, действующих на основе принципа разделения властей; не разработаны эффективные механизмы международного управления. На сегодняшний день подобное управление представлено лишь в виде наднационального институциального «антикризисного управления», опирающегося на коммунитарное право. А для его введения необходима диагностика качественных сторон кризиса, квалифицированная Советом Безопасности ООН либо иными компетентными органами. Также частичное ограничение государственного суверенитета возможно в рамках межгосударственных интеграционных объединений, наглядным примером которых является Европейский Союз – объединение государств, тем не менее, не представляющее собой образец «надгосударственного» управления в чистом виде.

И все же не столь редки случаи, когда под эгидой доктрины «гуманитарной интервенции» в жизнь претворяется политика, выражающая интересы отдельно взятых государств или союзов, а вовсе не «общечеловеческие ценности». Подобные эксцессы ожидаемо порождают волну опасений относительно планов некой «глобальной элиты», которая может установить авторитарный режим, пренебрегая экономическими, культурными, правовыми интересами отдельно взятых государств и лишь обслуживая интересы вненациональной глобализации. Тем не менее, переустройство мира в стиле антиутопии с гегемонией отдельно взятой цивилизации пока остается в области гипотетики: неся на себе отпечаток евроцентризма, опосредованного рассудком и объявляющего представления других культур примитивными, глобальные интересы все еще вынуждены считаться если не с местными условиями и традициями локальных групп, то, по крайней мере, с правовыми системами национальных государств ^[37].

Тенденции глобализации, проявляясь в праве, индуцируют ряд параллельных процессов, так или иначе связанных с ролью государства в международных отношениях и интерпретацией государства в соответствии с реалиями современности (понятно, что речь в этом случае не идет о династических государствах средневековой Европы или о государстве времен Римской империи). В наиболее общем виде эти тенденции можно обозначить как феномен интернационализации права. Под «интернационализацией» в данном случае понимается сближение правовых систем существующих национальных государств, а точнее – их развернутое взаимодействие и взаимное влияние при решении конкретных вопросов международного взаимодействия в области экономики, политики, культурных обменов и т.д., требующих правового сопровождения ^{[41, с. 118-119]}.

Отметим, что интернационализация права может пониматься в двух смыслах. Во-первых, как тенденция к универсализации законодательных норм и – в перспективе – создание наднациональных институтов правотворчества и правоприменения; во-вторых, как система международных договоренностей, учитывающих интересы всех полноправных участников международных процессов, для которых «правовые универсалии» – «справедливость», «объективность», «обязательность» – выступают в качестве регулятивных принципов, а не собственно регуляторов ^[42]. В последнем случае, соответствующему положению дел на мировой арене, интернационализация права не означает появления наднациональных институтов, по аналогии с мифологемой «глобального правительства»; но требует разработки конкретных положений договорного права, приемлемых для всех участников соответствующих договоров (и в этом смысле «общих», но никак не универсальных). Приоритетом в случае возникновения коллизий здесь обладает национальная правовая система, а не мифология глобализации и абстрактного «универсального права» ^{[43; 44; 45, с. 43-44; 46; 47; 48]}.

С другой стороны, можно говорить не только о сближении образа жизни, но и образа мышления населения различных регионов. В этом случае «культурное разнообразие» для населения «цивилизованного мира» можно было бы свести к разнице (и то условной) пищевых привычек и цветовых предпочтений. Однако такой подход, по мнению правоведов, излишне упрощает ситуацию ^[49]: единой, раз и навсегда данной истиной, существующей вне зависимости от времени, места и обстоятельств, право просто не интересуется ^[50]. Более того, сам язык, на котором право реализует свои интенции и прескрипции, зависит от особенностей «естественного языка», используемого в рамках конкретной правовой системы ^{[51, с. 27-36; 52, с. 218; 53, с. 20; 54]}.

Стоит обратить внимание на концепцию плюралистического развития систем права, обоснованную Ж. Делезом и Ф. Гваттари. По их мнению, право состоит из случайно и локально развивающихся элементов, отличающихся множественностью и динамизмом по аналогии с событиями современной жизни. Здесь многовариантность служит началом координатной прямой, откуда исходят вторичные отправные точки различных отраслей познания. Согласно Ж. Делезу, любое общество одномоментно представлено всеми своими законами – юридическими, религиозными, политическими, экономическими и т.д. Однако общество неукоснительно динамично развивается и эволюционно усложняется, плодя новые витки общественных отношений. Этот «закон обладает силой еще до того, как известен объект его приложения, и даже при том, что этот объект, возможно, никогда не будет познан» ^{[56, с. 76.]} – это предопределено «межсериальным зазором», провоцирующим перестройку экономических и политико-правовых реалий. Фактически, такой подход предполагает развитие существующих правовых теорий и юридической практики на основе развернутого диалога правовых культур, что видится оптимальной формой решения проблемы «общего, особенного и единичного» на материале, связанной с проблематикой «мифологизации права». В том числе, в связи с темой «обычая» ^[15].

Подводя итог, отметим: с одной стороны, ранее обозначенные тенденции архаизации обращены в прошлое, в насыщенный «идеями-образами» мрак мифологического мистицизма, и противоположны глобализации с ее динамизмом. С другой – «архаизация», так же, как и глобализация, носит эклектический характер, объединяя образы, заимствованные из различных культурных и этнорелигиозных традиций.

Обычай, безусловно принимаемый на веру в качестве единственно возможного руководства к действию, имеет для индивидов и групп, следующих его императивности, статус безусловной всеобщей нормы. Для того, чтобы догадаться о возможности другого законосообразного поведения и соответственно другого обычая, нужно выйти из системы координат обычного права. «Свои» ценности и нормы в этом случае идеализируются, несмотря на свою «единичность». Аналогично претендуют на универсальность «глобальные нормы» права, не «привязанные» к той или иной конкретной национальной правовой системе. И в том, и в другом случае предполагается, что таким нормам должны следовать все, потому что именно такие нормы – «правильные». При этом нередко упускается из виду проблема историчности права, а также более общая проблема соотношения должного и сущего в области права.

Особенно заметны подобные упущения в случае, когда «глобальные нормы» скрывают реальное содержание попыток лоббирования узкогрупповых интересов транснациональных корпораций; а «традиционные нормы» таким же образом прикрывают узкогрупповые интересы кланов различного происхождения. Тогда под эгидой гуманизма может выступать аксиологическая агрессия и даже международный терроризм, а под эгидой справедливости – алчность. Последнее не удивительно: в силу абстрактного характера нормы наполнение ее ценностного ядра не только исторично, но нередко и ситуативно. Противодействие потоку ничем не сдерживаемых «интерпретаций» такого рода на сегодняшний день способны оказать национальные государства, обладающие развитыми системами законодательства и наиболее разветвленной сетью институций правоприменения. Именно они остаются крупнейшими агентами права: ни сетевые сообщества, ни клановые объединения разных типов подобными ресурсами на сегодняшний день не обладают.

Результаты исследования. Рассмотрение культурфилософских оснований и практических следствий «мифологизации права» в условиях глобализации подтвердило наличие двух параллельных процессов в данной области. Во-первых, речь идет о мифологизации как архаизации права, активное влияние на правосознание, правовое поведение и даже правоприменение норм обычного права. Это связано с интенсификацией миграционных процессов, а также с усложнением социальных связей, влекущим регрессию правосознания отдельных индивидов и групп. Во-вторых, мифологизация права проявляет себя в создании теорий «глобально-универсального права», претендующих на всеобщность норм в рамках «глобального человечества», интерпретируемого в качестве единого надгосударственного (или сверхгосударственного) целого. Основанием мифологизации обоих типов является процесс диффузии ценностей в глобальном мире, со свойственной ему регионализацией, интенсификацией миграции и нарастанием социальной сложности.

Теоретические модели, созданные на базе культурфилософского анализа данного процесса, позволяют выявить возможные следствия развития мифологизации права в обоих направлениях. Эти следствия связаны, прежде всего, с трансформацией современного права в сторону сближения с «повседневной нормативностью» (как известно, изменение семейного законодательства и законодательства в области культовых практик непосредственно воспроизводит принятые в настоящее время стандарты общежития, легитимированные общественным мнением).

По сути, выводы, полученные на основе анализа процесса диффузии ценностей в связи с их влиянием на право, могут быть представлены в предельно краткой форме как парадоксы правосознания и правоприменения, сочетающего правовой утопизм (абсолютность действия норм позитивного права) и правовой инфантилизм (высокую дистанцию отдельных сообществ от норм позитивного права). Другой тип парадоксов связан с решением вопроса о приоритете законодательно закрепленных правовых норм национальных правовых систем по отношению к актам международных инстанций (таких, как Суд по правам человека в Гааге, Международный Валютный фонд и т.д.), носящих рекомендательный характер.

Выявление парадоксов этих двух типов позволяет утверждать, что мифологизация права носит ограниченный характер. Ценностные «негативы», составляющие исторически обусловленную (а потому изменчивую) основу развития права, несводимы ни к его позитивным («легистским») истолкованиям в духе наивного юридического позитивизма; ни к мистике иррационального фундамента обычая. Не является в полной мере релевантной и концепция правового плюрализма. Ее ограниченный характер связан с установкой на несоизмеримость динамичных и вместе с тем уникальных правовых норм, тогда как на сегодняшний день одной из главных задач является не констатация факта правового разнообразия, а поиск общего языка, позволяющего решать конкретные задачи и находить компромиссы в процессе выработки конкретных договоренностей. Право в данном случае не должно попадать в ловушку, пытаясь объять необъятное и соизмерить несоизмеримое.