The phenomenon of “Russian nihilism” in ideological legacy of A. I. Herzen

Русский нигилизм – один из наиболее ярких и выразительных феноменов общественно-политической и культурной жизни России середины XIX в. Его всестороннее осмысление стало одной из главных тем русской философии XIX–XX вв.

Цель нашего исследования – проанализировать ключевые аспекты нигилистического мировоззрения в трактовке выдающегося отечественного мыслителя А. И. Герцена (1812-1870). В отечественном герценоведении до сих пор не существует исследования, в котором была бы исследована трактовка Герценом русского нигилизма как целостного феномена. Говоря о нигилизме, как о полигенетическом феномене, мы подразумеваем, что источниками этого понятия являются соответствующие духовные тенденции в различных сферах жизни – литературной, философской, политической, исторической. В этом исследовательском векторе и состоит новизна нашего исследования. Неоспоримая необходимость для современной России решения проблемы баланса между прогрессом и традицией при сохранении культуры свободной от нигилистических тенденций, делает актуальным исследование сложного комплекса философских проблем, связанных с трактовкой Герценом феномена «русского нигилизма».

Нигилизм в России был не только культурным явлением, не только формой отношения к действительности, он также выражал активную общественно-политическую позицию, распространенную преимущественно среди молодежи, и во многом стал обоснованием революционного действия. Идейными вдохновителями русского нигилизма, проповедовавшими атеизм и материализм, были мыслители и публицисты из революционно-демократического лагеря. Основная стратегия нигилизма – отрицание идолов, сужающих формулу жизни личности, а в наиболее радикальной форме – уничтожение их. Так нигилисты находили этическое, а подчас и эстетическое оправдание революционной деятельности и культуры разрушения вообще. Писарев, обращаясь к прогрессивной молодежи, писал: «что можно разбить, то и нужно разбивать; что выдержит удар, то годится, что разлетится вдребезги, то хлам; во всяком случае, бей направо и налево, от этого вреда не будет и не может быть» ^{[16, с. 135]}.

Именно Писареву принадлежит идея о том, чтобы ввести феномен русского нигилизма в философский контекст, связав его с мировоззрением радикального реализма. Однако ключевую роль в становлении и развитии феномена русского нигилизма и его философского содержания сыграл Герцен.

В современной историографии вопроса существует два понимания отношения мыслителя к феномену нигилизма. Одни исследователи считают, что Герцен занимал антинигилистические позиции. Другие утверждают, что мыслитель был идейным вдохновителем поколения русских нигилистов. Понимая всю сложность и неоднозначность мировоззрения Герцена, профессор М. А. Маслин, тем не менее, отмечает, что мыслитель «критиковал поэтизацию революционного насилия, нигилистическое отрицание духовных ценностей и культуры прошлых эпох» ^{[13, с. 214]}. Действительно, в некоторых работах Герцена есть откровенно антинигилистические идеи. В них мыслитель обличает идейную бессодержательность «базароидов», эпигонов культового литературного персонажа. Близкую позицию занимал в этом вопросе великий русский писатель, граф Л. Н. Толстой (1828-1910), тонко понимавший наследие Герцена, он писал о мыслителе: «если бы он вошел в духовную плоть и кровь молодых поколений с 50-ых годов, то у нас не было бы революционных нигилистов» ^{[19, с. 121-122]}.

Вместе с тем, наша идея об «эстетическом нигилизме» Герцена предполагает аргументацию на основании позитивного отношения мыслителя к данному явлению общественной и культурной жизни России. Профессор А. А. Ширинянц, признающий положительное восприятие Герценом феномена нигилизма, отмечает: «Герцен защищал и оправдывал нигилистическое движение, наделял его положительным ценностным содержанием, обращенным в будущее. Нигилизм для А. И. Герцена был отрицанием, но отрицанием всего отжившего, всего того, что, с его точки зрения, мешало прогрессивному развитию российского общества» ^{[21, с. 222]}.

Наша задача – показать, что полигенетический феномен нигилизма был положительно воспринят Герценом преимущественно на эстетических основаниях, и что мировоззрение мыслителя на определенном этапе интеллектуальной эволюции можно охарактеризовать как «эстетический нигилизм».

Полемическую остроту проблеме нигилизма в середине позапрошлого века задала именно отечественная литература (в литературе нигилист, уже русский нигилист, выступает как антропологический тип, гипотетический идеал суверенной личности). Герцен относил возникновение русского нигилизма к началу 1840-х гг., когда впервые проявились «зарницы той совершеннейшей свободы от всех готовых поня­тий, от всех унаследованных обструкций и завалов, которые мешают западному уму идти вперед со своим историческим ядром на ногах» ^{[7, с. 346]}. Однако сам феномен русского нигилизма и фигура «нигилиста» стали рассматриваться в произведениях Герцена только в начале 1860-х гг., когда после публикации романа И. С. Тургенева «Отцы и дети» (1862) эти явления приобрели чрезвычайную популярность и социальную актуальность. Базаров, как художественное выражение типа нигилиста, стал предметом дискуссии «маккавея петербургского нигилизма» Писарева и Герцена.

Писарев в своей статье «Базаров» (1862) проследил генеалогию этого типа: от пушкинского Онегина и лермонтовского Печорина (утомленный романтизм) через образы тургеневского Рудина (гамлетизм) и герценовского Бельтова (радикальный реализм) к новейшему типу нигилиста. Герцен отчасти соглашался с подобным анализом, вместо Онегина и Печорина подставляя тип декабриста, наиболее благородный, самоотверженный и доблестный тип, на фоне которого циничный, холодный, бездействующий в перспективе гражданственности, Базаров смотрелся в глазах революционной философии невыразительно.

«Базаровы пройдут, – писал Герцен, – и даже очень скоро. Это слишком натянутый, школьный, взвинченный тип, чтоб ему долго удержаться» ^{[7, с. 339]}. Герцен полагал, что Базаров – временный образец нигилиста, что история еще даст иной, более возвышенный тип, а базаровщина – это болезнь и она «к лицу только до окончания университетского курса; она, как прорезывание зубов, совер­шеннолетию не пристала» ^{[7, с. 344]}.

Герцен сетовал на то, что Тургенев «убил» Базарова молодым. По его мнению, реалистичный взгляд на вещи, приходящий с опытом взрослой жизни, «излечил» бы Базарова, и тот стал бы достойным наследником своих предшественников. Вместе с тем, нельзя не отметить, что фигура Базарова, пожалуй, в значительной мере выражает тип личности «ученого», выведенный Герценом ранее в работе «Дилетантизма в науке» (1843).

Сам же тип нигилиста, такой, каким он представлен Тургеневым в романическом образе Базарова, по мнению Герцена, неизбежно деградирует в объективированном мире. Мыслитель отметил также появление последователей Базарова – «базароидов», «базаровской беспардонной вольницы», и даже вывел формулу их жизни: «Вы лицемеры – мы будем циниками; вы были нравственны на словах – мы будем на словах злодеями; вы были учтивы с высшими и грубы с низшими – мы будем грубы со всеми; вы кланяетесь, не уважая, – мы будем толкаться, не извиняясь; у вас чувство достоинства было в одном приличии и внешней чести – мы за честь себе поставим попрание всех приличий и презрение всех points d’honneur’oв» ^{[5, с. 351]}.

Затруднительно окончательно установить, где впервые зарождается то, что мы называемым русским нигилизмом: в литературе или в жизни. Но известно, что радикальные образы (либертин, нигилист, революционер) были настолько актуальными в середине XIX в., что в запале полемики приводили писателей на поле публицистики и философии. Они были вынуждены обращаться к архетипам европейской культуры для того чтобы сформулировать свои представления о революционных и нигилистических типах. Два крупнейших подобных типа – фигуры Гамлета и Дон-Кихота.

Герцен признавал, что положение человека в этом мире весьма непрочно: «мы проходим по жизни спросонья и умираем в чаду нелепости и пустяков» ^{[3, с. 21]}. И русский нигилизм, на раннем этапе представляющий собой нечто вроде гамлетического скептицизма, был разрешен в нигилистической формуле Герцена: «нам не за что умирать и не для чего жить» ^{[2, с. 38]}.

О предельном типе антропологического идеала, об околонигилистической фигуре «Дон-Кихота революции»первым заговорил тоже Герцен. Отвергая современную ему цивилизацию «среднего европейца», он не мог отказаться от европейских культурных архетипов. Однако разочарование, которое постигло Герцена в 1848 г. привело к тому, что, вопреки своему темпераменту деятельной натуры, он в споре с Тургеневым предпочел Гамлета-мыслителя Дон-Кихоту-деятелю. «Теоретическая схима» (по выражению Л. М. Лотман) Герцена противопоставлена здесь революционной героике у Тургенева. Интересно, что позднее обе эти стратегии поведения были примирены в общем деле социального бунта мыслителем-народником Н. К. Михайловским (1842-1904) в антропологических типах-побратимах «подвижника» и «вольницы».

«Фанатики земной религии, – писал Герцен о «Дон-Кихотах революции», – фантасты не царства божия, а царства человеческого, они остаются последними часовыми идеала, давно покинутого войском, они мрачно и одиноко стоят полстолетия, бессильные изменить и всё ожидающие пришествия республики на земле; грунт возле понижается, понижается – они этого не хотят видеть» ^{[6, с. 151]}.

«Дон-Кихот любит Дульцинею, несуществующую женщину, и готов умереть за нее» ^{[20, с. 338]}, – писал Тургенев. Для него Дон-Кихот – рыцарь, преданный благородной идее. Для Герцена же Дон-Кихот – энтузиаст без цели. Однако и «добродушное безумие» Дон-Кихота, и «злая мудрость» Гамлета ^{[14, с. 152]} – нигилистические явления. И спор Тургенева с Герценом на этот счет – это полемическое Campo Formio, сочувственная эристика, с аргументами не столько друг против друга, сколько для выражения своей благосклонности в отношении современных им Дон-Кихотов и Гамлетов.

Герцен эстетически восхищался трагическими фигурами «Дон-Кихотов революции», к которым относил, например, великих итальянских революционеров (Дж. Мадзини и Дж. Гарибальди), но неудачи силового противостояния революции и монархической реакции, а впоследствии революции и мещанской реакции, привели его в стан скептиков. Однако это были не те скептики, что отвернулись от идеалов революции и демократической республики. Напротив, они сохранили свою преданность революции, только положились теперь не на чувство социальной справедливости в буржуазном обществе, а на иронию и скепсис в отношении действительности этого общества. Ироническое высмеивание (одна из ключевых эстетических стратегий русского нигилиста) способно деформировать не только представления о реальности и ее основах, но и саму социальную реальность, какой бы степенью незыблемости она ни обладала. Ирония – это эстетическое оружие нигилиста, при помощи которого он отрицает прежние авторитеты, окостеневшие за столетия существования в консервативной среде.

Философские взгляды Герцена к концу 1840-х гг. претерпели существенные изменения. Мыслитель окончательно открестился от философского романтизма и встал на позиции радикального реализма в философии.Можно сказать, что он стоял на границе радикального реализма и философского нигилизма.Не принимая вполне философии Базарова и совершенно не принимая идеологии «базароидов», Герцен не открещивался от собственно нигилизма: «Что же наше поколение завещало новому? Нигилизм» ^{[7, с. 346]}. Ему же принадлежит, вероятно, одно из самых объективных определений этого феномена, из которого следует, что нигилизм, по своей сути, философское явление, развившееся на основе материализма и радикального реализма: «Нигилизм – это логика без структуры, это наука без догматов, это безус­ловная покорность опыту и безропотное принятие всех послед­ствий, какие бы они ни были, если они вытекают из наблюде­ния, требуются разумом. Нигилизм не превращает что-нибудь в ничего, а раскрывает, что ничего, принимаемое за что-нибудь, – оптический обман» ^{[7, с. 348]}.

Проблема освобождения человека была центральной в отечественной философии XIX в. Еще в эпоху Просвещения была сформулирована мысль о том, что человека необходимо освобождать не только от гнета эксплуататора, но и от бремени утративших актуальность моральных и религиозных идей. Идея «разумного эгоизма», принадлежащая французскому философу-материалисту К. Гельвецию (1715-1771), была активно поддержана русскими мыслителями из революционно-демократического лагеря. И вот, в середине XIX в. для Герцена нравственная независимость человека уже есть «непреложная истина» ^{[3, с. 120]}. К несчастью, этот внутренне свободный человек, современник Герцена, вынужден предстать перед лицом социального кошмара, того самого мещанского онемения действительности и господства пошлости, прозаического безобразия, что может стать причиной антропологической катастрофы. Но отчаиваться не следует, утверждал Герцен, а лучше бороться за собственную индивидуальность, за устройство личной жизни и пространства своего быта. Человеку, избравшему «разумный эгоизм» стратегией организации жизни, нет дела до мира, который будет разрушен: «Идти бы прочь... Своею жизнью начать освобождение, протест, новый быт...» ^{[3, с. 114]}. Это философское и практическое пренебрежение действительностью ради «нового быта», отправка человека, утратившего социальные и культурные связи с миром, в добровольное изгнание – эстетический жест нигилиста в мире внешне незыблемой традиции. Народническая интеллигенция 1870-х гг. последует совету Герцена: «пусть, действительно, “отрекшийся от старого мира” интеллигент идет на Волгу многоводную» ^{[1, с. 2]}, – писал летописец народничества В. Я. Богучарский.

Утративший связи с миром, обществом и цивилизацией, человек волевым усилием самоутверждения отправляющийся в свое собственное жизненное путешествие, без стороннего надзора, – навязчивая идея «освободителей человека», столпов мировой общественно-политической мысли: от Ж.-Ж. Руссо (1712-1778) и Г. Торо (1817-1862) до Л. Н. Толстого и М. Ганди (1869-1948).

Тем не менее, основная подоплека и «разумного эгоизма», и некоторой склонности к упрощению жизни (что впоследствии найдет отражение в проекте «русского социализма» Герцена) носит не этический, а эстетический характер. Эстетика для Герцена есть ключевой критерий. Так, еще в эссе «Дилетантизм в науке» Герцен дал положительную оценку рационализму. Но в конце 1840-х гг. акценты сместились, и в письмах «С того берега» мыслитель уже опирался на такие стратегии познания и жизни, как интуиция, импровизация и спонтанность. А способности человеческого разума Герцен, напротив, подверг жесткой критике: «ничто в природе не совпадает с отвлеченными нормами, которые троит чистый разум» ^{[3, с. 67]}. Разум, рационализм и наука больше не обладали для него бесспорным авторитетом, они утратили свою эстетическую актуальность. Сама жизнь определяет существенное, поскольку жизнь способна разоблачить науку, но обратное невозможно.

Вместе с тем, нигилизм Герцена имел несколько «неправильную» форму, поскольку не только упразднял прежние ценности, но и утверждал новые. «Я вижу в настоящем и прошедшем, – писал Герцен, – знание, истину, нравственную силу, стремление к независимости, любовь к изящному» ^{[3, с. 101]} .

Эстетический нигилизм Герцена во многом приготовил философию Ф. Ницше (1844-1900), а с ней и культуру священного безумия, и этически, эстетически, метафизически оправданный либертинаж. Прежде чем «безумие» стало категорией дионисийской модели культуры, при помощи которой возможно описать развитие цивилизаций (и личности), Герцен выступил с его апологией.

Феномен безумия воспринимался Герценом амбивалентно, и позитивно, и негативно, и в его творчестве был сопряжен с проблемами свободы человека и исторических судеб цивилизации. В. К. Кантор так пишет о теме безумия в творчестве Герцена: «Перед Герценом стояли два типа безумия, о которых он размышлял. Безумие мещанского быта, описанного им в городе Малинове, а потом увиденном в Европе, жизнь в которой он назвал апофеозом мещанства. И второй тип безумия – разрушительный: он разделял его в свою очередь на катаклизм, порожденный природой, и революционное деяние, которое порой он отождествлял с ударом природы. И третий тип – безумие истории, которая безумна по сути своей. Простое перечисление исторических бедствий приводит его героя доктора Крупова к мысли о безумии человеческого рода. Если Бог (или мировой разум) строит историю, то строит он ее безумно, поэтому человеку не грех позаимствовать у Бога это безумие. Но есть ли такие силы у человека? Очевидно, полагал Герцен, есть у избранных натур» ^{[10, с. 191]}.

Логическое последствие нравственной независимости человека – либертинаж, как неотъемлемый компонент эстетического нигилизма, есть религиозное и политическое «безумие» – вольнодумство: идеи свободной любви в духе, например, модной писательницы Жорж Санд (1804-1876) и неограниченной свободы человека, исповедуемой Герценом. Собственно, либертинизмом можно назвать коллаж из эстетических представлений Герцена о месте человека в мире, о свободе (крайний индивидуализм, идея суверенной личности) и совершенствовании личности, о любви и дружбе.

Радикальная философская установка неизбежно погружает человека действия в пространство политического. Политический нигилизм эпохи подразумевал активную революционную борьбу. Герцен, по собственному же признанию, был именно тем, кто приготовил русский политический нигилизм, тем, кто сформулировал его основные положения: «я телом и душой не только принадлежу к нигилистам, но принадлежу к тем, которые вызвали их на свет» ^{[9, с. 215]}.

Нигилистические настроения возникают у Герцена в конце 1840-х гг. и во многом объясняются его разочарованием в либеральной и мещанской Европе. Русскому западнику европейская цивилизация прежде представлялась образцом, идеалом общественного и государственного устройства, законодательной системы и т. п. Но, столкнувшись в эмиграции с реалиями европейской цивилизации конца 1840-х гг., Герцен в ужасе отшатнулся от невыразительности форм общественной жизни, от реакционных настроений мещанской общественности. В этот период в его работах все отчетливее проявлялась идея об изменчивости мира, недолговечности истин и парадигм, к которым следует подходить максимально бескомпромиссно: «Не будет миру свободы, пока все религиозное, политическое не превратится в человеческое, простое, подлежащее критике и отрицанию. Возмужалая логика ненавидит канонизированные истины, она их расстригает из ангельского чина в людской, она из священных таинств делает явные истины, она ничего не считает неприкосновенным» ^{[3, с. 46]}. Идеала не существует, ничего нельзя считать истиной, ничто не может быть авторитетом. Мир изменчив, и чтобы устроиться в нем, войти с ним в единый ритм, необходимо измениться самому человеку. По-настоящему живущий человек не может быть консерватором, он должен отрицать прошлое ради настоящего. На этом Герцен окончательно порывает с западниками-идеалистами.

В отличие от популярного в российский интеллектуальной среде французского философа-социалиста П.-Ж. Прудона (1809-1865), который размещал свой идеал социально-политического устройства в отдаленном будущем, деятельная натура Герцена-революционера не терпела отлагательств. Даже в ситуации 1848 г., когда многое революционерам представлялось в мрачном свете, он не терял надежды и призывал своих соратников к активным действиям.

Вместе с тем, сам Герцен ничего не предпринимал, сохраняя «горячими» только чернила, но не кровь. Не имея способа воплотить в жизнь свои идеи, Герцен находился в кратковременном отчаянии, особенно после провала революции 1848 г. в Париже, когда бунтовщики получили жестокий отпор со стороны регулярной армии. Европейский мир реакции, обративший историю вспять, не удовлетворял Герцена. Еще больше он возненавидел республиканство, застывшее в своем консервативном, мелкобуржуазном состоянии. Республиканизм середины века, по Герцену, обманчивее абсолютного монархизма, ведь он морочит голову революционеру, делает вид, что сочувствует его идеям, имитирует демократию, но сам занят сохранением status quo. Французская революция конца XVIII в., наконец, прервалась, идеи ее погасли, и вчерашние революционеры превратились в лавочников. Герцен писал на этот счет: «я ничего не люблю в этом мире, кроме того, что он преследует, ничего не уважаю, кроме того, что он казнит» ^{[3, с. 13]}.

Политический нигилизм (неприятие политической действительности) резко отразился на философском мировоззрении Герцена, выведя его на уровень экзистенциальной философии: «Когда вглядишься серьезно во все, что делается, становится противно жить. Все на свете гадко и притом глупо; люди хлопочут, работают, ни минуты не находят отдыха, а делают всё вздор; другие хотят их вразумить, остановить, спасти – их распинают, гонят – и все это в каком-то бреду, не давая себе труда понять. Волны подымаются, торопятся, клубятся без цели, без нужды... там они разбиваются с бешенством об скалу, тут подмывают берег... мы стоим середь водоворота, бежать некуда» ^{[3, с. 88]}. Эта мысль – зоркое предвидение грядущей цивилизационной катастрофы, «низвержения в Мальстрём», когда спасается только тот, кто «выгодно» отличается от массы, кто самобытен и всегда начеку. Человек, был уверен Герцен, должен свободно избрать путь жизни, соответствующий его личной натуре, чтобы не смешаться с толпой безликих, одинаковых в своей этической, эстетической и интеллектуальной убогости мещан, с толпой «средних европейцев».

Эта позиция сближала Герцена с реакционером К. Н. Леонтьевым (1831-1891), расположившимся на крайне правом фланге русской общественно-политической мысли. Мог ли Герцен, отвернувшись от западничества, примкнуть к наиболее реакционным кругам славянофилов? Разочарованный западник, Герцен осознал, что в хаосе истории и в хаосе социального бытия организовать свою жизнь может только смелый человек, вроде «героя» Т. Карлейля (1795-1881), который не цепляется за старые идеи, способные лишь сузить личность, формулу жизни: «вы ищете найти знамя, а я ищу потерять его» ^{[3, с. 27]}. Тем не менее, мысль романтика Карлейля, собеседника Герцена, пошла по пути реакции, а Герцен же, напротив, остался верен идеям революции.

«Потерять знамя», значит, отвергнуть авторитеты, бросить в овражек истории поводыря, прозреть и начать двигаться вперед самому, оттолкнув прочь страх перед неизвестным. Забраковать достоинства репрессивной власти, общественной морали и церковного догмата, совершить переоценку всех ценностей, элиминировать фигуры наивысшего авторитета, будь то государство, монарх или Бог, – вот цель нигилистов. «Расправиться с историей» – таков лозунг исторического нигилизма.

Но как возможно разрушение этих вековых основ? Существовавшая в те времена консервативная среда, была ли она историей, раскрывающей во времени паттерн значения, собственно, глубинные смыслы традиции? Для русской революционной демократии и русского нигилизма именно вопрос об истории и традиции стал ключевым.

В революционно-демократической и народнической историософии особое внимание уделяется именно тому, что отсутствие исторической плотности традиции может позволить России резко изменить вектор своего цивилизационного развития. «Историческая молодость» России – один из важнейших компонентов историософской концепции Герцена: «Печальный, бродил он по чудным берегам своего озера, негодующий на свою судьбу, негодующий на Европу, и вдруг воображение указало ему на север – на новую страну, которая, как Австралия в физическом отношении, представляла в нравственном что-то слагающееся в огромных размерах, что-то иное, новое, возникающее... Женевец купил себе историю Левека, прочел Вольтерова «Петра I» и через неделю пошел пешком в Петербург» ^{[3, с. 90]}. Таким образом, оптимистические надежды Герцена на социалистическую будущность России сочетались у него с представлением о цивилизационной «молодости» России, то есть с отрицанием наличия русской традиции. По Герцену, особый путь России, который, возможно, превосходит европейский, не имеет отношения к прошлому и не связан с исторической самобытностью.

Михайловский, во многих отношениях последователь Герцена, придерживался сходной позиции. Хотя он признавал, что отсутствие в прошлом особого исторического пути ведет к «нравственной слякоти», тем не менее, считал это обязательным условием для развития общества и человека, а также залогом великого будущего: «Отсутствие истории создает дряблость, нравственную слякоть, но зато, если уж выдается в среде, лишенной истории, личность, одаренная инстинктом правды, то она способна к гораздо большей широте и смелости, чем европейский человек, именно потому, что над ней нет истории и мертвящего давления предания. Европейских людей поражает смелость русского отрицания. Оно для них – дикость, варварство…» ^{[15, с. 683]}. Вместе с тем, Михайловский не отвергал традицию, напротив, он считал, что традиция проявляется не в вековом предании, но может и должна предстать обновленной в творческом переосмыслении личностью («одаренной инстинктом правды»), потому что традиция – это то, что сохранили предки, а «Я – сам предок» ^{[15, с. 685]}, – писал Михайловский.

Любопытной и весьма плодотворной для дальнейших исследований представляется нам идея профессора А. В. Малинова о сходных основаниях нигилистического мировоззрения Герцена и «исторического нигилизма» Н. А. Морозова (1854-1946), оригинального русского ученого и народовольца ^{[12, с. 131-132]}. Критикуя в официальной исторической науке «сделанность» фактов, Морозов проецировал в пространство исторической науки свои общественно-политические установки на разрушение традиционного уклада общественно-политической жизни. Так и Герцен наносил удар по фундаментальным основаниям консервативно-монархической идеологии – по истории и традиции: «Ни природа, ни история никуда не идут и потому готовы идти всюду, куда им укажут, если это возможно, т. е. если ничего не мешает» ^{[5, с. 246]}. Таким образом, по Герцену, история не имеет предназначения, как это утверждают хранители традиции; а если это так, тогда нет никакого смысла в том, чтобы охранять нравственно и эстетически неприемлемые институты самодержавия и религии, сдерживающие свободное развитие личности. Напротив, полагал Герцен, их следует разрушить.

Смелость русского отрицания (русского нигилизма) поражала не только европейских интеллектуалов-алармистов, но и отечественных мыслителей. Так, В. В. Розанов (1856-1919), отличающийся противоречивостью мировоззрения, тем не менее, в этом вопросе однозначно высказывался о том, что отсутствие исторического чувства и связи между поколениями в России есть основной источник нигилизма и крайне негативно оценивал это явление: «У русских нет сознания своих предков и нет сознания своего потомства. <…> От этого наш нигилизм: “до нас ничего важного не было”. И нигилизм наш постоянно радикален: “мы построяем все с начала”» ^{[17, с. 574-575]}.

Славянофилы и консерваторы критиковали Герцена за подобное восприятие отечественной истории и традиции, за то, что тот не готов был безоговорочно принять основы русского мироустройства, но все же, чувствуя определенную солидарность с некоторыми его идеями, признавали его в какой-то степени «своим». Н. Н. Страхов (1828-1896) даже назвал Герцена «нигилистическим славянофилом» ^{[18, с. 310]}, упрекая лишь в том, что тот не принимает органическую русскую традицию, зиждущуюся на православии и самодержавии.

В очерках «С того берега» Герцен отверг гегелевскую картину мира, как доктрину логического детерминизма, отчуждающую человека от собственной воли. Он также критически оценил общественные институты, которые предлагали организовать французские социалисты. Мартин Малиа, американский исследователь эволюции философских идей Герцена, делает из этого вывод о формировании у мыслителя в 1847-1848 гг. не столько нигилистического, сколько анархического мировоззрения ^{[11, с. 507]}. Однако следует отметить, что Герцен, раскритиковав полумеры в идеологии французского социализма, оставил за Прудоном право высказываться от имени социальной революции. В основе же идей Прудона, по признанию самого Герцена, лежала идея не революционного разрушения, а отрицания и негации: «явился социализм коммунизма, т. е. борьбы насмерть, социализм Прудона, который сам недавно сказал, что у него не система, а критика и негация» ^{[4, с. 187]}. Эстетическая интерпретация исторического нигилизма Герцена предполагала поиск «родственных» доктрин, отличавшихся бессистемность, поскольку всякая система, призванная описать хаотическую и смутную жизнь истории, общества, человека заведомо обречена на провал. Цельная картина мира, могущественная историософия Г. В. Ф. Гегеля (1770-1831) в оценке Герцена значительно уступала эстетически воспринимаемому хаосу жизни, «безумию» истории, свободному адогматизму в науке и т. п.

Прошлое – варварски безобразно, будущее – смутно, неизвестно. Эстетически насыщенный исторический нигилизм Герцена опирался на радикальный реализм и потому знал цену только настоящему (действующей эпохе), которое одно только и обеспечивает интенсивность переживания: «каждый период нов, свеж, исполнен своих надежд, сам в себе носит свое благо и свою скорбь» ^{[3, с. 33]}.

Не только идеи Герцена 1840-х гг., но и дальнейшие проекты, включая социально-философский проект «русского социализма», были тесно связаны с его личным эстетическим восприятием феномена нигилизма, понимаемого как «наука и сомнение, исследование вместо веры, пониманье вместо послушанья» ^{[8, с. 198]}. Нигилизм как оформленное явление, понимаемый Герценом как радикальный реализм и материализм на высшей ступени развития, был принят им как позитивная установка. В заочной полемике с Писаревым, он признал, что является одним из «отцов» русского нигилизма и типа «нигилиста». Многослойный феномен русского нигилизма, включающий в себя литературное, философское, политическое и историческое дискурсивные пространства, был воспринят Герценом в эстетических категориях. Т. В. Шоломова полагает, что «русский нигилизм XIX в. – явление больше литературное, чем существующее на самом деле» ^{[22, с. 131]}, однако это не вполне соответствует действительности. Запечатление русского нигилизма в отечественной художественной литературе, его литературное происхождение (если признавать таковое) – есть лишь указание на эстетизацию действительного явления, которая была бы невозможна без работ Герцена. Эстетический нигилизм Герцена – это мировоззрение, предшествующее феномену русского нигилизма и, предвосхищающее его, индивидуальное восприятие мира, критикующее либеральное западничество, консервативный романтизм славянофилов и прагматическую реакцию, но, вместе с тем, представляющее собой утверждение основополагающих идей атеизма (эстетика экзистенциального одиночества), радикального индивидуализма (эстетика суверенной личности) и социальной революции (эстетика политического действия). Определенные в статье характерные черты трактовки русским мыслителем феномена «русского нигилизма» могут восприниматься как теоретические пролегомены к феноменологии нигилизма.