Russian village in the late XIX - early XX century: the verges of peasants’ deviant behavior (Part 2)

Bezgin Vladimir Borisovich Doctor of History professor of the Department of History and Philosophy at Tambov State Technical University 392000, Russia, Tambov Region, Tambov, str. Sovetstkaya, 106 vladyka62@mail.ru Other publications by this author

Тема интимной жизни русских крестьян в современной исторической науке остается малоизученной и не часто становится объектом научных исследований. Однако, такое игнорирование существенно обедняет процесс изучения повседневной жизни русского села, не позволяет достичь полноты исторической реконструкции крестьянской обыденности. Сексуальное поведение сельских жителей определялось исторически сложившимся образом жизни русской деревни, регулировалось установлениями православной веры и бытовавшими в крестьянской среде стереотипами.

Определим содержание используемых терминов. На наш взгляд, логично использовать понятия в том смысле, который в них вкладывали сами крестьяне. В «блуде» жители русского села усматривали всякое половое распутство, сексуальные отношения вне установленных рамок. «Прелюбодеянием» в деревне считали нарушение супружеской верности.

Критерием оценки добропорядочности женщины в русском селе являлись ее целомудрие, как до брака, так и верность в семейных отношениях. Соблюдение этих традиционных установок достигалось страхом Божьим, т.е. боязнью совершить смертных грех, и силой общественного мнения села, которое в условиях «прозрачности» деревенских отношений выступало действенным фактором контроля.

Соблюдения добрачного целомудрия в русском селе добивались как родительским контролем, так и силой общественного мнения. Родители строго следили за тем, чтобы девушка до срока "не забаловалась". А «прозрачность» отношений в деревне всегда позволяла оперативно реагировать на случаи недозволительного, с точки зрения народной морали, поведения сельских невест. По народным понятиям, разврат являлся грехом, так как он задевал честь семьи (отца, матери, мужа). С целью публичного порицания, за блуд в русском селе прибегали к символическим действиям позорящего характера. Гулящим девкам отрезали косу, мазали ворота дегтем, завязывали рубаху на голове и голыми по пояс гнали по селу ^[1]. В орловских селах парни, преимущественно из тех, кто побывал на стороне, для унижения девушек плохого поведения обливали им платья купоросом и острой водкой ^{[2, д. 1215, л. 4]}. Еще строже наказывали замужних женщин, уличенных в прелюбодеянии. Их жестоко избивали, затем нагими запрягали в оглоблю или привязывали к телеге, водили по улице, щелкая по спине кнутом ^[1].

Деформация нравственных устоев русского села стала особенно заметна в начале ХХ века. Благочинные округов Тамбовской епархии, характеризуя состояние деревенской паствы, в своих рапортах отмечали: «непристойные песни и пляски», «нравственную распущенность», «разгул и большие вольности», «нарушение уз брачных и девственных» ^[3]. В отчете в Святейший Синод за 1905 г. курский владыка признавал, что в деревне происходит «ослабление семейных уз, незаконное сожительство, как следствие увеличение числа внебрачных детей» ^[4].

Много ли было в селе рождений вне брака? Очевидно одно, что незаконнорожденные дети в городе появлялись чаще, чем в деревне. По сведениям за 1898 г., в Воронежской губернии родилось детей – 145007, из них в уездах – 139801, в городах – 5126, в т. ч. незаконнорожденных в уездах – 902 (0,7%), в городах – 477 (9%) ^[5]. В этом же году в Тамбовской губернии в уездах зарегистрировано 796 незаконнорожденных (0,6%) на 128482 рождений, в то время как в городах, рожденных вне брака было 598 (6,3%) из 9455 рожденных детей ^[6]. Приведенными цифрами следует оперировать осторожно, так как некоторые крестьянки с целью скрыть грех, предпочитали рожать в городах. Также можно предположить, что часть детей, родившихся вне брака в городе, приходилась на сельских женщин, находившихся там в качестве прислуги, кухарки и т.п.

Под влиянием модернизации, возросшей социальной мобильности сельского населения, ломки патриархального уклада деревни, на добрачные связи стали смотреть спокойнее. Отец и мать легче соглашались с выбором сына, если он говорил, что между ним и избранницей уже был грех. Чаще стало встречаться вступление в половую связь после сговора, когда «вино выпито». После «запоя» в деревнях Моршанского уезда Тамбовской губернии жених не только навещал невесту, но и оставался у нее ночевать. По обычаю, это не должно было приводить к интимным отношениям, но, как говорили старые женщины: «Нельзя-то, нельзя, да не всегда ведь удержишь мужика» ^[7]. Зов плоти, порой, заглушал голос разума. И этой слабости крестьяне тоже находили оправдание. В оценке подобных ситуаций логика крестьянских рассуждений была примерно такой: «Царь не может реку остановить, а молодой человек не может свою кровь унять, когда она разлютуется», или «Царь не волен в ветрах, а человек в своей плоти» ^{[2, д. 1316, л. 9]}.

К распутству замужних женщин в селе относились строже, чем к девушкам, что вполне объяснимо патриархальными взглядами деревенских жителей. «Такие бабы вдвойне грешат, – говорили крестьяне, – и чистоту нарушают, и закон развращают». Таких женщин в селе называли «растащихами дома», «несоблюдихами» ^{[8, т. 2, ч. 2, с. 378]}. Большинство крестьян расценивали супружескую неверность как тяжкий грех. Жители сел Ярославской губернии, например, говорили, что «лучше пусть будет жена воровкой, пьяницей, чем блудницей!» ^{[8, т. 2, ч. 2, с. 365]}. По свидетельству этнографических источников, «нарушения супружеской верности очень редки в селах» ^{[8, т. 2, ч. 2, с. 434]}.

По традиции, на внебрачное сожительство русский народ смотрел строго и считал его большим грехом ^{[8, т. 5, ч. 4, с. 213]}. В крестьянской среде конца XIX – начала XX вв. сохранялось понятие святости венца. Жители села осуждали незаконное сожительство, считая это преступлением, поруганием религии и чистоты брачного очага. Невенчанный брак в деревне был явлением редким. Крестьяне с подозрением относились к таким гражданским бракам. Большее презрение в таких случаях падало на женщину-полюбовницу. Ее ставили в один ряд с гулящими девками и подвергали всяческим оскорблениям ^[9].

Профессиональной проституции в деревне не существовало, в этом солидарны практически все исследователи. По наблюдению информаторов Этнографического бюро кн. В. Н. Тенишева, проституцией в селе промышляли преимущественно солдатки. Про них в деревне говорили, что они «наволочки затылком стирают» ^[10]. По сведениям из Нижегородской губернии, «вдовы и солдатки составляют главный контингент местных сельских проституток» ^{[8, т. 4, с. 161]}.

Длительное отсутствие мужа–солдата становилось тяжелым испытанием для полной плотского желания деревенской молодухи. Один из корреспондентов этнографического бюро писал: «…Выходя замуж в большинстве случаев, лет в 17–18, к 21 году солдатки – крестьянки остаются без мужей. Крестьяне вообще не стесняются в отправлении своей естественной потребности, а у себя дома еще меньше. Не от пения соловья, восхода и захода солнца, разгорается страсть у солдатки, а оттого, что она является невольно свидетельницей супружеских отношений старшей своей невестки и ее мужа» ^[11].

Крестьянки ярославского села, оправдывая поведение своих товарок, рассуждали так: «Муж не терпит, а она и подавно не будет терпеть, – он раззадорил ее, да и ушел, не женился бы коли до солдатчины …» ^{[8, т. 2, ч. 2, с. 379-380]}. В некоторых деревнях Воронежской губернии «на связь солдаток с посторонними мало обращали внимания, и она не преследовалась обществом, а дети, прижитые солдатками незаконно, пользовались такими же правами, как и законные» ^{[2, д. 428, л. 5]} По свидетельству из Мещевского уезда Калужской губернии, «довольно часты случаи ухода от жен-солдаток, так как последние редко выдерживают 4–5 летнего отсутствия мужа, поддаются соблазну и иногда без мужа рожают детей» ^{[8, т. 3, с. 552]}.

Другой причиной измены крестьянских жен своим мужьям могла быть их неспособность к плотскому соитию. Мужскую импотенцию в деревне называли «нестоиха». «Какой это муж! И на человека не похож; никогда не пожалеет» [Там же]. В приведенной фразе калужской крестьянки слово «жалеет» означает половую страсть. Неспособность мужа к супружеской жизни выступала серьезным аргументом в оправдании внебрачных связей. «Что ж с больным лежать – только себя мучить» – говорили в таких случаях деревенские бабы [Там же].

Сторонние заработки крестьянок, к которым были вынуждены прибегать сельские семьи, также выступали благодатной почвой для адюльтера. По наблюдениям П. Каверина, информатора из Борисоглебского уезда Тамбовской губернии, «главной причиной потери девственности и падения нравов вообще нужно считать результатом отхожие промыслы. Уже с ранней весны девушки идут к купцу, так у нас называют всех землевладельцев, на работу. А там полный простор для беспутства» ^{[2, д. 2036, л. 15]}. Близость помещичьих усадеб с прислугой – лакеями, кучерами и т.д. всегда значительно влияла на деревенскую нравственность, понижая ее ^{[8, т. 2, ч. 1, с. 503]}. По свидетельству псковских крестьян, помещики в прошлом нередко заводили у себя целые гаремы ^{[8, т. 6, с. 246]}.

Негативное влияние на нравственную атмосферу села оказывали отхожие промыслы. В уездах Ярославской губернии бедные семьи посылали лишних женщин и девушек на зиму в прислуги в города, где они в большинстве случаев быстро теряли невинность ^{[8, т. 2, ч. 2, с. 199]}. Рост числа крестьян-отходников способствовал падению нравственности в деревне. Как сообщал писатель В. Михневич, крестьяне, «которые в своем примитивном состоянии всегда твердо придерживались принципов крепкого семейного начала и которые по своей натуре никогда не были расположены к разврату, теперь сильно деморализуются и без стеснения нарушают «седьмую заповедь», когда они пребывали в городах в поисках работ» ^[12]. Попадая в городской вертеп, знакомясь с доступными женщинами, крестьяне быстро усваивали вкус свободной любви. Крестьянка Орловского уезда А. Михеева, сетуя на падение нравов в селе, признавала, что «мужики как поживут на стороне, то по возвращению заводят любовниц. В разврат пускались часто вдовы и замужние женщины, если муж много старше или в долгой отлучке» ^{[2, д. 1320, л. 3]}.

Проявления сельской проституции отмечались обычно в больших фабричных и торгово-промышленных селах, «в селениях, лежащих близ значительных железнодорожных станций или на тракте, к которому приходят партии рабочих, в селениях, служащих рынками найма» ^[13]. Излюбленным местом сельских жриц любви являлся трактир. Здесь они находили клиентов, а свидания происходили в окрестном лесу, который к вечеру был буквально наводнен любовными парами ^{[8, т. 5, ч. 3, с. 306]}. Спрос на сексуальные услуги закономерно возрастал в тех селах, где были размещены воинские команды. По утверждению информатора из Вологодской губернии, разврат в с. Вознесенском появился со времени расквартирования в нем отряда солдат в 60 чел., осуществлявших конвоирование арестантов из одного острога в другой [Там же]. В селах и деревнях с незначительным пришлым населением, жители которых занимались, главным образом, земледелием или кустарными промыслами, профессиональная проституция практически отсутствовала ^[14].

По суждениям извне, принадлежащим представителям просвещенного общества, складывалось впечатление о доступности русской бабы. Так, этнограф О. П. Семенова – Тянь – Шанская считала, что любую бабу можно было легко купить деньгами или подарком. Одна крестьянка наивно признавалась: «Прижила себе на горе сына и всего за пустяк, за десяток яблок» ^[15]. Писатель А. Н. Энгельгардт утверждал, что «нравы деревенских баб и девок до невероятности просты: деньги, какой-нибудь платок, при известных обстоятельствах, лишь бы никто не знал, лишь бы все было шито-крыто, так делают все» ^[16]. «Случайная» проституция практиковалась не только женщинами, пожившими в городах, но и бабами, которые долго проработали в помещичьих усадьбах ^{[8, т. 2, ч. 2, с. 199]}.

Изученный материал дает основание утверждать, что в отдельных селах страны существовала т.н. гостеприимная проституция. По наблюдениям публициста С. Шашкова, «на севере России хозяин, отдавая в наем квартиру, предлагает жильцу свою супругу или дочь, увеличивая, разумеется, при этом квартирную плату» ^[17]. В ряде сел Болховского уезда Орловской губернии существовал обычай почетным гостям (старшине, волостному писарю, судьям, заезжим купцам) предлагать для плотских утех своих жен или невесток, если сын находился в отлучке. При этом прагматичные крестьяне не забывали брать плату за оказанные услуги. В селах Мешкове и Коневке того же уезда бедные крестьяне без смущения посылали своих жен к приказчику, или к какому–либо состоятельном лицу за деньгами на табак или на хлеб, заставляя их расплачиваться своим телом ^{[2, д. 1054, л. 4; д. 1011, л. 10, 12]}.

Крестьянки являлись основным контингентом городских домов терпимости, который формировался из числа бывших селянок, приезжавших в город на заработки. По мнению А. И. Федорова, «самая большая часть домов терпимости принадлежит к крестьянскому сословию, меньшая – мещанскому» ^[18]. Создание разветвленной сети железных дорог, соединившей многие крупные города империи, поддерживало постоянный приток в город сельских женщин в поисках работы. Большая часть молодого женского населения из разоренной деревни не могла найти сносную работу или устраивалась без достаточного денежного довольствия, что автоматически толкало на рынок сексуальных услуг ^[19].Если в начале 90-х гг. XIX в. крестьянки составляли 47,6% ^[20] от общего числа проституток Петербурга, то в 1910 г. их доля выросла до 70% ^[21]. И это явление можно назвать вполне закономерным. Соблазн большого города сильнее всего действовал на людей, впервые с ним столкнувшихся. И чем мощнее становились миграционные потоки, тем больше усложнялся процесс адаптации приезжих к новым условиям жизни в городе [Там же].

Девиантность в сексуальных отношения русских крестьян конца XIX – начала XX в. была обусловлена трансформацией традиционного уклада жизни русского села. Возросшая социальная мобильность сельского населения, при ослаблении регламентирующей роли семьи, прихода, общины, вела к подрыву нравственных устоев деревни, а, следовательно, к большей свободе в сфере половых отношений. Участившиеся связи крестьян с городом, а, порой, и перемена их социального статуса, разрушали прочность семейных уз, меняли традиционные представления о девичьей чести и супружеской верности.

В пореформенный период на фоне ухудшения криминальной ситуации в России в целом, был отмечен и рост числа сексуальных преступлений. Число таких преступлений, зафиксированных полицией, составляло в среднем в год (тыс.): 1874–1883 гг. – 1.8; 1884–1893 гг. – 3.1; 1894–1905 гг. – 9,7 ^[22]. Данные моральной статистики указывают на то, что за три десятилетия количество сексуальных преступлений в стране выросло более чем в пять раз. Причина заключалась в том, что в ходе модернизации общественной жизни менялись ценностные ориентации и стандарты поведения, а это неизбежно вело к росту отклоняющегося поведения и преступности.

Преступления против чести и достоинства женщины не были широко распространены в русской деревне. За десятилетие с 1857 по 1866 г. в Тамбовской губернии было зарегистрировано 8596 преступлений, из них растлений и изнасилований – 90, что составило 1,04% от общего числа совершенных преступлений ^[23]. Криминогенность крестьянства была значительно ниже уровня преступности представителей других сословий. По данным статистики в Тамбовской губернии, в период с 1881 по 1906 г. за преступления против чести и целомудрия женщин было осуждено 162 человека, в том числе, крестьян – 120 или 74% от всех осужденных за этот вид преступления ^[24]. При этом, крестьяне в этот период составляли более 90 % населения губернии. Таким образом, исследуемый тип преступлений был в большей мере присущ городскому населению, чем сельскому.

В обыденном восприятии жителей русского села поругание чести женщины считалось грехом и тяжким преступлением. По сообщению корреспондента Этнографического бюро из Тамбовской губернии, «изнасилование женщин, безразлично возрастов и положения, по народным воззрениям, считается самым бесчестнейшим преступлением. Изнасилованная девушка ничего не теряет, выходя замуж, зато насильник делается общим посмешищем: его народ сторонится, не каждая девушка решится выйти за него замуж, будь он даже богат» ^{[2, д. 2036, л. 2]}. Правда, в отдельных селениях Орловской губернии случаи изнасилования не встречали столь сурового осуждения, напротив, к ним относились достаточно равнодушно. В случае изнасилования женщины здесь говорили: «Не околица – затворица», а про девушек – «Сука не захочет, кобель не вскочит» ^{[2, д. 1054, л. 4]}. Однако, факты изнасилования женщин не были для русской деревни явлением распространенным. По утверждению сельского информатора из Болховского уезда Орловской губернии, «изнасилования случаются очень редко» ^{[2, д. 1011, л. 7]}.

По уголовному праву Российской империи изнасилование квалифицировалось как тяжкое преступление. Действующее законодательство за преступления против чести и целомудрия женщины или девицы, достигшей 14 лет, предусматривало наказание в виде лишения всех прав состояния и ссылку на каторжные работы сроком от четырех до восьми лет ^[25]. В сельской действительности посягательство на честь и достоинство женщины редко становились предметом судебного разбирательства. Если это случалось, наказание преступников было не таким строгим как в официальном законодательстве. В 1884 г. один из волостных судов Бузулукского уезда Самарской губернии приговорил двух крестьян за изнасилование девушки к уплате 10 руб. в пользу родителей девушки и покупки ½ ведра водки в пользу судей ^{[26, с. 62]}. Порой, дела такого рода в деревне решали на сельском сходе. По наблюдению кн. Костомарова, изучавшего обычное право старожил Томской губернии, насильников наказывали на сельском сходе розгами, а растление очень часто кончалось мировой с обиженной девушкой и ее родственниками ^{[27, с. 10]}.

Нормы обычного права, бытовавшие в русской деревне, допускали в качестве возмездия месть обидчику. В русском селе были известны случаи самосуда по отношению к насильникам. Так, в Песоцкой волости столичной губернии за изнасилование своей жены муж со своим приятелем зазвал насильника в баню и повредил ему часть полового органа, отпустивши его зимой голого. Местные жители, узнав об этом, одобрительно говорили: «Ловко он его обработал!» ^{[8, т. 6, с. 374]}. В этой же местности молодые ребята жестоко избили мужика, изнасиловавшего малолетнюю девочку. И в этом случае самоуправство деревенских молодцов нашло самую горячую поддержку со стороны односельчан. Они утверждали: «Убить его надо, пакостника!» [Там же]

В повседневности русского села сексуальное насилие над детьми не относилось к преступлениям часто совершаемым. Они носили гетеросексуальный характер, нами не обнаружен ни один эпизод, когда жертвой посягательства стал бы крестьянский мальчик.

О статистике преступлений, связанных с сексуальным насилием над детьми, говорить сложно, поскольку учет их не велся. Поэтому мы решили сосредоточить свое внимание на анализе тех немногих фактов, которые были обнаружены в материалах судебных дел. Приведем одно из таких. Судебным следователем 2-го участка Шацкого уезда Тамбовской губернии 9 мая 1879 г. было возбуждено дело об изнасиловании крестьянской девочки Татьяны Поповой, 10 лет. О произошедшем преступлении властям сообщил волостной старшина на основании словесного заявления отца девочки, крестьянина села Ново-Березов Степана Филипповича Попова. Из показаний потерпевшей следовало, что в воскресенье, 29 апреля, после обеда она с подружкой пошли играть на луг. Когда они проходили мимо гумна, то встретили односельчанина Ивана Сафоновича Рассказова, 30 лет, который схватил ее и потащил на гумно. Затем, со слов потерпевшей, он «заворотил сарафан и рубаху, вынул свою «чичирку» из портков и стал ею пихать пониже живота, от чего из этого места пошла кровь и замарала рубаху, которую мать потом вымыла» [Там же, л. 4-4об]. Свидетели - отставной рядовой Кондратий Муравлев и крестьянин Афанасий Поворов по существу ничего показать не смогли и факт изнасилования не подтвердили. Подружка потерпевшей Елена Берестинская показала, что Иван Рассказов, встретив их, стал играть с Татьяной, а она сама пошла дальше, так как впереди шел ее пьяный отец и она боялась, чтобы он не упал и не выронил денег [Там же. Л. 5-6об].

Из протокола № 3 от 23 мая 1879 г. следует, что земский врач Лимберг в присутствии понятых провел судебно-медицинское освидетельствование Татьяны Поповой. В результате чего он пришел к выводу, что «девственная плева цела и никаких повреждений половых органов не существует, а, следовательно, изнасилования не было» [Там же, л. 7]. Постановлением от 25 июня 1879 г. дело было прекращено, однако Тамбовский окружной суд определением от 7 августа 1879 г. в прекращении дела отказал и возвратил его для дальнейшего производства по обвинению Ивана Рассказова в попытке изнасилования [Там же, л. 8]. Отсутствие в изученных документах судебного решения не позволило выяснить, чем закончилось это дело. Однако, можно утверждать, что если изнасилование девочки и не произошло, то действия сексуального характера определенно имели место.

Нами были обнаружены и факты инцеста в крестьянской семье. Вот один из таких эпизодов, ставший предметом судебного разбирательства. В апреле 1878 г. в Тамбовском окружном суде разбиралось дело по обвинению крестьянина села Царевки Кирсановкого уезда Егора Цуканова, 30 лет от роду по обвинению в растлении девицы Христианы Афанасьевой, 12 лет. Из рапорта сотского села Царевки от 14 февраля 1877 г. следует, что крестьянин Егор Михайлович Цуканов изнасиловал свояченицу Христиану. В результате судебно-медицинского осмотра потерпевшей было установлено, что вход во влагалище расширен и имеется разрыв девственной плевы, который произошел вследствие введения во влагалище детородного члена [Там же, л. 9-9об].

Аналогичное преступление зафиксировано в следственных материалах дел прокурора Тамбовского окружного суда. Из донесения урядника Архангельской волости Борисоглебского уезда Тамбовской губернии Щербакова от 20 июля 1915 г. явствует, что девица Пелагея Хорошилова, 16 лет, крестьянка села Архангельское, заявила о том, что в первых числах июля при уборке в поле ржи ее изнасиловал родной отец, Василий Артемович Хорошилов, 37 лет от роду. Свидетелем произошедшего насилия был ее двоюродный брат, Василий Рыльков, 10 лет. Она также добавила, что раньше заявить об этом не могла потому, что отец ее никуда не пускал и угрожал ей ее задушить ^{[29, д. 3999, л. 6]}. При освидетельствовании П. Хорошиловой был обнаружен надрыв девственной плевы уже зарубцевавшийся [Там же, л. 19об].

Факты насилия над несовершеннолетними в русской деревне не часто, но были отмечаемы в сводках о происшествиях, публикуемых провинциальными газетами. Вот одно из таких сообщений, обнаруженное в местной печати. По сообщению корреспондента газеты «Тамбовский край», в селе Дерябкино Ростошинской волости Борисоглебского уезда крестьянин Емельян Луньков, 17 лет, в июне 1914 г. изнасиловал девочку 11 лет. Преступник схватил игравшую у дома своего отца Праскофью и, затащив ее в дом, надругался над ней. Девочка сначала об этом никому не сказала, но затем, сильно заболев, рассказала о произошедшем матери ^[30]. Чем закончилось следствие, и какое наказание понес насильник, нам установить не удалось.

К изнасилованию несовершеннолетних девушек в русской деревне относились строже всего. По мнению крестьян, «тот человек, кто совершил такое, по их понятиям, становился наравне с сатаной» ^{[2, д. 1320, л. 2]}. Однако, на практике сексуальные действия насильственного характера по отношению к несовершеннолетним редко являлись предметом судебного разбирательства. По сообщению (1899 г.) корреспондента Этнографического бюро, жителя с. Крестовоздвиженские Рябинки Болховского уезда Орловской губернии, «при изнасиловании несовершеннолетней родители судились с виновником преступления или брали с него мировую – несколько рублей денег» ^{[2, д. 1054, л. 4]}. Правовые традиции русского села допускали полюбовное решение конфликта сторон, как в гражданских, так и в уголовных делах. Такая сделка, по свидетельству сельских жителей, практиковалась в преступлениях против целомудрия ^{[8, т. 2, ч. 1, с. 47]}.

Существование практики примирения в делах об изнасиловании несовершеннолетних детей в досудебном порядке подтверждается как свидетельством самих крестьян, так и суждением сторонних лиц. Вот некоторые из них. О. П. Семенова–Тянь–Шанская, в своем этнографическом исследовании «Жизнь Ивана», приводит случай, когда караульный яблоневого сада, возраста 20 лет, изнасиловал 13 летнюю девочку, и мать этой девочки примирилась с обидчиком за 3 рубля ^[15]. По сообщению (1899 г.) информатора из Санкт-Петербургской губернии, крестьянин д. Кусково, отличавшийся распутным поведением, изнасиловал девочку, сироту 15 лет. Тетка потерпевшей хода делу не дала, за что насильник работал на нее целый год бесплатно ^{[8, т. 6, с. 374]}. В Любимском уезде Ярославской губернии богатый крестьянин Н. К. изнасиловал жившую у него в услужении работницу Анну Н., девушку девятнадцати лет. Дело также до суда не дошло, стороны «смирились». Н.К. сшил потерпевшей девушке новое пальто, платье, а родителям ее выдал пятьдесят руб. серебром ^{[8, т. 2, ч. 2, с. 20]}.

Даже будучи осужденными за такие преступления, крестьяне верили, что их примирение с потерпевшей является основанием для освобождения их от наказания. Вот один из таких примеров. 26 февраля 1908 г. к судебному следователю Грайворонского уезда Курской губернии обратилась 15-летняя девочка, крестьянка села Казачьей Лисички, Елена Богданова и заявила, что 23 февраля, в то время, когда она брала в сарае корм для лошадей, к ней сзади подбежал крестьянин Тимофей Ланшин, повалил на солому и изнасиловал. Суд признал Ланшина виновным в совершенном им проступке и назначил наказание в виде тюремного заключения. Находясь там, он подал прошение: «Прошу освободить меня из тюрьмы ввиду примирения с Еленой Богдановой и ее отцом, вину мою они простили, а Елена согласилась выйти за меня замуж» ^[31].

Таким образом, правовыми обычаями русского села считались допустимыми как самочинная расправа с насильником, так и примирение сторон при условии материальной компенсации потерпевшей. Позитивное право предполагало иную ответственность за данный вид преступления. Уголовное законодательство Российской империи квалифицировало изнасилование несовершеннолетних как тяжкое преступление. По статье 1523 Уложения о наказаниях уголовных и исправительных 1885 г. «за растление девицы, не достигшей четырнадцатилетнего возраста, если оно было сопровождаемо насилием, виновный подвергался лишению всех прав состояния и ссылке на каторжные работы сроком от десяти до двенадцати лет» ^{[32, с. 693]}.

До судов доходила лишь малая толика дел об изнасиловании женщин. По этой причине уголовная статистика вряд ли поможет восстановить объективную картину по данной проблеме. С этой оговоркой все же обратимся к этому источнику. Согласно данным ведомостей судебно–медицинских исследований по Тамбовской губернии, растлений и изнасилований в уездах было зарегистрировано в 1870 г. – 7, 1884 г. – 26, 1900 – 31 ^[34]. Даже такое выборочное сравнение за 30 лет указывает на рост сексуальных преступлений. По нашему мнению, за указанный срок выросло не число изнасилований, а увеличилось количество обращений потерпевших. По мере роста самосознания сельской женщины, усилилось и стремление защитить свою честь и женское достоинство. Этот вид преступления перестал носить латентный характер.

Исследуя данный вид преступления, следует сказать и о причинах деревенских изнасилований. Нужно признать, что сам крестьянский быт создавал условия для проявления сексуальной агрессии. Половые отношения в семейной повседневности были лишены интимности. В крестьянской избе все спали вместе и млад и стар, мужчины и женщины. Крестьянские дети могли не раз являться невольными свидетелями соитий своих родителей. Земский врач А. А. Жуковский писал: «Днем и ночью, во время работы и отдыха, сна и развлечений они (т.е. женщины) постоянно находятся в самых близких отношениях с мужчинами, подобно им грубыми, не умеющим обуздать своих страстей и не привыкшими уважать права женщин. Ни в одном слое общества не бывает такого большого числа изнасилований незрелыми мальчиками малолетних девочек, как в простом народе» ^{[34, c. 120]}.

Анализ содержания судебных дел показал, что преступниками оказывались люди разных возрастных категорий и морально–нравственного облика. Но причиной подобных преступлений не всегда служила только нравственная распущенность мужчин. Своеобразной провокацией сексуальной агрессии мужчин являлся обычай летних ночевок незамужних девушек в так называемых «мазанках» и амбарах. Так создавались оптимальные условия для интимных свиданий, которые порой заканчивались плачевным образом. Знаток обычного права Е.И. Якушкин сообщал, что «во многих местах на посиделках, беседах и вечеринках по окончании пирушки девушки и парни ложатся спать попарно. Родители смотрят на вечеринки как на дело обыкновенное и выказывают недовольство, только если девушка забеременеет» ^{[26, с. 32]}.

Некоторые женщины намеренно провоцировали подобные ситуации с целью наживы ^{[29, д. 3658, л. 13,13об]}. Девушки, вступавшие в добрачные связи, не особо тяготились вопросами нравственности до тех пор, пока потенциальные женихи не отказывались жениться. Нового обещания жениться, порой, хватало для прекращения судебного преследования [Там же, л. 48]. В противном случае, несостоявшиеся невесты, считая себя потерпевшими, обращались в суд за восстановлением поруганной чести [Там же, д. 3487, л. 9, 11]. Так крестьянка д. Тихвиновки Инаковской волости Кирсановского уезда Тамбовской губернии Марина Уварова обратилась (1914 г.) в окружной суд с обвинением Павла Овчинникова в обольщении. Из показания потерпевшей следовало, что после лишения ее невинности она имела с Овчинниковым сношения много раз и даже родила от него дочь. Дело было прекращено за отсутствием состава преступления [Там же, д. 4157, л. 10-17].

Имели место в деревне и так называемые мнимые изнасилования. Примером может служить дело (1914 г.) крестьянина Василия Гребенникова по обвинению его в изнасиловании Анны Карнауховой, 14 лет, крестьянки Космодевьянской слободы Лысогороской волости Тамбовского уезда. Из показания потерпевшей следовало, что хозяин, будучи пьяным, позвал ее в ригу резать сечку для скота, где и изнасиловал. В результате судебно-медицинского освидетельствования было установлено, что Карнаухова насилию не подвергалась, и судебное разбирательство было прекращено [Там же, д. 3796, л. 12-15].

Возраст «жертвы сексуального насилия»» дает основание предположить, что оговор был хорошо продуман, а приводимые ей подробности сцены изнасилования должны были убедить следователя в правдивости ее слов. Поводом для ложного обвинения могла быть недодача расчета хозяином и возникшее желание отомстить обидчику, прибегнув к беспроигрышному сюжету о сексуальном насилии. Корыстный мотив такого рода действий был, по всей видимости, преобладающим.

Одним из видов половых преступлений, преследуемым уголовным законом, являлся инцест (кровосмешение). По канонам православной церкви, половая связь в кровном родстве и по свойству считалась тяжким грехом. В соответствии с требованием церковного устава на кровосмесителей накладывалась епитимья. Российский закон признавал инцест деянием преступным, уголовно наказуемым и жестоко карал виновных в нем. Воинским уставом Перта I артикулом 173 за кровосмешение в восходящей или нисходящей линии предусматривалась смертная казнь ^[36]. Уложением о наказаниях 1885 г., виновные в кровосмешении приговаривались «к лишению всех права состояния и к ссылке в отдаленные места Сибири для заключения там, в тюрьме в уединении на шесть лет и восемь месяцев» ^{[32, с. 751]}. При кровосмешении во второй степени родства срок тюремного заключения сокращался вдвое [Там же, с. 753].

В правовой традиции русского села кровосмешение воспринималось как грех и преступление, виновник которого, по убеждению крестьян, должен быть подвергнут осуждению и тяжелому наказанию. Исходя из таких взглядов, сельские жители, как правило, передавали преступника в руки властей ^{[8, т. 3, с. 330]}. По понятию крестьян, кровосмешение разграничивалось по степени важности и преступности. Считая тяжким грехом и преступлением половые отношения в кровном родстве, жители села придавали меньшее значение случаям кровосмешения при свойстве, еще меньше при духовном родстве [Там же].

По сведениям,собранным князем Н. Костровым за двадцатипятилетний период (1836 – 1861 гг.), судами Томской губернии было рассмотрено 155 случаев насильственного растления. 19 из числа этих преступлений имели характер инцеста. Один относился к растлению дедом внучки, семь - к растлению отцами несовершеннолетних дочерей, три - отчимами падчериц, три - дядями племянниц, два – двоюродными братьями сестер, три - малолетними малолетних (14 летний мальчик 3 и 4 летних девочек и 11 летний 4 летнюю). В марте 1845 г. 70-ти летний крестьянин д. Верхнее-Маицкой Каинского округа Томской губернии Антон Пономарев, напившись пьян, растлил 9-ти летнюю внучку, девочку Авдотью Пономареву ^{[27, с. 74]}. В июне 1855 г. несколько крестьян с. Шиницина Каинского округа поймали на месте крестьянина Ивана Махина, 70 лет, в прелюбодейной связи с падчерицей Акулиной, 14 лет. Следствием было установлено, что Махин растлил Акулину в 1853 г. и с того времени постоянно жил с ней. Кроме того в 1855 г. он растлил и другую падчерицу свою Марью, 9 лет, и также жил с ней в течение двух недель, пока не был арестован [Там же, 77-78].

В крестьянском дворе, когда бок о бок жило несколько семей, порой возникали замысловатые любовные треугольники. Знаток обычного права Е. И. Якушкин в своем исследовании приводит пример, когда крестьянин 71 года был пойман односельчанами на месте преступной связи с женой родного внука ^{[26, с. 391]}. По сведениям (1899 г.) из Пошехонского уезда Ярославской губернии, в местных селах имелись случаи сожительства тещи с зятем, преступной связи со свояченицей ^{[8, т. 2, ч. 1, с. 504]}. В орловском с. Коневке было «распространено сожительство между деверем и невесткой. В некоторых семействах младшие братья потому и не женились, что жили со своими невестками» ^{[2, д. 1011, л. 19]}. По мнению тамбовских крестьян, кровосмешение с женой брата вызывалось качественным превосходством того брата, который отбил жену. Братья не особенно ссорились по этому поводу, а окружающие к такому явлению относились снисходительно. Дела о кровосмешении не доходили до волостного суда, и кровосмесителей никто не наказывал [Там же, д. 2036, л. 3].

Среди преступлений на сексуальной почве наибольшее распространение в русском селе имело снохачество. Следует признать, что половая близость между главой крестьянской семьи (большаком) и снохой не была явлением исключительным, а для патриархального уклада сельского быта, в какой то мере и обыденным. «Нигде, кажется, кроме России, – писал В. Д. Набоков, – нет по крайне мере того, чтобы один вид кровосмешения приобрел характер почти нормального бытового явления, получив соответствующее техническое название – снохачество» ^{[34, с. 52]}. Наблюдатели отмечали, что этот обычай был жив и в конце XIX в., причем, одной из причин его сохранения являлся сезонный отток молодых мужчин на заработки. Хотя эта форма кровосмешения была осуждаема просвещенным обществом, крестьяне ее не считали серьезным правонарушением ^[36]. В ряде мест, где снохачество было распространенно, этому пороку не придавали особого значения. Более того, иногда о снохаче с долей сочувствия говорили: «Сноху любит. Ен с ней живет как с женой, понравилась ему» ^{[2, д. 1054, л. 5]}. По наблюдению краеведа и этнографа А. В. Балова, в ярославских селах «снохачество или незаконное сожительство свекра со снохой - явление довольно нередкое» ^{[8, т. 2, ч. 1, с. 464]}.

Причину существования этой формы удовлетворения сексуальных потребностей следует видеть в особенностях крестьянского быта. Одна из причин – это ранние браки. В середине XIX в., по сведениям А. П. Звонкова, в селах Елатомского уезда Тамбовской губернии было принято женить 12 – 13 летних мальчиков на невестах 16 – 17 лет. Отцы, склонные к снохачеству, умышленно женили своих сыновей молодыми для того, чтобы пользоваться их неопытностью ^[37]. Другая причина снохачества - уже упомянутые выше отхожие промыслы крестьян. «Молодой супруг не проживет иной раз и году, как отец отправляет его на Волгу или куда-нибудь в работники. Жена остается одна под слабым контролем свекрови» [Там же]. Из Болховского уезда Орловской губернии информатор в 1899 г. сообщал: «Снохачество здесь распространено потому, что мужья уходят на заработки, видятся с женами только два раза в год, свекор же остается дома и распоряжается по своему усмотрению» ^{[2, д. 2036, л. 2]}. Автор корреспонденции из Пошехонского уезда Ярославской губернии отмечал, что при господстве в уезде отхожих промыслов молодые люди нередко через месяц или два уезжают на чужую сторону на год, а то и более, как, например, все лица, живущие в услужении в торговых заведениях г. Петербурга и Москвы ^{[8, т. 2, ч. 1, с. 464]}. Аналогичные по содержанию сведения поступили из Медынского уезда Калужской губернии. «Часты случаи в семьях, где молодой муж, работая на фабрике, годами отсутствует или отбывает военную службу, а свекор начинает снохачить самым дерзким и грубым образом» ^{[8, т. 3, с. 433]}.

Механизм склонения снохи к сожительству со свекром был достаточно прост. Пользуясь отсутствием сына (отход, служба), а иногда и в его присутствии, свекор принуждал сноху к половой близости. В ход шли все средства: и уговоры, и подарки, и посулы легкой работы. Обычно такая целенаправленная осада давала свой результат. В ином случае, уделом молодухи становилась непосильная работа, сопровождаемая придирками, ругательствами, а нередко и побоями ^[38]. Жизнь женщин, отказавших своим свекрам в их плотских желаниях, по мнению сельского корреспондента из Калужской губернии, становилась невыносимо мучительной ^{[8, т. 3, с. 433]}. По словам крестьянки, испытавшей на себе снохачество, в случае отказа свекру, тот мстил снохе, наговаривая на нее сыну всякие гадости о том, что та имела в его отсутствие связь с посторонними мужчинами [Там же, с. 553]. Дореволюционный цивилист Е. Т. Соловьев в своем труде отмечал, что «когда сноха не желает быть сожительницей свекра, ей достаются от него жестокие побои, арест в подполе, погребе или в холодном амбаре» ^[39].

Типичный пример склонения свекром снох к половой близости приведен в корреспонденции (1899 г.) жителя села Крестовоздвиженские Рябинки Болховского уезда Орловской губернии В. Т. Перькова. «Богатый крестьянин Семин 46 лет, имея болезненную жену, услал двух своих сыновей на «шахты», сам остался с двумя невестками. Начал он подбиваться к жене старшего сына Григория, а так как крестьянские женщины очень слабы к нарядам и имеют пристрастие к спиртным напиткам, то понятно, что свекор в скорости сошелся с невесткой. Далее он начал «лабуниться» к младшей. Долго она не сдавалась, но вследствие притеснения и подарков – согласилась. Младшая невестка, заметив «амуры» свекра со старшей, привела свекровь в сарай во время их соития. Кончилось дело тем, что старухе муж купил синий кубовый сарафан, а невесткам подарил по платку» ^{[2, д. 1054, л. 2]}.

Семейные любовные коллизии не всегда разрешались столь благополучно. Противоестественная половая связь в крестьянской семье порой имела трагический финал. По сообщению «Донских областных ведомостей» за 1873 г., жена убила мужа, уличив его в снохачестве ^{[26, с. 120]}. Крестьянин с. Поповка Подгоренской волости Козловского уезда Тамбовской губернии Филимон Волков убил свою жену за незаконное сожительство ее с его отцом ^[41]. Случай убийства сыном отца-снохача имел место в с. Бежаницы Псковской губернии ^{[8, т. 6, с. 247]}. В начале ХХ в. в окружном суде слушалось дело Матрены К. и ее свекра Дмитрия К., обвиняемых в детоубийстве. Обвиняемая Матрена К., крестьянка, замужняя, 30 лет, на расспросы полицейского урядника призналась ему, что в продолжение 6 лет, подчиняясь настоянию свекра, состоит в связи с ним, прижила от него сына, которому в настоящее время около пяти лет. От него же она забеременела вторично. Свекор Дмитрий К., крестьянин, 59 лет, узнав о приближении родов, приказал ей идти в ригу и, как только она родила, схватил ребенка, зарыл его в землю в сарае ^{[41, с. 285]}. В с. Чистые Бочкари Костромской губернии мать крестьянина Кочнева, находившаяся с ним в любовной связи, отравила свою сноху. Поводом к отправлению послужила ревность. Любовную связь матери и сына подтвердили на следствии их родственники ^[42].

Редко молодые бабы пытались найти защиту от посягательств со стороны свекра в волостном суде, но, как правило, те устранялись от разбора таких дел. Правда, И. Г. Оршанский в своем исследовании приводит пример, когда по жалобе снохи на уговор свекра к снохачеству, последний решением волостного суда был лишен «большины» ^[43]. Но это было скорее исключением, чем правилом. В тех случаях, когда преступная связь свекра со снохой открывалась, виновной, как правило, признавалась женщина, которую ожидала жестокая расправа со стороны мужа. Вот характерный итог самочинной расправы. «Жена была избита до полусмерти; волосы наполовину были вырваны, лицо превращено в один сплошной синяк, тело исщипано, одежда изорвана в мелкие клочки, так что женщина очутилась на улице совсем нагая» ^{[8, т. 3, с. 553]}.

Следует отметить, что при определенной распространенности этого преступного порока в русской деревне, крестьяне прекрасно осознавали всю тяжесть греха такой связи. Так, в Орловской губернии кровосмешение оценивалось как большое преступление перед православной верой, за которое не будет прощения от Бога на том свете ^{[2, д. 1320, л. 4]}. Ярославские крестьяне приравнивали снохачество к кровосмешению с дочерью. «Муж и жена – одно тело, един дух. Отец, живший с женой сына, все равно, что живет со своим сыном, или дочерью» ^{[8, т. 2, ч. 2, с. 200]}. По отзывам крестьян Борисоглебского уезда Тамбовской губернии, снохачество встречалось часто, но традиционно считалось в селе самым позорным грехом. Снохачи на сходе при решении общественных дел игнорировались, так как каждый мог им сказать: «Убирайся к черту, снохач, не твое тут дело» ^{[2, д. 2036, л. 2]}. В селах Псковщины к снохачеству относились неодобрительно, снохачей в местных деревнях величали «блудниками», «срамниками» ^{[8, т. 6, с. 246]}. Крестьяне Калужской губернии в качестве наказания удаляли снохачей из сельского общества ^{[8, т. 3, с. 330]}.

По признанию сельского информатора из Тверской губернии, «на взаимные отношения членов семейства снохачество имеет самые пагубное влияние: в большинстве случаев результатом его бывают ссоры, ругань, раздел и каторжная жизнь жены, иногда – уход ее из дома, но до волостного суда дела о снохачестве не доходят» ^{[8, т. 1, с. 478]}. Аналогичен вывод, содержащийся в корреспонденции, присланной из Ярославской губернии: «Нам никогда не приходилось слышать, чтобы дело о снохачестве разбиралось на волостном суде» ^{[8, т. 2, ч. 2, с. 201]}. При этом действующее уголовное законодательство за кровосмешение в первой степени свойства (т.е. с тещей или свекром, зятем или снохой) предусматривало наказание в виде ссылки на жительство в Сибирь или отдачу в исправительные арестантские отделения ^{[25, с. 753]}. Таким образом, оценка данного преступления в обыденном сознании крестьян существенно отличалась от требований официального законодательства.

По мере распада патриархальной семьи и увеличения числа крестьянских разделов, снохачество как явление сельского быта стало сходить на нет. Эта тенденция была подмечена информаторами Этнографического бюро. Один из них, житель Васильсурского уезда Нижегородской губернии С. В. Корвин-Круковский, в частности, сообщал, что «с ослаблением родительской власти, с более частыми и распространенными в настоящее время семейными разделами и выделами, – более частые в старину случаи снохачества в настоящее время становятся все более и более редкими» ^{[8, т. 4, с. 153]}.

О сексуальных инверсиях в крестьянской среде писать труднее всего в силу скрытости этого явления, а соответственно и отсутствия источников. Однако, можно определенно утверждать, что половые извращения для сельского населения были характерны в меньшей мере, чем для просвещенной части общества. По свидетельству публициста конца XIX в. С. С. Шашкова, «противоестественные пороки распространены ужасно. Педерастия свирепствует не только на Кавказе и других азиатских местностях, но и в Петербурге, и везде, даже в деревнях. Она распространена в войсках и, особенно, в закрытых учебных заведениях» ^[17]. Напротив, Н. Костров отмечал, что в сибирских деревнях этот порок почти неизвестен. По его данным, за период с 1836 по 1861 г. было всего 4 дела по обвинению в гомосексуализме, из которых в 3 были замешаны малолетние дети ^{[27, с. 76]}.

Впервые уголовная ответственность за половую связь между мужчинами была предусмотрена в российском законодательстве второй половины XVII в. В качестве наказания содомитов сжигали. В статье 166 Воинского устава Петра I за добровольное мужеложство предписывалось «жестоко на теле наказать обоих». Насильственные действия карались смертной казнью или вечной ссылкой на галеры ^[35]. По своду законов 1842 г. уличенных в педерастии лишали всех прав состояния, наказывали плетью и ссылали на каторжные работы. Согласно ст. 996-й Уложения 1885 г. за квалифицированные виды извращений (педерастия с насилием, с малолетним или слабоумным) назначались каторжные работы сроком от 10 до 12 лет ^{[32, с. 513]}. В Уложении 1903 г. наказание за мужеложство было смягчено. Педерастия с обоюдного согласия каралась заключением в тюрьму сроком не менее трех месяцев. При наличии отягчающих условий срок заключения увеличивался до трех лет. Насилие по отношению к ребенку, не достигшему 14 лет, наказывалось каторжными работами на срок до 8 лет ^[44].

К фактам лесбийской любви отечественное законодательство было более снисходительным. Половое сношение между женщинами, совершенное не публично и по взаимному согласию уголовному преследованию не подлежало. Однако, ответственности подлежало сношение с ребенком до 14 лет. За этот вид преступления закон предусматривал наказание в виде заключения в исправительный дом на срок не более трех лет. В случаях квалифицированных – злоупотребление властью и угроза – наказание усиливалось – заключением в исправительный дом сроком не менее трех лет.

Что касается правоприменительной практики, то нам не удалось обнаружить ни одного уголовного дела по обвинению крестьянок в данном виде преступления. Однако, следует отметить, что дореволюционный исследователь права, профессор И. Тарновский утверждал, что гомосексуализм не является таким уж противоестественным, как считали многие. Он подчеркивал масштабы распространения лесбиянства в качестве народного обычая среди лиц, находящихся на нижних ступенях социальной лестницы ^[45]. Крестьянское общество воспринимало сексуальные отношения, адаптируя их к гетеросексуальной схеме. Американский исследователь Лора Энгельштейн в своем исследовании приводит пример крестьянки Марии Шашниной. Она сумела обеспечить полное удовлетворение сексуальных потребностей ряда жительниц своей деревни на «манер мужчины», как позже они признавали на суде ^{[34, с. 165]}. В этнографических источниках имеется лишь одно упоминание о девице, 28 лет, имевшей связь с молодой вдовой соседней деревни. В селе ее называли «двухсбруйной», из чего можно предположить, что речь шла о женщине-гермафродите ^{[8, т. 2, ч. 2, с. 65]}.

Изученные источники дают возможность утверждать, что мужской гомосексуализм, наказуемый по уголовному праву, не был распространен в крестьянской среде. К ответственности по обвинению в педерастии, согласно сведениям уголовной статистики, в период с 1874 по 1904 г., в России к суду было привлечено 1066 мужчин, из которых 440 было осуждено ^{[46, с. 11]}. На 100 осужденных за это преступление на долю крестьян приходилось 56,6%, в то время как в общих данных о преступлениях, их доля составляла 68,6% [Там же, с. 12-13]. Этот порок был в большей мере характерен для российских городов. Удельный вес жителей города составлял 12,8% от всего числа населения страны, в то же время 45% осужденных за содомию составляли горожане. На долю сельских жителей приходилось 55% осужденных педерастов, притом, что 87,2% россиян проживало в деревнях [Там же, с. 18-19]. Интересна статистика в плане занятий осужденных. Среди осужденных за мужеложство 31,6% приходилось на занятых в сельском хозяйстве, а на фабрично-заводских рабочих, поденщиков и прислугу – 37,4% [Там же, с. 13-14].

Одним из каналов проникновения в сельскую среду преступной страсти следует признать отхожий промысел. В 1860-е гг. предметом судебного разбирательства стала проституция в петербургских банях артелей банщиков. Столичные педерасты находили себе партнеров среди молодых извозчиков, дворников, подмастерья, одним словом, вчерашних выходцев из деревни ^{[48, с. 238]}. Таким образом, преступному пороку в большей мере были подвержены маргинальные слои общества. Определенное влияние в плане сексуальной ориентации на русское село оказало просвещенное общество, которому в большей мере были присущи половые извращения ^[48]. Профессор В. Тарновский, ссылаясь на мнение известных ему гомосексуалистов, сообщал, что по их отзывам «русский простолюдин относится крайне снисходительно к порочным предложениям, «барским наклонностям», как он их называет» ^{[45, с. 9]}.

Педерастия в крестьянской среде не получила широкого распространения, жители села относились к содомскому греху с нескрываемым отвращением ^{[8, т. 2, ч. 1, с. 505]}. Назвать в русском селе кого-то «мужеложником», значит жестоко обидеть. В февраля 1869 г. крестьянин Боровлянской волости Барнаульского округа Томской губернии Михей Щукин назвал так крестьянина Матвея Усольцева. Хотя на суде он объяснил, что это была с его стороны шутка, но волостной суд присудил к штрафу за бесчестье в пользу обиженного в размере 3 руб., а в качестве дополнительного наказания назначил ему 15 ударов розгами ^{[27, с. 76]}.

Следует признать, что половые инверсии в сельскую среду вносились преимущественно извне. Неслучайно, что те немногие факты гомосексуализма в русской деревне, ставшие достоянием гласности, были связаны с представителями иного сословия, а порой и другой этнической принадлежности. В Пошехонском уезде Ярославской губернии был известен помещик, который удовлетворял свою страсть, покупая услуги надлежащих субъектов из местных крестьян. Как к самому помещику, так и к его сексуальным партнерам народ относился с отвращением и ненавистью. В этой местности поселился швейцарец-сыровар, который вовлек в порок педерастии слабоумного пастуха [Там же]. По сведениям уголовной статистики, процент осужденных иностранцев за гомосексуализм превышает более чем в семь раз процент их в общих данных о преступности (4,77% и 0,67%) ^{[46, с. 13]}. В калужских селах противоестественные пороки за преступление не считались, над ними лишь смеялись. Особенно над мужеложством. Местные крестьяне, ходившие на заработки в Крым, по возвращению, рассказывали о крымских татарах, особенно склонных к педерастии, и, смеясь друг над другом, называли «татарской женкой» ^{[8, т. 3, с. 558]}. Мнение русских крестьян о предрасположенности татар к мужеложству, подтверждается данными судебной статистики. Так доля представителей этого народа (10,45%), осужденных за педерастию, в десять раз большая, чем привлеченных за все виды преступлений (1,21%) ^{[46, с. 15]}.

По мнению автора очерка «Русская проституция» С. С. Шашкова, «скотоложство распространено, кажется, еще больше, чем педерастия. В некоторых местностях, например, в северо–восточных губерниях оно имеет полные права гражданства, и крестьяне здесь пользуются им даже как медицинским средством, будто бы избавляющим от лихорадки» ^{[17, с. 251]}. По наблюдениям кн. Костомарова, исследовавшего юридические обычаи населения Томской губернии, скотоложство в селе явление не редкое. Среди местных крестьян оно совершалось из суеверия, т.к. считалось единственным средством от продолжительной лихорадки ^{[27, с. 391]}. Таким образом, оба автора мотивом совокупления с животными считали бытовавшие в данных селах суеверия.

Утверждение приведенных авторов о распространенности скотоложства в русских селах не нашло своего подтверждения в изученных нами источниках. Напротив, есть основание утверждать, что этот грех, а в оценке уголовного права и преступление, не были свойственны русским крестьянам. По сообщению сельских корреспондентов, «противоестественные пороки не существуют» ^{[8, т. 3, с. 558]}, «скотоложство встречается как очень редкое исключение между идиотами и слабоумными пастухами» ^{[8, т. 2, ч. 1, с. 505]}. Криминалист В. О. Мержеевский, изучивший сведения по Петербургскому окружному суду за период с 1866 по 1872 г., обнаружил только 30 дел о скотоложстве. Среди обвиняемых было 23 крестьянина, 4 нижних чинов, 2 мещанина и 1 иностранец ^{[47, с. 268]}.

Скотоложство, как и мужеложство, воспринималось крестьянами, прежде всего, как великий грех, а лишь потом как преступление. По сообщению информатора (1899 г.), крестьяне одного из сел Болховского уезда Орловской губернии говорили, что в недавнее время одного крестьянина судили за содомию и сослали в Сибирь. В тоже время, над мужиком, замеченным в скотоложстве, только издевались и не давали ему прохода насмешками, но наказания не было ^{[2, д. 1054, л. 5]}. Мужики д. Козлово Ростовского уезда Ярославской губернии жаловались земскому начальнику на своего односельчанина, за то, что он «портит их кур», от чего у тех выходит наружу вся внутренность ^{[8, т. 2, ч. 2, с. 381]}. В одном из селений Симской волости той же губернии крестьянин вступил в половую связь с овцой. Крестьяне овцу эту убили, потому что, по их мнению, такая овца принесет зверя – наполовину человека, а наполовину скота [Там же].

То, что факты скотоложства имели место в сельской среде, подтверждается и материалами полицейского ведомства. В рапортах уездных исправников Тамбовской губернии за 1908 г. отмечено два таких эпизода. Пристав 5-го стана Тамбовского уезда рапортом от 7 июня 1908 г. доносил о том, что крестьянин с. Шадровка Курдюковской волости Яков Еремеевич Казьмин, 50 лет от роду, совершил скотоложство с лошадью крестьянина с. Пановых Кустов Прохора Тихоновича Попова. Преступник был задержан и вместе с дознанием сопровожден в распоряжение судебного следователя ^{[49, д. 6676, л. 294]}. В рапорте от 14 сентября 1908 г. тамбовский уездный исправник сообщал, что в имении землевладельца Ивана Хренникова Лавровской волости конторщик Иван Иванович Аверьянов 30 августа с.г. был застигнут на скотном дворе, совершающим плотское совокупление с экономической собакой – самкой, по прозвищу «Тигра». Обвиняемый Аверьянов от роду 41 год, семейный, имеет жену и детей [Там же, д. 6677, л. 603].

Считая соитие со скотиной делом греховным и богомерзким, крестьяне верили, что Бог непременно покарает скотоложников. Информатор этнографического бюро, жительница Орловского уезда той же губернии, А. Михеева сообщала: «В народе распространен порок скотоложства, этот порок тщательно скрывается, только поговаривают тогда, когда спрашивают у кого–нибудь, где отмолить этот грех и как. Занимаются этим старые солдаты, не имеющие семьи. В народе считают, что у таких людей всегда родятся дети – уроды. У одного мужика родилась девочка без ручек, у другого – мальчик без зрачков» ^{[2, д. 1320, л. 5]}.

В других селах к зоофилам местные жители относились не столь терпимо и не полагались только на Божий суд. Человека, замеченного в противоестественном пороке, немедленно изгоняли из деревни, и отправляли на богомолье, причем давали ему от общества удостоверение, в котором было сказано, что такой–то был послан на богомолье за такое–то преступление. Самый меньший срок богомолья был полтора года, а самый большой – четыре с половиной ^{[2, д. 1011, л. 20]}. Сельский корреспондент этнографического фонда из Болховского уезда Орловской губернии Ф. Костин приводил случай, когда местный крестьянин застал Кирилла Передкова на лесной поляне во время его соития с кобылой. Весть об этом быстро облетела село. Был созван сход, куда привели крестьянина вместе с «возлюбленной», а затем их «обвенчали». Отец прилюдно проклял скотоложника, которого изгнали из общества, отправив по монастырям замаливать грех. Спустя три года, Кирилл Передков вернулся и был принят обратно в общество, но дурное прозвище осталось за ним, как в прочем и соответствующее отношение земляков [Там же, л. 21-26].

Неприятие сельскими жителями грех скотоложства был обусловлен и тем, что всякий такой факт, ставший достоянием гласности, подрывал репутацию общины в целом. Например, жителей с. Семьяны Нижегородской губернии обитатели соседних деревень называли «кобылятниками», что воспринималось теми как позорное и оскорбительное ругательство. Причиной тому стал крестьянин, который был пойман в противоестественном совокуплении «с кобылой» ^{[8, т. 4, с. 29-30]}. Девушки селений Мещевского уезда Калужской губернии, для того, чтобы посмеяться над парнем, который им неприятен, называли его «кобыльником» или «коровником» ^{[8, т. 3, с. 558]}. Таким образом, в русском селе сила общественного порицания являлась более действенным средством, чем закон.

Религиозные установки, осуждающие проявления сексуальной активности вне рамок семьи, являлись фактором, сдерживающим девиантное поведение в половой жизни русских крестьян. Отношение деревенских жителей к изнасилованиям определялось правовыми традициями села и социальным статусом потерпевших. Самочинная расправа с насильником, а в большей мере примирение сторон, при условии материальной компенсации, в делах такого рода, являлись действием норм обычного права. По мере роста правосознания сельских женщин, они стали чаще обращаться в судебные органы с целью защиты своей чести и достоинства. Противоестественные пороки традиционно воспринимались в русском селе как тяжкий грех перед Богом, и в меньшей мере как преступление перед законом. Для правотворческой деятельности и судебной практики российского государства изученного периода характерно как смягчение наказания, так и увеличение числа лиц, привлеченных к уголовной ответственности за половые преступления.

В результате проведенного исследования установлено, что проявления отклоняющегося поведения крестьян в традиционном укладе русского села стали следствием модернизационных процессов, происходивших в стране в конце XIX – начале XX в. Под воздействием влияния города, отхожих промыслов, социальной мобильности жителей села, разрушались привычные связи, общинные и семейные устои, патриархальные нравы, и, как следствие усиливались различные формы крестьянской девиантности.