The Church Sermons of Metropolitan Bishop Evgeny (Bolkhovitinov) as a Historical Source

Klochkova Marina PhD Candidate, Section of Russian History from the 19th - early 20th Centuries, History Department, Lomonosov Moscow State University 119192, Russia, g. Moscow, ul. Lomonosovskii Prospekt, 27, of. korp. 4 mrk01@mail.ru

Русское религиозное просветительство как историческое явление стало изучаться совсем недавно. В отличие от сформировавшейся ранее магистральной линии советской историографии, определяющей просветительство как одно из направлений общественно-политической мысли эпохи Просвещения, выразителями которой были представители различных сословий, имевших доступ к образованию [1—2], современные авторы предлагают иную его трактовку. Вслед за зарубежными исследователями второй половины XX–начала XXI вв. [3—4], они рассматривают Просвещение не как монолитную идеологию, базирующуюся на принципах «великой триады» французских философов Монтескье, Вольтера и Руссо, а более широко, как интеллектуальное движение, основанное на гуманистическом оптимизме и сознательном отказе от слепого следования традиции. Духовенство, составлявшее «значительную часть пишущей и читающей публики», являлось частью этого процесса, и ему принадлежит значительный вклад в развитии науки и утверждении принципов Просвещения, не противоречащих традиционной православной культуре ^[5]. Духовное сословие в XVIII в. стало «составной частью общего просвещенческого процесса, а в ряде случаев и его активным побудителем, например, в развитии и совершенствовании духовного образования, путем наполнения его новым содержанием, представленным европейской наукой и культурой» ^[6].

Одним из источников, позволяющим изучать систему взглядов русских религиозных просветителей, является церковная проповедь. Как часть богослужения православная проповедь призвана возвещать и разъяснять верующим евангельские истины, как часть словесной культуры она демонстрирует ученость пастыря, его богословские, философские и риторические предпочтения, сказывающиеся в выборе тем и средств их раскрытия. В России XVIII в.–нач. XIX в. церковная проповедь была уделом узкого круга лиц, принадлежавших к ученому монашеству ^[7]. В их число входил известный в свое время историк митрополит Киевский и Галицкий Евгений (Евфимий Алексеевич Болховитинов) (18/29.12.1767–23. 02/07. 03.1837 г.).

О митр. Евгении как церковном проповеднике сохранились разноречивые сведения. Автор «Обзора духовной литературы» архиеп. Филарет (Гумилевский) так оценивал проповеди Евгения: «Изложение мыслей—ясное, но язык—шероховатый; о даре ораторском не говорим: его нет; глубоких мыслей не ищите. Часто мысль слова развивается не совсем логично и неполно; мысли ставятся одна подле другой как бы случайно» ^[8]. В подобном же критическом ключе рассматривал проповедническую деятельность ученого епископа его биограф Евгений Францевич Шмурло. Он не отказывал Евгению в логике, но не находил у него дара красноречия и умения трогать сердца слушателей. Е. Ф. Шмурло писал: «Художественности в речах Евгения не ищите, истинной образности—тоже. Ход мысли напоминает приемы для доказательств геометрической теоремы. Части целого в проповеди, конечно, связаны и очень умело, но одними узами логики... Не спорим, иныя проповеди Евгения убедят вас, но это будет убеждение рассудка, и никогда уже не вызовут рвения пойти по следам проповедника. Савонаролой Болховитинов никогда не мог бы стать» ^[9]. Оба автора оставили без внимания содержание проповедей Евгения, полностью сосредоточившись на характере их построения и изложения. Статья о Евгении в иллюстрированном справочнике «Русские портреты XVIII и XIX столетий», изданном в начале XX в. Русским Историческим обществом, суммирует приведенные выше мнения, констатируя, что «как всякий архиерей, Евгений... в подобающих случаях произносил свои логические, но сухие и не отличающиеся литературным изяществом проповеди. Но все это было для Евгения чем-то побочным, прямо даже мешающим его излюбленной деятельности исключительно научного характера» ^[10].

Сложившаяся в дореволюционной литературе точка зрения, согласно которой проповедничество не являлось значимым направлением деятельности митр. Евгения (Болховитинова), расходится с мнением специалиста в деле изучения церковной проповеди, автора нескольких трудов по гомилетике (от греч. ὁμιλία — беседа, общение, собрание и лат. ethica — учение о нравственности —богословская наука, учение о церковной проповеди) и ординарного профессора Киевской духовной академии (КДА) по кафедре церковного красноречия Василия Федоровича Певницкого. В своей статье «Проповеднические труды покойнаго митрополита Киевского Евгения», опубликованной в Трудах КДА в 1867 г., он отмечал не только глубокое знание Евгением Библии и церковной истории и умение прилагать их к проповеди, но и ясность, прозрачность состава его церковных поучений, умеренность их объема, простоту изложения, логическую правильность развития мысли, использование приемов живого диалога, что позволяло вероучительным истинам самим собой ложится в сознание его слушателей. Что касается эстетической стороны речи проповедника, то В. Ф. Певницкий считал, что «Евгений может быть поставлен в числе самых лучших представителей чистой литературной русской речи между писателями первой четверти настоящего столетия» ^{[11, с. 50]}. Правильная, чистая, соответствующая церковной кафедре речь, спокойный, исполненный достоинства ее тон, лишенный пламенных восклицаний и обращений, рассчитанных на то, чтобы понравиться слушателям и произвести на них особое впечатление, легкое движение чувства, возбуждающее некоторую живость мысли, составляли ту манеру изложения, которая, по мнению В. Ф. Певницкого, «как нельзя более удобна к тому, чтобы приковать внимание слушателей к излагаемому предмету и сильнее отпечатлеть его в сознании» ^{[11, с. 47]}. Возможно, церковные поучения митр. Евгения были по-школьному слишком правильными и размеренными, чтобы увлекать и поражать слушателей, что требовалось критиковавшим его авторам. Это обусловило отсутствие широкого внимания к его проповедям, изданным в 1834 г. в виде четырехтомного сборника, даже среди исследователей в области гомилетики и составителей соответствующих учебных курсов для духовных школ [12—14].

Формирование митр. Евгения как церковного оратора происходило под воздействием самого известного проповедника того времени директора (протектора) Славяно-греко-латинской академии митр. Платона (Левшина), оказывавшего покровительство своему студенту Евфимию Алексеевичу Болховитинову во время его обучения (1785–1788 гг.) ^{[9, с 42—44]}. Позже в своем «Словаре духовных писателей» митр. Евгений уделил большое внимание проповедническим трудам своего наставника, проделал их разбор и привел обширную цитату из предисловия к его речам, раскрывающую взгляды митр. Платона на церковное проповедничество. Митр. Платон считал излишним использование светского «витийственного и испещренного слога» для бесед о вечных истинах, провозглашаемых с церковной кафедры. Он утверждал, что «проповедник должен беседовать к людям различного состояния и понятия; а потому необходимость требует, дабы духовная беседа была всякому удобопонятна», поэтому он сам стремился к тому, чтобы в его речи «ничего не было темнаго, невразумительнаго или сомнительнаго или обоюдный разум имеющаго; чтобы притом все было поставлено в своем месте, сходственно с порядком естественным; доказательства на всякое предложение были б приличныя, убедительныя, неоспоримыя и ничего таковаго между ими не было, чтобы слушателю показалось сомнительным, или бы он на что мог возражение сделать» ^{[15, с. 561—562]}. Такая проповедь, по убеждению митр. Платона, наилучшим образом «может подействовать в сердце слушателя и больше к его пользе послужит» ^{[15, с. 562—563]}. Логичность, последовательность развертывания основной мысли, ее убедительность как залог наибольшего проявления нравственного воздействия, которым обладают преподаваемые слушателям вероучительные истины, объединяют проповеди двух митрополитов, некогда наставника и его студента.

Сходные представления о церковной проповеди, ее характере и назначении содержатся в выбранной префектом Воронежской семинарии Е. А. Болховитиновым в качестве учебника для будущих пастырей и переведенной им на русский язык в марте 1793 г. ^{[9, с. 134—135]} книге католического священника и члена Французской академии Николя Шарля Жозефа Трюбле (1679–1770) ^[16]. Автор утверждал, что «нравоучение должно быть преимущественною материею проповеди» ^{[16, с. 86]}, так как оно в соотношении с догматами составляет дух и смысл религии. Нравоучение, взятое из Священного Писания способно тронуть сердце слушателя, разбудить спящую веру человека, привыкшего к театральным пьесам и романам, так как «вкус к нравоучению есть в числе характеров нашего века. Оно более, нежели когда-либо, входит ныне в обыкновенные разговоры; оно рассеивается по всем сочинениям, какой бы материи они ни были и каким бы порядком ни писались» ^{[16, с. 86]}. Польза слушателей составляет необходимый предмет церковного красноречия, поэтому проповеднику следует обратить внимание не только на стиль и логику изложения, но и на знание тех, перед кем он говорит. Трюбле различал придворную проповедь, предназначенную для просвещенной публики, городскую, деревенскую и миссионерскую, как самую простую. Для более взыскательной публики нужен умный проповедник, так как «чем больше люди усовершаются со стороны ума и познаний, тем меньше красноречие имеет силы над ними... не очень основательная речь не обманет и не убедит искусных и рассудливых людей. И так власть красноречия простирается над одним только народом» ^{[16, с. 91]}. Но какой бы не была слушающая его паства, проповедник должен говорить «благоразумно, рассмотрительно и тщательно убегать всего того, что по справедливости может быть противно умным людям» ^{[16, с. 89]}. По утверждению Трюбле, проповедь является действенной силой в усовершенствовании ума и нравов пасомых любых занятий и состояний, но церковному оратору следует всегда ориентироваться на просвещенного слушателя. Учение Трюбле о церковном красноречии оказало существенное влияние на проповедническую деятельность митр. Евгения (Болховитинова). Чаще всего нам не известны конкретные даты и места произнесения его церковных поучений, но выбор тем и построение проповедей свидетельствуют о его следовании однажды выбранному нравственно-практическому направлению, которое было задано митр. Платоном и аббатом Трюбле.

Всего известно более 170 проповедей митр. Евгения, произнесенных им в период с 1790 по 1834 гг., среди которых беседы на различные праздничные и памятные дни богослужебного года, на государственные праздники, в том числе императорские дни, надгробные слова, а также приветственные и ответные речи и поучения, обращенные к разным паствам (См. Табл. 1.). Более 150 проповедей было опубликовано [17—21], некоторые из них многократно переиздавались [22—24].

Таблица 1

Церковные проповеди митр. Евгения (Болховитинова)[25—27]

Проповеди Евгения (Болховитинова) разных лет содержат его рассуждения на тему, ставшую центральной для мыслителей просвещенного века: о роли разума в частной и общественной жизни, в процессе человеческого познания и овладения окружающим миром [28—29]. В трактовке религиозного просветителя произошел разворот этой темы в онтологическую плоскость. Болховитинову важно было ответить на вопрос о соотношении разума и веры в постижении смысла жизни и смерти.

В самой ранней из сохранившихся проповедей Евгения, в надгробном слове, произнесенном на погребении супруги наместника и генерала-губернатора Воронежской губернии В. А. Черткова Наталии Димитриевны (1730–1790), в то время еще не принявший духовный сан префект Воронежской духовной семинарии Евфимий Алексеевич Болховитинов, призывал своих слушателей в поисках утешения в скорбных обстоятельствах обратиться к здравому разуму и вере. Недавний выпускник Славяно-греко-латинской академии для подкрепления основной идеи своей проповеди подобрал хорошо известные ему исторические примеры. Он утверждал, что античные мудрецы и древние народы дохристианской эпохи, владевшие одним только разумом для постижения тайны жизни и смерти, видели смысл земного существования не в долголетии или временных наслаждениях, а в наполняющих его полезных деяниях. «Не числом лет, но числом добрых и полезных свету дел жизнь измерять должно» ^{[17, с. 4]},—восклицал проповедник. Разумное следование принципам общественной пользы в совершаемых человеком поступках должно соединяться с верой, придающей этим деяниям качество добродетелей, стяжание которых дает человеку обетование вечной жизни. Евфимий Алексеевич перечислил эти добродетели: христианское благочестие, выражающееся в истинной набожности и посещении храмов, супружеская верность и любовь, человеколюбие, проявленное в благоразумном попечении о детях, привязанности, любви и добросердечии по отношению к ближним, чистую совесть, чувствительность к бедствующим и несчастным вдовам и сиротам. Это те дела, которые созидают пользу общества, сохраняются в памяти окружающих и свидетельствуют о посмертном блаженстве.

В своих последующих проповедях митр. Евгений использовал тот же прием отождествления языческой мудрости с разумным путем постижения онтологических истин в противовес вере. Он говорил: «Что душа наша сотворена от Бога бессмертною, в том не только христиане, но и большая часть язычников издревле были согласны. У всех народов было, может быть по праотеческому преданию, понятие о будущей вечной жизни по смерти, о исполнении там Божия правосудия и о наградах за деяния настоящия. Одни только отчаянные беззаконники, которым нечего добраго ожидать от правосудия Божия, всегда старались, и чувствовали в совести своей нужду стараться затмевать сию истину» ^{[21, I, с. 16—17]}. Однако естественный разум язычников, признавший вечную жизнь души, не был способен принять идею бессмертия человеческого тела, это стало постижимо только благодаря данному людям Богом Откровения. Христианам, вооруженным верой как средством познания, по мнению митр. Евгения, нельзя отказываться от возможностей разума, способного восходить от познания окружающего мира к постижению тайны бытия ^{[21, I, с. 16—17]}.

Тему соотношения разума и веры как средств познания митр. Евгений раскрывал в своих церковных поучениях. Он использовал свой постоянный прием разъяснения смысла евангельского текста через обращение к повседневному опыту слушателей. Выбрав для поучения фрагмент Послания ап. Павла к Коринфянам (1 Кор. 1:18) после первой вводной фразы об ограниченности и слабости человеческой мудрости, считающей юродством истины, проистекающие из всесовершенной Божией премудрости, он перешел к рассуждению о человеческом разуме. Он говорил: «Бог одарил человека познанием и разумом, и то, что люди по преимуществу называют здравым рассудком, есть преимущественнейший его же дар» ^{[21, III, с. 391]}. Но даже в самых совершенных людях, ум которых был просвещен божественными истинами, разум вступал в борьбу с растленным человеческим естеством, создававшим препятствия для любого познания, в том числе научного. Митр. Евгений показал возвышающую роль научного знания: «Ничто так не доказывает достоинства человека, как знания и науки, и сие тем паче, что человек сам большей части оных есть изобретатель и творец. Но как нет добра, которого бы человек не превращал во зло, то и с науками своими он также поступает. Он столько возгордился ими, что все то считает ложным или по крайней мере неудобовероятным, чего он еще не познал и что сходно с предположенными уже от него правилами в его знаниях... Таковы-то заключения и надменных мудрецов века сего, а наипаче когда они хотят судить о делах и вещах божественных. Они требуют, чтобы сам Бог не иначе поступал, как они в книгах своих описали возможныя вещи, и не иное бы что делал, как то, что им может быть вразумительно, и что сходно с принятыми уже положениями их философии» ^{[21, III, с. 392—394]}.

Митр. Евгений обращался к своим слушателям с призывом подчинять разум вере. Он говорил: «Век наш, по несчастию, развращенный вольностию мыслей и поступков, считает уже веру для себя неудобоносимым игом. Но сколько ни тяжка для вольнодумцев кажется вера, к стыду однако ж своему они не примечают, что сами большею частью познаний своих обязаны вере. Ибо могли ль они все то видеть, слышать и испытать собственным своим искусом, что они ведают?.. Самые высокие мудрецы большую часть познаний своих основывают на чужом свидетельстве. Итак, вера есть первое и всеобщее средство просвещения нашего даже и в человеческих науках» ^{[21, III, с. 105—106]}. Стремясь выяснить причину распространяющегося неверия среди просвещенных современников, митр. Евгений один за другим отмел их возможные доводы и заключил: «Весь источник неверия заключается ни в рассудке, ни в просвещении, ни в здравой мудрости, но в сердце и нравах нашего века» ^{[21, III, с. 109]}. В других поучениях митр. Евгений утверждал, что именно вера является главным способом познания и преодоления ограниченности разума ^{[21, II, с. 99—107]}. «Вера просвещает и разумение» ^{[21, I, с. 53]},— настаивал он.

Призывая своих слушателей подчинять естественный разум христианской вере митр. Евгений следовал наставлениям Трюбле, сочинение которого содержит скрытую полемику с современными ему философами, приверженцами естественной религии ^{[29, с. 237—247]}. Трюбле писал: «Надобно проповедовать Евангелие, а не сущее человеческое учение. Надобно проповедовать по-христиански, а не по-философски только. Но проповедовать только то, что откровенная религия присовокупила к естественной, а оставлять то, что есть между ими общаго; проповедовать более веру, нежели дела, догматы, а не нравоучение, молитвы, а не моление, и даже более моление, нежели труды: исполнение религии более, нежели должности каждого состояния и звания; больше набожность, нежели добродетель,— это было бы не знать свойственнаго и существеннаго предмета проповедей, не знать подлиннаго религии намерения и главной цели Евангелия» ^{[16, с. 83—84]}. Митр. Евгений в своих проповедях, неизменно отстаивая приоритет сверхъестественного плана бытия над естественным, сосредотачивал основные свои усилия на нахождении того, что их объединяло, пытаясь таким образом противопоставить христианскую веру, согласующуюся с разумом, полному неверию, распространявшемуся среди образованных слушателей.

В этой связи примечательна попытка митр. Евгения обратиться к пастве с проповедью, нацеленной на современных ему христиан, не признававших чудес. Обращаясь к слушателям, проповедник утверждал, что чудеса «кратче и очевиднее, нежели все умственные доказательства человеческой мудрости» утверждают «столь новую, столь противную предрассудкам и страстям людским веру, какова христианская», покоряя умы нечаянностью и удивлением ^{[21, II, с. 311—312]}. Тем более предосудительно упрямство тех, кто не верит чудесам, считая, что «всякое чудо противно порядку и разуму, и что Бог, единожды установивши законы естества, не должен переменять их и волю свою» ^{[21, II, с. 311—312]}. Развивая заочную полемику с деистами, считавшими исследование установленных Богом законов природы естественным путем постижения его воли и замысла, митр. Евгений привел примеры резких изменений природного ландшафта, появления и исчезновения диковинных животных и других явлений как исключения из «общих законов естества», утверждающих свободу Творца изменять и отменять законы сотворенного им мироздания ^{[21, II, с. 316—317]}. «Тщетно неверующие силятся находить в чудесах противоречие рассудку и природе. Чудеса противоречат не природе, не здравому разуму, но только ограниченным нашим познаниям и предрассудкам, и если отвергать истины за непонятность нам оных, то не должно будет верить ни чудному составу всех тварей, ни удивительному строению собственнаго нашего естества, ниже существу самого Творца, непостижимейшаго всех существ» ^{[21, II, с. 317]},— заключал он. Само существование бессмертной души в человеке и основанная на этом признании нравственность, по мнению митр. Евгения, исходят «из... естественных в нас самих начал без помощи даже откровения Божия» ^{[21, II, с. 375]}, по той причине, что «человек... получил от Бога естественный светильник разума, хотя много и помраченный уже развращением воли» ^{[21, II, с. 374]}.

На том же принципе приоритета сверхъестественного над естественным в человеке, духовного над душевным и телесным строятся размышления митр. Евгения о человеке и обществе. Он говорил: «Человеку непросвещенному, не простиравшему никогда своих умствований далее чувственных ощущений, не видящему превосходства своего на земли пред всеми тварями, не замечавшему в творениях мудраго, благаго и вечнаго намерения Творца, не чувствующему пагубных следствий одной плотской жизни, простительно было бы заключать свое бытие в едином теле, как скотское, и не постигать бессмертия своего духа. Но к удивлению, мудрецы века сего чаще всех ослеплялись заблуждением сим, основывали на нем жизнь свою и усиливались даже всеми лжеумствованиями утверждать и себя, и других в сем разврате ума и воли» ^{[21, III, с. 281]}. По мнению митр. Евгения, образ мыслей и жизни просвещенных членов накладывает особый отпечаток на нравственное состояние общества в целом, так как «все знаки нечестия, все распутства жизни, все буйства поступков, все злодейства в обществе суть плоды неупования жизни вечныя и суда Божия по смерти, от коих одно только размышление и памятование сего предостерегают нас» ^{[21, III, с. 285]}. Он подчеркивал общественную сущность человека и его ответственность перед окружающими: «Мы произведены в свет не для себя одних, но и для ближних и может быть для целыя Вселенныя» ^{[21, I, с. 105]}.

Надлежащее исполнение гражданами своих обязанностей митр. Евгений ставил в прямую зависимость от их способностей или даров, данных Богом. Человек ответственен за то, чтобы умножать все эти дарования и использовать их во благо ^[30]. Эту идею митр. Евгений развивал во многих своих проповедях. Он считал, что «честь и преимущества даются не для того, кто их получает, но для пользы низших его. Они суть явныя обязанности служить ближним... Ибо кто перестает быть чем-либо полезен человечеству, тот теряет уже некоторым образом цену свою в связи общества» ^{[21, I, с. 285]}. И тот, кто воспринимает свое высокое положение как дающее ему право притеснять слабых, противиться установленной власти и преступать закон, тот нарушает общественные обязанности ^{[21, I, с. 285—286]}. Высокое общественное положение, принадлежность к власти митр. Евгений призывает считать обязанностью служить благу всего общества и каждого его члена, «наблюдать общий порядок, общую безопасность, благоденствие и пользу» ^{[21, II, с. 258]}. Различные дарования членов общества обеспечивают разнообразие их состояний и званий, что, по мнению митр. Евгения, «не только служит всем взаимным пособием, но и украшением обществу» и «если разные роды состояний не будут исправлять своего звания и захотят вступаться в чужое только звание, то окажется не только недостаток самых обществ, но и обезобразится все тело общества» ^{[21, IV, с. 87]}.

Интересны размышления митр. Евгения о природе власти и ее ответственности перед обществом, содержащиеся в церковной проповеди на день восшествия на престол Николая I. Заочно полемизируя со сторонниками просветительской теории общественного договора, Евгений утверждал: «Испытатели человеческой природы обыкновенно производят начало властей исперва от самих же человеков. Первые обладатели, говорят они, сделались либо от удивления прочих дарованиям их, либо от насилия, либо от желания защиты противу других; а вообще де, от соглашения самих же людей. Таким де образом сперва дико бродящие смертные соединились в общества, покорились власти, приняли законы и проч. Суетные мудрователи! Вы новый вымышляете небывалый род человечества, скитавшегося якобы сперва без обществ, без подначалия, без управления. Посмотрите лучше на подлинную историю человеческаго рода; вообразите отношение перваго сына к родителям. Тогда увидите, что не соглашение, но предопределение Божие поставило сперва между ими одного начальником, а другаго подначальным. Вот начало власти, а то же сказать должно и о прочих властях» ^{[21, IV, с. 46—47]}. Утверждая божественную природу и патерналистский принцип устройства власти, митр. Евгений подчеркивал ее служебный характер как хранительницы человеческого рода: «Не все ли и земнии доблественники суть служебнии дуси, в служение посылаеми за хотящих наследовати спасение? Так подлинно. Они суть ангелы земные, их подвиги суть ограждение Отечества, их доблести суть безопасность России, их геройство есть наша слава, их неусыпность есть наше спасение» ^{[21, I, с. 52]}. Для исполнения своего предназначения властям необходимо выполнять свое служение с нелицемерным благонамерением, усердием и скромностью.

Для митр. Евгения власть скорее бремя, чем преимущество. Об этом он рассуждал в церковной проповеди на день коронации Николая I. «Богу принадлежит воззывать людей на чести и начальства, следовательно, Богу же принадлежит дать людям и точное понятие о них» ^{[21, IV, с. 37]},—утверждал он. Если в представлениях народа высокое положение в обществе сопряжено с благополучием и счастьем, то по евангельскому учению чести «суть противныя склонностям нашим звания,.. самый тяжкий жребий,.. пожертвование даже самаго себя удовольствию других», что «сходственно с пользою и концем человеческих обществ» ^{[21, IV, с. 37]}. Проповедник подчеркивал, что владычество есть преимущество Творца, «но владычество твари есть служебное владычество. Человек сам для себя есть человек, но человек, поставленный превыше других, есть поставлен не для себя, но для других. Преимущество и владычество его есть ни что иное как только распространение способностей быть полезным ближнему и целому обществу. Он велик для того, чтобы великия оказывать услуги человечеству, он властен над людьми для того, дабы им же полезныя предприятия успешнее совершать многими силами, он предпочтен другим для того, чтобы больше других производить добра свету. Словом, чем больше он велик, тем большим подвержен обязанностям посвящать всего себя благу тех, над коими он возвышен. Он важен не по числу покоряющихся, но по числу таковых своих деяний» ^{[21, IV, с. 38]}. Для подтверждения своей мысли митр. Евгений прибегал к повседневному опыту. По его убеждению, начальственное положение требует постоянного насилия над собой, принуждения себя к прилежному исполнению обязанностей, преодоления связанных с этим неудобств, постоянной жертвы своим покоем и досугом. При этом в случае точного исполнения своего служения придется постоянно переносить неудовольствия, пересуды и злоречие своего окружения, зависть подозрение и клеветы своих подчиненных, если же придется нарушить обязанности, то следует ожидать от всех укоризн и презрения. Для перенесения всех тягот высокого положения требуются выдающиеся духовные силы, дарованные Богом, избравшим каждого человека к посильному для него служению ^{[21, IV, с. 39—41]}. Величие начальствующих напрямую зависит от того, в какой мере они способны заботиться о пользе каждого своего подчиненного и создавать общественное благо.

Размышлениями о трудностях, связанных с исполнением обязанностей служителей закона, наполнена проповедь митр. Евгений перед избранием судей, произнесенная 19 октября 1823 г. в Киево-Софийском кафедральном соборе ^{[25, л. 25 об.]}. Он считал , что для судьи не достаточно быть просто просвещенным и честным человеком, необходимо глубоко знать и понимать отечественные законы и иметь как опыт судебной работы, так и мудрость, позволяющую различать все «изгибы деяний человеческих» ^{[21, IV, с. 257]}, а также быть известным окружающим своей справедливостью и благонравием. «Непросвещенный и неопытный, но с добрым сердцем судия,—предостерегал митр. Евгений,—может по доброте своей ошибаться мягкосердечным суждением о самых злодеях, или по строгой ревности о законе отягощать судьбу неумышленных преступников, но нечестивый, неверный Отечеству и Государю, бесстыдный, несовестный судия какие бы ни имел сведения законов, прав, нужд, польз и вреда своих подсудимых, отягощает судьбу самой невиновности и правоты, и тем более, чем более кажется способным к званию своему» ^{[21, IV, с. 260]}. Большая предосторожность, по мнению митр. Евгения, должна быть проявлена как теми, кто избирает судей, так и теми, кто принимает на себя судейские обязанности, чувствуя «свою неспособность или недостаток нравственных сил своих» ^{[21, IV, с. 261]} к их несению, так как служение хранителей закона накладывает на них особую ответственность за поддержание общественного порядка и благоденствия.

С поучением об обязанностях каждого члена общества митр. Евгений обращался в проповедях, посвященных событиям Отечественной войны 1812 г. В «Слове на вызов к вооружению противу галлов 1812 года» Евгений, в то время епископ Вологодский, призывал сограждан встать «на защиту веры, Отечества и чести России» ^{[21, IV, с. 222]}. Проповедник воодушевлял слушателей, напоминая им о твердости и великодушии славных предков, чьи ратные подвиги уберегли Отечество как их общее наследство, требующее теперь защиты и сохранения его для последующих поколений. В своем кратком слове Евгений побуждал вологжан не медлить с исполнением общественного долга в то время, когда «каждая минута требует жертв и деятельности» ^{[21, IV, с. 224]}.

В «Слове на случай получения высочайшей грамматы, пожалованной дворянству за милицию в войне с галлами 1812 года», произнесенном 12 декабря 1812 г. в Воскресенском кафедральном соборе г. Вологды ^{[25, л. 25]} еп. Евгений рассуждал об общественных обязанностях человека. «Хотя первая естественная должность человеку,—говорил он,—есть отношение к самому себе, однако жертвовать чем-нибудь для блага собственного, не оставляет никакого достоинства в обязанностях человечества. Ибо врожденно и почти невольно всякому желание себе добра преимущественно перед другими. Но желать добра и другим, есть первая степень достоинства нравственного человека. Желать им онаго столько же, сколько и себе, есть гораздо высшая степень благомысленности, а уделять и свое благо ближним, есть совершенство добраго гражданина, но жертвовать всем своим и самою жизнию своею благу общему, есть высочайшее отличие вернаго сына Отечества... Такой-то однако ж непременно готовности требует от всех нас Отечество» ^{[21, IV, с. 227—228]}. По убеждению архиеп. Евгения, от каждого члена общества, а особенно от его защитников требуется не только личное мужество, но также ревность и усердие «к общему благу соотчичей» ^{[21, IV, с. 233]}.

Обращаясь к событиям недавнего прошлого в своем «Слове на день торжественнаго воспоминания и Господу Богу благодарения о поражении врагов Отечества нашего и о прогнании их из пределов Калужской губернии» архиеп. Калужский Евгений подчеркивал: «Неоспоримо, что человек получил от Бога естественныя силы, отклонять всякое насилие и вред, а разум изобрел и пособствующия тому средства во всех случаях. Богу даже самому даже угодно, дабы человек не пренебрегал сих данных ему способов и не оставался в бездействии во время напасти» ^{[21, IV, с. 241]}. Поэтому христианину следует «отнюдь не приходить в уныние, не терять вовсе надежды и употреблять все возможныя средства и силы к отклонению бедствий от себя, а паче от ближних. Таков есть долг всех, соединенных в общество, всех сограждан, всех соотчичей и всех верноподданных» ^{[21, IV, с. 243—244]}. Отечество, по убеждению Евгения, является общим наследством всех сограждан, полученным ими от своих славных предков. В обязанности каждого члена общества как во времена тяжелых общественных бедствий, так и во всякие другие входит усердная и деятельная забота о сохранении и преумножении этого наследства, которое станет достоянием последующих поколений.

В своих церковных поучениях митр. Евгений откликнулся на распространение одной из самых радикальных социально-политических идей эпохи Просвещения—идеи равенства ^{[29, с. 98—112]}. В проповеди, посвященной воспоминанию торжества коронации императора Николая I, митр. Евгений, избрав темой апостольское учение о почитании властей, говорил о ниспровергателях общественного порядка, своевольных и мятежных защитниках «мечтательного равенства, в котором яко бы, по словам их, произвел всех нас Бог, и потому яко бы никто над другим права не имеет» ^{[21,IV, с. 18]}. Несомненно, митр. Евгений говорил здесь о декабристах, с которыми он имел возможность встретиться лицом к лицу 14 декабря 1825 г. на Сенатской площади, куда он вместе с митр. Петербургским Серафимом (Глаголевским) по распоряжению Николая I был послан для увещевания восставших ^[31]. Призывая в свидетельство природу и сотворенный мир, митр. Евгений опровергал утверждения мятежников, утверждая, что «нет и не сотворено Богом никакого равенства не токмо в человеках, но и на земли, ниже во Вселенней» ^{[21, IV, с. 18]}. Установленное Богом различия в способностях, нравственных качествах и положении, по мнению митр. Евгения, более полезны для людей, чем «мечтательное равенство», угрожающее «порядку в обществах и даже сохранению самого человечества» ^{[21, IV, с. 221—22]}. Однако идея равенства, перенесенная из социальной сферы в духовную становилась приемлемой для церковного проповедника. Он признавал отсутствие общественных различий всех людей в деле спасения. Он говорил: «Бог не смотря, как обыкновенно смотрят люди на лица просителей, не различает, богат ли или беден, чиновен или простолюдин, знатен или незнатен молящийся Ему; для Него равен в правах на милости раб и владыка, вождь и воин, богатый и убогий» ^{[21, II, с. 247]}. Существующее на земле неравенство установлено промыслом Божиим как путь к спасению человека при условии безропотного и покорного исполнения им обязанностей, сопряженных с принадлежностью к его званию и положению, «ибо все звания по назначению Божию каждому суть самыя приличнейшия и наилучшия, если только исполнить их» ^{[21, III, с. 318]}. По окончании земного пути, в вечности уже не будет «другого различия между царем и воином, владыкою и рабом, сильным и слабым, богатым и убогим, кроме заслуг и меры наследия общаго блаженства» ^{[21, III, с. 318—319]}.

Изучение церковных проповедей и поучений позволяет раскрыть просветительские взгляды митр. Евгения (Болховитинова) по широкому кругу вопросов от философских и социально-политических до вероучительных и нравственных. Центральной темой для размышлений религиозного просветителя стало соотношение разума и веры в частной и общественной жизни христианина. Для митр. Евгения, известного своей насыщенной научной деятельностью, вера являлась средством преодоления ограниченности рационального познания, позволяющим человеческому разуму выйти за созданные им же самим пределы в постижении тайны бытия. Представляя человека как существо, чья данная Творцом природа предназначает его к реализации себя в обществе, митр. Евгений много размышлял об общественном устройстве, природе власти и гражданских обязанностях. Нравственное, основанное на вере и христианском благочестии исполнение всеми членами общества своего служения, созидающего общественное благо, по убеждению просветителя, могло стать основой для устойчивых общественных отношений, являвшихся залогом сохранения Отечества, как совокупного наследства, полученного от предков.

Полемизируя с просветительскими идеями и концепциями, имевшими разрушительный для современного ему общественного уклада потенциал, митр. Евгения, предлагал слушателям их осмысление в русле православной традиции. Применяя соответствующую своему времени рациональную систему доказательств, митр. Евгений наполнял социальные и политические идеи Просвещения христианским смыслом, предлагая взыскательному слушателю их интеллектуально и культурно приемлемую нравственную интерпретацию. Заботясь о совершенствовании умов и сердец вверенных ему христиан, митр. Евгений, как представитель умеренного просветительства ^[32], своей проповеднической деятельностью способствовал распространению идей и культурных моделей Просвещения, обладавших способностью изменять общественную жизнь, не подрывая ее основ.