Praxeology of social utopia: protest-project-practice

Актуальность исследования социальной утопии обусловлена общей политико-экономической динамикой постиндустриального периода, поиском социальных альтернатив «обществу потребления», а также изменениями социального настроения в российском обществе. В соответствии с исследованиями «Левада-Центра», в 2018 году по Индексам социальных и потребительских настроений произошло ухудшение социального самочувствия ^[1] а, по мнению 78% россиян (2019 г.), растет число сограждан, недовольных властью ^[2]. Как следствие, активизируется поиск интегрирующей общенациональной идеи, «особого пути» развития России, иных форм совершенствования социально-государственного устройства.

Социальные ситуации, характеризующиеся нарастанием социального кризиса, при наличии потенциальных возможностей процесса реформаторства и модернизации – благоприятная среда для развития утопического мировоззрения. Информационная база утопического дискурса – это критическая интерпретация наличной среды, «метафизический бунт» (А. Камю) человека в попытках преодолеть мировоззренческую фрустрацию и экзистенциальный вакуум, обрести гуманистические нормы предметно-социального бытия и реализовать свои сущностные силы.

В соответствии с «принципом надежды» «человека мечтающего» (Э. Блох) утопия формируется в настоящем времени с позиций идеального должного, т.е. осуществляется оценка сиюминутого бытия с точки зрения вечности. Ответ на вопрос: «Каким должно быть лучшее из государств (de optimo republicae statu) …является основой любого утопического труда» ^{[3, с. 104]},- констатирует итальянский историк Альберто Петруччани. Различие между негативным пониманием утопии как явлением бесплодным («utopistisch») и ее конструктивным, проективным пониманием («utopisch») ^{[4; 5]} заключается в соотнесенности идеальной модели с объективными тенденциями социального развития, т.е. нахождение альтернативных кодов в бытии «здесь и сейчас», синергетическая детерминация будущим. Именно критически рефлексивный анализ существующего порядка позволяет утверждать, что утопический дискурс – это не иллюзорно-субъективистские идеи, возникшие в контексте неразвитых производственных отношений, а актуальные информационно-коммуникативные отношения, создающие программные основания для оппозиции, для практического преобразования социальной системы. Активизация утопической мысли характерна для кризисных периодов, когда система в точке бифуркации осуществляет напряженный выбор из возможных социальных альтернатив. Утопические идеи являются теми флуктуациями, которые расшатывают социально-политическую систему. Такого рода утопические уколы - это аксиологическая артикуляция социальной позиции, которая подсказывает направление оптимального, востребованного общественным сознанием, социального развития. В этом плане социальную утопию можно рассматривать как интуицию в структуре саморегуляции общества, как самосохранение социального, а значит, как регулятивный феномен. Утопия, ориентированная в будущее, мотивирует корректировку настоящего в соответствии с актуальными интенциями социальной системы. Тем самым, видоизменившееся общество обретает возможность сохранить свою целостность и жизнеспособность. Поэтому приглушение, неприятие утопического дискурса – это отказ от его регулятивных, преобразующих возможностей. Отсутствие ценностно-идеализированной реакции на несовершенства реального мира провоцирует очередную эпоху «застоя» с уничижительным отношением господствующей идеологии к утопии как «utopistisch» («утопистскому»), социально не приемлемому, бесплодному. Полное «исчезновение утопии, - по мнению К. Мангейма, - создаст статичную вещность, в которой человек и сам превратится в вещь» ^{[3, с. 169]}. Поэтому «волю к созданию истории и способность понимать ее» ученый связывает с волей к утопии, а значит, со способностью признать дихотомию между опытом «эмпирического города» и порывом к идеальному граду. Этот порыв в будущее в контексте неудовлетворительного настоящего продуцирует социальный протест, идейно-мировоззренческой основой которого, становится социально-утопический проект. В результате, преобразование действительности под воздействием утопического сознания осуществляется в протестно-проектной форме.

Современные исследователи выделяют три основных типа социального протеста: просистемный протест как реформирование в логике существующей системы; внесистемный протест как индивидуальный социокультурный бунт, не предлагающий конструктивных альтернатив; антисистемный протест как комплекс конфликтных действий, направленных на коренную трансформацию социального порядка ^[6]. Рассмотрим данную типологию применительно к утопии как форме социального протеста. Первый тип протеста не содержит в себе радикальной оппозиционности, тогда как утопия отрицает наличную действительность. Второй тип протеста находится за пределами прямого противостояния социальной системе, ограничиваясь эскападами на уровне индивидуального бытия, тогда как утопия – это систематизированный социальный проект лучшего будущего для многих, масштаб зависит от амбиций автора. Исходя из того, что утопия как альтернатива и отрицает, и конструирует, ее можно отнести к третьему, антисистемному типу протеста. Разработка программы такого протеста предполагает артикуляцию критических и конструктивных идей. Протест против несправедливостей мира сущего, выраженный в тексте художественного произведения, в любом ином публичном обращении становится социально-медийным событием, в терминологии синергетики - «местом сборки». Если оппозиционный поиск идеального общества соответствует массовому настроению, то дискурс углубляется и расширяется. Как следствие, утопическая идея может стать фактором трансформации социальной среды. Но утопическим проектом идея становится только при выработке конкретных способов практического, преобразующего действия.

Если протестно-проектные характеристики утопического являются формой преобразующего процесса, то его содержание связано с понятием практики. В соответствии с основными составляющими элементами практики, цель преобразования действительности в утопии – идеальное государство, основанное на принципах справедливости, равенства и всеобщего блага. Объект преобразования – наличная действительность, с отчуждающими условиями бытия. Средства преобразования – мыслительные операции и эмпирические методы, зачастую, не только мыслительный, но и опытный эксперимент. Условие преобразования – стратегический уровень деятельности, когда автор – творец новой, востребованной реальности. Результат преобразования – совершенное государство, жизнеустройство которого соответствует конкретно-исторической целевой установке. Основа преобразующей практики - целесообразная деятельность, когда осознанная потребность удовлетворяется адекватными средствами, а целеполагание подразумевает выбор между средствами и соответствующими им результатами.

Целеполагающая преобразовательная деятельность под влиянием утопической идеи осуществляется в двух аспектах: реально – это практика, действительная трансформация общественного бытия через реформы и революции, и идеально – это проект, изменения в ментальном пространстве, в установках граждан. Продукты проектной деятельности обеспечивают возможность практических преобразований. Поэтому утопический проект – обязательный компонент утопического преобразования действительности. Однако его полная реализация отрицает саму утопию. «Нравственное безумие» утопического замысла «обнаруживается только на практике, когда этот идеал овладевает волей» ^{[7, с. 127]}, - писал С. Л. Франк, исследуя «дьявольскую парадоксальность нравственной диалектики» добра и зла, святости и садизма утопической «ереси». Карл Поппер видит социальный негативизм тотальной «утопической инженерии» ^[8] в востребованности сильной централизованной «власти немногих». Следствием подавления социальной самоорганизации является корректировка первоначального идеала и, в терминологии проф. В. И. Курашова, «идеологическая псевдореализация утопии» ^{[9, с. 5]}, о чем свидетельствует «государственный прецедент реализации европейских идей о коммунистическом будущем» в Советском Союзе ^[10]. Но, несмотря на свои мутации, утопия существовала, и будет существовать, благодаря универсальности провозглашаемых ею ценностей. Утопический идеал, вопреки пессимистическому взгляду на утопию, гуманизирует социальную практику не только в аспекте будущего, но «здесь и сейчас», являясь импульсом осознанного, рефлексивно-ценностного отношения к миру сущему. Как проявление познавательной направленности утопического сознания, социальный идеал становится частью социальной практики, фиксируя оптимальные «точки роста». Для осмысления праксеологического аспекта утопического проектирования актуальна классификация утопий Ф. Аинса. Обращаясь к истокам жанра – к произведениям Т. Мора и Т. Кампанеллы, испанский исследователь выделяет два вида утопий: утопии свободы, воссоздающие «идеальное состояние человека» и утопии порядка, описывающие «идеального гражданина Государства» ^[5]. Именно утопии порядка содержат в себе тенденцию к перерождению в антиутопии через механизм идеологизации и догматизации некогда жизнеспособных, человеко-ориентированных идей. Причину перерождения справедливо отмечает Н. В. Скрынник: «Любая, даже самая прекрасная идея превращается в идеологию там и тогда, когда она монополизируется властью» ^{[11, с. 411]}. Утопии максимума индивидуальной свободы не отрицают нормативность как форму социального взаимодействия и средство преодоления хаоса, но признают за хаосом и его креативные функции, а значит – за социумом и индивидом – свободу социального творчества. Рациональность и нравственность объединяются в пространстве утопии, поэтому ее свобода имеет позитивный смысл ^{[12, с. 28]}: это не только свобода «от» неудовлетворяющих форм бытия, но и свобода «для» созидания желаемого.

Практические цели внедрения и распространения утопического идеала носят, по преимуществу, социально-политический характер. Преобразование производственных отношений и социокультурной сферы трудно представить вне взаимодействия власти и общества, если не в социетальном масштабе революционных перемен по установлению справедливого правления, то хотя бы в плане разрешительно-согласительной функции органов власти на социальное экспериментирование в локальном сообществе. Возможно, именно поэтому Т. А. Бахтина говорит «об утопии как элементе идеологической системы общества» ^{[13, с. 10]}. Подобная формулировка предполагает чрезмерно расширительную понятийную трактовку. Если рассматривать идеологию с точки зрения формы как область знаков в контексте семиотики или как теоретическое знание, т.е. как уровень общественного сознания наряду с общественной психологией, то в этом случае утопия, как и любой иной знаково-теоретический феномен – составная часть идеологии. Однако, с точки зрения содержания и социогруппового подхода, идеология – это самосознание социальной группы. А с позиции политологического подхода, ее предназначение – обоснование правомерности действий политического субъекта. При сопоставлении идеологии и утопии правомерно делать акцент на сферу политического, поскольку утопия – это моделирование идеальной государственности, т.е. решение социально-управленческих проблем. Однако практическую связь с политикой утопия обретает только тогда, когда претендует на реализацию своего проекта, когда появляются личности, мотивированные на политическую конкуренцию и способные мобилизовать массы. До этапа практического внедрения - это социокультурная сфера философского и литературного творчества. Разумеется, не исключено, что легальная власть может рассматривать муссирование протестно-утопических идей как потенциальную опасность своей стабильности. В попытке блокировать трансформацию массового сознания властвующий субъект включает механизмы информационно-пропагандистского и административно-силового противодействия, тем самым, переводя утопическое в сферу политического, т.е. сферу борьбы за власть и отправления властных полномочий. В данной ситуации утопия как протестное мировоззрение противостоит господствующей идеологии, которая, по выражению К. Мангейма, «стремится к сохранению или постоянному репродуцированию существующего образа жизни» ^{[3, с. 113]}. Учитывая отсутствие тождества между утопией и идеологией при наличии ценностного отношения утопического сознания к действительности, можно «смягчить» высказывание Т. А. Бахтиной и рассматривать утопию как элемент ценностно-мировоззренческой, а не политико-идеологической системы общества.

В терминологии науки логики, идеология – это распределенный субъект суждения «все идеологии есть мировоззрение», поскольку его объем полностью входит в объем предиката-мировоззрения, тогда как объем предиката только частично включается в объем субъекта-идеологии, т.к. мировоззрением являются и иные феномены, например, утопия. Утопическое мировоззрение - это дух и порыв к будущему, утопия расшатывает status quo, тогда как идеология - это система идей, легитимирующих политическую власть. Исходя из этого противопоставления, на наш взгляд, не правомерно определять социальную утопию словосочетанием «идеология протестной группы» ^{[14, с. 496]}, как это предлагает Э.Э. Шульц, исследуя метаморфозы марксизма в России. Тем более что, с точки зрения аутентичного марксизма, советская версия социализма, даже в его «развитой» стадии, не приближает коммунистическую утопию «обобществившегося человечества» (К. Маркс) ^{[15, с. 4]}. «Наука истории» К. Маркса интерпретирована «последователями» в соответствии с социально-политической целесообразностью, «это совершенное издевательство над марксизмом, это хулиганская выходка блатного» ^{[16, с. 8]}, - эмоционально пишет советский правозащитник В. Н. Чалидзе. Более того, как отмечает проф. В. М. Межуев, сам К. Маркс не подписался бы под тем, что построено в СССР и не считал себя ни социалистом, ни марксистом. «Не все, что в ХХ веке называлось марксизмом, можно целиком отнести на счет Маркса» ^{[17, с. 11]}. Следуя логике К. Маркса, если идеология - это доктринально оформленное сознание, в котором частный интерес выдается за всеобщий, то пролетариат, выражая общечеловеческие интересы, не нуждается в идеологической маскировке. Однако, учитывая, что официальная идеология в государстве диктатуры пролетариата не просто была, но имела тотально-тоталитарный характер, логично полагать, что она выражала и защищала частные интересы особой социальной страты, а именно – партийно-административной номенклатуры. Если идеология – это, внедренное властвующим субъектом, «стремление к единству», то принятие утопической идеи – результат осознанного индивидуального выбора, ибо утопия движется от мира отчуждения к миру самореализации человека. Гуманистическая траектория движения к идеалу коммунистического будущего несовместима с перманентным «пролетарским принуждением». Тогда как, по словам Ч. Кукатаса, «принудительное единение», «подавление тех, чье мышление не соответствует норме» ^{[18, с. 8]} абсолютно оправданы идеологией властвующего субъекта.

Раскрывая симулятивную сущность идеологии, С. Жижек пишет: «Функция идеологии состоит не в том, чтобы предложить нам способ ускользнуть от действительности, а в том, чтобы представить саму социальную действительность как укрытие от некой травматической, реальной сущности» ^{[19, с. 52]}. На наш взгляд, в данной формулировке словенского философа в качестве объекта, противоположного идеологии, вполне просматривается утопия. Перефразируя первую часть высказывания, получаем утверждение: если утопия в своем функциональном исполнении предлагает нам «способ ускользнуть от действительности», то функция идеологии – «представить саму социальную действительность как укрытие от некой травматической, реальной сущности». То есть, если утопический проект – это бегство от реальности в иное «идеальное» измерение посредством эскапизма или героики-реконструкции, то система идеологем оправдывает сущее как наилучшее, «оберегая» индивида от символически замаскированных реалий бытия. Идеологический конструкт противоположен утопии по своей сути и в тоже время соизмерим с ней как мировоззренческий феномен. Второй аспект соотнесения утопии и господствующей идеологии относится к концепту государства: оба феномена озабочены его статусом. В результате, с одной стороны рождаются теории идеального, правового (Rule of law) социального, партисипативного государства, а с другой стороны - апологетика легальной государственности.

В заключение констатируем основные положения, обуславливающие специфику взаимосвязи социального протеста, проекта и практики социального преобразования как праксеологических элементов утопии:

1)имманентность социального протеста утопическому мировоззрению, его критически-конструктивный характер;

2)наличие прямой корреляции между уровнем социально-политической самоорганизации и интенсивностью развития социально-утопических идей;

3)праксеологический дуализм утопии: а) это антисистемный протест как отрицание сущего и социально-системный проект как созидание «лучшего»; б) это проект, трансформирующий общественное сознание и практика, преобразующая социальное бытие;

4)«отрицание отрицания» в утопическом дискурсе, а именно: сформировавшийся в рамках социального протеста, утопический проект, при практической реализации отрицает саму утопию;

5)отсутствие тождества между мировоззренческими феноменами «социальная утопия» и «политическая идеология»: их различие в координатах альтернатива–апологетика сущего.

Таким образом, атрибутивным свойством утопического сознания является оптимистичная убежденность в возможности осуществления идеала. Убежденность, ориентированная в будущее, с одной стороны и отчаяние, обусловленное настоящим, с другой стороны создают экзистенциальную основу протестного состояния массового сознания. Идейным двигателем социального протеста становится утопический проект, а укоренение установки на его форсированную, практическую реализацию продуцирует идеологические симулякры и социально-дистопические риски.