Prolegomena to the Theory of Questioning

Rozin Vadim Markovich Doctor of Philosophy Chief Scientific Associate, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences  109240, Russia, Moskovskaya oblast', g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12 str.1, kab. 310 rozinvm@gmail.com Other publications by this author

В настоящее время складывается (создается) новая методологическая и педагогическая дисциплина, ее можно назвать «теорией вопрошания» («учением о вопрошании»). Появлению ее в жизнь мы обязаны, отчасти, психологии и педагогике, в которых обратили внимание на факторы, в том числе вопросы и ответы, определяющие поведение личности, отчасти, исследованию коммуникаций, где, как выясняется, вопрошание позволяет управлять коммуникантами, и отчасти, методологии, в которой изучается мышление и его составляющие. Если учесть, что в культуре вопросы типа «где», «когда», «куда», «сколько», «зачем», «отчего» появляются одновременно со становлением языка, т.е. в глубокой древности, то вызывает удивление поздний старт осознания феномена и процессов вопрошания.

Стоит, вероятно, различать исторические стадии осознания (рефлексии) вопрошания. При этом осознание вопрошания нужно отличать от «практик с вопрошанием». Первая такая практика, где вопросы задавались, правда, не людям, а богам, сложилась еще в культуре «Древних царств» (Древний Египет, Вавилон, Индия, Китай и др.). Осознанное вопрошание, относящееся к людям, появилось в античности. «Вопросно-ответная (катехизисная) форма изложения философских идей, ‒ пишут авторы статьи “Вопрос и ответ”, ‒ присуща античной греческой философии со времён её зарождения (VI век до новой эры), начиная с деятельности семи мудрецов, остроумные вопросы и ответы которых приводят Диоген Лаэртский и другие авторы. Софист Протагор (484–411 годы до новой эры) впервые “выделил четыре вида речи ‒ пожелание, вопрос, ответ и приказ, назвав их основами речи”, ‒ свидетельствует Диоген. В центре внимания натурфилософов-досократиков стояли вопросы об устройстве и происхождении мира, понимаемого как единое целое. Методическое вопрошание стало основным занятием Сократа (463–399 годы до новой эры) ‒ основоположника философской этики, и главным методологическим принципом его философствования. Сущность сократовской майевтики состояла в том, чтобы направить собеседника на путь самостоятельного мышления об основных смысложизненных ценностях (Что такое прекрасное? Что есть добродетель? Что есть истина?) при помощи цепочки искусно поставленных вопросов. Другой философ античного мира ‒ Платон (427–347 годы до новой эры) ‒ диалектиком называл того, кто умеет спрашивать и отвечать» ^[3].

Дальнейшее осознание вопрошания относится к средним векам, например, в схоластической практике ведения дискуссий была осознана роль вопросов и ответов. В предисловии к своей знаменитой книге «Да и Нет» П.Абеляр утверждал, что «через сомнение мы приходим к вопросам, а вопросами мы постигаем мудрость» ^[8].

Однако только в Новое время, в ХХ столетии, когда в психологи и методологии были разработаны методы научного исследования мышления, деятельности и поведения человека, вопрошание как важный аспект этих интеллектуальных процессов становится предметом рационального осмысления и изучения. Было понято, что от умения задавать вопросы и правильно отвечать на них зависит эффективность нашего мышления и отчасти поведения, а также, что в этой области существует сплошная неграмотность. Мало кто, не исключая философов и ученых, умеет задавать хорошие вопросы и правильно на них. Поэтому постепенно складывается понимание важности вопрошания и необходимости его изучения.

Существуют две традиции изучения вопрошания: одна в формальной логике и примыкающей к ней практике программирования, другая, по сути эмпирическая и постановочная в философии. В первой вопрошание рассматривается в довольной узкой области, позволяющей построить правила непротиворечивых вопрос-ответных текстов (понимаемых как рассуждения и высказывания), на основе которых затем в области программирования можно составлять соответствующие программы. «Существует, ‒ пишут В. Прытков, Ю. Ивлев и А. Симонов, ‒ два основных типа подходов к построению логической теории вопросов, которые можно условно назвать лингвистическими и компьютерными. Согласно первому подходу, материалом для построения формальных имитаций вопросов служат реально существующие вопросы естественного языка. В рамках этого подхода строится перевод вопроса некоторого типа в соответствующий ему интеррогатив. Такой перевод существует, если для этого вопроса может быть точно описан ответ, то есть если определимо отношение «вопрос ‒ ответ». Согласно второму подходу, исходным материалом для формализации вопроса является формальный язык, используемый в информационных системах, ориентированный на решение некоторой совокупности информационно-поисковых задач. Каждой такой задаче соответствует предписание, в котором содержится императив ‒ требование её решения. Таким образом, в рамках этого подхода вопрос понимается как запрос (требование информации определённого типа), адресованный к информационной системе. Логика вопросов широко используется в ряде направлений современной философии и социологии, а также для решения прикладных задач программирования, включающих, прежде всего, построение языков запросов к базам данных, систем информационного поиска, анализа больших объёмов данных и другие» ^[3].

Сразу отметим, что логический подход к изучению вопрошания оставляет в стороне многие практики с вопрошанием, а нас интересуют именно это основное множество. По идее, эти практики с вопрошанием должны рассматриваться во второй философской традиции. Действительно, некоторые философы обсуждают феномен вопрошания, но главным образом в плане постановки вопроса. Например, «Х.-Г. Гадамер особо подчёркивает герменевтическое первенство вопроса: “Совершенно очевидно, что структура вопроса предполагается всяким опытом. Убедиться в чём-либо на опыте ‒ для этого необходима активность вопрошания”. Он полагает, что вопрос труднее ответ: “Чтобы быть в состоянии спрашивать, следует хотеть знать, то есть знать о своём незнании”. Гадамер выявляет существенную связь между вопрошанием и знанием: “Знание может быть лишь у того, у кого есть вопросы”. В этой связи вполне оправданным представляется следующий тезис: “Искусство вопрошания есть искусство спрашивания-дальше, то есть искусство мышления. Оно называется диалектикой, потому что является искусством ведения подлинного разговора”» ^{[1, с. 426, 431]}.

Есть интересные заметки о вопрошании и у других философов, но они не составляют целостного знания и понимания. Скажем, хотя И.Кант различает вопросы ‒ разумные (осмысленные), пустяковые, запрещенные, неразрешимые (казуистические), трансцендентальные, он не переходит к обсуждению самого вопрошания ^[2].

Каким же образом можно исследовать вопрошание? С нашей точки зрения, изучению подлежат исторические практики, в которых сложились традиции постановки и задавания вопросов, а также ответов на эти вопросы. Таких практик (практик с вопрошанием) относительно немного. Это религиозные и эзотерические практики, полития, философия, судебная практика, практика споров, педагогика, научное исследование и некоторые другие. Во всех них, как правило, задействовано два типа коммуникантов (учитель и ученики, политик и те, к кому он обращается, следователь или судья и подозреваемый, защитник и обвиняемый, спорящие стороны, уже узнавший истину, и еще не знакомый с ней, и пр.), причем более авторитетный, например, учитель или политик, помогает другому коммуниканту, задавая вопросы и склоняя отвечать на них. Особый тип практики с вопрошанием представляют собой вопрошания, где вопрос и ответ на него принадлежат одному субъекту, например, я задаю вопрос и отвечаю на него сам, адресуя его себе же. Будем такое вопрошание называть «самовопрошанием».

Но каким образом, спрашивается, нужно изучать вопросы и ответы в практиках с вопрошанием? Различая личностные и доличностные формы вопрошания, а также «сферы вопрошания», «ситуации вопрошания» и «коммуникации вопрошания».

В работе «Что такое вопрошание: сущность и типы» мы различили два разных типа вопрошания ‒ доличностное (внеличностное) и личностное ^[4] . Первый тип характерен, с одной стороны, для детей, с другой ‒ для взрослых, действующих, однако, не как личности (как правило, такое вопрошание представляет собой разрешение проблемной ситуации за счет обращения к другому, авторитетному лицу). Сущность второго типа вопрошания: ответ ищется личностью самостоятельно, кроме того, в этом случае вопрошающий нередко не столько хочет получить ответ в смысле разрешения своей проблемы, сколько использует отвечающего в плане помощи или отклика на свои переживания. Переходя к различению «сферы вопрошания», «ситуации вопрошания» и «коммуникации вопрошания», уточним подход к изучению вопрошания .

С нашей точки зрения, вопрошание не представляет собой целого, а входит как подсистема в более сложную систему, которую и требуется выделить и проанализировать, чтобы понять природу вопросов и ответов. Анализ показывает, что в качестве такого целого выступают определенные социальные практики, например, управления или мышления. Будем эти практики, но как обусловливающие вопрошание, называть «сферой вопрошания». Кроме того, это целое задается индивидуальными ситуациями тех субъектов, которые ставят вопросы и отвечают на них. Наконец, целое задается коммуникацией, в которую входят данные субъекты и которые одновременно ее определяют. Но сферы, ситуации и коммуникации вопрошания нельзя понимать натуралистически, как наблюдаемые объекты, их еще нужно реконструировать, причем под углом именно проблем вопрошания. Решение этой непростой задачи позволит затем истолковать и охарактеризовать вопросы и ответы. Перечисленные процедуры ‒ реконструкция определенных сфер вопрошания, ситуаций вопрошания и коммуникаций вопрошания, а также истолкование в рамках проведенной реконструкции вопросов и ответов ‒ и должны дать возможность построить теорию вопрошания. Охарактеризуем теперь кратко указанные здесь основные понятия (речь идет о предварительных, схематичных характеристиках).

Практики с вопрошанием. Это исторические практики, в которых решение задач и деятельность сопровождаются задаванием вопросов и получением ответов на них. С одной стороны, налицо должны быть сами эти вопросы и ответы, с другой ‒ особая реконструкция, целью которой является демонстрация того, что эти вопросы и ответы выступают необходимым условием функционирование данных исторических практик (мышления, обучения, общения, политического действия и др.).

Сфера вопрошания. Если идти от субъекта, задающего вопрос или отвечающего на него, то можно поинтересоваться теми интерсубъективными (деиндивидуальными) обстоятельствами и ситуациями, которые определили постановку этого вопроса или ответа на него. Эти интерсубъективные обстоятельства и ситуации, обусловливающие вопрошание, мы и называем сферой вопрошания. В зависимости от задачи исследования реконструкция этой сферы будет различной. Ниже мы рассмотрим один пример такой реконструкции. Как правило, анализ сферы вопрошания предполагает обращение к теории деятельности, социологии, культурологии, истории.

Ситуация вопрошания. Здесь, наоборот, предметом анализа является уникальная ситуация субъекта вопрошания. Она обусловлена, с одной стороны, особенностью этого субъекта (его установками, характером, вмененностями, знаниями, способами деятельности и пр.), с другой ‒ объективными условиями. Эти условия существенно детерминированы сферой вопрошания, но все-таки недостаточны для совершения деятельности субъекта (налицо, так сказать, дефицит знаний, представлений и каких-то других средств для совершения деятельности). Дефицит средств и давление сферы вопрошания и ведет к вопрошанию, у субъекта возникает, напрашивается вопрос или ответ как необходимое условие реализации индивида в ситуации вопрошания. Важно и такое объективное условие, как помощь со стороны другого: вопрос обращен к другому и от него же ожидается помощь-ответ. Важен и семиотический характер обращения к другому и помощи от него: это создание и обмен текстами в форме вопросов и ответов.

Коммуникация вопрошания. Субъекты вопрошания находятся друг с другом в отношениях коммуникации. Вопрошающий обращается непосредственно или с помощью текста к своему адресату, а адресат обращается к вопрошающему. Кроме того, в коммуникации их связывают различные отношения: понимания или непонимания, доверия или недоверия, власти или подчинения, желания помочь или навредить, совместной деятельности или независимости (автономности) и прочее. Характер этих отношений существенно определяет содержание и форму вопросов и ответов.

Пожалуй, еще имеет смысл различить «перформативное вопрошание» и «неперформативное». Вообще-то каждое вопрошание перформативно, поскольку предполагает и включает в себя ответы. Но такое перформативное отношение можно назвать «слабым». Существуют и «сильные перформативные отношения», когда вопрошание или вообще не требует ответа, в этом случае можно говорить о «мнимом вопрошании» или представляет собой какое-нибудь другое действие ‒ вызов в форме вопроса или констатацию дел, или насмешку, или создание какой-нибудь другой определенной ситуации.

Опробуем теперь эти различения на материале «Исповеди» Л.Н. Толстого. В этом произведении, что легко увидеть, много вопросов. Но это другие вопросы, чем, скажем, в «Исповеди» св. Августина, они касаются смысла жизни. Такие вопросы обычно задает себе человек, потерявший вкус к жизни, погрязший в обыденности, не понимающий, зачем он живет. Но послушаем самого Толстого.

«Так я жил, но пять лет тому назад со мною стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать, и я терялся и впадал в уныние. Но это проходило, и я продолжал жить по-прежнему. Потом эти минуты недоумения стали повторяться чаще и чаще и всё в той же самой форме. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами: Зачем?

Ну, а потом?

Сначала мне казалось, что это так ‒ бесцельные, неуместные вопросы. Мне казалось, что это всё известно и что если я когда и захочу заняться их разрешением, это не будет стоить мне труда, ‒ что теперь только мне некогда этим заниматься, а когда вздумаю, тогда и найду ответы. Но чаще и чаще стали повторяться вопросы, настоятельнее и настоятельнее требовались ответы, и как точки, падая всё на одно место, сплотились эти вопросы без ответов в одно чёрное пятно. <…>

Я понял, что это ‒ не случайное недомогание, а что-то очень важное, и что если повторяются всё те же вопросы, то надо ответить на них. И я попытался ответить. Вопросы казались такими глупыми, простыми, детскими вопросами. Но только что я тронул их и попытался разрешить, я тотчас же убедился, во-первых, в том, что это не детские и глупые вопросы, а самые важные и глубокие вопросы в жизни, и, во-вторых, в том, что я не могу и не могу, сколько бы я ни думал, разрешить их. Прежде чем заняться самарским имением, воспитанием сына, писанием книги, надо знать, зачем я это буду делать. Пока я не знаю ‒ зачем, я не могу ничего делать. Среди моих мыслей о хозяйстве, которые очень занимали меня в то время, мне вдруг приходил в голову вопрос: “Ну хорошо, у тебя будет 6000 десятин в Самарской губернии, 300 голов лошадей, а потом?..” И я совершенно опешивал и не знал, что думать дальше. Или, начиная думать о том, как я воспитаю детей, я говорил себе: “Зачем?” Или, рассуждая о том, как народ может достигнуть благосостояния, я вдруг говорил себе: “А мне что за дело?” Или, думая о той славе, которую приобретут мне мои сочинения, я говорил себе: “Ну хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в мире, ‒ ну и что ж!..” И я ничего и ничего не мог ответить. <…>

“Семья”... ‒ говорил я себе; ‒ но семья ‒ жена, дети; они тоже люди. Они находятся в тех же самых условиях, в каких и я: они или должны жить во лжи, или видеть ужасную истину. Зачем же им жить? Зачем мне любить их, беречь, растить и блюсти их? <…>

“Но, может быть, я просмотрел что-нибудь, не понял чего-нибудь? -- несколько раз говорил я себе. ‒ Не может же быть, чтобы это состояние отчаяния было свойственно людям”. И я искал объяснения на мои вопросы во всех тех знаниях, которые приобрели люди. И я мучительно и долго искал, и не из праздного любопытства, не вяло искал, но искал мучительно, упорно, дни и ночи, -- искал, как ищет погибающий человек спасенья, -- и ничего не нашёл…

Долго я робел перед знанием, и мне казалось, что несоответственность ответов моим вопросам происходит не по вине знания, а от моего невежества; но дело было для меня не шуточное, не забава, а дело всей моей жизни, и я волей-неволей был приведён к убеждению, что вопросы мои ‒ одни законные вопросы, служащие основой всякого знания, и что виноват не я с моими вопросами, а наука, если она имеет притязательность отвечать на эти вопросы.

Вопрос мой ‒ тот, который в пятьдесят лет привёл меня к самоубийству, был самый простой вопрос, лежащий в душе каждого человека, от глупого ребёнка до мудрейшего старца, ‒ тот вопрос, без которого жизнь невозможна, как я и испытал это на деле. Вопрос состоит в том: “Что выйдет из того, что я делаю нынче, что буду делать завтра, ‒ что выйдет из всей моей жизни?”

Иначе выраженный, вопрос будет такой: “Зачем же мне жить, зачем чего-нибудь желать, зачем что-нибудь делать?” Ещё иначе выразить вопрос можно так: “Есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожался бы неизбежно предстоящей мне смертью?”» ^[6]

Состояние Толстого можно сравнить с состоянием глубокого кризиса, который переживал в конце 20-х годов наш великий поэт. Это хорошо видно по стихам того времени Александра Сергеевича.

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?

Кто меня враждебной властью

Из ничтожества воззвал,

Душу мне наполнил страстью,

Ум сомненьем взволновал.

Цели нет передо мною:

Сердце пусто, празден ум

И томит меня тоскою

Однозвучный жизни шум

(1928 г. В день рождения Пушкина)

Мне не спиться, нет огня;

Всюду мрак и сон докучный.

Ход часов лишь однозвучный

Раздается близ меня.

Парки бабье лепетанье,

Спящей ночи трепетанье,

Жизни мышья беготня…

Что тревожишь ты меня?

Что ты значишь, скучный шепот?

Укоризна или ропот

Мной утраченного дня?

От меня чего ты хочешь?

Ты зовешь или пророчишь?

Я понять тебя хочу,

Смысла я в тебе ищу…

«Стихи, написанные ночью во время бессонницы» (1930, Болдино)

На все, заданные себе вопросы, Толстой не находит ответов в науке и философии, но находит их в вере, хотя и своеобразно, личностно понятой.

«Ну, я знаю, ‒ говорил я себе, ‒ всё то, что так упорно желает знать наука, а ответа на вопрос о смысле моей жизни на этом пути нет. В умозрительной же области я понимал, что, несмотря на то, или именно потому, что цель знания была прямо направлена на ответ моему вопросу, ответа нет иного, как тот который я сам дал себе: Какой смысл моей жизни? ‒ Никакого. ‒ Или: Что выйдет из моей жизни? ‒ Ничего. ‒ Или: Зачем существует всё то, что существует, и зачем я существую? ‒ Затем, что существует. <…>

Поняв это, я понял, что и нельзя было искать в разумном знании ответа на мой вопрос и что ответ, даваемый разумным знанием, есть только указание на то, что ответ может быть получен только при иной постановке вопроса, только тогда, когда в рассуждение будет введён вопрос отношения конечного к бесконечному. Я понял и то, что, как ни неразумны и уродливы ответы, даваемые верою, они имеют то преимущество, что вводят в каждый ответ отношение конечного к бесконечному, без которого не может быть ответа. Как я ни поставлю вопрос: как мне жить? ‒ ответ: по закону Божию. ‒ Что выйдет настоящего из моей жизни? ‒ Вечные мучения или вечное блаженство. ‒ Какой смысл, не уничтожаемый смертью? ‒ Соединение с бесконечным Богом, рай.

Так что, кроме разумного знания, которое мне прежде представлялось единственным, я был неизбежно приведён к признанию того, что у всего живущего человечества есть ещё какое-то другое знание, неразумное ‒ вера, дающая возможность жить. Вся неразумность веры оставалась для меня та же, как и прежде, но я не мог не признать того, что она одна даёт человечеству ответы на вопросы жизни и, вследствие того, возможность жить» ^[6].

Не являются ли вопросы Толстого простым умозрением, абстрактным философствованием? Или обычной меланхолией, выливающейся в знаменитую русскую тоску? Думаю, нет. Есть, по меньшей мере, три экзистенциальные проблемы, заставлявшие образованных дворян XIX столетия задавать подобные вопросы. Во-первых, это страх перед смертью, впрочем, общий для всех людей западного мира. Во-вторых, неудовлетворенность российской жизнью в сравнении с западной. В-третьих, противоречия, возникающие между, по сути, опять же западными, либеральными идеалами (свободы, равенства, уважения к чужой личности) и реальной жизнью российского помещика.

Таковы некоторые характеристики сферы вопрошания, в которой оказался Толстой. Не в силах разрешить эти проблемы, но и не в состоянии отодвинуть их от себя, что и образует ситуацию вопрошания, Толстой после пятидесяти лет погружается в тяжелые психические переживания и состояния, начинает задавать себе вопросы, на которые не может найти ответы. Но упорно ищет.

Кто здесь кому задает вопросы? Нельзя ли ответить так, как Толстой отвечает в «Воскресенье»: духовный, альтруистический Толстой задает вопросы эгоистическому Толстому? Вряд ли. Скорее Толстой расщепляется на такие две персоны, одна из которых потеряла всякий вкус к жизни, так сказать полумертвая, а другая пытается спасти первую персону и тем самым самого Толстого. Но есть и третья персона, она пишет исповедь и осмысляет историю Толстого, т.е. это рефлексивная фигура. Итак, три или четыре персонажа коммуникации вопрошания: Толстой, живущий повседневной жизнью (в значительной мере эгоистическая фигура), Толстой, спасающий Льва Николаевича Толстого (фигура духовная), рефлексивный Толстой и, возможно, еще Толстой, подобно герою романа «Воскресение» Нехлюдову, претерпевающий духовный переворот (последний образует еще одну важную составляющую сферы вопрошания). Понять этот переворот помогают переживания Нехлюдова, в которые Толстой, вероятно, вкладывает свои мысли.

(Раскаянье и духовный переворот). «Как загладить свой грех перед Катюшей? Нельзя же это оставить так. «Нельзя бросить женщину, которую я любил, и удовлетвориться тем, что заплачу деньги адвокату и избавлю ее от каторги, которой она и не заслуживает, загладить вину деньгами, как я тогда думал, что сделал что должно, дав ей деньги».

И он живо вспомнил минуту, когда он в коридоре, догнав ее, сунул ей деньги и убежал от нее…- Только мерзавец, негодяй мог это сделать! И я, я тот негодяй и тот мерзавец! – вслух заговорил он. – Да неужели в самом деле, - он остановился на ходу, - неужели я в самом деле, неужели я точно негодяй? А то кто же? – ответил он себе…

«Разорву эту ложь, связывающую меня, чего бы это мне ни стоило, и признаю все и всем скажу правду и сделаю правду, - решительно вслух сказал он себе…

Он молился, просил Бога помочь ему, вселиться в него и очистить его, а между тем то, о чем он просил, уже совершилось. Бог, живший в нем, проснулся в его сознании. Он почувствовал себя им и потому почувствовал не только свободу, бодрость и радость жизни, но почувствовал все могущество добра. Все, все самое лучшее, что только мог сделать человек, он чувствовал себя теперь способным сделать».

Конечно, сталкиваясь с трудностями и проблемами новой жизни, Нехлюдов еще не раз хотел вернуться назад в старую удобную гавань, и не раз еще животный его человек поднимал голову и голос, но, собрав силы и призвав на помощь Бога, который сразу же отзывался, герой «Воскресения» находил в себе силы идти по новому пути духовного возрождения. В данном случае суд послужил той ситуацией, которая расширила его сознание, показав Нехлюдову его подлинный облик, не позволив ему больше укрываться за успокоительными и привычными объяснениями. А помощь ему пришла от его еще не уснувшей окончательно совести и от Бога. Кстати, Лев Николаевич Толстой понимал Бога, как известно, не канонически.

(после посещения тюремной церковной службы). «И никому из присутствующих, начиная от священника и смотрителя и кончая Масловой, не приходило в голову, что тот самый Иисус, имя которого со свистом такое бесчисленное число раз повторял священник, всякими странными словами восхваляя его, запретил именно все то, что делалось здесь; запретил не только такое бессмысленное многоглаголание и кощунственное волхвование священников-учителей над хлебом и вином, но самым определенным образом запретил одним людям называть учителями других людей; запретил молитвы в храмах, а велел молиться каждому в уединении, запретил самые эти храмы, сказав, что пришел разрушить их и что молиться надо не в храмах, а душе и истине; главное же, запретил не только судить людей и держать их в заточении, мучать, позорить, казнить, как это делалось здесь, а запретил всякое насилие над людьми, сказав, что он пришел выпустить пленных на свободу» ^[7].

Личность, вставшая на путь возрождения к новой жизни, обращается за помощью к своей совести, или к Богу, или к разуму, или ко всему этому вместе сразу, но понимание и того и другого в разные времена несходно. Приходится заново устанавливаться, как это делает Толстой и его последователи, а прежде, например, делал Эмануэль Сведенборг, а потом ‒ Павел Флоренский, и в том, что такое Бог, и в том, что значит жить по совести и справедливости.

При этом, конечно, я далек от мысли отождествлять этих замечательных людей с Нехлюдовым. К сожалению, к духовному возрождению способны не так уж много людей. Но никто не знает, окончательно ли в самом закоренелом преступнике, самом последнем человеке умерла его бессмертная душа (если она бессмертная, то умереть не может), а также никто не может поручиться, что этот пропащий не окажется в ситуации, где его душа очнется, и ей на помощь придут очищающие и оживляющие силы.

Роман «Воскресенье» Толстого написан почти в жанре личной истории. Нехлюдов вспоминает свои поступки в прошлом и намечает дальнейшую линию жизни. При этом он явно истолковывает свою прошедшую жизнь в перспективе духовного спасения, на которое он нацеливается. «Вчера и сегодня, ‒ горько и жестко констатирует Нехлюдов, ‒ я мерзавец и негодяй, хотя считал себя порядочным и честным человеком, но я раскаиваюсь, я буду искупать свою вину и грехи, и я стану лучше». Дело в том, что в разных ситуациях и в разное время жизни личность ведет себя по-разному, так что иногда кажется – это совершенно разные люди. Однако представление о себе или представление о человеке, которое составляют о нем другие люди, так часто не меняются. Кроме того, эти представления нередко прямо противоположны истинному положению дел. Так, Нехлюдов до суда был уверен, что он человек прямой и правдивый, да и окружение его, вероятно, так думало. На самом же деле Нехлюдов был далек от того образа, который он по поводу себя нарисовал и выставлял на публику.

Пожалуй, один из первых похожую ситуацию пытается разрешить св. Августин. Он обнаружил, что его представление о себе не отвечает ни реальному его поведению, ни образу верующего в Иисуса человека. Если Августин скажет, что он, как человек, погрязший в грехе и все еще не поверивший полностью в Бога, – не он, не Августин, это будет неправда. Если же он скажет, что Августин – это не человек, прорывающийся к Богу, проклинающий свою прежнюю жизнь, то и в этом случае, он погрешит против истины. Тогда Августин и вводит личную историю, позволяющую ему, во-первых, разнести свои разные «личности» во времени (в прошлой жизни жил один Августин, а в настоящей живет другой, а в будущей, возможно, на свет родится третий Августин в виде «внутреннего человека»), во-вторых, связать все эти три «личности» за счет единой личной истории (все эти три Августина есть он сам в прошлом, настоящем и будущем).

Обратим внимание, Августин, сравнивая свое поведение с тем, которое предписывалось Священным писанием, не только обнаруживает, как пишет Гайденко, “неподчинение души самой себе”, то есть естественный ее план, но и в духе античного мышления пытается объяснить, почему он так себя ведет (поскольку был “привязан к земле”), а также собирает силы для правильной жизни, для делания себя человеком, приближающимся к человеку “внутреннему” (поэтому и отрицает манихеев, утверждавших существование в человеке двух начал ‒ добра и зла). Конституирование и формирование внутренней жизни предполагало, таким образом, не только установку средневекового человека на переделку себя из человека “ветхого” в “нового” (внутреннего), отсюда, кстати, и средневековое значение воли, но и рациональное объяснение уклонений (грехопадений) на правильном пути, и мобилизацию сил, чтобы снова идти правильным путем ^[5].

Подводя итог, мы должны утверждать, что вопросы, которые в «Исповеди» задает Толстой, обусловлены установками нашего великого писателя на разрешение стоящих перед ним проблем, на возобновление парализованной жизни, даже на преображение, без которого такое возобновление не может состояться. В рамках российской традиции религиозного спасения он видит и находит решение на путях веры, но провозглашаемой не официальной церковью, а веры, осмысленной и выстроенной самостоятельно.

Рассмотренный материал позволяет утверждать, что вопросы и ответы являются одним из инструментов (средств) управления коммуникацией и мышлением. Если вопросы бросаются не в пустоту, а адресуются определенным лицам, то они нацелены на решение нескольких задач. Вопросы должны способствовать активизации сознания коммуниканта, включение его в коммуникацию или мыслительный процесс. Они должны помочь сосредоточить его внимание на сказанном, инициировать усилия понять это сказанное, склонить коммуниканта задуматься, начать поиск решения и прочее. В свою очередь, ответы на заданные вопросы помогают другому коммуниканту, тому, кто задавал вопросы, понять достигли ли последние цели, правильно ли вопросы понял их адресат, помогают скорректировать или изменить процесс коммуникации, в том числе сформулировать новые более правильные вопросы.