Cultural memory of Russia in the context of migration challenges: the relevance of philosophy of culture

Linchenko Andrei Aleksandrovich ORCID: 0000-0001-6242-8844 PhD in Philosophy Associate Professor, Researcher, Lipetsk Branch of the Financial University under the Government of the Russian Federation; Associate Professor of the Department of Philosophy, Lipetsk State Technical University. 398002, Russia, Lipetsk region, Lipetsk, Tereshkova str., 17, sq. 104 linchenko1@mail.ru Other publications by this author

Batishchev Roman Yur'evich PhD in Politics Scientific Associate, Lipetsk Branch of Financial University under the Government of the Russian Federation 398000, Russia, Lipetskaya oblast', g. Lipetsk, ul. Internatsional'naya, 12b romanbatishhev@rambler.ru

Статья подготовлена при финансовой поддержке Российского научного фонда в рамках гранта № 17-78-20149 «Культурная память России в ситуации глобальных миграционных вызовов: конфликты репрезентаций, риски забвения, стратегии трансформации».

«Культурная память перестала быть личным делом каждого народа» ^[1]. Эти слова Алейды Ассман, авторитетного немецкого исследователя культурной памяти, могут рассматриваться не только как констатация факта, но и как призыв к выработке новых моделей динамики культурной памяти в современном мире. В этой связи одной из причин трансформации культурной памяти сегодня могут выступать миграционные процессы, имеющие не только социально-экономическое, но и культурное измерение. Более того, если в отношении социально-экономических вопросов адаптации мигрантов у исследователей выработана более или менее устоявшаяся позиция, то в отношении культурной интеграции мигрантов вряд ли можно говорить о достижении некоей определенности ^[2]. Именно поэтому сфера культурной интеграции мигрантов продолжает оставаться наиболее язвимой для политических и общественных спекуляций ^[3]. Данная ситуация характерна для большинства стран, принимающих мигрантов и в том числе для России, где указанные глобальные вопросы получают особую российскую специфику ^[4].

Несмотря на то, что за рубежом проблемы трансформации культурной памяти в ситуации миграционных процессов получили обстоятельное изучение ^{[5, 6, 7]}, в российских исследованиях данная тема продолжает оставаться малоисследованной. Исключение составляют работы по изучению воспоминаний отдельных сообществ мигрантов и этнических групп в России ^{[8, 9]}. При этом, малоисследованность данного вопроса контрастирует с большим количеством работ по социально-экономической, социально-психологической ^{[10, 11, 12]} адаптации мигрантов. Анализ данных исследований показывает, что формирование философского подхода к осмыслению миграционных процессов в России и их роли в трансформации культурной памяти еще только находится в начальной стадии. Важную роль в этой связи сыграла книга В. Малахова, сосредоточившего внимание на изучении России как иммиграционной страны, а также моделях трансформации российского гражданства. Вместе с тем, его выводы были сделаны на основе преимущественного анализа темы трудовой миграции и трансформации социальной власти ^{[3, С.180]}. Следует заметить, что философский анализ миграционных процессов в России будет возможен только в случае обращения к проблеме комплексного описания трансформации российской культуры в контексте миграционных вызовов. Как видится, подобное вряд ли достижимо в рамках отдельной статьи. Целью нашей статьи будет попытка ответа на ряд более скромных вопросов, которые бы могли служить основой для исследований вышеуказанной проблематики. В ходе нашей статьи мы постараемся ответить на три ключевых вопроса? Что представляют собой миграционные вызовы для российской культуры и культурной идентичности? О каких рисках трансформации культурной памяти России можно говорить в свете указанных миграционных вызовах? Как может выглядеть модель культурной памяти России в ситуации миграционных процессов и какова роль философии культуры в формировании данной модели?

Россия в свете миграционных процессов: цифры и тенденции

Обострение миграционной проблемы – это продолжающийся и развивающийся глобальный тренд. Последние десятилетия по всему миру мы наблюдаем повышение общей динамики международной миграции. Если в 1990-е годы ежегодный прирост мигрантов в принимающих обществах составлял 2 миллиона человек в год, то в 2000-е годы он составил уже около 4,6 млн. человек ежегодно ^[13]. 2010-е годы ознаменовались для многих стран западного мира миграционным кризисом, спровоцированным во многом событиями «арабской весны» 2010 – 2011 годов и обострением ряда вооружённых конфликтов на Ближнем Востоке. На сегодняшний день Россия занимает третье место в мире (после США и Германии) по абсолютному числу мигрантов на своей территории – 11,9 млн. человек. Основные регионы миграции в Россию – это Восточная Европа, Закавказье и Средняя Азия, а 2014 года – Украина ^[14].

Важно отметить, что обострение миграционной проблемы для России началось уже в 2000-х годах, когда экономика России начала выходить из затяжного кризиса 1990-х годов. Именно в этот период миграционная проблема приобрела ярко выраженный политический характер. С одной стороны, Российская Федерация, оправившись от тяжёлого постсоветского десятилетия, затушив вооружённые конфликты на своей территории и выйдя как самостоятельный субъект на международную арену, приняла ряд программ по возвращению русских и русскоговорящих жителей из стран ближнего зарубежья. Это совпало и с общим притоком трудовых мигрантов из закавказских и среднеазиатских республик. С другой стороны, начиная с 2000-х годов, миграционная проблема заняла прочное место в идеологическом позиционировании и политическом дискурсе различных общественно-политических сил.

Обострение миграционной проблемы для России 2000-х годов связано, прежде всего, с трудовой миграцией, которая занимает основное место в миграционных потоках как глобального, так и регионального (постсоветское пространство) масштаба. Трудовая миграция носит, как правило, массовый характер и обусловлена объективными причинами развития государств постсоветского пространства. До 2001 года ежегодный прирост трудовых мигрантов из стран ближнего зарубежья составлял не больше 300 тыс. человек ^[2], что позволило исследователям говорить о доминировании политических причин иммиграции в Россию ^{[3, с.184]}. Для сравнения, согласно официальной статистике МВД России, при общем падении числа въезжающих в РФ мигрантов, в 2018 году 16 488 916 (т.е. около 16,5 млн. чел.) иностранных граждан и лиц без гражданства состояло на миграционном учёте. Те же данные за 2017 год – 14 590 229 иностранных граждан и лиц без гражданства (примерно 14,5 млн. чел.)^[15]. При этом данные статистики не учитывают «нелегальных» («неучтенных») мигрантов. По подсчётам МВД, на конец 2018 года в России находится примерно 2 миллиона «нелегальных» мигрантов ^[16].

В числе стран, чьи граждане в наибольшем количестве въезжают в Россию на заработки, в 2000 – 2010-е годы лидирующие позиции занимали Киргизия, Таджикистан и Узбекистан. Миграционные потоки из этих стран относятся именно к трудовой (на заработки) и экономической (бегство от бедности) миграции ^[2]. Однако с 2014 года названные среднеазиатские республики потеснила Украина, что вызвано серьёзным обострением внутриполитической ситуации в этой стране, при этом эмигрирующие украинские граждане принадлежат не только и не столько к трудовой миграции, сколько к политической. В 2018 году, по данным Росстата, на первое место по числу мигрантов, приехавших в Россию, вновь вышла среднеазиатская республика – Таджикистан (31 тыс. человек) ^[17].

В исследованиях неоднократно подчеркивалось, что специфика иммиграции в Россию связана не только с превалированием стран бывшего СССР, но и с низким уровнем квалификации приезжающих мигрантов. Сфера услуг и сфера строительства продолжают оставаться наиболее привлекательными для большинства мигрантов. Так, отмечалось, что 70 % мигрантов в России работают в сфере строительства и в сфере услуг и только 7 % заняты в промышленной переработке и сельском хозяйстве ^{[3, С.187]}.

Особая ситуация сложилась и с миграционными потоками из Украины. Особенности правого статуса беженцев и лиц, получивших временное убежище ^[18] привели к тому, что среди огромного числа мигрантов с Юго-Востока Украины сравнительно небольшая их часть имеет статус беженца. Несмотря на это, общие масштабы иммиграции действительно значительные. По состоянию на 2019 год, на территории Российской Федерации находится от 2,5 до 3 миллионов граждан Украины, покинувших страну из-за начавшегося вооружённого конфликта. При этом за весь 2014 год только 115 человек получили статус беженца, 110 переселенцам была одобрена заявка на получение временного убежища. После пикового наплыва в 2015 году количество одобренных заявок значительно возросло: в 2016 году статус беженцев получили 228 тыс. бывших граждан Украины, в 2017 году – 125 тыс. Тем не менее, уже в последние годы требования для получения статуса беженца были завышены. В 2018 году из 130 тыс. человек, прибывших в Россию из Юго-Востока Украины, только 2 тыс. получили статус беженцев ^[19]. Статус беженца позволяет легально трудоустраиваться, пользоваться государственными больницами, поликлиниками, школами и детскими садами. В этой связи ситуация с мигрантами из Украины не позволяет в полном смысле этого слова включить их в социокультурную жизнь в России.

Итак, интенсификация миграционных потоков, количественный рост мигрантов, актуализация новых сквозных направлений миграции и специфика современной общественно-политической и социокультурной ситуации в самой России порождают ряд вызовов, которые можно классифицировать по основным сферам общественной жизни: экономической, демографической, социальной, политической и культурной.

Россия в свете миграционных процессов: базовые вызовы

Классификация базовых вызовов в контексте сфер общественной жизни является важной предпосылкой описания тех рисков, которые миграционные процессы несут культурной памяти российского общества. Нами были выделены экономические, демографические, криминогенные, социокультурные и политические вызовы.

Экономические вызовы миграции связаны, прежде всего, с серьёзной трансформацией рынка труда и с активизацией вывоза капиталов за рубеж. Трансформация рынка труда проявляется в том, что труд мигрантов становится основным для целых отраслей экономики, особенно в крупных городах. 27% мигрантов трудится на горных, горно-капитальных, строительно-монтажных и ремонтно-строительных работах. 21% мигрантов (из числа вставших на миграционный учёт и имеющих трудовой патент) занят неквалифицированным трудом (грузчики, дворники, разнорабочие и т.д.). Развитие перечисленных отраслей хозяйства крупных городов и регионов во многом зависят именно от притока дешёвой мигрантской рабочей силы. При этом заработная плата мигрантов на 30 – 40% ниже, чем у рабочих той же специальности среди граждан РФ ^[2].

Кроме того, существует проблема недостаточного использования образовательного потенциала мигрантов. В 2016 году исследователи НИУ «ВШЭ» выяснили, что среди мигрантов, приезжающих в Россию, неполное среднее образование имеют 11%, среднее общее – 46%. При этом профессиональное образование в том или ином виде есть у 26% мигрантов, а 17% имеют высшее и неоконченное высшее образование. На основании этих данных исследователи Высшей школы экономики и Института социального анализа и прогнозирования РАНХиГС делают вывод о необходимости диверсификации рынка труда мигрантов и о более полноценном использовании их образовательного потенциала ^[20]. Тем самым, сложившаяся на сегодняшний день ситуация, во-первых, подвергает мигрантов различным формам дискриминации (ценовая, нарушение трудовых прав, норм охраны труды и т.д.). Во-вторых, низкие зарплатные предложения в некоторых отраслях экономики крупных городов, сформировавшиеся под влиянием притока дешёвой рабочей силы, стимулируют рост безработицы среди граждан РФ. В-третьих, развитие данных отраслей ставится в зависимость от труда мигрантов, отрасли испытывают недостаток квалифицированных кадров.

Другая экономическая проблема связана с вывозом капиталов из России в страны ближнего зарубежья. Статистический справочник Всемирного банка «Миграция и денежные переводы» за 2016 год приводит конкретную цифру в 33 млдр. $ ^[21]. Именно такой объём денежных средств вывезли иностранцы из России. По данным государственной статистики РФ, денежный поток, образуемый трансфертами трудовых мигрантов, в 1,73 раза превышает совокупные денежные поступления в Россию ^[13].

Демографические вызовы. Несмотря на значительные изменения под влиянием иммиграции экономики принимающих обществ, миграционные потоки часто используются для решения другой важной социально-экономической задачи – демографической. Принимающие общества чаще всего характеризуются вторым типом воспроизводства населения (низкая смертность и низкий естественный прирост), и с течением времени, так или иначе, сталкиваются с проблемой старения населения и нехваткой людей трудоспособного возраста. В связи с этим правительства развитых стран разрабатывают стратегии восполнения трудовых ресурсов за счёт мигрантов из тех стран, где наблюдается безработица и избыток рабочей силы.

В России, при господстве второго типа воспроизводства населения, большую часть постсоветского периода наблюдается естественная убыль населения. В этой связи рост населения во многом обеспечивался за счёт притока мигрантов. Так, в 2013 году миграционный прирост населения РФ составил 302,2 тыс. человек (пиковый показатель за последнее десятилетие), затем постепенно снижался (в 2017 году – 211,9 тыс. человек).

Однако в 2018 году произошло резкое падение числа въезжающих в РФ мигрантов. Миграционный прирост населения РФ за прошлый год составил 124,9 тыс. человек. Особенно значительно упал миграционный прирост за счёт мигрантов из Украины (с 47,7 тыс. человек в 2017 году до 14,8 тыс. человек), Узбекистана (22,2 тыс. в 2017-м и 6,8 тыс. в 2018 году), Киргизии (19,4 тыс. и 9 тыс. соответственно), т.е. из тех стран, которые давали наибольший миграционный прирост. Более того, в 2018 году в Россию въехало наименьшее количество мигрантов за весь постсоветский период ^[22]. Если до 2017 года миграционные потоки на 100% перекрывали естественную убыль населения России (в 2017 году за счёт миграционного прироста общая численность населения РФ выросла на 77,1 тыс. человек), то в 2018 году миграция компенсировала естественную убыль только на 57,2%. Причины падения миграционного прироста населения связаны, в первую очередь, с экономическими проблемами самой России. Падение числа иммигрантов из стран Закавказья и Средней Азии происходит на фоне роста некоторых национальных экономик этого региона (Азербайджан, Казахстан), которые становятся конкурентами России на рынке рабочей силы. Мигранты из стран западнее России (Молдавия, Украина, Белоруссия) стали в большей мере ориентироваться на страны Европейского Союза. То же относится и к мигрантам из стран Закавказья (например, Грузии). Кроме экономических сложностей в российской экономике, эксперты отмечают сложности в постановке граждан на миграционный учёт в РФ, отсутствие комплексной стратегии адаптации мигрантов, нарушения трудового законодательства и относительно низкие зарплатные предложения ^[22].

Влияние миграционных процессов на демографическую ситуацию принимающего общества проявляется также в том, что в последние годы в ряде крупных городов России исследователи фиксируют «старение миграции» или «миграцию пожилых». Применительно к мигрантам пожилого возраста совершенно не действуют традиционные институты взаимодействия приезжих и принимающего общества, поскольку цель миграции пожилых принципиально отличается от миграции людей молодого трудоспособного возраста. Приезжая молодёжь в экономике рассматривается, прежде всего, как дешёвая и легко доступная рабочая сила с низким социальным капиталом, занимающая, как правило, маргинализованное положение в новом для них социуме. Причём речь идёт не только об иноэтничных мигрантах или гражданах других государств, но и о приезжающих в крупные мегаполисы жителях российских небольших городов и сельской местности. Однако миграция людей пожилого возраста изначально базируется на социальных сетях и родственных связях и имеет целью не пополнить производительные силы принимающего общества, а участвовать в обмене ресурсами ^[23].

Криминогенные вызовы. Высокая горизонтальная мобильность населения социологами, социальными психологами и юристами рассматривается как фактор, повышающий криминогенность общества и вызывающий рост преступности. Выход за пределы привычного социума, ослабление механизмов привычного для человека социального контроля, социально-экономические и административно-правовые сложности, прочие трудности адаптации зачастую подталкивают мигранта к совершению противоправных деяний. Активизация миграционных процессов и, кроме того, компактная дислокация маргинализованных слоёв в крупных городах, образование замкнутых анклавов по этноконфессиональному признаку самым серьёзным образом провоцирует рост преступности. При рассмотрении проблемы преступности среди мигрантов также стоит обратить внимание, что очень часто т.н. «этническая преступность» направлена против самих мигрантов (особенно это касается преступлений, связанных с торговлей людьми и криминальной эксплуатацией человека).

По данным аналитического обзора «Влияние миграционных потоков на криминогенную обстановку на территории Российской Федерации», подготовленного МВД РФ, «наибольшее влияние миграция оказывает на состояние и тенденции следующих видов преступности: торговля людьми и криминальная эксплуатация человека; экстремизм и террористическая деятельность; незаконный оборот оружия; незаконный оборот наркотических средств» ^{[24, С.11]}. Так, 24,3% выявленных лиц, занимающихся трудовой эксплуатацией, а также 14,8% выявленных лиц, занимающихся сексуальной эксплуатацией, были иностранными гражданами (в основном из стран СНГ), причём подобного рода эксплуатациям подвергались, в том числе, другие мигранты.

Мигранты также часто оказываются вовлечены в экстремистскую и террористическую деятельность. В целях недопущения роста социальной напряжённости не публикуется информация о процентной доле мигрантов и иностранных граждан, представителей тех или иных народов среди выявленных участников террористических и экстремистских организаций и ячеек. Однако общий рост преступлений экстремистской и террористической направленности (в 2013 году – 896, в 2017 году – 1521) вызывает серьёзную обеспокоенность правоохранительных органов, заставляет обратить пристальное внимание на социальную ситуацию в мигрантских сообществах и усилить контроль за миграционными потоками.

Рост преступлений в сфере незаконного оборота оружия, боеприпасов и взрывчатых веществ (с 26 465 преступлений в 2014 году до 28916 в 2017 году) правоохранительные органы также связывают с миграционными потоками, но здесь речь идёт, прежде всего, об «украинском коридоре». Наркотрафик на территорию России в последние годы, помимо «традиционного» среднеазиатского коридора (из Афганистана и Юго-Восточной Азии через Россию в Европу), также пополнился транзитом синтетических наркотиков из стран Евросоюза, которые завозятся в Россию через территорию Украины и распространяются лицами, приехавшими в страну на волне усилившегося миграционного потока.

Тем не менее, в последние годы фиксируется общее снижение числа преступлений, совершённых иностранными гражданами и лицами без гражданства. В 2013 году данными лицами было совершено 46984 выявленных преступления на территории РФ, в 2015 году – 48 210 преступлений (на волне усиления миграционного потока, в том числе с территории Украины), однако в 2017 году таких преступлений выявлено 41047, что на 6,6% меньше показателя 2016 года (43 933) ^{[24, С.14]}. Однако проблема этнической преступности всё ещё остаётся довольно острой. При снижении общего числа уголовных преступлений, совершаемых мигрантами, растут масштабы организованной преступности, связанной с наиболее опасными видами криминальной деятельности (контрабанда оружия, работорговля, наркотрафик), деятельности экстремистских и террористических групп, осуществляющих рекрутинг сторонников из мигрантской среды. Всё это делает приоритетной задачу выработки эффективных адаптационных стратегий и снижения социальной напряжённости.

Cоциокультурные вызовы миграции связаны с широким кругом проблем восприятия и интеграции мигрантов в среду принимающего общества. Количественное увеличение мигрантов, возникновение мест их компактного проживания, проникновение иных культурных и религиозных практик, формирование иной культуры повседневности вызывают соответствующие трансформации самого принимающего общества.

Обширный приток мигрантов, особенно из стран Закавказья и Средней Азии, формирует в социуме крупных российских городов категорию так называемых «видимых меньшинств» ^[25], т.е. людей, чьи внешние данные отличаются от «коренных жителей» этих городов. «Видимые меньшинства» чаще других подвергаются различным формам дискриминации, кроме того, в социальную практику посредством средств массовой информации вводятся уничижительные клише, описывающие представителей данных этноконфессиональных групп. Например, термины «лица кавказской национальности» или «лица неславянской внешности» изначально были востребованы как политический инструмент формирования образа врага ^{[26, С.274-276]} в тех или иных ангажированных СМИ, однако впоследствии прочно вошли в социальный обиход. Так, в официальных сообщениях правоохранительных органов о фактах тех или иных преступлений часто фигурируют чуть более политкорректные, но сегрегационные по сути понятия «выходцы» из тех или иных республик (южных, закавказских, среднеазиатских и т.д.). Это обстоятельство, в совокупности с вышеобозначенной острой проблемой этнической преступности, никак не способствует снижению социальной напряжённости во взаимоотношениях мигрантов и принимающего общества.

В крупнейших российских городах подобное настороженное восприятие возникает, в том числе, в отношениях между «коренными» жителями этих городов и жителями других регионов России, которые относятся к категории «видимых меньшинств». Исследователь В.И. Мукомель приводит конкретные цифры по Московскому региону, где, как отмечает автор, наибольший процент «неинтегририованных» в локальный социум внутрироссийских иноэтнических мигрантов ^[27]. В городе Москве к этой категории относятся 15,2% представителей «видимых меньшинств», в Московской области – 19,3% ^[25].

Исследуя миграционную ситуацию на Юге России, В.И. Мукомель отмечает общее снижение ко второй половине 2010-х годов агрессивных форм ксенофобии, но сохранение напряжённости в восприятии «видимых меньшинств» сохраняется и переходит в латентные формы. На примере респондентов Юга России В.И. Мукомелем выявлено, что наличие, в той или иной форме, ксенофобских установок соседствует с низким социальным и человеческим капиталом интолерантных респондентов ^[28]. Тем самым, восприятие мигрантов под определённым ракурсом влияет на социальные практики представителей самого принимающего общества.

Другой проблемой является сохранение обособленности мигрантов на уровне культуры повседневности. Исследователь Н.С. Мухаметшина выделяет ряд элементов культуры повседневности (брачно-семейное поведение, блюда и национальная кухня, интерьер дома, мода, периодика на родном языке), по которым повседневная жизнь мигрантов может видимо отличаться от повседневности «коренного» жителя. Кроме того, компактное проживание представителей одного этноконфессионального сообщества в рамках городской среды формирует так называемый «мигрантский кластер» - «специфическую социальную практику в контексте адаптационно-интеграционных стратегий культурно отличимых мигрантов» ^[29]. На примере иммигрантов из закавказских стран, живущих в Самарской области, Н.С. Мухаметшина делает вывод о сохранении обособленности повседневных социокультурных практик в течение нескольких поколений. Тем не менее, исследователь фиксирует положительные тенденции и возрастающую открытость представителей диаспор к межнациональному общению.

Социально-психологическое восприятие мигрантов фиксируется исследователями через модель четырёх аккультурационных ожиданий: «интеграция» (сохранение культуры мигрантов и включение их в жизнь принимающего общества), «ассимиляция» (включение в жизнь принимающего общества, но принятие его культуры), «сегрегация» (мигранты сохраняют свою культуру, но не включаются в жизнь принимающего общества), «исключение» (полное нежелание принимающего общества соседствовать с мигрантами). Последние два ожидания условно обозначают как «отвергающие», а термин «аккультурация» подчёркивает необходимость взаимного приспособления мигрантов и принимающего общества. При этом доминирование тех или иных аккультурационных ожиданий обусловлено общим состоянием доверия людей в обществе ^[30]. В 2017 году исследователи НИУ «ВШЭ» под руководством А.Н. Татарко выявили закономерность, согласно которой в российском обществе во второй половине 2010-х годов общий низкий уровень доверия в совокупности с ростом институционального доверия (к государству, к социальным институтам) обусловил рост отвергающих аккультурационных ожиданий по отношению к мигрантам ^[31]. Подобный статический вывод можно трактовать таким образом, что политизация общественной жизни (начиная с 2014 года), радикализация патриотических настроений в среде некоторых общественно-политических сил вылились, с одной стороны, в рост уровня институционального доверия к государству и его руководству (на фоне сложной внешнеполитической обстановки), а с другой стороны, в рост ксенофобских настроений. Причём по прошествии нескольких лет доверие к власти постепенно начинает падать на фоне социально-экономических проблем, однако рост уровня ксенофобии можно констатировать именно в настоящее время: по данным «Левады-Центра», рост ксенофобских настроений фиксируется с июля 2017 года, и тенденция к росту наметилась впервые с октября 2013 года, когда уровень ксенофобии достиг пикового значения за всю постсоветскую историю России ^[32] и постепенно снижался до июля 2017 года.

Политические вызовы. Политизация миграционной проблемы – явление интернациональное и вполне объективное. Как только государство сталкивается с вызовами миграции, проблема переходит в политическую плоскость и вызывает различную реакцию среди представителей разных общественно-политических сил. Для постсоветской России миграционная проблема тесно связана с кризисом идентичности и общим ценностно-идеологическим вакуумом, влияние которых до сих пор испытывает российское общество. Поиск объединяющей идеи, в угоду политическим амбициям отдельных групп, организаций и их лидеров, а также в угоду решения отдельных политических вопросов, часто переходит в формирование образа врага, как внешнего, так и внутреннего. И миграционная проблема даёт богатый ресурс для всевозможных спекуляций и идеологических построений. В истории постсоветской России образ врага иногда формировался не только из мигрантов из стран СНГ, но и вообще из «видимых меньшинств». Как уже было отмечено выше, в 1990-е – 2000-е годы, на фоне войны в Чечне и террористических атак в российских городах, объектом таких манипуляций становились жители кавказских регионов. Сам по себе Северный Кавказ в те годы преподносился в политическом дискурсе некоторых «национал-патриотов» как враждебный и агрессивный регион ^[33].

Однако к середине 2000-х годов, вместе с окончанием активной фазы боевых действий на Северном Кавказе и постепенным спадом террористической активности банд подполья, различные ультраправые силы начинают активную эксплуатацию темы «засилья» мигрантов из Закавказья и Средней Азии. Ряд националистических организаций (в том числе неонацистского характера) преподносили миграционную проблему как центральную в предлагаемой ими повестке. Наиболее крупные среди них – «Движение против нелегальной иммиграции», «Славянский союз», «Русские». Спад определённой популярности этих организаций и проводимых ими мероприятий (например, ежегодного шествия «Русский марш» в российских городах) обусловлен не только и не столько запретом их легальной деятельности, сколько внутренними противоречиями между их лидерами, отсутствием проектов решений широкого круга социально-экономических и политических проблем современной России (а не только миграционного и демографического вопросов). Кроме того, часть традиционной правой повестки после событий 2014 года была использована в качестве идеологического обоснования внешней политики России и перестала быть, в строгом смысле слова, оппозиционной ^[34].

Отдельной проблемой политического характера стоит выделить преступную и террористическую деятельность некоторых ультраправых движений. В отличие от спонтанных выступлений против представителей тех или иных этнических групп (массовые беспорядки в Кондопоге в 2006 году, погромы на Манежной площади в 2010 году, волнения в Пугачёве в 2013 году, массовые беспорядки в Якутии в марте 2019 года), акты насилия против иноэтничных иммигрантов со стороны подобных организаций носят системный характер и имеют чёткое намерение оказать влияние на государственную политику и общественное мнение, что позволяет охарактеризовать такие организации именно как террористические. Так, неонацистская террористическая организация «СПАС» в 2000-е годы совершила девять террористических актов, крупнейший из которых – взрыв на Черкизовском рынке 21 августа 2006 года, жертвами которого стали 14 человек. На счету другой известной неонацистской группировки – «Боевая организация русских националистов» (БОРН) - резонансные убийства представителей власти, журналистов, лидеров антифашистских движений и мигрантов из стран СНГ. Несмотря на определённый спад в активности действий подобных радикальных групп, неразрешённые противоречия, связанные с миграционной проблематикой, оставляют богатую почву для дальнейших идеологических манипуляций и политического позиционирования оппозиционных экстремистских сил как правого, так и левого флангов политического спектра.

Мы предприняли подробный анализ базовых миграционных вызовов российскому обществу с целью показать факт глубокого воздействия каждого из них на российскую культуру. Как видится, наиболее важным и прямым следствием влияния данных вызовов оказывается нестабильность самих трансформационных процессов российской культуры. Миграционные процессы в этой связи способствуют обострению не только экономических и социальных противоречий, как подчеркивается в литературе ^{[3, С.187]}, но и создают существенные трудности для дальнейшего формирования российской культурной идентичности. Иными словами, противоречия, порождаемые миграционными процессами, накладываются на незавершенность трансформации культурной идентичности России, провоцируя радикальные сценарии и практики трансляции.

Гибридная идентичность и культурная память России: риски трансформации

В современной литературе много написано о коллективной памяти как оборотной стороне культурной идентичности. И действительно, именно коллективная память оказывается как важнейшим фактором обеспечения преемственности идентичности, так и средством ее трансляции (память как совокупность знаний о прошлом и как процесс). Наиболее ярко данная позиция оказалась выражена в работах Дж. Олика ^[35]. Можно сказать и обратное. Коллективная идентичность всегда актуализирует необходимые ей стороны коллективной памяти, делая одни факты основой для идентификационных практик и оставляя другие факты в тени.

Ключевым вызовом культурной идентичности со стороны миграционных процессов, характерных как для стабильных, так и переходных обществ является вызов гибридизации. В данном случае мы не хотели бы трактовать «гибридизацию» и ее результат – «гибридную идентичность» как нечто изначально негативное. Формы гибридной идентичности и их противоречия во многом являются проекцией тех проблем, которые имеются в принимающем мигрантов обществе. Достаточно распространенным является понимание гибридной идентичности как особой формы идентификации, совмещающей культурные образы, стереотипы и ценности и допускающей присутствие членов данной смешанной культуры одновременно как в мире общества исхода, так и в мире принимающего общества. Однако, и в данном определении не все оказывается однозначным. Как отмечает В.Д. Попков, само количество акторов в процессе взаимодействия является большим, чем только мигранты и принимающее общество (транснациональные сообщества, государства исхода) ^{[36, С.132]}. Более того, он подчеркивает, что мигранты, как правило, и не стремятся полностью интегрироваться в принимающее общество. Наконец, и само принимающее общество может быть неоднородным.

Тезис о неоднородности принимающего общества играет для нас важную роль, поскольку данная неоднородность проецируется и на культурную память. И действительно, было бы существенным упрощением говорить о культурной памяти России как о статичном объекте, имеющем четкие границы. К пониманию противоречивого характера культурной памяти России подталкивает сам факт пограничности русской культуры между культурами Востока и Запада. Не меньше противоречий добавляет и история России и ее народов. Безусловно, что ядром культурной памяти России является история и память русского народа, воплощенная в материальных и духовных формах. Однако, это только ядро. Не менее важным в этой связи является культурная память народов, живущих на территории Российской Федерации а также народов, проживающих на постсоветстком пространстве. Не стоит забывать также и о соотечественниках, проживающих в дальнем зарубежье, сохраняющих несмотря на эмиграцию связь с культурной памятью страны исхода. Здесь можно было бы вспомнить не только о волнах эмиграции, предшествовавших распаду СССР, но и о первой и второй волнах эмиграции начала прошлого столетия. Также можно согласиться с мнением В.Д. Попкова о том, что в определенном смысле носителями культурной памяти России могут считаться все представители русскоязычных сообществ за рубежом ^[36]. Все это существенно усложняет вопрос о содержании, формах проявления и динамике границ культурной памяти России.

В исследованиях последних лет коллективная память неоднократно осмысливалась как сложная система. Одной из наиболее удачных следует признать анализ коллективной памяти в работах Д.А. Аникина ^[37]. Он предложил анализировать трансформации коллективной памяти в рамках трех наиболее общих уровней: коммуникативного, институционального, ценностного уровней. Именно в рамках данных трех уровней нам и предстоит выявить место и роль миграционных вызовов в отношении культурной памяти России.

Коммуникативный уровень коллективной памяти согласно Д.А. Аникину представляет собой понимание последней как особой информационной системы. В этом смысле коллективная память всегда является особым способом «сохранения, переосмысления и воспроизведения информации о прошлом» ^{[37, С.111]}. Она предполагает носителей социальной информации и различные мнемонические программы. Проанализированные выше миграционные вызовы создают целый набор рисков для коммуникативного уровня культурной памяти России. Во-первых, массовая глобальная миграция будет и дальше способствовать размыванию коренного населения, а значит усложнять ситуацию с носителями культурной информации о прошлом. Во-вторых, доминирование трудовой миграции и невысокий уровень образования изначально не делают целью въезжающих на территорию России некий культурный обмен. В-третьих, мигранты обособляются, формируя локальные сообщества в регионах. Данная обособленность особенно заметна на повседневном уровне, где мигранты продолжают воспроизводить традиционные формы и ритуалы передачи культурной информации страны исхода. Это означает, что трансформация российской культуры и ее памяти будет развиваться не через усложнение единого и многомерного пространства культурной информации, а через формирование новых границ идентичности и памяти локальных сообществ и в том числе групп мигрантов. Это будет способствовать дальнейшей фрагментации культурной памяти. Более того, обособленность мигрантов на уровне повседневных практик будет вести к явным или латентным конфликтам на уровне официального исторического сознания и памяти и локальных практик памяти сообществ мигрантов.

Институциональный уровень представляет собой «систему социальных институтов, осуществляющих трансляцию социальной памяти» ^{[37, С.117]}. В данном случае глобальные миграционные процессы, изменяя демографическую структуру населения в целом ставят под сомнение однозначность официальной государственной трактовки прошлого. Сама национальная точка зрения на прошлое в глобальном мире, по мнению Д.А. Аникина, уже изначально конфликтогенна. В нашем случае важно то, что благодаря современным медийным технологиям различные сообщества и группы мигрантов будут создавать и транслировать в медийное пространство свои образы прошлого, создавать свои цифровые архивы, музеи «живой истории» и документальные фильмы. В этой связи институционализация памяти сообществ мигрантов будет создавать риск нарастания конфликтов с официальными версиями истории принимающего общества.

Наконец, говоря о ценностном уровне коллективной памяти, мы также можем выявить ряд рисков. Как известно, коллективная память, выступая основой для идентификационных практик, содержит в себе определенный уровень ценностей. Однако, насколько устойчивыми могут оказаться данные ценности в ситуации трансформации демографической структуры населения. Данный вопрос уже неоднократно получал рассмотрение в зарубежных исследованиях, в особенности применительно к проблеме восприятия Холокоста в среде мигрантов ^{[38, 39]}. Казалось бы, в отличие от Западной Европы, ситуация в России выглядит более предсказуемой. Основной поток мигрантов, идущий из Средней Азии, Закавказья и Украины представлен выходцами из постсоветского пространства, которые гипотетически могут воспроизводить советские традиции и ценности советского периода истории, знакомые принимающему обществу в России. Однако, вышеуказанные факты обособления мигрантов в повседневной жизни, низкий образовательный потенциал тех, кто приезжает в Россию, ответная радикализация некоторых политических объединений и движений создают существенный риск даже для использования советских традиций как некоей консолидирующей ценностной рамки культурной памяти. Более того, используя советский исторический опыт как систему ценностей культурной памяти мы имплицитно переносим в современное российское общество целый набор культурных стереотипов в конце концов не способствовавших разрешению национальных конфликтов в СССР. Фрагментация культурной памяти под влиянием миграционных процессов в этой связи будет способствовать созданию замкнутых ценностных сред, препятствующих на повседневном уровне продвижению консолидирующих принципов культурной памяти.

Вероятно, указанные риски носили бы катастрофический характер для принимающего общества, обладающего качеством однородности. Однако, в свете неоднородности российской культурой памяти и подвижности ее границ вопрос скорее следует переместить в область минимизации данных рисков. Нам представляется, что важную роль в этой связи будет играть переосмысление самой модели культурной памяти России, соответствующей современным трактовкам идентичности.

Философия культуры и базовые принципы понимания культурной памяти в ситуации миграционных вызовов

Ключевое значение для любой интерпретации культурной памяти играет используемая теоретическая модель культуры. Общеизвестны трудности определения понятия «культура», которые во многом транслируются и на проблемы понимания культурной памяти. Одним из наиболее принципиальных противоречий всегда оставалась трактовка культуры с позиций философии меризма или философии холизма. Если «природная граница культуры достаточно очевидна, то зафиксировать границу, разделяющую человеческую активность (будь то внутренняя духовность или творческая деятельность) от ее кристаллизованных форм, отделимых от субъекта и воспроизводимых им, значительно труднее» ^{[40, С.411]}. Мера согласованности и интегрированности культуры сама является подвижной и, по-видимому, зависит от ее конкретных исторических форм. Несмотря на сложный характер интегрированности культуры «цельность этой системе придают как сумма объективированных продуктов культуры, так и ее «язык», то есть относительно понятная в рамках данной культуры система метаописаний» ^{[40, С.412]}. Вместе с тем, данная «цельность» понимается сегодня исключительно в релятивистком ключе. Так, Ю. Штрауб подчеркивает необходимость именно релятивистского описания культуры ^{[41, С.17]}. Он пишет о том, что «объективное» схватывание культуры как некоей самостоятельно существующей целостности является затруднительным и всегда будет ограниченным. Перспективнее, интерпретировать культуру как сложную сеть бесчисленных взаимосвязанных и референтных оснований, которые фундированы знаниями, динамическими практиками, полями практик и которые являются «самоинтерпретируемыми». Он также полагает, что нормативные версии культуры сомнительны, и в частности попытки дать жесткое иерархическое описание культуры. Вместо этой концепции более продуктивной является «различающее» определение культуры (ein distinktiver Kulturbegriff). Такая концепция культуры в первую очередь будет обращать внимание на «дифференциацию многообразных форм человеческого общества», их динамику, взаимовлияния и проникновения.

Заметим, что подобная «конструктивисткая» трактовка культуры во многом находится в русле интерпретации культуры в работах К. Гирца как «паутины смыслов» ^{[42, С.11]}. Наиболее подходящей трактовкой идентичности в этой связи оказывается интерпретация идентичности, данная Р. Брубейкером. Как показывает Р. Брубейкер, более уместным представляется говорить не об идентичности, а об идентификации: «она призывает нас определить агентов, которые производят идентифицирование … то как человек идентифицирует себя – и как он идентифицируется другими, - может чрезвычайно различаться в зависимости от контекста; самоидентификации и идентификации другими являются в основе своей ситуативными и контекстуальными» ^{[43, С.90]}. Он резюмирует: «…идентификация привлекает внимание к сложным (и часто амбивалентным) процессам, тогда как термин «идентичность», обозначающий скорее положение, чем процесс, с излишней легкостью предполагает соответствие между индивидуальным и социальным» ^{[43, С.94]}. Как видится, представленные трактовки культуры и идентичности во многом созвучны тем смыслам, которые сегодня несет понятие «гибридная идентичность».

Нам уже приходилось писать о том, что разработка концептуальных оснований культурной памяти, интерпретация особой модели ее динамики в современных условиях входят в предметное поле философии культуры ^[44]. В.М. Межуев дает нам четкое разделение предмета философии культуры и наук о культуре: «Если наука дает знание о разных культурах, сколько их есть на свете, то философия культуры есть осознание нами собственной культурной идентичности, и только такое осознание, зафиксированное в идее культуры, содержит в себе норму, по которой мы судим об уровне культурного развития, достигнутого другими эпохами, странами и народами … философия культуры берет на себя функцию знания человека о своей культуре, или его культурного самосознания, которое следует отличать от просто знания им культуры, безотносительно к ее делению на свою и чужую» ^{[45, С. 10]}. Данное определение философии культуры позволяет увидеть решающую роль этой дисциплины для разработки моделей культурной памяти в условиях миграционных процессов. Это связано с тем, что ответы на вызовы гибридизации будут малоэффективными в условиях простого и некритического соотношения форм культурной памяти мигрантов и членов принимающего общества. Подобное механическое соединение само по себе еще не обладает качеством гибридности и, как правило, провоцирует создание автономных зон культурной памяти мигрантов в принимающем обществе. Безусловно, не всякий случай культурной обособленности мигрантов в принимающем обществе должен вести к каким-либо конфликтам. Однако, стоит заметить, что конфликтогенный потенциал у автономных культурных зон, анклавов мигрантов, «импровизированных гетто» гораздо выше, чем у сообществ мигрантов, рассеянных среди населения и включенных в социокультурные процессы принимающего общества.

Критика современных проектов интеграции как новых версий культурной ассимиляции заставляет нас обращать внимание не только на культурную память мигрантов, но прежде всего на культурную память принимающего общества. В этой связи вопрос о трансформации культурной памяти мигрантов принимающего общества в свете миграционных вызовов является именно проблемой философии культуры. Философия культуры позволяет выявить, прежде всего, теоретические оснований новой модели культурной памяти, соотнести базовые смыслы взаимодействующих культур, поставить вопрос о самосознании культурной памяти принимающего общества в условиях миграционных вызовов. Задача, таким образом, состоит не столько в механическом слиянии различных форм культурной памяти, сколько в выработке зон общего согласия памяти сообществ мигрантов и культурной памяти принимающего общества.

В этой связи российский исторический опыт является уникальным источником для конструирования новых форм гибридной идентичности в России, поскольку связан с многовековыми практиками взаимодействия с иноязычными культурами на западе и на востоке страны, а также практиками интеграции многочисленных народов в российское культурное пространство. Однако, какие принципы могли бы лечь в основу для дальнейшей философской концептуализации культурной памяти России. Понимая, что обсуждение данного вопроса является предметом отдельного исследования, постараемся кратко обозначить данные принципы. Следует признать, что в условиях интенсификации миграционных процессов и формирования новых форм гибридной идентичности трансформация культурной памяти России будет неизбежной. Однако, данная трансформация будет связана прежде всего с выработкой новой модели культурной идентичности, которая будет актуализировать определенные стороны российской культурной памяти. Значимым ориентиром в данном случае мог бы стать «новый коммюнитаризм», основанный на четырех принципах. Во-первых, смена акцента с принципов имперскости на идею локальных сообществ как автономных носителей общекультурных смыслов. Во-вторых, язык вместо этничности. Признание русскоязычия как одного из важнейших маркеров принадлежности к культурной памяти и идентичности России. В-третьих, повседневность вместо официальности. Ориентация на повседневные контакты мигрантов и принимающего общества как на зону общего согласования различных опытов прошлого. В-четвертых, ориентация на будущее вместо прошлого. Трансформация ориентиров культурной памяти на ценности будущего, что неизбежно будет изменять специфику интерпретации прошлого. Российский эквивалент политике интеграции мог бы быть определен как «культура соседства» в самом широком культурологическим смысле этого слова. При этом формирование данной «культуры соседства» могло бы вестись сразу из нескольких направлений: со стороны членов принимающего общества, со стороны государства и со стороны сообществ мигрантов в России.

Таким образом, сфера культурной интеграции мигрантов продолжает оставаться наиболее язвимой для общественных спекуляций в России и на Западе, поскольку в отличие от социально-экономической интеграции предполагает целый ряд трудностей включения мигранта в культурные практики и духовную жизнь принимающего общества. Интенсификация миграционных процессов и превращение России в иммиграционную страну ставят перед российским обществом целый ряд вызовов экономического, демографического, криминогенного, социокультурного и политического характера. Ключевая проблема состоит в том, что противоречия, порождаемые миграционными процессами, накладываются на незавершенность трансформации культурной идентичности России, провоцируя радикальные сценарии и практики трансляции. В этой связи нами были выявлены и проанализированы риски трансформации культурной памяти России в ситуации миграционных процессов на коммуникативном, институциональном и ценностном уровнях культурной памяти. Ключевым вызовом культурной памяти России является вызов гибридизации форм идентичности, который не является катастрофическим для нашей страны. Важное значение в выработке эффективных ответов на указанные вызовы в современных условиях приобретает философия культуры, теоретический потенциал которой состоит в выработке принципов формирования зон общего согласия памяти сообществ мигрантов и культурной памяти принимающего общества в России, соотнесения локальных практик воспоминаний с официальными интерпретациями прошлого.