Veliky Novgorod and Its History Through the Eyes of 18th-Century Travelers

Tkachenko Victoria Vladimirovna Senior Educator, the faculty of History, M. V. Lomonosov Moscow State University 119192, Russia, Moskva, g. Moscow, Lomonosovskii prospekt, d.27k.4, kab. E-449 victory.tkachenko@gmail.com Other publications by this author

Путешествие по историческим местам является одной из важных форм актуализации исторической памяти. Соприкасаясь с остатками древности, человек получает неповторимый личный опыт, который откладывает отпечаток на его восприятии прошлого. И наоборот, отношение в обществе к памятникам старины, признание или отрицание их культурной ценности, показательно характеризуют особенности развития общественного исторического сознания в тот или иной период.

Одним из древнейших городов в русской истории был Новгород Великий. В XVIII в. он оказался на оживленном пути из Петербурга в Москву и регулярно посещался огромным количеством проезжающих. Воспоминания и дневники путешественников, приезжавших в Новгород в это время, представляют собой ценный материал для изучения формирования его образа в повседневном историческом сознании. То, как город воспринимался очевидцами, какие из его достопримечательностей они посещали, какие исторические и ретроспективные ассоциации возникали у них при этом, может свидетельствовать не только о положении Новгорода в исторической памяти, но и об общественном отношении к истории в целом.

На сегодняшний день исследователями была проведена значительная работа в области собирания воспоминаний о Новгороде в XVIII в. Основное внимание при этом было уделено выявлению и публикации мемуаров иностранцев. К таким работам относятся, прежде всего, статья Ю. Н. Беспятых «Новгород в “Россике” XVIII в.» ^[6] и серия публикаций Г. М. Коваленко: «Великий Новгород. Взгляд из Европы. XV–нач. XX вв.» ^[24], «Великий Новгород в европейской письменности XV–нач. XX вв» ^[23] и др. Данные издания включили в себя свыше 30 свидетельств иностранных путешественников XVIII в. и безусловно являются ценными собраниями воспоминаний о Новгороде. Однако, вводя в научный оборот значительное число переводных источников, авторы были вынуждены минимизировать их комментирование и анализ. На наш взгляд, включенные в сборники тексты до сих пор исследованы недостаточно.

Практически не освещенными остаются и впечатления о Новгороде русских путешественников XVIII в. Между тем, описания Новгорода присутствует в сочинениях А. И. Радищева ^[32], С. Н. Глинки ^[13], А. Т. Болотова ^{[7, 8]}, М. Н. Муравьева ^[27], Н. Я. Озерецковского ^[28], И. М. Долгорукова ^[14] и др., а множество других дневников и мемуаров русских дворян содержат краткие упоминания о нем.

Закономерным шагом в изучении формирования образа Новгорода в историческом сознании XVIII в. кажется сопоставление «новгородских известий» в записках русских и иностранных путешественников. Тем самым, мы сможем выявить основные тенденции и стереотипы в восприятии истории этого города, а также отметить некоторые особенности обыденных представлений о русском средневековье в Новое время.

Как уже было отмечено выше, Новгород в XVIII в. стоял на дороге, соединяющей Москву и Петербург. Такое положение было одновременно и его преимуществом, и его недостатком. С одной стороны, это делало Новгород одним из наиболее посещаемых городов Российской Империи. С другой стороны, для путешественников Новгород редко становился целью специального визита.

Мало кто проводил здесь более одного дня. Основная масса записок лишь кратко фиксирует факт проезда через город. Таковы, например, воспоминания А. Т. Болотова: «Через несколько дней приехал я благополучно в Новгород, а оттуда – во Псков» ^{[7, стб.201]}; академика П. С. Палласа: «Я не намерен ни мало упоминать о довольно известных достопамятностях сего древнего города, который мог я осмотреть только беглым оком» ^{[24, с.288]} и т.д.

«Новгород знаменит, велик, красив, довольно населен и в продовольствии недостатка не имеет; внутри его находится до 50 церквей, и есть достопримечательные памятники древности», – все, что написал о нем академик И. П. Фальк ^{[35, с.6]}. Складывается впечатление, что достопамятности Новгорода были, в целом, известны. Его древность не вызывала сомнений. И, вместе с тем, новгородские достопримечательности мало интересовали приезжающих, которые после краткого отдыха и ночлега, спешили поскорее продолжить свой путь.

Принципиальная разница между сочинениями иностранных и русских путешественников была обусловлена лишь разными целями их поездок. Для европейцев посещение Новгорода, как правило, было частью большого путешествия по России. Его описание становилось органичной частью подробных дневников и мемуаров, призванных зафиксировать новые впечатления и неожиданные открытия от познания другого государства. Вместе с тем, для жителей Петербурга поездка через Новгород часто носила деловой характер и не воспринималась как путешествие в познавательном смысле. Новгород был для них частью повседневной реальности. И. М. Долгоруков называл его «петербургской заставой» ^{[14, с.266]}. Поэтому, наибольшая часть русских путешественников, даже те из них, кто в течение своей жизни вел заметки и дневники, проезжая через Новгород, не оставляла о нем подробных воспоминаний. Рассматриваемые далее описания являются во многом исключениями на общем фоне красноречивого молчания русских источников. Тем не менее, и они позволяют сделать некоторые наблюдения касательно особенностей восприятия Новгорода глазами русского дворянства.

Первым общим мотивом, характерным для записок путешественников XVIII в., является восхищение видом Новгорода издали и разочарование от контраста между его славным прошлым и современностью: «Нет ничего более обманчивого, чем вид Новгорода с отдаления в 5–6 верст: его обширность, многочисленность колоколен и башен создают впечатление, что это один из красивейших городов Европы, – отмечал О. де ла Мотрэ. – Однако, когда приблизишься на расстояние нескольких сотен ша­гов, он предстает таким, каков есть в действительности» ^{[24, с.275]}. Схожими были первые впечатления У. Кокса: «Сие место в некотором отдалении показалось нам весьма великолепно, и заключая по числу церквей и монастырей, представлявшихся со всех сторон нашим взорам, мы надеялись, что найдем весьма славный город; но при въезде в оный увидели, что обманулись в своей надежде. Никакое место не наполняло души моей такими печальными картинами минувшего величия, как Новгород» ^{[24, с.295]}.

«Он теперь ни в малейшей степени, ничем не напоминает о своем былом великолепии», – писал П. Хавен ^{[24, с.280]}. «Теперь едва видны только следы его древнего великолепия», – замечал Ф. Х. Вебер ^{[24, с.272]}. «Строение сего города совсем не соответствует великолепному его имени», – констатировал Н. Я. Озерецковский ^{[28, с.30]}.

Эти поразительно единодушные тоска по новгородскому прошлому и сожаление о его печальном настоящем, в целом, соответствовали реальному положению Новгорода в XVIII в., утратившему свое военно-стратегическое значение после строительства Санкт-Петербурга. Так, согласно доношениям из Новгородской губернской канцелярии, новгородский кремль, в последний раз капитально ремонтировавшийся в 1660-е гг., пребывал в крайней ветхости. В 1720 г. «кровли и мосты в башнях все огнили и обвалились и своды обрушились от дождя и от снега от городовой стены и от башен кирпич сыплется» ^{[36, с.215]}, в 1745 г. произошло обрушение Пречистенской башни, после чего вышел указ о разборе «совсем уже к падению готовой» Воскресенской башни, при том, что через ворота этой башни до этого момента шли «непрестанные проезды» и даже бывали шествия Ея Императорского величества, в чем заключалась «наиважнейшая… опасность» ^{[36, с.215]}.

Лишь в последней четверти XVIII в. Новгород подвергся реконструкции. Согласно генеральному плану, утвержденному императорским указом от 1778 г., здесь началось масштабное каменное строительство и вводилась регулярная планировка улиц. Побывавший в обновленном городе А. Буржа отмечал, что «в нем уже много улиц, застроенных кирпичными и очень красивыми до­мами» и «с приближением к центру приятно удивляет красота архитектуры» ^{[6, с.144]}, а И. Б. Катанео назвал Новгород большим и красивым торговым городом ^{[6, c.145]}.

Но это внешнее облагораживание города не избавило путешественников от прежней сентиментальной тоски по утраченному прекрасному новгородскому прошлому. Описывая свое посещение Новгорода в 1788 г., И. М. Долгоруков продолжал отождествлять его в первую очередь с «развалинами» ^{[14, c.63]}. «Как ни тужи, а Новагорода по-прежнему не населишь», – замечал А. Н. Радищев. С.Н. Глинка, побывавший здесь в 1795 г., цитировал Я. Б. Княжнина: «О! Новгород, что ты был и что ты стал теперь!» ^{[13, c.157]}.

Такое явление можно объяснить сложившимися стереотипами восприятия в отношении не только Новгорода, но древних городов вообще. В весьма схожих выражениях Екатерина II описывала свои чувства от посещения Киева: «Все эти разрушенные части зовутся Киевом и заставляют думать о минувшем величии этой древней столицы» ^[17]. Встретим мы их и в «Письмах русского путешественника» Н. М. Карамзина: «Представились мне развалины Авентикума, древнего римского города (…). Где великолепие сего города, который был некогда первым в Гельвеции?» ^{[20, с.147]} и т.д. Литературная традиция предписывала восхищение развалинами и утраченным величием в исторических местах. Древний город непременно представлялся разрушенным. И потому, еще даже не приступив к рассказу о Новгороде, А. Н. Радищев предварял его патетической речью: «Где пышная Троя, где Карфага? Едва ли видно место, где гордо они стояли» ^{[32, c.99]}.

Немаловажную роль в подобном восприятии Новгорода играло и еще одно предубеждение путешественников. В описаниях города иностранцами прослеживается очевидное сходство некоторых деталей. Если рассказы об устройстве новгородского быта, состоянии построек и дорог, как правило, основывались на личных наблюдениях, то исторические сведения о городе восходили к доступным печатным изданиям.

Первой печатной книгой, отразившей новгородскую историю, было сочинение немецкого богослова А. Кранца «Вандалия» (1519 г.) ^[4], где значительное внимание уделялось походам Ивана III на Новгород и в Ливонию. Кранц был современником Ивана III, и его рассказ был полон эмоциональных оценок ^[30]. Причину покорения процветающего ганзейского города он видел в том, что новгородцы «из-за богатства своего ни меры, ни цели не знали», а захвативший город московский князь изображался «алчущим завоеваний и грабежей» ^{[30, c.184]}. Здесь же впервые фиксируется пословица: «Кто против Бога и великого Новгорода?» («Quis potest contra Deum & magnam Novogardiam?» ^{[4, с.301]}), затем многократно цитировавшая в литературе.

Прямые или опосредованные заимствования из составленного Кранцем описания Новгорода встречаются во многих европейских печатных изданиях XVI–XVIII вв. В частности, в «Церковных анналах» Ц. Барония ^{[1, стб.602–603]}, «Мировых империях» Г. Хорна ^{[2, с.378]}, «Кратких вопросах из политической истории» И. Гюбнера ^{[3, с.97]} и др. Их следы устойчиво прослеживаются и в записках европейских путешественников, посещавших Россию в XVII–XVIII вв.: Я. Стрейса ^{[24, с.235]}, Я. Рейтенфельса ^{[24, с.246]}, П. Я. Марпергера ^{[24, с.261]}, П. Г. Брюса ^{[24, с.269]}, Ф. Х. Вебера ^{[24, с.272]}, П. фон Хавена ^{[24, с.280]} и т.д. Эти сочинения, в свою очередь, также публиковались в печати и были известны современникам.

Заметим, что первая печатная книга по русской истории, «Синопсис» И. Гизеля, в главе, посвященной Новгороду, также содержала ссылку на «Кранциуса» ^{[21, с.23]}. Она была заимствована автором из польской хроники Стрыйковского. Таким образом, можно говорить о том, что сочинение Кранца косвенным образом оказало влияние на представления о Новгороде не только европейских, но и русских читателей.

Другая цепочка преемственности «новгородских известий» в печатных изданиях Нового времени восходила к «Запискам о Московии» С. Герберштейна (1549 г.) ^[12]. Побывав в Новгороде в апреле 1517 г., C. Герберштейн подробно описал его географическое положение, историю присоединения к Москве, а также изложил ряд местных преданий. Записки С. Герберштейна послужили источником сведений о Новгороде в «Описании Московии» А. Гваньини ^[11], которое было дополнено также обширным повествованием об опричном погроме 1569 г. Сложившаяся традиция продолжилась в описании Новгорода А. Олеарием ^{[24, с.193–205]}. Среди путешественников XVIII в. ее наследие прослеживается в записках П. Гордона ^{[24, с.223–225]}, П. Марпергера ^{[24, с.261]} и др.

Таким образом, наиболее известными в европейской книжности событиями новгородской истории оказывались его присоединение Иваном III и разорение Иваном IV. Можно предполагать, что знание этих фактов заставляло путешественников подсознательно искать в Новгороде следы ужасного разрушения.

Другим следствием показанной преемственности текстов было то, что из восходящей к XVI в. традиции исторических описаний Новгорода естественным образом выпадали события XVII в. Захват города шведский военачальником Я. П. Делагарди, часто упоминаемый в записках путешественников XVII в. (например, у П. Петрея ^{[24, с.184–190]}, А. Олеария ^{[24, с.198]}, А. Мейерберга ^{[24, с.226]}, Я. Стрейса ^{[24, с.236]}, Г. А. Шлейссингера ^{[24, с.251]} и др.), в XVIII в. постепенно забывается и «вытесняется» из сочинений прежними рассуждениями о разорении Новгорода «московским царем». Из всех выявленных записок иностранных путешественников XVIII в. о взятии Новгорода шведами упомянул лишь немец М. Ранфт ^{[24, с.284]}. Хотя в действительности новгородский детинец был воздвигнут уже после присоединения Новгорода к Московскому государству, а сам город серьезно пострадал в годы Смуты и русско-шведской войны, в воображении путешественников разрушение его крепостных стен все равно приписывалось московскому государю: «царь Иван Васильевич, великий тиран московский, разорил его, обратил большую часть города в пепел (...). Многочисленные развалины старых стен и большое количество еще сохранившихся колоколен являются доста­точным свидетельством прежнего великолепия Новгорода и того, что его нынешнее состояние не идет ни в какое сравнение с тем, что было до его разорения» ^{[24, с.269]}.

Заметим, что при этом у европейцев часто возникала путаница между русскими царями Иванами, которые сливались в один собирательный образ. На это обращал внимание еще М. В. Ломоносов в замечаниях на «Историю» Вольтера: «Царь Иван Васильевич взял Новгород. То неправда. Но дед его, великий князь Иван Васильевич привел новогородцев под самодержавство московское, уничтожив республику» ^{[25, с.362]}.

Точно так же, вероятно, в силу неточного цитирования А. Олеария, слил воедино сведения о двух погромах П. Марпергер: «Только в 1477 г. он был захвачен и разорен великим князем Иваном Васильевичем Грозным (...) Он взял его силой и уничтожил все, что попалось на глаза его солдатам, согнал огромную толпу горожан на длинный мост и приказал сбросить их в воду, совершив неслыханную доселе на Руси кровавую расправу» ^{[24, с.261–262]}.

Среди русских путешественников схожую структуру рассказа о Новгороде и смешение образов Ивана III и Ивана IV мы находим у А. Н. Радищева: «Не можно было, чтобы не пришел мне на память поступок царя Ивана Васильевича по взятии Новагорода. Уязвленный сопротивлением сея республики, сей гордый, зверский, но умный властитель хотел ее разорить до основания. Мне зрится он с долбнею на мосту стоящ, так иные повествуют, приносяй на жертву ярости своей старейших и начальников новогородских» ^{[32, с.100]}. Традиционно исследователи объясняли это слияние образов двух правителей сознательным литературным приемом автора ^{[5, c.482–483; 26, с.50]}. Однако, кажется, оно могло быть заимствовано А. Н. Радищевым из иностранных сочинений.

В отечественной историографии XVIII в. наибольшее внимание концентрировалось вокруг древнейшей истории Новгорода. Он изображался колыбелью российской государственности, а главным событием его истории считалось призвание варягов, вызвавшее активную полемику в академических кругах. Однако, как можно увидеть из записок русских путешественников, в повседневном историческом сознании образ города формировался не столько историческими, сколько литературными сочинениями.

Во второй половине XVIII в. новгородские сюжеты были чрезвычайно востребованы в драматургии. К ним обращались А. П. Сумароков («Синав и Трувор») ^[33], Екатерина II («Из жизни Рюрика»)^[16], Я. Б. Княжнин («Вадим Новгородский»)^[22], П. А. Плавильщиков («Рюрик»)^[29] и др. Каждое из этих сочинений было хорошо известно публике.

Так М. Н. Муравьев в стихотворном описании своего путешествия, ссылался на трагедии А. П. Сумарокова: «Прекрасно озеро, близ коего потоков, день Труворов затмил в полудни Сумароков. С восторгом, Новгород! к тебе кидаю взор» ^[27]. А. Болотов отмечал: «Вид сего города, усмотренный издалека, возбудил тогда во мне мысль о Синаве и Труворе. Имена сих древних обитателей Новагорода были у меня в особливости затвержены по трагедии Сумароковской, из которой знал я многие места и монологи наизусть и декламировал оные нередко; а сие и произвело во мне тогда разные чувствования и побудило говорить в душе своей: "Ах! вот тут и в сих-то местах жили некогда Гостомысл, Синав и Трувор. Хоть и не было в точности всех тех происшествий с ними, какие написаны г. Сумароковым, но что они были и жили некогда тут, это правда"» ^{[8, cтб. 293]}.

С. Н. Глинка признавался, что знал «волшебное имя» Новгорода «не из преданий исторических, но из трагедии "Вадим" Якова Борисовича Княжнина» ^{[13, с.157]}. Кроме того, во время поездки он имел при себе «Путешествие из Петербурга в Москву», «наделавшее тогда много шума» ^{[13, с.159]}, и «Чувствительное путешествие» Стерна, а «о летописце Несторе (…) и слухом не слыхал» ^{[13, с.157]}.

Связь литературных произведений с исторической действительностью была весьма условной. Драматурги заимствовали из летописных источников лишь имена некоторых героев и общие обстоятельства действия, наполняя их актуальной политической проблематикой, рассуждениями о природе монархии, гражданском мужестве и государственном долге. Через призму художественных сочинений Новгород воспринимался русским дворянством как символ исконной вольности, покоренной самодержавной властью. Этот образ, зародившийся уже в «древнерусских» сюжетах, был окончательно сформирован в повести Н. М. Карамзина «Марфа Посадница, или Покорение Новгорода» ^[19]. Ее героиня, Марфа, изображалась здесь смелой и мужественной женщиной, противостоящей жестокому Московскому князю. Этот поэтизированный образ стал затем неотъемлемой частью искусства XIX в.

«Вот я и в Новгороде, в отчизне Вадима и Марфы!», – восклицал в 1820-х гг. А. В. Висковатов, отмечая то «невольное чувство уважения к родной старине», которое он испытывал «еще с первых лет моей молодости, читая "Марфу Посадницу" Карамзина» ^{[10, с. 46]}.

Любопытно, что в воспоминаниях русских путешественников ассоциативная связь между Новгородом, его покорением и фигурой Марфы Посадницы как бы «опрокидывается» в прошлое. Авторы мемуаров, создававшихся в начале XIX в., но повествующих о событиях XVIII в., считали необходимым непременно подчеркнуть эти образы, даже если, по их собственному признанию, в момент посещения Новгорода они об этом не думали. Так вспоминал юность И. М. Долгоруков: «Смотря на развалины Новгорода, я не умел еще философствовать и, воспоминая век его свободы, кружиться в химерах воображения. Вечевой колокол, Рюрик и старые наши российские событии не входили мне в голову» ^{[14, с.63]}. О том же сетовал С. Н. Глинка: «Но простите мне, и дом Ярослава, и дом Марфы Посадницы! Мне тогда в ум не приходило спросить: где вы? Русская старина была от меня тогда, говоря русским словом, “за тридесять земель”» ^{[13, с.157]}. Это демонстративное чувство вины за свое прежнее «незнание» (на фоне нынешнего «знания») показательно характеризует изменения, произошедшие в представлениях о Новгороде на рубеже XVIII–XIX вв. с возрастанием интереса к русской старине.

Вышеизложенная специфика представлений о Новгороде заметно повлияла на формирование круга новгородских достопримечательностей. Главными сохранившимися до нового времени памятниками древности здесь были многочисленные средневековые храмы. Их обилие отмечалось почти всеми без исключения путешественниками.

Европейцы при этом стремились попасть в Антониев монастырь, рассказ о котором со времен А. Олеария содержался во многих печатных описаниях Новгорода. В XVIII в. о его посещении упоминали П. Марпергер, Ю. Юль, П. Г. Брюс, Ф. Вебер, И. Гмелин, М. Ранфт, Ю. Бернулли и т.д. Записки иностранцев рисовали Антониев монастырь как крайне почитаемое место православного паломничества, о котором «местные жители расска­зывают весьма большие чудеса» ^{[24, с.269, 272, 280]}. Новгородцы показывали гостям «мельничный жернов, на котором, по их словам, св. Антоний совершил свое путешествие из Рима сюда» ^{[24, с.269]}, «траву, за которую он будто бы держался во время пути, когда ему угрожала опасность» ^{[24, с.278]} и его гробницу.

Кроме того, новгородские храмы интересовали иностранных гостей с эстетической стороны. «Наиболее красивые церкви – св. Софии, являющаяся кафедральным собором, св. Андрея, св. Михаила, св. Николая, св. Дмитрия», – выделял О. де ла Мотре ^{[24, с.276]}. Главной достопримечательностью Софийского собора И. Г. Гмелин называл «церковные врата из необычного желтого металла, с двумя створками», которые «в древности были доставлены сюда из Корсуни» ^{[24, с.278]}. Й. Меерман отмечал, что на его сводах сохранялись «мозаичные изображения в стиле мозаик собора св. Марка в Венеции и собора в г. Монреале на Сицилии», а также имелось «много другой живописи» ^{[24, с.305]}.

При этом у русских путешественников осмотр средневековых храмов, как правило, не вызывал интереса. В своих «Собственноручных записках» юная Екатерина Алексеевна (тогда еще невеста цесаревича Петра) не посчитала нужным даже упомянуть названия посещенной ею церкви: «прибыли в Новгород к утру. Было воскресенье, я пошла к обедне, после чего мы пообедали и (…) собирались уезжать» ^{[15, с.221]}. С.Н. Глинка также писал, что, приехав в Новгород в воскресенье, они с попутчиками «помолясь в первом храме Божием, пустились через Ильмень» ^{[13, с.157]}.

В путеводителе, составленном для путешествия Императрицы в 1787 г., на фоне обширного описания истории Новгорода, среди всех новгородских храмов был упомянут лишь Софийский собор как «заслуживающий примечания» «по древности своей» ^{[31, c.133]}. Антониев монастырь не упоминался, а о количестве других храмов давалась лишь общая статистическая сводка.

Таким образом, возникало противоречие между сформировавшимися в историческом сознании образами новгородской древности и сохранявшимися в Новгороде памятниками культурного наследия. Воспринятые просвещенным дворянством представления об утраченной новгородской свободе были «призрачными», не находящими материального воплощения, которое могло бы стать предметом посещения и почитания. В свою очередь, действительно сохранявшиеся памятники старины – многочисленные средневековые храмы – не вызывали у приезжающих исторических ассоциаций.

Потому, кажется, русские дворяне предпочитали не столько осматривать новгородские древности, сколько размышлять о новгородском прошлом. И местом таких размышлений становились берега Волхова и мост через него: «Вот тут-то (…) побиваемы были некогда долбнею все несчастные дворяне новогородские и повергалися в воду, и сия-то река уносила их прочь в быстрых струях своих и служила им могилою. Были ж времена!» ^{[8, стб. 293]}.

Следствием указанного противоречия стало появление на рубеже XVIII–XIX вв. вымышленных псевдоисторических достопримечательностей. К ним относится, прежде всего, так называемый «дом Марфы-посадницы». Это деревянный дом на пересечении Большой Московской улицы и улицы Рогатицы, который сохранился после регулярной перепланировки города. Первые упоминания о нем относятся к 1790-м гг. (А. фон Лиман ^{[6, с.146]}, С. Н. Глинка ^{[13, с.157]}), и уже к середине XIX в., как отмечал Й. Г. Коль, он приписывался Марфе-посаднице с невероятной настойчивостью ^{[24, с.353]}. В действительности, никакого отношения к Марфе-посаднице это здание не имело и, как доказал В. Л. Янин, оно было построено в конце XVI в. ^[37] Тем не менее, явная потребность в поиске каких-то материальных мест, связанных с историей покорения Новгорода, привела к тому, что его стали идентифицировать как дом Марфы.

Другим примером таких вымышленных достопримечательностей стала «могила Трувора» в Изборске, о посещении которой в конце XVIII в. упоминал С. А. Тучков: «Тамошний священник указал мне одну большую мраморную доску и уверял, что это гробница Трувора (...) С большою прилежностью рассматривал я буквы, высеченные на сей плите, и хотя оные были весьма изглажены временем, но приметил я некоторые, похожие на славянские (...) Однако же признаюсь я, что сомневаюсь в том, чтобы это была гробница Трувора, и не могу утвердительно сказать, на каком языке сделана надпись» ^{[34, с.65]}.

В 1815 г. «могилой Марфы-посадницы» была объявлена некая надгробная плита в деревне Млёво Тверской губернии, против чего, в частности, выступил М.Н. Карамзин ^{[18, с.258–259]}.

Итак, процесс формирования представлений о Новгороде и его истории в XVIII в. был сложным и неоднозначным. В повседневном восприятии путешественников исторические события искажались и в какой-то мере мифологизировались. Иностранцами Новгород воспринимался как некогда богатый ганзейский город, разоренный произволом московского тирана и теперь пребывающий в безвестности. В записках русских дворян преобладали литературные ассоциации. Однако колоссальная значимость этого города для русской истории никем не подвергалась сомнению. Подлинная ценность новгородских древностей будет открыта уже в XIX в., с началом активного изучения новгородской истории и археологии и созданием подробного печатного описания его достопримечательностей ^[9].