"Overcoming the Differences between City and Village", or Soviet Everyday City Life Versus Rural One

Социалистическая модернизация в СССР шла ускоренно, уже в конце 1950-х городам – столичным и новым были присущи все черты индустриального общества. Со второй половины 1950-х, когда в стране завершался переход от традиционного общества к индустриальному, одно из основных направлений внутренней политики – «преодоление различий между городом и деревней», преобразование сельского труда в разновидность индустриального. С этой целью повысили закупочные цены на сельхозпродукцию, увеличили государственные расходы на социальное развитие села, отменили налог на личное подсобное хозяйство (ЛПХ), развернули движение «30-тысячников» – устремившихся в деревню городских специалистов. Но с конца 1950-х командно-административные методы начали вытеснять экономическое стимулирование, и в начале 1960-х – кризис сельского хозяйства. Далее – экономическая реформа 1965 года: хозрасчет в промышленности, а в сельском хозяйстве – установление стабильного плана поставок продукции, повышение закупочных цен, увеличение капиталовложений, сокращение налогов, снятие ограничений с ведения ЛПХ, введение ежемесячной зарплаты колхозников. После снятия ограничений, у 90% крестьянских семей были ЛПХ, которые обеспечивали продуктами самих сельчан и живущих в городе членов семьи. Кроме того, сельские жители через продажу продуктов на рынке получали денежные доходы и считали подсобные хозяйства своим важнейшим преимуществом ^{[1, с. 373, 393-399]}.

Годы 8-й пятилетки вошли в историю рядом социально-экономических достижений. Но экономическая реформа перестала работать, новации были задавлены командно-административной системой. На рубеже 1960-70-х советские авторы отмечали сохранение существенных различий между городом и деревней, в том числе, в условиях культуры и быта. К 1970 году средняя зарплата рабочего в сельском хозяйстве – 52 рубля в месяц, при средней зарплате по стране – 115 рублей. Важнейшим различием (о чем не писали советские авторы) оставался порядок паспортизации, согласно которому выдача паспортов распространялась только на лиц, проживающих в городах, райцентрах и поселках городского типа. С целью – сдержать механический рост городского населения – 37% граждан СССР, проживающих в селах, лишались права на паспорт. Лишь в 1974 году всем сельским жителям СССР решили выдавать паспорта ^[2]. В 1970-е годы значительная часть сельского населения была лишена элементарных современных удобств. Больше половины российских сел находились за пределами пешеходной доступности от средней школы, больницы, клуба и библиотеки. По грунтовым дорогам в сезонную распутицу трудно было проехать даже на тракторе «Беларусь». В 1974 году менее половины центральных усадеб колхозов и совхозов соединялись автодорогами с райцентрами. Более 60 тыс. сел Нечерноземья были расположены на расстоянии свыше 6-ти км от автобусных остановок. Только 32% сел и деревень были обеспечены автобусным сообщением с райцентром, одним рейсом в сутки. Сельские магазины не удовлетворяли спрос на предметы быта. Но и в городе было недостаточно специфических товаров для сельчан (резиновых калош и сапог, валенок, телогреек и др.). Если объем бытовых услуг на одного городского жителя Нечерноземья в 1975 году составлял 24,2 рубля, то на одного сельского жителя – 8,2 рубля ^{[1, с. 357-373]}. К концу 1980-х удалось добиться лишь почти полной электрификации и значительной газификации сел. Школы, почтовые отделения и лечебные учреждения работали лишь в поселениях с людностью выше 300 человек ^[3]. Сельское хозяйство, несмотря на принятые меры, оставалось в кризисе. В период уборки урожая на сельхозработы привлекали миллионы горожан и военнослужащих, продукция имела высокую себестоимость. По переписи 1959 года численность горожан (среди русских) в СССР превысила численность сельских жителей, а по переписи 1989 года составляла уже более 80%. К 1979 году казахи и литовцы обогнали русских по темпам миграции в города. Советские историки прослеживали в динамике мотивацию перемещения населения из села в город: если в 1960-е годы, особенно в первой половине, миграция из села в город в основном мотивировалась материальным стимулом – повышением зарплаты, то 1970-е годы на первое место вышла потребность улучшения условий и содержания труда, культурно-бытовых условий жизни (Зубкова Е.Ю. «Социальные процессы развития города и села в 1960-1970-е гг.», 1986). А философы утверждали, что для социалистического общества характерно постепенное сближение образа жизни городского и сельского населения; социалистический образ жизни является единым для всех классов, социальных групп и народностей (Тургунбаев Ф. «Сближение городского и сельского образа жизни в условиях развитого социализма», 1984).

В 1990-е социологи выявили: одним из результатов ускоренной модернизации (в том числе, урбанизации) стала маргинализация, когда целые поколения потеряли одну систему ценностей и не обрели другой ^[4]. В связи с тем, что в СССР 1930-1960-х средние и крупные города зачастую формировались выходцами из села, «ядро многих старых городов составили люди, абсолютно не адаптированные к условиям городской жизни. Старые городские локальные субкультуры приобретали за счёт этого налёт маргинальности. На рубеже 1960-70-х поток населения (в первую очередь русского) из села увеличивал численность горожан и тормозил качественные урбанизационные процессы ^[5]. Жители сел приглашались в города на малоквалифицированные и социально непрестижные работы, получали жилье и ограниченную прописку («лимитчики»). Проработав ряд лет, они получали квартиры и становились городскими жителями, в то время как коренные горожане продолжали ждать очереди на жилье. Это вызывало резкий антагонизм между ними ^{[6, с. 341]}. Согласно Э. Парку, маргинал, стремясь интегрироваться в доминирующую культуру, усваивает ее социокультурные стандарты, но внешне и поверхностно. Как показало исследование Л.Н. Денисовой, сельские мигранты были нужны городским предприятиям, но традиционные крестьянские привычки были чужды городской среде. «Деревня» быстро пополняла число маргиналов. Они очень долго не могли влиться в новую жизнь, но в деревню не возвращались, чтобы не давать повода односельчанам для рассуждений о себе как неудачнике. Даже благополучные и успешные бывшие деревенские в представлении окружения оставались «деревней». Директора заводов были недовольны рабочими-мигрантами, поскольку они были первыми прогульщиками и нарушителями общественного порядка ^{[1, с. 389-391]}. Маргинальностью объясняются особенности поведения сельских мигрантов в городе (аффективность, агрессивность, быстрая смена эмоциональных состояний): в ситуации традиционного общества отсутствие внутренней дисциплины компенсируется … авторитетом традиции, контролируется общиной. Стремительное разрушение традиционных форм контроля приводит к тому, что не имеющий навыков саморегуляции … индивид проявляет ничем не сдерживаемые, непосредственные реакции» ^[7]. В селах же сложился нелепый квазигородской образ жизни: многоквартирные 3-5-этажки обрастали огородами и скотными сараями ^[3]. Сельские женщины старшего поколения часто боялись новой бытовой техники и не доверяли ей. Стиральной машине предпочитали стирку руками в корыте, считая, что таким образом белье стирается чище, а кроме того, стирка в машине белье портит ^[1].

Какие особенности городской и сельской субкультур 1950-1980-х, в их непосредственной повседневной коммуникации, удалось выявить через художественные образы, проанализированные в этом историческом и социокультурном контексте?

Узкое понимание культуры стало основанием для убеждения: город – культура, а в селе культуры нет: «Какая у нас тут культура: ни кино, ни танцев!» (в повести С. Антонова и фильме С. Ростоцкого «Дело было в Пенькове»). Поэтому в контексте «преодоления различий между городом и деревней» городская культура, в первую очередь, модная одежда, – образец для подражания: чтобы привлечь внимание мужа, колхозница Лариса покупает модную юбку – такую же, как у соперницы-горожанки Тони. Напротив, как заметил О.В. Горбачев, для продуктивной работы в колхозе Тоне пришлось сменить городские ботики и модный костюм с перчатками на сапоги, ватник и платок ^[8]. Сельчанка Нюра в Москве, заметив модную деталь костюма горожанки, тут же заимствует ее: заворачивает рукава блузки на ¾ (в фильме Т. Лизновой «Три тополя на Плющихе»). Зоотехник из Ленинграда Тоня Глечикова выступает в роли просветителя: распространяет «культуру» в селе («Дело было в Пенькове»), в итоге колхозники признают ее деятельность полезной. В повести В. Липатова «Деревенский детектив»: «Самым культурным человеком в деревне себя считал заведующий клубом Геннадий Николаевич Паздников. В Кедровку он приехал всего два года назад, пришел в клуб при шляпе и красных штиблетах, щурился и прищелкивал каблуками. …а женщинам средних лет целовал руку. Однако …к нему скоро привыкли и полюбили за то, что на аккордеоне он играл мастерски и никогда не отказывался прийти на свадьбу, именины или проводы». Вместе с тем, созданы художественные образы «культурных» горожан, воплотившие поверхностную, бесполезную для сельчан деятельность. Это образ лектора Димы Крутикова, просвещающего колхозников на тему «Сны и сновидения» («Дело было в Пенькове»). В романе В. Шукшина «Любавины» и фильме «Живет такой парень» это образ учительницы из Москвы Майи Семеновны, которая во главе «штаба культуры» воюет с «пошлостью» в домах сельчан – картинками с лебедями, фигурками кошечек и слоников на комодах. Наконец, псевдопросветительство – в образе горожанки Раисы Захаровны, шокирующей наивного сельчанина рассказами о чудесах экстрасенсов (в фильме В. Меньшова «Любовь и голуби» по пьесе В. Гуркина). Сельчане признают культурное превосходство горожан, но обижаются на замечания и намеки о своей «некультурности. Так, сельчанин посмеивается над своей привычкой – в проездке прятать деньги в нижнее белье, но язвительное замечание попутчика-горожанина на этот счет вызывает острую обиду и агрессивный ответ (в фильме В. Шукшина «Печки-лавочки»). Представление, что город – культура, а в селе культуры нет, формировало у городских обывателей чувство превосходства, и сельчане замечали это: «Я, грешным делом, городских недолюбливаю, – признался Родионов. – По-моему, они зазнаются здорово. – Культуры больше, поэтому… Это было самое уязвимое место Родионова – культура городских и деревенских. Сравнение шло всегда не в пользу деревенских, и Родионова это злило» (в романе В. Шукшина «Любавины»). Сельчане убеждены: если город – центр культуры, то горожане должны превосходить их в профессиональном образовании. Поэтому непрофессионализм горожан, особенно выполняющих в селе контролирующие функции, вызывает обоснованное возмущение: «За что мне вас уважать? Что вы окончили? Вас из райкома комсомола по возрасту попросили, и теперь вы у нас в районе обретаетесь. А что вы в хлеборобном деле понимаете?! Уж если вы приехали, сидите себе тихенько и читайте инструкцию: вам же без нее не обойтись!» (в повести В. Липатова и фильме И. Лукинского «Деревенский детектив»). Наряду с этим сельчане осознают свое превосходство над горожанами в знаниях о «простых» вещах: «Он изобразил улыбку, с которой деревенские люди разъясняют городским общеизвестные истины» («Любавины»).

Преимущество советских горожан, даже в середине 1970-х, - современный быт, и сельчане это знают. В романе Ф. Абрамова «Дом» колхозник Михаил Пряслин три недели гостил в Москве у родной сестры и как «в коммунизме побывал». В фильме В. Шукшина «Печки-лавочки» колхозник объясняет преимущества современного города: «Только в городе-то у меня все под боком: и магазины, и промтовары, и музыкальная школа, и кино… А у себя-то со своим рубликом я еще побегаю, поищу, где платьишко девчонке взять, где пальто демисезонное супруге купить… За каждой мелочью – в райцентр. А до райцентра – 90 верст! А туда приедешь – там тоже шаром покати!» В середине 1970-х многие колхозники, получив паспорта, уехали в город: «Опять же в городе – ни воды носить, ни дров готовить. Отмантурил свое на предприятии 7 часов и пошел… куда охота! И почет, притом что, на рабочий класс! А мы так, деревня… Хорошо, хоть телевизор нам сделали» (в фильме В. Лонского «Приезжая»). Поэтому описанные в культовой повести Н. Баранской «Неделя как неделя» (1969) бытовые трудности москвички – научного сотрудника НИИ, матери двух маленьких детей, глубоко затронувшие читателей-горожан, не могли вызвать сочувствия у сельчан. Несмотря на городские бытовые проблемы, в конце 1970-х горожане после окончания института не хотят ехать в село на работу, а молодые специалисты-москвичи, хлебнув сельского быта, через полгода сбегают оттуда (в повести А. Лиханова «Благие намерения», в фильме В. Рогового «Баламут»).

В советском обществе социальный статус крестьянина-колхозника неофициально – низкий. Об основных причинах нарастающей миграции из села в город писали советские ученые. Но о такой причине, как низкий социальный статус колхозника, говорилось лишь в художественной литературе. Об этом честно и жестко – в повести В. Аксенова «Звездный билет» (1961): в то время, когда сельская молодежь, используя любую возможность, мигрирует из села в город, москвич Димка Денисов и его товарищи поступают на работу в эстонский рыболовецкий колхоз: «Нет, вы подумайте только: я стал колхозником, самым настоящим! В конторе мне начисляют трудодни. Алик и Юрка тоже колхозники. Если бы год назад нам сказали, что мы станем колхозниками, мы бы, наверное, тронулись. В "центре" ребята ругаются: "Эй ты, деревня!", "Серяк", "Красный лапоть" и так далее. Я был "мальчиком из центра", а теперь я колхозник, как говорят эти подонки». В романе М. Алексеева «Ивушка неплакучая»: «Иной уходит из села потому, что звание "колхозник" его, видите ли, оскорбляет». В рассказе В. Шукшина «Как зайка летал на воздушных шариках»: вчерашний крестьянин вышел «в большие люди», но иногда слышит оскорбительные намеки на свое «низкое происхождение».

Горожане по-разному относятся к сельской субкультуре и образу жизни. Московскую студентку из интеллигентной семьи шокируют грубая одежда колхозников, застолье с хоровым пением и женской склокой, драка после застолья между мужем и женой (в фильме Л. Кулиджанова «Отчий дом»). Исследовательский интерес горожан к сельской культуре задевает самолюбие сельского человека, поэтому тракторист Иван Расторгуев, приглашенный столичным профессором «поучить» интеллектуальную аудиторию, свое выступление с трибуны превращает в «комедию» («Печки-лавочки»). В середине 1970-х горожане ценят сельский бревенчатый дом: «Скажите спасибо, бабушка дом продала! Она сколько запросила, тот-то, чокнутый, столько и дал! Вид, говорит, у вас замечательный. В даль! Модно теперь: деревня в город, а городские в деревню» (в пьесе М. Рощина «Старый Новый год»). Горожане украшают квартиры предметами традиционного сельского быта и собирают сельский фольклор, что связано, возможно, с насыщением модернизацией и массовой культурой (в фильме Г. Данелия «Афоня», «Печки-лавочки» и др.). Поэтому, когда сельчанин советует учительнице-горожанке оклеить шпалерами бревенчатые стены, та возражает: «И так красиво» («Приезжая»). Горожане рассуждающие, знающие драматическую историю советского крестьянства, также горожане в первом поколении сочувствуют сельчанам. А городские обыватели сельскую культуру презирают, невербально выражая брезгливость к грубой внешности сельчан. В повести В. Распутина «Деньги для Марии» это сцена в купейном вагоне поезда, куда колхозник Кузьма вынужденно купил билет: «Кузьма оборачивается – проводница... Она вертит в руках билет и несколько раз переводит взгляд с него на Кузьму и обратно, будто Кузьма этот билет украл или подделал... Проводница смотрит на сапоги, и Кузьма тоже опускает глаза – на ярком, до стеклянности чистом ковре его поношенные, изрядно запылившиеся в дороге кирзовые сапоги сорок второго размера выглядят гусеницами трактора, на котором заехали в цветник. Кузьма хочет оправдаться и виновато говорит: – В другие вагоны билетов не было. – А вы и рады, – зло бросает она и, не имея возможности выгнать его, …делает знак, чтобы он шел за ней». Обыватель не принимает во внимание, что до 1966 года колхозники работали за трудодни: «Сроду у них, у деревенских, привычка клянчить. Разве их всех одеть-обуть? Самой экипироваться надо!» (в фильме П. Любимова «Женщины», 1965). Суждения городского обывателя о проблемах села – поверхностные, односторонние и претенциозные: «А она (деревня) всегда живет. Когда нет своего, берет ссуду у государства, когда надо расплачиваться, снова берет ссуду. И так до тех пор, пока государству ничего не остается, как плюнуть на эти долги и аннулировать их. Сколько рабочих ваш завод теряет каждую осень, когда в деревне начинается уборка? …Но не станете же вы отрицать, что деревня у нас находится на несколько привилегированном положении. Машины мы ей продаем по заниженным ценам, хлеб покупаем по повышенным, и она со своей деревенской хитростью и расчетливостью уже давно поняла, что решать все свои проблемы своими силами ей невыгодно. Хотя, очевидно, могла бы» («Деньги для Марии»). А сельчане считают нормой, что трудовые коллективы горожан убирают урожай. Эта кризисная черта советской экономики отражается в лозунге: «Товарищи колхозники, поможем студентам собрать картошку!» («Баламут»).

Для горожан характерна анонимность общения, их неприятно удивляет особое качество сельской субкультуры – подчеркнутая грубоватость и фамильярность в межличностных отношениях, привычка говорить о присутствующем незнакомом человеке в 3-м лице: «– Кого везешь? – спросил колхозник. – Зоотехника доставил, – ответил кучер. – У нас и жить будет? – У вас. Где же еще? – Баба? – Женщина. – Тогда дело пойдет, – сказал колхозник насмешливо. Тоня очень устала, ей хотелось спать, и у нее не было сил обидеться, что при ней разговаривают так, будто она глухонемая» («Дело было в Пенькове»).Похожая сцена есть в фильме В. Шукшина «Ваш сын и брат».

Горожане, разделяющие межличностные отношения на инструментальные и эмоциональные, сталкиваются со стремлением сельчан придавать деловым отношениям эмоциональную окраску. Эти особенности убедительно раскрыты в повести В. Липатова «И это все о нем»: сцены в сельской столовой, куда следователь Прохоров приглашает Людмилу Гасилову для неформальной беседы по делу Евгения Столетова. В фильме Л. Кулиджанова «Отчий дом» это столкновения между председателем колхоза Никитиным (горожанином) и колхозницей Степанидой, использующей деловые отношения для публичного сведения личных счетов. В образах названных произведений раскрывается такой «культурный синдром», выделенный Г. Триандисом, как «простота-сложность»: в «простой» культуре социальные роли диффузны, например, для официантки имеет значение личность клиента; в «сложной» культуре социальные роли более специфичны, личность делового партнера не имеет значения для выполнения профессиональных обязанностей.

Горожане, утрачивающие эмоционально наполненные первичные отношения, сталкиваются с характерной для сельчан эмоциональной наполненностью и персонификацией межличностных отношений. Эта особенность ярко раскрыта в фильме Н. Михалкова «Родня»: сцены в ресторане, куда устремляется теща, чтобы помириться с зятем, сцены в квартире семьи бывшего мужа и др.

Типичная черта горожан – активные занятия физкультурой и любительским спортом, что обусловлено современным уровнем бытового благоустройства и преимущественно умственным трудом. В сельской субкультуре иное отношение к физ­культуре, сформированное занятием физическим трудом на от­крытом воздухе: сельские жители мало занимаются дополнительными упраж­нениями для поддержания здоровья ^[9]. Потому сельчане считают: любительский спорт для взрослых – занятие несолидное: «– Я тебе, Дарья, все точно передаю, сама видела: бегает твой доктор в исподнем вдоль озера и с мальчишками, со школьниками, мяч гоняет. – Какое же это исподнее? Это тренировочный костюм» (в повести В. Аксенова «Коллеги»). Сельчанка Нюра признается: «Я на Оке живу, и то не каждый год купаюсь...» («Три тополя на Плющихе»), а учительница-горожанка, едва приехав в село, бежит на реку купаться («Приезжая»). Студент-горожанин, ухаживая за молодой женщиной из села, приглашает ее на каток, но выясняется, что кататься она не умеет («Женщины»). Сельчане занятия физкультурой считают лишними даже для школьников: сельская коллега сообщает новой учительнице, что часы по физкультуре пишутся ей («по молодости»), но проводить занятия не надо. Горожанка отрицает такой подход к делу и проводит уроки физкультуры («Приезжая»).

Проявления маргинальности. Фильм Т. Лиозновой «Три тополя на Плющихе» (1967) наполнен яркими образами, в которых воплощается мирное сосуществование или столкновение традиционной и индустриальной культуры: в деревенском доме есть радио и телевизор, а белье стирают вручную и полощут в реке, еду готовят в русской печи, продукты хранят в погребе на леднике; наряду с грузовиками и моторными лодками используют гужевой транспорт; по пыльной грунтовой дороге («одно название») старый мерин везет телегу с антоновкой, а из «транзистора» в руках сидящей на телеге девочки звучит песня Мирей Матье, заглушая народные напевы матери. Маргинальность проявляется по-разному. У совестливого колхозника введение гарантированной зарплаты вызывает чувство растерянности: ценность благосостояния сталкивается с традиционной ответственностью земледельца за весь производственный цикл: «А кто в городе регулирует жизнь? Рубь! Так этот самый рубь и мне начинает мозги кособочить! Чем больше я буду зарабатывать, тем меньше буду думать: что там после меня родится! Я вспахал – получил, другой посеял – получил. Только хлеб – не машина… Хлебушек может не уродиться… А мы уже получили все, сполна! Хлеба нет, а нас это не касается – как же так?!» («Печки-лавочки»). В 1970-х молодые сельчане стремятся обустроить свой дом «по-городскому»– наполнить фабричной мебелью и коврами, хрусталем, современной техникой («Дом», «Приезжая). Если горожане для отдыха на южном курорте одеваются неформально, то сельчане едут туда в темных выходных костюмах и непременно при галстуках («Печки-лавочки», «Любовь и голуби»). В культовых художественных текстах есть образы маргинальных обывателей среди сельчан: участковый Анискин переживает за дочь, которая «С утра в туфельки подчапурится, носик припомадит, юбчонку покороче наденет и пошла… Работать не хочет, супа не ест. Деревенские парни ей не по сердцу, на них фыркает… возле этого ферта из ДОСААФ хвостом вращат. Я этого пьянюгу и лодыря за обеденный стол не посажу, а она для него голу кофточку одеват…» («Деревенский детектив»). И другие. Есть яркие образы маргинальных обывателей среди новых горожан, усвоивших внешне и поверхностно культуру рабочего класса: Дуся Кузина («Женщины»), Петр Себейкин («Старый Новый год»), Анна Доброхотова («Сладкая женщина»). В фильме «Женщины» Дуся в гости к деревенской родне приезжает утром – в вечернем платье и туфлях на шпильках. В этом наряде, с тяжелым чемоданом, она идет по грунтовой дороге и едет в кабине грузовика. Дуся авторитетно возражает против того, чтобы племянница везла в город валенки: «Да на кой ей валенки? Что она как в деревне будет ходить? Купит ботиночки меховые…» В итоге племянница, не имя денег на ботиночки, зимой мерзнет в осенних туфлях. В пьесе М. Рощина «Старый Новый год», кроме очевидной сатиры обывательской суеты вокруг потребления материальных благ, можно найти ряд блестящих примеров мировоззрения и поведения обывателя маргинального: чрезмерно гордятся «большими» достижениями – квартирой со всеми удобствами и телефоном, современной бытовой техникой, причем, холодильник ставят в комнате («Этакую красоту на кухню!»), «а также и пианину приносят под конец…». Маргинал не ощущает недостатка образования: «У меня пять классов, понял! Ты, может, и умный, а чего у тебя и у чего у меня? Мы инженерув, что ль, не видали? Видали! В мыле весь бегает, глаза на лбу, башка пухнет, а только у него сто двадцать, а у меня, захочу, полторы – две в месяц нарисуется… Вась, скажи! Он и дома-то сидит чертит, а я отработал – и гуляй!». Те же проявления – в фильме В. Фетина «Сладкая женщина» по повести И. Велемовской: Анна ленится получить даже среднее образование, «в инженерши не лезет», после смерти матери спешит продать деревенский дом, чтобы «записаться на машину»; а в лес за грибами неуместно «наряжается» как для прогулки в городе, чтобы понравиться Тихону («Что это я буду, как деревенская Матрена ходить?!») и др.

Историк О.В. Горбачев рассмотрение сельской миграции 1940-х-1980-х и советской модели урбанизации завершает выводами: жесткость политики лишила советскую деревню возможности естественной эволюции в условиях урбанизации. Разрушая традиционное крестьянское хозяйство и утверждая «городские» ценности на селе, власть столкнулась с невозможностью столь же быстрой реальной урбанизации села. Утрата традиционных форм (крестьянского труда) под действием универсальных закономерностей была неизбежной, и последствия этого процесса не связаны лишь с аграрной политикой советской власти. Но чрезмерное форсирование урбанизации села стало причиной тяжелого кризиса советской деревни ^{[10, с. 154, 156]}. Специалисты по экономической истории России среди результатов ускоренной миграции называют враждебность между коренными горожанами и мигрантами ^[6]. В современных философских трудах «преодоление различий между городом и деревней» на практике оценивается как девальвация человеческого и существенное истощение социального капитала села ^[3]. В культурологическом аспекте, рассмотрев городскую и сельскую повседневность 1950-1980-х через художественные образы, можно сделать следующие выводы. На основе теорий Л. Вирта, Г. Зиммеля, Р. Редфилда, Р. Франкенберга и Л.Н. Когана о городской и сельской субкультуре и соответствующем образе жизни, городская субкультура – более «индустриальная», а сельская субкультура по уровню технологий и психологическим факторам – более «традиционная» (частично совпадает с выводами А.С. Синявского, что российское общество оставалось традиционным на всем протяжении ХХ века). Согласно концепции «культурных синдромов» Г. Триандиса, сельская культура – более «простая», городская – более «сложная». В срединной по типу российской культуре с ее гипертрофированной инновативностью, «преодоление различий между городом и деревней» в процессе ускоренной модернизации на повседневном уровне – не всегда диалог культур и взаимообогащение, но нередко ассимиляция и маргинализация, причем, маргинализация не только городского, но и сельского общества. В сознании массы город воспринимался как «культурное» пространство, а деревня как «некультурное». В повседневности социальный статус горожанина был выше социального статуса жителя села. При непосредственных массовых коммуникациях это нередко приводило к психологическому противостоянию и даже антагонизму городской и сельской субкультур в идеологически обоснованной социальной общности «советский народ», что можно считать проявлением такого феномена российско-советской культуры, рассмотренного И.В. Кондаковым, как разлом.