The levels of correlation between social conflicts and political protest

Ivanov Oleg Director, Center of Social Conflicts Regulation 129063, Russia, Moscow, Prospekt Mira 72, office #1207 sovetmomo@mail.ru Other publications by this author

Социальные конфликты являются частью общественной жизни: их генерируют социальная неоднородность, присущая любому обществу на любой стадии его развития, различия уровня доходов как между отдельными людьми, так и между социальными группами, стремление к власти, потребность в уважении и т.д. При этом конфликты обостряются в такие периоды общественной жизни, когда идут ее качественные, существенные преобразования. Именно здесь одновременно наблюдается как свертывание существующих социальных институтов, так и актуализация их обновленных вариантов. Поэтому, в частности, проблемы, характерные для современного российского общества, проявляются в масштабно, в функционировании всей социальной инфраструктуры ^{[8, с.29]}.

Мировое общество характеризуется системным кризисом, который вызван идущими радикальными изменениями, угрозой мирового терроризма, усиливающегося социально-экономического разрыва между наиболее богатыми и бедными странами, обострением социальных конфликтов на всех уровнях.

Россия последних десятилетий формировалась в результате существенных потрясений во всех сферах экономической, социальной и политической жизни. Эти потрясения носили такой масштаб, что процессы, порожденные ими, объективно не могли быть более динамичными и эффективными с точки зрения общественных ожиданий.

Переход к новым формам хозяйствования в целом можно считать завершенным, однако то, как он проходил и то, к каким результата привел, объективно порождает все новые и новые (хоть и в большинстве своем – типические) конфликтные ситуации, влияющие на формирующиеся и устоявшиеся общественные отношения.

XXI век характеризуется всесторонним проникновением политики во все сферы общественной жизнедеятельности, а также тем, что политика становится одним из основных локомотивов их развития, что приводит к возникновению новых форм политического протеста, расширению спектра его влияния на общественную жизнь. В связи с этим на практике все сложнее проводить указанную выше условную линию разграничения. В то же время следует говорить о взаимопроникновении понятий, но не об их слиянии или поглощении одного другим.

Современные социальные системы в развитых странах характеризуются наличием и эффективным функционированием специализированных механизмов и институтов, основной целью деятельности которых является использование позитивного потенциала конфликта, а не работа по его предупреждению или минимизации негативных последствий. Важно понимать, что социальные процессы всегда диалектичны. Социум, в широком смысле, генерируя новые идеи, смыслы, элементы и понятия, тем самым инициирует постоянные, непрекращающиеся изменения: сложные системы вообще не могут существовать в условиях статического, но только динамического, равновесия. Такие изменения приводят к частичному или полному разрушению существовавших ранее связей и, следовательно, к возникновению конфликтов между ранее сбалансированными частями целого. Это, безусловно, временно дезориентирует систему, снижает ее эффективность, но, в то же время, делает ее более гибкой, позволяет накапливать и правильно применять соответствующий опыт для дальнейшего развития.

Очевидна потребность в разработке и внедрении механизмов, позволяющих эффективно использовать потенциал политического протеста в социальных конфликтах. Решение этой задачи невозможно без адекватного междисциплинарного дискурса, учитывающего, насколько плотно и органично в современном социальном конфликте переплетаются различные факторы общественной жизни, и насколько сильно выделяется среди них фактор политических интересов, выражаемых в политическом протесте.

Политика, как мы уже отмечали выше, в современном обществе охватывает все сферы жизни социума, оказывает глубокое влияние на их функционирование, предстает той областью социальной жизни, где концентрируются и осмысливаются все важнейшие общественные проблемы, интересы различных классов, стратов и социальных слоев, вырабатываются механизмы и способы их решения ^{[3, с.12]}.

В современной научной и исследовательской литературе понятие «политический интерес» используется для обозначения конкретных акторов к получению и удержанию политической власти на определенном уровне. Отметим, что предлагаемый подход выглядит неоправданно линейным и не учитывающим все многообразие современных форм политических отношений и интересов. С другой стороны, следует понимать, что попытки необоснованно расширить его чреваты «уходом» в другую крайность, когда придется расширять понятие «политического» до таких масштабов, что оно поглотит и социальное, и экономическое, и национальное, и этническое, и культурное и все прочие начала, лишив их очевидной и признанной самостоятельности. Чтобы избежать обеих крайностей, предлагается выделить два основных типа политических интересов: прямые (в основе которых лежит потребность во влиянии на принятие стратегических государственных решений) и косвенные (при которых власть как таковая выступает не целью, а средством удовлетворения иных социально значимых потребностей).

Интересной представляется позиция К.В. Старостенко, который констатирует, что большинство интересов, реализуемых общественными объединениями, не имеют политического характера и вообще не относятся к сфере политики, однако приобретают политическую направленность по различным причинам. Это, по мнению автора, происходит, когда интерес сам по себе направлен не на политические явления, то есть по своей природе не является политическим, но для его реализации требуется использовать политическую власть ^{[19, с.91]}. Можно согласиться с тем, что для удовлетворения основных интересов в современном обществе субъектам очень часто приходится вступать в коммуникации, непосредственно связанные с политическим, хотя бы исходя из того, что социальные и экономические интересы артикулируются политическими партиями и лидерами.

Подводя итог вышесказанному, отметим, что политические интересы проявляются в социальном конфликте только при наличии определенных условий и не присущи ему изначально.

В связи с вышеизложенным интересным и перспективным представляется утверждение, что политические интересы в социальных конфликтах проявляются в трех взаимосвязанных плоскостях. Во-первых, социальный конфликт возникает в социуме и влияет на его политическую сферу. Во-вторых, социальный конфликт, влияющий на сферу политики, влияет и на общественные отношения, повышая уровень актуальной общественной конфликтогенности. В-третьих, этот социальный конфликт реализуется как конфликт между социумом и властью, то есть между населением, которое делегировало государственному аппарату часть своего суверенитета и право принимать определенные общественно значимые решения и тем, как именно государственный аппарат реализует эти делегированные ему права ^{[14, с.4]}.

Рассуждая о политических интересах в социальных конфликтах, нельзя обойти стороной теорию относительной депривации. В соответствии с ее трактовкой, большинство субъектов участвует в социальных конфликтах в связи с тем, что находятся в неудовлетворенном (фрустрированном) состоянии. А сама неудовлетворенность формируется в ходе субъективного сопоставления фрустрированных групп и «более благополучных» групп ^{[6, с.51]}.

Теория «относительной депривации» позволяет определить и обосновать происходящее в странах с «переходным типом» общественных институтов, который характеризуется, кроме прочего, числе отсутствием легитимных и эффективных институтов управления конфликтами.

В качестве примера можно рассмотреть современную общественно-политическую ситуацию в нашей стране. В России в последние годы объективно наблюдается рост протестных акций. Он идет неспешно, но протестное движение структурируется, причем большей частью, как и положено, в крупных городах ^[5]. Причины этого полностью вписываются в теорию относительной депривации: это ухудшение социально-экономического положения населения, отсутствие внятных социальных лифтов, отчуждении власти от населения и т.п. Рост протестной активности ведет и к росту уровня политизированности, оформления политических интересов в социальных конфликтах. Это способно привести к ситуации, когда любой социальный конфликт будет одновременно и конфликтом политическим и, таким образом, будет постоянно дестабилизировать систему национального управления.

Важным аспектом специфики динамики социальной депривации при этом является образование статусной несовместимости у ряда социальных групп. Так, например, врачи и учителя традиционно обладают высокой образовательной статусной позицией, однако их материальное положение в странах СНГ очевидно ей не соответствует. Это несоответствие стало еще более контрастирующим после того, как группа чиновничества с сопоставимым (а зачастую – даже и более низким) образовательным статусом, однако имеющая при этом очевидно более высокий статус во власти, совершила восхождение в материальной сфере. При этом чиновничество, обладая огромным властным потенциалом во всех без исключениях странах СНГ, как правило, использует этот потенциал почти без исключения для личных нужд ^{[18, с.33]}. В связи с этим Л. Мизес в труде «Бюрократия» верно отмечает следующее: «Бюрократия проникнута неукротимой ненавистью к частному бизнесу и свободному предпринимательству. Но сторонники бюрократической системы именно это считают самым похвальным в собственной позиции. Они вовсе не стыдятся своей политики, направленной против бизнеса, они, напротив, гордятся ею, они стремятся к полному государственному контролю над бизнесом, а в каждом бизнесмене, который хочет избежать такого контроля, видят врага общества» ^{[15, с.14]}. Поэтому в странах СНГ люди, добившиеся высокой степени материального благополучия, оставались незащищенными от угроз и вымогательств разного рода силовых структур, то есть восходящая экономическая мобильность не сопровождалась соответствующим возрастанием степени участия в политической жизни, в политических институтах.

В то же время, опираясь на теорию социальной депривации, важно помнить постулат, сформулированный Э. Хоффером: «Недовольство сильнее всего, пожалуй, тогда, когда страдания терпимы, то есть когда условия жизни улучшаются настолько, что человеку начинает казаться возможным полное благополучие» ^{[22, с.62]}.

С этой точкой зрения согласны, между тем, не все исследователи. Наиболее структурированно мнение ее оппонентов изложил Д. Верхотуров, который выделяет следующие черты специфики социальных конфликтов в современной России:

1. Большинство протестных акций и кампаний не контролируются существующими политическими партиями или иными институциональными акторами, не ориентируются на использование их в избирательных кампаниях, и в этом смысле являются неполитизированными.

2. Участники социальных конфликтов, как правило, не ставят либо глобальных целей, выражают свою позицию по конкретным вопросам, которые затрагивают личные или групповые интересы.

3. Лица, руководящие конкретными протестными действиями, как правило выдвигаются непосредственно из числа протестующих.

4. Протестное движение склонно почти полностью затихать после решения конфликтного вопроса, который привел к его появлению ^[4].

Важным представляется и вопрос, какие именно социальные акторы и как могут трансформироваться в акторов политических.

Современные исследования исходят из того, что понятия «политический субъект» и «субъект политики» не являются совпадающими. Для субъекта политики политическая деятельность (в том числе и в форме участия в социальных конфликтах) является, по сути, единственной. Политический субъект – явление несколько иного порядка. Политические субъекты занимаются политикой помимо основной деятельности, используют политику не как цель, а как средство для достижения целей, носящих, как правило, социально-значимый характер: это всевозможные общественные организации, субъекты «третьего сектора», профсоюзы.

Здесь стоит привести очень любопытные данные отечественных социологов, причем взять их в динамике. В 2010 году, отвечая на вопрос Левада-Центра: «Готовы ли Вы лично более активно участвовать в политике?», только 19% респондентов ответили «определенно да / в какой-то мере да», а 77% - «скорее нет / определенно нет» ^[11]. А в апреле 2017 года ответы на этот же вопрос выглядят так: «определенно да / в какой-то мере да» - 16%, ««скорее нет / определенно нет» - 80% ^[17]. Причем приведенные цифры необходимо воспринимать с поправкой на то, что поддержка своего участия в политике, политических акциях во время социологического опроса вовсе не означает последующей реализации заявленного.

Однако уже в 2010 году Общественная палата России в ежегодном докладе о состоянии гражданского общества отмечала, что в обществе «сформировался большой слой социально активных граждан, которые объединяются в разнообразные сообщества и социальные сети, чтобы отстаивать свои интересы и ценности». При этом в качестве одной из основных причин, ведущих к появлению очагов социальной напряженности, была названа «слабость реакции властей на основные запросы общества», и даже политические партии практически не реагируют на инициативы гражданского общества. Отметим, что вплоть до сегодняшнего дня эта ситуация кардинально не изменилась, что иллюстрируется недавними событиями ^[9].

Эта тенденция представляется крайне опасной: усложнение форм и механизмов взаимодействия современных социума и государства актуализирует даже латентные социальные конфликты. При этом существенно возрастает роль государства как основного социального медиатора в национальных масштабах. И, одновременно с этим, усиливается опасность того, что публичная власть, которая в демократической стране должна, по смыслу своего существования, выступать представителем консенсусной воли нации, начинает поступаться этим своим универсализмом, начинает вести диалог от имени одного правящего класса, когда цели и задачи именно этого класса смешиваются до степени слияния с целями и задачами государства. Такой «ущербный государственный универсализм», безусловно, порождает существенные социальные конфликты и ведет к утере государством его медиаторских функций ^{[20, с.175]}. Манипулирование государством своими медиативными функциями – весьма опасная тенденция, особенно для социумов со слабыми и неустойчивыми институтами гражданского общества, где само государство вынуждено заниматься их развитием. Это обстоятельство приводит к зависимости «третьего сектора» от институтов публичной власти и конкретных субъектов политики, к ситуации, когда такие «недобровольные» неправительственные организации изначально не обладают никакими реальными механизмами воздействия на власть, на проводимую органами власти политику и, следовательно, не способны выполнять основную функцию институтов гражданского общества ^{[1, с.66]}.

Томас Пикетти в своем «Капитале в XXI веке» ^[16] - фундаментальном труде, посвященном проблеме социального неравенства, утверждает, что современное общество с разной степенью интенсивности распадается на богатых владельцев капитала и остальное население, качество жизни, материальные, культурные и политические ресурсы которого непрерывно снижаются, одновременно с падением эффективности и самой доступности действующих социальных лифтов. По Пикетти, нынешняя ситуация возрождающегося социального противостояния во многом аналогична той, которая в свое время привела к Первой мировой войне и революциям. То есть если государство не выработает адекватные механизмы обеспечения социального баланса, различия в обществе примут необратимую культурную форму, трансформируются в идеологию антропологического раскола.

Близка к идеям Пикетти и концепция «политической бедности», которая сводится к тому, что существенная часть социума не имеет практической возможности участвовать в политическом процессе и, следовательно, потенциально становится весьма уязвимой перед последствиями принимаемых политических решений, которые всегда затрагивают все общество. Такая ситуация приводит к маргинализации целых социальных групп, их полному вытеснению из сферы принятия решений, подталкивает к нелегитимным формам социального протеста, формированию так называемой «устойчивой культуры неравенства», которой присущи повышенная агрессивность и почти полное отсутствие сплоченности, поскольку представители социально ущемленных слоев почти полностью перестают отождествлять себя с государством и настроены исключительно на усиление противостояния между обществом в целом и существующими властными институтами ^{[13, с.85]}. Современные исследователи все чаще говорят о феномене «самовоспроизводства политической бедности», понимая под ним процесс размывания различий между неравенством возможностей и неравенством результатов: невозможность соответствовать актуальным социальным стандартам достойной жизни приводит в конечном итоге к абсолютной депривации и, следовательно, к окончательной утрате таких базовых для социума понятий как единство, солидарность и сопереживание. Существенные социальные группы попросту исключаются из самой ткани политической и социальной жизни, формируют собственные локальные сообщества со своими порядками и представлениями, что, в свою очередь, усугубляет и воспроизводит структурное неравенство ^{[12, с.7-8]}.

Активное население страны, лишенное интересов, содержательно укорененных в легитимной системе общественных отношений, объективно будет оставаться безучастными как к воспроизводству социальных структур, так и к их трансформации в новое качество, а все их интересы, в том числе политические, будут стремиться к реализации через создание альтернативных (нелегитимных с точки зрения действующей власти) социальных структур, через воспроизводство в самых обширных масштабах теневой экономики, теневой политики, теневого социального опыта ^{[2, с.105]}.

Аргументированной представляется такая точка зрения, в соответствии с которой власть как основной субъект управления политическими интересами в социальных конфликтах сталкивается с необходимостью решения ряда задач, а именно:

– предупредить возникновение социального конфликта и его переход в фазу, затрудняющую процесс урегулирования;

– перевести латентные социальные конфликты в открытую форму с целью уменьшения неконтролируемых процессов и последствий латентного конкурентного противостояния;

– в ряде случаев, когда быстрое разрешение социального конфликта невозможно и требует значительных издержек, социальный конфликт может переводиться из фазы открытого противостояния в латентную форму, что позволяет законсервировать противостояние сторон, добиться изменения факторов, влияющих на его воспроизводство, в нужном направлении;

– минимизировать воздействие социального конфликта на общественное сознание, предупреждая возникновение социального недовольства и роста протестного потенциала ^{[7, с.24]}.

Таким образом, перед современными социумами (в первую очередь, находящимися, как и отечественное, в процессе трансформации) стоит задача выработки механизмов обеспечения политической стабильности, под которой, впрочем, следует понимать не сохранность нахождения властного ресурса в руках одной и той же правящей элиты, а, в первую очередь, постоянство функционирования политических институтов, обеспечивающих согласование интересов государства, элит, групп давления и общества в целом ^{[21, с.91]}.

Главное, что стоит обязательно помнить: если не замечать причины возникновения конфликта, не предпринимать мер по их разрешению, противоборство будет обостряться, объединяться с другими конфликтами, разворачиваться стихийно. В конечном счете столкновение может завершиться разрушением противоборствующих социальных систем или субъектов ^{[10, с.59]}.