Baldassare Castiglione's Treatise 'About the Courtier': The Concept of the 'Courtier' Language and Italian Cultural Identity

Zholudeva Lyubov' Ivanovna PhD in Philology Senior Lecturer of the Department of Roman Language Studies at Lomonosov Moscow State University 119991, Russia, Moskva oblast', g. Moscow, ul. Leninskie Gory, 1-51 l.zholudeva@gmail.com

В рамках дискуссий о языке, сопутствовавших формированию итальянской языковой нормы, Бальдассаре Кастильоне – наряду с Джанджорджо Триссино – считается одним из главных сторонников теории «придворного» языка. Однако, в отличие от Триссино, автора трактатов, посвященных проблемам нормализации орфографии и морфологии итальянского языка, Кастильоне в своем главном труде, трактате-диалоге «О придворном» (“Il libro del cortegiano”, первая четверть XVI в.; опубликован в 1528 г.), пишет отнюдь не только о языке. Более того, среди итальянских интеллектуалов XV-XVI вв. трудно найти автора, который вовсе не коснулся бы языковых проблем, ставших в этот исторический период по-настоящему насущными. В связи с этим возникает вопрос, почему именно Кастильоне был выбран историками итальянского языка и литературы, писавшими о questione della lingua, в качестве одной из знаковых фигур и чем определяется важность его идей в контексте споров о языке XVI века.

Трактат «О придворном», написанный, подобно многим образцам данного жанра, в форме диалога, воспроизводит атмосферу ренессансного аристократического двора. При этом язык диалогов между придворными у Кастильоне чужд прециозности и маньеризма, что отличает его, например, от «Азоланских бесед» Пьетро Бембо. Чтобы проиллюстрировать этот тезис, приведем две цитаты; в обоих случаях описывается ситуация приглашения к куртуазной беседе:

(1) - Dunque - disse madonna Berenice - sediamvici, e dove a te piace, quivi si stia; e acciò che di niente si manchi al tuo consiglio seguire, col mormorio dell'acque che c'invitano a ragionare e con l'orrore di queste ombre che ci ascoltano, disponti tu a dir di quello che a te più giova che si ragioni, perciò che e noi volentieri sempre t'ascoltiamo e, poi che tu ad essi così vago luogo hai dato, meritamente dee in te cadere l'arbitrio de' nostri sermoni.

Dette queste parole da madonna Berenice, e da ciascuna dell'altre due invitato Gismondo al favellare, esso lietamente disse: - Poscia che voi questa maggioranza mi date, e io la mi prenderò. (P. Bembo «Gli Asolani» p. 7)

(2) -. E cosí dicendo, si rivolse al signor Gaspar Pallavicino, imponendogli che 'l suo dicesse; il qual súbito rispose: - A voi tocca, signora, dir prima il vostro -. Disse la signora Emilia: - Eccovi ch'io l'ho detto, ma voi, signora Duchessa, commandategli ch'e' sia obediente -. Allor la signora Duchessa ridendo, - Acciò, - disse, - che vi abbia ad obedire, vi faccio mia locotenente e vi do tutta la mia autorità. (B. Castiglione «Il libro del Cortegiano», кн. 1, VI)

Несмотря на то, что в трактате Бембо описывается дружеская беседа и персонажи обращаются друг к другу на «ты», синтаксис реплики Береники весьма далек от разговорного: главное предложение следует за целой серией придаточных, образующих ритмически выверенную структуру; порядок слов внутри простого предложения изменен за счет инверсии прямого дополнения и сказуемого, сказуемого и подлежащего и т.п. У Кастильоне, напротив, персонажи обмениваются короткими фразами, синтаксис которых, если и отличается от нейтрального, то скорее в сторону неформальности (к примеру, здесь используется эмфатическая конструкция «ecco che…»: «Eccovi ch'io l'ho detto»).

Участники бесед, описанных Кастильоне, рассуждают на разнообразные темы (искусство, политика, спорт, нормы поведения и др.), спорят, рассказывают истории из придворной и городской жизни, пересказывают бродячие сюжеты и исторические анекдоты. Основным сквозным мотивом, объединяющим эти беседы, на первый взгляд, спонтанно перетекающие одна в другую, оказывается человеческое благородство в самых разных его проявлениях. При этом социальные контрасты не подчеркиваются; напротив, участники беседы приводят многочисленные примеры достойного и добродетельного поведения, проявлений ума, находчивости и остроумия, и в этих рассказах фигурируют представители разных сословий (см., в частности, кн. 2, LI, LII, кн. 3, XLVII-XLVIII и др.), а в ряде вставных новелл тема социального неравноправия сознательно обыгрывается в комическом ключе, причем высмеиваются не простолюдины, а те, кто придает социальным различиям слишком большое значение (кн. 2, LXXVII, LXXXV).

Таким образом, название «Книги о придворном» оказывается довольно условным: этические нормы рассматриваются как общие для всех слоев общества, а собирательный образ придворного превращается в один из вариантов ренессансного идеала человека – в данном случае не ученого-гуманитария, занимающегося изучением и популяризацией достижений античной цивилизации, а, по сути, государственного служащего, наделенного самыми разнообразными положительными качествами и способностями и призванного достойно представлять свой широко понимаемый «двор» как на межрегиональном, так и на международном уровне. В данной связи стоит отметить, что трактат Кастильоне (как и трактат К. Толомеи «Полито», 1525, где рассматриваются проблемы итальянской фонетики и орфографии) был издан с посвящением Дону Мигелу да Силве, португальскому послу в Риме ^[3]. Этот факт редко привлекает внимание исследователей questione della lingua, однако он представляется отнюдь не случайным, о чем будет сказано ниже.

В отличие от социальных различий, различия этнокультурного характера в трактате Кастильоне являются предметом пристального внимания. Так, участники беседы сравнивают «спортивные» (то есть турнирные) предпочтения и успехи испанцев, французов и итальянцев (характерно, что речь идет об «итальянцах», а не о жителях конкретных регионов) (кн. 1, XXI), различия между ними в манере держаться (кн. 2, XXI-XXII) и изъясняться (кн. 2, XXXI, кн. 2, XLII). Неоднократно отмечаются и региональные различия внутри Италии; так, например, подчеркивается, что в Италии не сложилось единообразного национального костюма, который повсеместно узнавали бы как «итальянский» (кн. 2, XXVI-XXVII). В этом контексте невозможно было не коснуться и диалектных различий между итальянскими регионами (кн. 1, II, кн. 2, LXXXV).

Все сказанное выше имеет прямое отношение к позиции Кастильоне в questione della lingua. Описывая споры о языке XVI века в терминах предложенного Б. Мильорини ^[13] трехчастного противопоставления (архаисты vs флорентинисты vs теоретики «придворного» языка), сторонников теории «придворного» языка традиционно считают проигравшей стороной. Однако за последнее время и принципы описания позиций в рамках questione della lingua, и само представление о роли отдельных участников и направлений в споре неоднократно подвергались пересмотру ^{[11, 18]}. «Победа» архаистов в споре, кажущаяся аксиомой, на практике означала, что проект кодификации итальянской языковой нормы, предложенный Бембо в «Беседах о народном языке», был принят языковым сообществом, однако трудно было бы представить себе иной исход, учитывая, что именно представители этого направления (в первую очередь, сам Бембо) по своему основному роду занятий были непосредственно связаны с подготовкой печатных изданий к публикации. Это повлияло и на постановку проблемы (распространение книгопечатания на народном языке требовало его нормализации и кодификации в ускоренном порядке), и на их стратегию при разработке основ нормы (в практическом плане оказалось удобным опереться на конкретный и осязаемый прецедент – узус образцовых писателей, который можно изучить на основе ограниченного круга текстов), и на их возможности в том, что касалось продвижения проекта нормы (книги, опуликованные Альдом Мануцием при содействии Бембо, составили основу нового стандарта книгоиздания и послужили образцом для типографий по всей Италии ^[10]).

Однако в идеологическом отношении ни флорентинистов, ни сторонников «придворного» языка нельзя счесть однозначно «проигравшими»: многие из высказанных ими идей сохраняют актуальность и по сей день. В этой связи достаточно упомянуть два факта. Во-первых, для флорентинистов была изначально очевидна стилистическая ограниченность литературного языка бембианского образца; для них было несомненным, что для использования итальянского языка в неформальных ситуациях (в бытовом общении, в произведениях «низких» жанров) неизбежно потребуется опора на живую разговорную речь носителей флорентийского диалекта ^[4]. К этой идее в XIX в. вернется А. Мандзони, предложивший «омыть в водах Арно» литературный язык ^[15], а в современную эпоху региональная маркированность неформального общения на итальянском языке стала общепризнанным и широко изучаемым явлением ^{[7, 16]}. Что касается теоретиков «придворного» языка, их достижением стало, в частности, то, что уже в XVI веке, несмотря на политическую, языковую и культурную разобщенность итальянских регионов, они были сторонниками «итальянского проекта», и именно предложенное ими название «итальянский» (а не «флорентийский», «тосканский» или «вольгаре») в итоге стало названием литературного языка Италии ^{[1, 2]}.

Значение трактата «О придворном» как произведения, вписанного в контекст языковых споров, прежде всего, определяется тем, что в нем Кастильоне подвергает последовательной и аргументированной критике взгляды Бембо на языковую норму. Известно, что дискуссии между двумя авторами шли не только на страницах трактатов; следы их полемики и взаимного влияния обнаруживаются и в том, какие взгляды излагают персонажи их программных произведений, и, что не менее важно, в их собственной языковой практике ^[17]. Среди наиболее ярких высказываний, иллюстрирующих позицию Кастильоне, следует процитировать, во-первых, отрывок из начала первой книги «О придворном», где он пишет, что лучше «прослыть ломбардцем, говорящим на ломбардский манер, чем выдать свое нетосканское происхождение, говоря слишком по-тоскански» («né credo che mi si debba imputare per errore lo aver eletto di farmi piú tosto conoscere per lombardo parlando lombardo, che per non toscano parlando troppo toscano» кн. 1, II). Тщательная имитация узуса тосканских писателей не только сопряжена с аффектацией, чуждой придворной манере держаться; с точки зрения Кастильоне, она противоречит уже фактически сложившемуся в придворной среде стандарту коммуникации и навязывает языковому сообществу заведомо неактуальные и неудобопонятные способы выражения мыслей («Ma noi, molto piú severi che gli antichi, imponemo a noi stessi certe nove leggi fuor di proposito, ed avendo inanzi agli occhi le strade battute, cerchiamo anelar per diverticuli; perché nella nostra lingua propria, della quale, come di tutte l'altre, l'officio è esprimer bene e chiaramente i concetti dell'animo, ci dilettiamo della oscurità e, chiamandola lingua vulgare, volemo in essa usar parole che non solamente non son dal vulgo, ma né ancor dagli omini nobili e litterati intese, né piú si usano in parte alcuna; senza aver rispetto che tutti i boni antichi biasmano le parole rifutate dalla consuetudine» кн. 1, XXXV). Подобного рода апология узуса была значительно более свойственна португальским, чем итальянским авторам лингвистических сочинений XVI века ^{[5, c. 95-122]}, и в этой связи нельзя не вспомнить, что именно португальский посол был адресатом трактата «О придворном» (подробнее о причинах, которые могли побудить Кастильоне посвятить трактат Мигелу да Силве, см. в работе ^[14]).

Еще одним положением, противоречащим принципам Бембо, стало то, что для Кастильоне литературный язык не являлся по преимуществу письменным. В отличие от Бембо, ставившего во главу угла «защиту и прославление» народного языка путем его использования в литературных произведениях высоких жанров (это сквозная идея его «Бесед о народном языке»), Кастильоне был сторонником использования итальянского языка и в устном общении, и отмеченное выше различие в стилистическом оформлении диалогов в «Азоланских беседах» и «О придворном» служит наглядной иллюстрацией того, каковы были практические результаты этого идеологического несовпадения. Кастильоне восстает против самого принципа противопоставления устной и письменной речи, при котором письменный текст подвергается намеренной архаизации («…son certo che si guardarebbe d'usar quelle parole antiche toscane; ed usandole, oltre al far far beffe di sé, darebbe non poco fastidio a ciascun che lo ascoltasse. Parmi adunque molto strana cosa usare nello scrivere per bone quelle parole, che si fuggono per viciose in ogni sorte di parlare; e voler che quello che mai non si conviene nel parlare, sia il piú conveniente modo che usar si possa nello scrivere», кн. 1, XXIX). Кастильоне не оспаривает идею, что по своей природе письменная речь отличается от устной большей продуманностью, однако, по его мнению, разница должна заключаться не в использовании на письме тех слов, что не встречаются в устной беседе, а в оценке письменного дискурса с эстетических позиций, что, по понятным причинам, не всегда возможно в случае со спонтанной устной речью («Ché pur, secondo me, la scrittura non è altro che una forma di parlare che resta ancor poi che l'omo ha parlato, e quasi una imagine o piú presto vita delle parole, e però nel parlare, il qual, súbito uscita che è la voce, si disperde, son forse tollerabili alcune cose che non sono nello scrivere; perché la scrittura conserva le parole e le sottopone al giudicio di chi legge e dà tempo di considerarle maturamente. E perciò è ragionevole che in questa si metta maggior diligenzia per farla piú culta e castigata; non però di modo che le parole scritte siano dissimili dalle dette, ma che nello scrivere si eleggano delle piú belle che s'usano nel parlare», кн. 1, XXIX).

Еще одно существенное расхождение между Бембо и Кастильоне заключается в том, что, согласно последнему, у итальянского литературного языка есть социальная база, то есть круг лиц, чья языковая компетенция не вызывает сомнений и чей узус может считаться образцом для подражания. Роль такого образца Кастильоне отводил придворной среде, с чем был категорически не согласен Бембо (см., в частности, отрывок из кн.1, XIII «Бесед о народном языке». где он рассуждает о переменчивости того языка, на котором происходит общение в римской курии). По мнению Кастильоне, именно узус этого круга людей, а не предписания грамматистов, санкционирует закрепление конкретных языковых явлений в качестве правильных и общеупотребительных («La bona consuetudine adunque del parlare credo io che nasca dagli omini che hanno ingegno e che con la dottrina ed esperienzia s'hanno guadagnato il bon giudicio, e con quello concorrono e consentono ad accettar le parole che lor paion bone, le quali si conoscono per un certo giudicio naturale e non per arte o regula alcuna. Non sapete voi che le figure del parlare, le quai dànno tanta grazia e splendor alla orazione, tutte sono abusioni dalle regule grammaticali ma accettate e confirmate dalla usanza, perché, senza poterne render altra ragione, piaceno ed al senso proprio dell'orecchia par che portino suavità e dolcezza? E questa credo io che sia la bona consuetudine; della quale cosí possono essere capaci i Romani, i Napoletani, i Lombardi e gli altri, come i Toscani», кн. 1, XXXV). Примечательно, что в качестве критерия принадлежности к кругу людей, чей узус можно считать «хорошим», Кастильоне, как и в других случаях, указывает не социальный критерий (скажем, принадлежность к высшему обществу), а врожденные способности, ум и образование. Именно за счет них человек приобретает своего рода языковую интуицию, чутье («un certo giudicio naturale»), которое лучше, чем предписания грамматистов («non per arte o regula alcuna»; «le figure del parlare, le quai dànno tanta grazia e splendor alla orazione, tutte sono abusioni dalle regule grammaticali ma accettate e confirmate dalla usanza»), помогает грамотно, изящно и образно выражать мысли. В отличие от флорентинистов, отстаивавших свою «монополию» на такое языковое чутье, Кастильоне верит в его наличие у жителей разных регионов Италии.

Несмотря на то, что вопросам языка, как уже говорилось, посвящена лишь небольшая часть трактата «О придворном» (их обсуждение, в основном, сосредоточено в первой книге), именно взгляды Кастильоне на язык привлекли пристальное внимание его итальянских современников; так, отголоски полемики между ним и Бембо, по мнению исследователей, можно увидеть в том, какие идеи в «Беседах о народном языке» приписываются собирательной фигуре Кальметы, олицетворению придворной теории. Впрочем, разнообразие тематики трактата позволило ему завоевать популярность не только в Италии, но и за ее пределами, где проблематика итальянских споров о языке была не столь актуальна. В частности, известно, что трактат «О придворном» публиковали, читали и переводили французы, испанцы, португальцы, англичане, немцы, венгры ^{[8, c. 58-60]}. Международная известность трактата свидетельствует о том, что темы, затронутые Кастильоне, волновали многих европейцев XVI века. Возможно, свою роль сыграл и рост интереса к Италии в целом.

В итальянской истории XVI век представляет собой один из самых противоречивых периодов: с одной стороны, в результате Итальянских войн, продолжавшихся всю первую половину столетия, большинство областей Италии утратили политическую независимость, оказавшись – официально или фактически – в подчинении у набирающей силу Испании. С другой стороны, именно ситуация противоборства между Францией и Испанией в ходе Итальянских войн могла способствовать тому, что в этот период возросло значение национального компонента итальянской идентичности. Сторонники «придворного» языка – дипломаты и чиновники по основному роду деятельности – не могли не сравнивать итальянскую социокультурную и языковую ситуацию с той, что складывалась в странах-соседях. Возможно, именно поэтому трактат «О придворном» представляет собой не лингвистическое сочинение в собственном смысле слова, а своеобразную «энциклопедию итальянской жизни» того времени. В меньшей степени это характерно для трудов Дж. Триссино, однако и в его трактатах отчетливо прослеживается идея общественной полезности литературного языка и его роли как одного из важнейших компонентов итальянского национального самосознания ^[19].

Возвращаясь к теме «победителей» и «проигравших» в спорах о языке, стоит отметить, что Кастильоне во многом предугадал дальнейшую судьбу итальянского литературного языка. В XVI веке (а по некоторым данным, даже раньше – если учитывать, что процесс тосканизации североитальянских диалектных койне начался еще в XV в. ^{[12, c. 326-327]}) флорентийский диалект превратился в основу итальянского литературного языка и общее достояние жителей разных регионов. Это неизбежно создавало ситуацию языкового контакта между литературным языком и диалектами и, как следствие, привносило в литературный язык элементы территориальной вариативности – во многом жанрово обусловленной (максимальная стандартизация была характерна для формальных и стилистически возвышенных образцов письменного языка). Владение литературным языком вплоть до объединения Италии действительно было уделом людей образованных, составлявших меньшинство – наподобие той придворной среды, что была описана Кастильоне. Несмотря на попытки пуристов ограничивать круг образцовых текстов, служивших основой нормы, с каждым новым изданием словаря Академии делла Круска список писателей, чьи произведения служили источником иллюстративного материала, постепенно расширялся, а многие не поддержанные узусом архаизмы не задержались в словарном составе литературного языка.

В конечном счете, идеологическая сторона «споров о языке» XVI века – в отличие от практической, связанной с выбором ориентиров в процессе подготовки печатных изданий на народном языке, – не столь легко поддается однозначной интерпретации в терминах победы или поражения того или иного лагеря. Несомненным, на наш взгляд, является то, что трактат Б. Кастильоне «О придворном» представляет собой весьма интересный и важный пример рефлексии итальянцев XVI века над той совокупностью социальных, исторических и языковых процессов, которые привели к трансформации итальянской идентичности, складыванию нового представления о том, каково место Италии в мире и какие задачи в этой связи стоят перед той частью общества, которая в наибольшей степени ответственна за ее дальнейшую судьбу.