The Feat and Fall of Janis Rainis (Thoughts on Roald Dobrovensky's Novel 'Rainis and His Brothers' and Joseph Schumpeter's Book 'Capitalism, Socialism and Democracy')

Значение Райниса для латышской культуры вполне сопоставимо со значением Пушкина для России. Такой вывод без всякой натяжки можно сделать, читая роман Роальда Добровенского. Впрочем, это сравнение уже стало почти общим местом. Например, Е.В. Титова в статье «Русские» эпизоды в биографии Я.Райниса» пишет следующее: «…это уже оговоренная ранее и самая частотная отсылка к А.С.Пушкину…так формула «Райнис ‒ латышский Пушкин» получает дополнительное обоснование» ^{[12, c. 321]}.

Говоря роман, я выражаюсь не совсем точно: лучше сказать роман-исследование. «Как всякий добросовестный исследователь (а роман-биография – всегда исследование), ‒ пишет Добровенский во введении, ‒ берясь за работу, я не знал, куда она приведет. Обнажившаяся до корней судьба для меня лично – открытие. Обнаружились вещи, которых о себе не мог знать сам Райнис, которые были невидимы для его современников. Мы ведь тоже до конца себя не увидим, пока не придет кто-то, кому заблагорассудится взглянуть на нас со стороны, кто захочет лучше понять себя – через нас» ^[5]. Но если не только художественное произведение, но и научное исследование, пусть и гуманитарное, то законно спросить о его основаниях или методологии исследования. Одновременно, чтобы не томить читателя, поясню, в чем я вижу подвиг и «грехопадение».

Подвиг Райниса, с точки зрения Добровенского (кстати, также примерно считал и сам латышский поэт) состоит в том, что он способствовал созданию современного латышского литературного языка, а также нескольких художественных жанров, и тем самым способствовал становлению латышской культуры. А вот «грехопадением» (обратите внимание, что я поставил кавычки) можно считать поездку Яниса в Цюрих, знакомство с Августом Бебелем, который снабдил Райниса марксистской литературой и помог ее переправить в Латвию, но главное это то, что Райнис не просто привез в Латвию эту литературу, но и стал активно распространять социалистические идеи.

«Райнис, ‒ отмечает Добровенский, ‒ ощущал себя и сыном своего народа и, как ни странно, его отцом…Литературный латышский язык был преображен, пересоздан им, и не только он – другие, например, Андрей Упит, говорили об этом. Он сделался первым поэтом своего народа, выпустив первый стихотворный сборник в тридцать семь лет. И вскоре – первым драматургом. Он стал провозвестником социализма в Латвии. Все, что происходит сегодня с сотнями тысяч людей, счастливое или страшное, восходит к тому дню, когда он вернулся со своим знаменитым чемоданом из Цюриха; он был бы в тысячу раз безобиднее, этот чемодан, если бы был набит динамитом» ^[5]. Здесь, отчасти, виден подход нашего исследователя, но в целом он, конечно, более сложен, я его суммирую в следующих положениях.

• Доброванского интересует, и он это подробно раскрывает, вклад Райниса в становление латышской культуры. Этот вклад Добровенский видит в обновлении латышского языка, с одной стороны, путем перевода на латышский высоких образцов западной культуры (начал он, как известно, с «Фауста» Гете), с другой ‒ в плане литературного освоения и введения в оборот латышских мифов, сказок и некоторых других народных сюжетов, с третьей стороны, в создании нации. «Райнису понадобились сотни новых слов и понятий; философские и натурфилософские штудии; ему пришлось обновлять и создавать заново поэтический арсенал латышей…Он был автором – разумеется, не трагедии, написанной гением, а события, обещавшего преобразить скудный литературный ландшафт Латвии. Он не сомневался, что перевод «Фауста» изменит и обогатит язык, всю латышскую культуру, раз и навсегда выведет ее из провинциальной узости <…> Года полтора вокруг перевода «Фауста» велись ожесточенные баталии, но затем недруги и оппоненты… оказались посрамлены. «Фауст» вышел отдельной книгой, его поставили на сцене. Как-то незаметно перевод был принят обществом как ценность неоспоримая. Текст, половина которого была исполнена в тюремных камерах, в вечных полусумерках, сделался основой дальнейшего продвижения литературы, оригинальной и переводной, и когда Райнис в письме к старому знакомцу, литовскому профессору Вольтеру, пишет, что ему пришлось «осовременить, почти создать латышский литературный язык», он не преувеличивает: так же относились к роли его «Фауста» многие современники» ^[5]. В конце 1918 года он пишет, что хочет самостоятельной Латвии и свободы, которые могут дать только социализм или коммунизм, но что в пылу борьбы нельзя забывать о нации ^[5].

• Добровенский хочет раскрыть значение Райниса в становлении в Латвии социализма, показав при этом, что идеалом для Яниса был социализм с человеческим лицом (как замечает Добровенский, «Но кому нужен народ, вынесенный за скобки человечества?»). Недаром идея социализма коррелировала у Райниса с несколько утопической идеей нового, будущего человека. «При этом будущее ожидалось скоро, – где-то за чертой недалекого уже нового века, то есть через несколько лет…Таким человеком может и должен стать, например, он сам. И Эльза (Аспазия, жена Райниса. ‒ В.Р.). Поскольку без любви человек вообще неполон, а человек будущего просто невозможен. Значит, вот условия, непременные. Любовь. Развитие – ежедневное, ежечасное. Расти, искать, обновляться. Человек будущего – существо прометеевой породы. Ни перед кем, даже и перед богами, если б они были, не склонится. Творит и открывает, спорит с богами – или с природой – и их превосходит. Человек будущего – эгоист. Веками людей попрекали эгоизмом, – а это самое естественное чувство и состояние. Человеку будущего не нужна ложь, в том числе и ложь на сей счет. Ты должен состояться сам, найти и утвердить себя – и только тогда способен дать огонь людям, любить и вызывать к себе любовь, творить» ^[5]

• Добровенский разводит и противопоставляет две разные традиции социализма. Одну, которую исповедовал Райнис, можно назвать гуманистической и демократической. И другую, большевистскую, ее для Яниса олицетворял Петерис Стучка, его товарищ по университету, позднее муж сестры Райниса (Доры). Братья в романе все принадлежат большевистской традиции. «Напомнить, ‒ спрашивает в конце романа Добровенский, ‒ в чем разногласия?

Райнис: любовь – движитель всего, в том числе и политики. Движитель истории. Братья: вражда, классовая борьба – движитель всего.

Райнис: не только массы, индивидуальность, личность должна стоять во главе угла. Братья: только пролетариат, только массы.

Райнис: народ, язык – живой организм, нельзя допустить его гибели. Братья: или национализм, или социализм; различные языки – досадное препятствие на пути рабочей солидарности.

Райнис: мораль, этика – единственно возможная основа всего. Грязные средства делают и саму цель грязной. Братья: морально все, что на пользу большевистской революции.

Райнис: приоритет культуры. Творчество. Позитивный труд. Братья: равнодушие к культуре или ее отрицание, если она не служит пропаганде, добыванию средств. Их творчество – прежде всего, разрушение.

Райнис: дух важнее материи, душа сильней плоти. Братья: слово «душа» отсутствует в их лексике. От духа оставлен разве «боевой дух».

Райнис: требуется демократизм, полная открытость, свободный и честный обмен мнениями. Братья: система секретности, безоговорочное подчинение вождям, подавление инакомыслия, апология доносительства… Противостояние абсолютное, по всем решающим пунктам. Социализма, который проповедовал Райнис, никто и никогда не видел. Возможен ли он? Неизвестно» <…> Дело в том, что Райнис считал себя предтечей и большевиков, и меньшевиков. Он посылает телеграмму латышам, входящих в армию Колчака, и буквально через день теплое письмо большевику Паулсу Дауге в Москву. «Защитники «буржуазной» Латвии писали с фронта: «Даугава» Райниса стоит целого полка! А в московском Кремле в присутствии Владимира Ильича Ленина актриса читала райнисовские стихи красным стрелкам, многие шевелили губами: они знали эти строки наизусть <…> Райнис считал себя до конца дней убежденным социалистом, последователем Маркса. Не ошибался ли он? Или же не были социалистами те, другие?» ^[5]. • Добровенский пытается на материале Латвии понять каким образом связаны между собой становление нации и государства, действительно ли только социализм, как утверждали социал-демократы необходим для построения эффективного и демократического государства, или предварительное необходимое условие ‒ построение нации. В ноябре 1918 года он пишет письмо Петерису Стучке. «Ну теперь-то не прячься больше, открой свою любовь, чтобы народ мог восстать из могилы и – через социализм – жить. Свободная, т. е. социалистическая Латвия и новый, свободный социалистический мир, – такова была моя первая формула в поэзии, ее вы тоже не поняли» ^[5]. Показателен и разговор с Лениным, записанный Райнисом в Швейцарии в конце 1919 года в ходе спиритического сеанса.

«(Райнис) – Разве не могли бы вы построить господство пролетариата на национально-федеративных основах? (Ленин) – Нет, это не пойдет. (Райнис) – А вы не думали о том, что власть пролетариата не будет достаточно прочной, если она не имеет под собой органической опоры – нации? (Ленин) – Я... сомневался... (Райнис) – Не хотели бы вы обдумать и обсудить все это со мной?» ^[5].

Теперь, почему все-таки грехопадение и с чьей точки зрения такая оценка? Отчасти с позиции Добровенского, но главным образом с моей, но опять же не стоит забывать о кавычках. Вот фрагмент воспоминания Иванде Кайя о пяти месяцах правления в Латвии в 1919 году Стучки и большевиков. «Первый раз в жизни пишу дневник – и не осмеливаюсь сказать все, что думаю. Такого, как этот режим, еще не было. Интеллигенция под угрозой, каждого из нас, на ночь глядя, могут увезти куда угодно. Свободы слова нет; как только большевики переступили через порог – все умолкло. Латвия онемела. Какие бы до этого ни были власти, в известных, разумных пределах критика дозволялась, – но большевики не терпят и пол-слова критики в свой адрес. Все и вся застыло. Словно бы нас захватили монголы. Стучка и Данишевский уже уселись во главе правительства в Риге... <…> Жизнь в теперешних обстоятельствах опостылела. Да и ничего не стоит во время революции жизнь человеческая – головы летят, точно капустные кочаны. Мысль застывает... живем под ужаснейшим террором... Нельзя уже дневник писать. Нельзя говорить, нельзя думать. Красный ужас кругом... Красные сотнями уводят заложников в концлагерь под Смоленском. Берут и спекулянтов, и строительных подрядчиков (и архитектор Ванагс расстрелян) и всяческих «контрреволюционеров»; сажают женщин, а в последнее время и детей, чьи родители бежали... В Риге невиданный разор и голод. Ни у кого ничего нет... Они всякое несогласие рассматривали как преступление…Все хотели учитывать и распределять. Отбирать, учитывать и распределять. Куда бы они ни пришли, исчезало все: молоко, хлеб, мясо, одежда. Ты стоял, точно нагишом на ветру: тебе ничего, совершенно ничего не принадлежало. Ни дом, – они могли придти и сказать: собирайтесь, вы переезжаете на Заячий остров! Из вещей разрешается взять то-то и то-то. Это уже не твои, это их вещи. Ни жизнь, – то есть она была твоя, пока не понадобится им для чего-нибудь. Рабочие их тоже возненавидели за эти месяцы. Даже эти... железнодорожники – а уж до чего были радикалы! – от них отступились; крестьяне – все до единого! И в то же время я заметила одну странность. Террор, весь этот гнет приводит не только к повиновению. Людям мало уступить под давлением страха, им нужно найти для себя какое-то оправдание. И тогда они сами разжигают в себе... не знаю, как и назвать: ложный восторг, что ли? Посмотрели бы вы на праздник Первого мая. Голодные, все потерявшие люди... и они не просто изображали энтузиазм – они его испытывали! Это новое какое-то свойство психики, нигде не описанное, по крайней мере, я не читала. Масса людей точно под гипнозом. Славят тех, кто довел их до нищей и страшной жизни, кричат «Ура» своим притеснителям, убийцам своих близких!» ^[5].

Если учесть, что идеи социализма в Латвию принес Райнис (ну, пусть не он один), и во что это вылилось в 1919 году, а также позднее в процессе установления в Латвии советского строя, то разве не грехопадение, понимая последнее не только как сознательный поступок личности, но и объективные следствия, которые он за собой повлек?

Конечно, в книге Добровенского рассмотренный сюжет образует только одну, хотя и важную линию. Есть и другие, не менее важные. Прекрасная линия любви Райниса и Аспазии, одни их письма чего стоят. Но и печальная история завершения этой любви. Как пояснил Добровенский в своем интервью. «– На ваш взгляд, кто кого создавал: Райнис Аспазию или Аспазия Райниса? – Райнис без Аспазии не состоялся бы как поэт. Он, будучи чувствительным и нервным человеком, считал себя ничтожеством, поэтому замуровал все двери по дороге к поэзии, которая была его истинным призванием. Аспазия эти двери открыла. – Почему тогда на исходе жизни у Райниса была другая женщина? – Райнис Аспазию ценил как поэтессу. Но он никогда не жил бы притворяясь. Физическая любовь может длиться всю жизнь. Она может и пройти. Заставить себя любить в благодарность нельзя. Любовь или есть, или ее нет. Если бы поэт в любви притворялся, то он не был бы поэтом» ^[7] .

Есть в романе и линия истории Латвии, и где еще, спрашивается, такую честную историю можно найти? И такая важная линия, как становление Райниса в качестве личности, поэта и общественного деятеля. И линия формирования интеллигенции в Латвии. И другие линии. Но меня в данном случае интересует только одна, обозначенная выше. И вот почему. Я прочел роман Райниса относительно недавно. И как раз в этот период, последние несколько лет, я веду исследование такого феномена как европейская социальность (см. некоторые результаты ^[8-11]). В этом исследовании я вышел на темы и проблемы, которые, судя по роману, на материале жизни и творчества Райниса и латышской истории заинтересовали и Добровенского: как связаны между собой становление нации и государственности, различие двух вариантов государственности (капиталистического и социалистического) и двух вариантов социализма, вклад капитализма и социализма в формировании нового государства, роль личности и разных сообществ в рассматриваемых социальных процессах.

Я и сам размышлял над этими вопросами и познакомился с рядом классических исследований, например, работами Ф. Броделя, Э. Валлерстайна, Й. Шумпетера ^{[3; 4; 13]}. И вот какая картина из этих исследований (особенно Шумпетера) вырисовывается.

Сначала, как связаны между собой нация и государство. Как я понял, в Европе нации складывались одновременно с государством в период формирования новоевропейской культуры. Короли, чтобы вести войны и образ жизни, достойный священных особ, начали создавать новые институты (сбора налогов, промышленности, науки и другие), поддерживать одни сообщества, например, горожан и третье сословие, и блокировать активность других (аристократов, духовенства). При этом они вынуждены были вести переговоры с этими сообществами, способствуя их деградации или консолидации; т.е. начинает складываться общество и его «институции». Как я показываю в работе ^[11] на примере Франции, это были именно институции («королевский совет», «парламент», «генеральные штаты»), а не социальные институты, поскольку процедуры обсуждения и принятия решений еще были тесно связаны с людьми и сословиями. Эти институции по составу участвующих в них лиц были довольно многочисленными, включали в себя основные сословия и различных специалистов, в том числе представителей университетов. В кризисных ситуациях, которых в то время было немало, голос короля переставал играть решающее значение в принятии решений; король становился значимым, но все же лишь одним из участников обсуждения.

Стоит обратить внимание на еще три важных момента. Первый, становление государства и его институтов поддерживалось, с одной стороны, абсолютной королевской властью, с другой ‒ этому процессу способствовали сложившиеся социальные и территориальные отношения проживающего в городах и селах населения, с третьей стороны, на это же работали право и новые законы. Второй момент: несмотря на процессы секуляризации, роль христианства была еще очень сильна, и именно религиозное сознание выступало основанием как абсолютной власти королей и духовенства, так и сословной организации общества. Третий, как показывает в своих исследованиях Йозеф Шумпетер, большую роль в становлении новой социальности и ее функционировании играли сообщества, особенно, те, которые составляли власть и создавали национальный продукт (буржуа, предприниматели, интеллектуалы, крестьяне, рабочие).

Именно в таком социальном контексте складывается нация, государство и общество. Для нации конституирующими факторами выступали не только язык и территория, но и формирующиеся государство и общество, которые своими решениями, институтами и институциями создавали социальное поле, работающее на «сборку» нового социального коллектива. В свою очередь, для государство и общества в качестве подобной конституирующей силы выступала складывающаяся нация.

А что с Латвией, можно ли считать, что латышская нация сложилась к началу ХХ столетия и, если да, то почему так поздно? Добровенский показывает, что если первые два фактора (территориальное единство и язык) были налицо, причем литературный язык был создан усилиями таких интеллектуалов как Райнис и Аспазия, то другие ‒ государство, общество и интеллектуалы или вообще отсутствовали или только-только нарождались на свет. К тому же проблему усугубляло то обстоятельство, что немцы еще с 13 века рассматривали территорию Латвии как свою, а потом латышами управляли и немцы и русские (не удивительно, что последние стали считать Латвию частью России).

Правда, современная оценка колонизации двоякая: это и большое зло, и огромное благо. Например, Альфред Кох в статье «Еще один член цивилизованных народов» пишет следующее. «Теперь внимание! Цивилизованные латыши получили переведенную на латышский язык Библию только в 1694 году. И сделал этот перевод человек, которого звали просто — Эрнст Глюк. Чудная латышская фамилия, не правда ли! Ха-ха-ха! Параллельно для этих целей немцы изобрели для латышей письменность на основе немецкой грамматики. Это сделали люди, носящие следующие фамилии (чтобы потом не было вопросов): Регегаузен (1644) и Адольфи (1685). Окончательно латышскую письменность создал Г. Ф. Штендер в середине XVIII века. Дальше начинается вообще комедия. Первый учебник латышского языка вышел в Риге на русском языке в 1868 году! Таким образом, усилиями двух народов — в первую очередь немецкого и во вторую очередь русского — высококультурные латыши получили письменность… Не будем говорить о роли русских в латышской истории. Полемика на этот счет уже стала банальной и сводится к очередному перебору одних и тех же аргументов с обеих сторон. Но вот немцы... Какова их роль в Латвии? Что они сделали? Как латыши их отблагодарили? Немцы в Латвии сделали... Ну как бы это поделикатнее выразиться... Ну, в общем, все. Просто все. Построили города. Церкви. Университеты. Основали торговлю. Промышленность. Провели дороги. Канализацию. Электричество. Создали литературу. Как уже отмечалось выше — письменность. От немцев религия. Медицина. Образование. Армия. Ну, я не знаю, что еще существует на свете?»^[6]. Следующий вопрос, что такое капитализм и социализм. Классический капитализм складывается под влиянием нескольких социальных трансформаций. Прежде всего, кардинальной смены мироощущения (мировоззрения), с религиозного на «рационалистическое» (термин Шумпетера; Вадим Беляев называет этот тип мировоззрения «интеркультурным», поскольку он задает реальность, лежащую по ту сторону отдельных противостоящих друг другу религиозных традиций ^[2]). В новом мировоззрении основной, предельной реальностью выступает не Бог, а природа и личность. Если природа подчиняется каузальным отношениям (законам), то личность ‒ гибридный феномен, с одной стороны, как пишет И.Кант, личность предполагает свободу над природной необходимостью, но с другой ‒ личность, по Канту, подчиняется разуму, за которым угадывается естественное право и Бог. В новое мировоззрение вошел и социальный проект Френсиса Бэкона, в соответствии с которым человек должен овладеть природой, поскольку это условие его могущества и благосостояния. Вошли и проекты гуманистов, пытавшихся сравняться с богами (сравни с идеей будущего человека Райниса).

Вторая трансформация определила новое понимание трудовой деятельности человека: она задавалась, с одной стороны, законами природы, и с другой ‒ законами рынка и конкуренции. Первые определили развитие промышленности, опирающейся на инженерию и естествознание, вторые ‒ рыночных отношений.

Действие третьей трансформации, социально-политической, обусловило превращение институций государства и общества в полноценные институты, а также формирование политико-правового пространства, без которого функционирование современного государства и общества немыслимо.

Наконец, четвертая трансформация ‒ формирование либерально-демократических институтов и представлений (эгалитарности, свободы, прав личности и др.).

К числу социальных трансформаций, определивших черты капитализма, естественно, относятся и процессы деконструкции (подавления) сословных и других социальных отношений средневековой культуры.

Шумпетер, следуя здесь за Марксом, дает такое, по сути, экономическое определение капитализма. «В институциональной системе коммерческого общества мы ограничимся двумя элементами. Это частная собственность на средства производства и управление производством через систему частных контрактов (или частного менеджмента, частной инициативы). Как правило, такой тип общества не является чисто буржуазным…И в целом коммерческое общество не идентично капиталистическому.

Капитализм, как особый случай коммерческого общества, имеет дополнительный определяющий признак ‒ систему кредитования, с которой связаны многие характерные особенности современной экономической жизни, практику финансирования предпринимательства посредством банковских кредитов, т.е. созданных для этого денежных средств (банкнот или депозитов). Но поскольку коммерческое общество, альтернативное социализму, в реальной действительности предстает как определенная форма капитализма, не будет большой погрешности, если читатель предпочтет придерживаться традиционного противопоставления социализма капитализму.

Социалистическим обществом мы будем именовать институциональную систему, при которой контроль над средствами производства и самим производством находится в руках центральной власти или, иначе говоря, где принадлежность экономики к общественной сфере, а не частной сфере ‒ дело принципа» ^[13].

Но в других главах своей работы Шумпетер показывает, что сущность капитализма и социализма можно охарактеризовать только в рамках междисциплинарного дискурса; экономический подход здесь ‒ всего лишь один из способов рассмотрения этих сложных феноменов. Действительно, эти социальные образования не могут функционировать без институтов государства и общества. Функционирование и развитие капитализма и социализма предполагают доктрины и концепции социальной реальности. Предполагает различающуюся организацию производства и распределения. Различные рецепты выхода из кризисов.

Шумпетер старается показать, что социализм ‒ одна из возможностей, созданных развитием капитализма (так сказать, это плата за ряд ее принципов, например, таких как рационализация, свобода и права личности). «Идеология классического социализма, ‒ пишет он, ‒ отпрыск буржуазной идеологии. В частности, она полностью разделяет рационалистическую и утилитарную подоплеку последней, и многие идеи и идеалы, вошедшие в классическую доктрину демократии. Социалисты действительно не испытали трудностей, присвоив эту часть буржуазного наследия и заявив, что те элементы классической доктрины, которые социализм не смог воспринять, ‒ например, упор на защиту частной собственности, ‒ в действительности противоречат ее фундаментальным принципам» ^[13].

Со своей стороны, я бы указал на еще один момент: игнорирование действительности, которую социалисты, подобно Платону в «Государстве», считают возможным переделать, и наоборот, вера в возможности беспредельного преобразования как социальной реальности, так и человека. Правда, здесь речь идет только об одном варианте социализма, который я выше обозвал «большевистским». Другой вариант, который, например, исповедовал Райнис, не предполагал подобных насильственных действий, напротив, он основывался на вере в возможность разумного, гуманного и осмысленного поведения человека; но, как справедливо пишет Добровенский, «никто не видел подобного социализма, да и возможен ли он в принципе?».

Разводя два варианта социализма, Шумпетер фактически показывает, что за каждым из них стоят разные типы личностей и сообществ. Подобно тому, как, по Шумпетеру, для предпринимательства требуется особый склад и тип личности (например, склонность к риску и одновременно, расчету), для управления и власти ‒ другой тип, для буржуа ‒ третий, для интеллектуалов ‒ четвертый, так и социалистический тип личности (по своим установкам, способностям, ценностям) существенно отличается от капиталистического типа. Но не то же ли самое показывает в своем романе Добровенский? Райнис и Стучка, Аспазия и Дора ‒ не принадлежат ли они к противоположным социальным типам личности?

Одним из важных оснований для различения капитализма и социализма и разных типов социализма у Шумпетера выступает анализ условий и степени развития. Многие варианты социализма он считает отклонениями от нормального развития, в силу того, что еще не сложились необходимые для этого условия. Этот момент правильно отмечает во введении В.Автономов. «Что же касается "реального" социализма в советском исполнении, ‒ пишет он, ‒ то Шумпетер, естественно, считает его преждевременной и, следовательно, сильно искаженной формой социализма, которая, однако, в дальнейшем имеет возможность выправиться, а пока вполне успешно решает экономические задачи диктаторскими методами. Впрочем, как явствует из пятой части самому Шумпетеру ближе английский

лейбористский и скандинавский социал-демократический социализм как наименьшее неизбежное зло» ^[1]. Но и большую часть книги Добровенского можно истолковать как демонстрацию неразвитости латвийской культуры в сравнении с другими европейскими народами.

Другое дело, что считать развитостью и культурой. Райнис ‒ яркий пример и социального маргинала и глубоко культурного человека, и эгоиста и альтруиста, и трезвого критика социализма большевистского разлива и наивного гуманиста. В нем много чего было намешано, но получился настоящий гений. А Добровенский, а каждый из нас? Простых людей почти нет, и что собой представляет современный культурный человек, тем более талантливый художник, писатель, музыкант понять в настоящее время очень трудно. Романы-исследования Добровенского, посвященные воссозданию не только творческой биографии и жизни Райниса, но и Мусорского и Бородина, на мой взгляд, ‒ один из лучших ответов на этот вопрос.

Я уже хотел поставить точку, но вспомнил, что не рассмотрел еще один вопрос, волновавший и Добровенского и Шумпетера, а именно, судьбу социализма в плане будущего. Оба исследователя отрицают социализм большевистского типа как античеловеческий. Сомневается Добровенский и в отношении утопического социализма, который исповедовал Райнис. Позиция Шумпетера по отношению к демократическому социализму более оптимистическая: он считает, что, несмотря на недостатки социализма этого типа, он все же придет на смену капитализму. Точнее, утверждает Шумпетер, будущее за своего рода «гибридным социализмом», включившим в себя экономические достижения капитализма (как он пишет, социалисты уже сегодня вынуждены управлять капиталистическим хозяйством и экономикой, и в некоторых странах, Англия, Швеция, это получается неплохо).

Думаю, с таким социальным прогнозом Шумпетера с некоторыми оговорками можно согласиться, и вот почему. Во-первых, исчерпали себя и завершаются социальные проекты новоевропейской цивилизации (овладения природой, построение общества благосостояния, установление «вечного мира»), как в силу изменившихся условий и ситуации, так и выявленных негативных последствий реализации этих проектов. Во-вторых, вовсе не умерла мечта масс построить общество, где бы всем было хорошо. Эту мечту питало и христианство, и либералы с демократами, утверждающие, что каждый человек безотносительно к тому, что он делает и как трудится, имеет право на достойный уровень жизни. В-третьих, также и потому, что развитие современной науки, техники и промышленности, действительно, позволяет в ближайшем будущем осуществить эту мечту масс. Если раньше лозунг был «кто не работает, тот и не ест», то в настоящее время говорят, не хочешь работать, на здоровье, все равно социалистическое государство тебя обеспечит. И судя по все возрастающим объемам помощи беженцам, безработным, многочисленным категориям граждан, которые по закону должны получать пособия и другие льготы, это не просто слова, а реальная практика. В-четвертых, социалистическое перераспределение национального богатства от работающих к неработающим (полностью или частично) очень выгодно для тех, кто распределяет, поскольку они при распределении никогда не забывают себя.

Но разве, может спросить вдумчивый читатель, неясны недостатки такой социальной организации. Например, известно, что жизнь на пособия (например, в Палестине, так живут уже несколько поколений, и живут неплохо) развращает население. Известно, что социалистическое распределение плодит распределяющие организации и неравенство. Конечно, все это известно, но кому? Разумным и ответственным гражданам, но не массам, а власти, тоже это понимающие, предпочитают делать вид, что им это неизвестно. Мои культурологические исследования показывают, что каждая культура (Древних царств, Античная, Средних веков, Возрождения, Нового времени) устанавливалась под влиянием двух основных факторов ‒ достигнутого уровня и возможностей производства, включающего знания и технику, а также уровня и возможностей развития сознания человека. Например, человек средних веков вполне мог представить себе единого Бога в трех лицах, создавшего мир и человека, и пока он в это верил, культура, хотя и менялась, но все же сохраняла свои основные характеристики. Не должны ли мы предположить, что в настоящее время складывается новая культура ‒ «гибридного социализма», которая будет существовать до тех пор (явно не одно и не два столетия, а значительно дольше), пока не исчерпают себя гибридные формы социальности, не станут очевидными негативные последствия гибридного социализма, не появятся проекты нового общества и культуры?