Ancient Greeks about themselves. To the problem of genesis of the Greek philosophy

Matveichev Oleg Anatol'evich PhD in Philosophy professor of the Department of Philosophy at National Research University 'Higher School of Economics' 123007, Russia, g. Moscow, ul. Myasnitskaya, 20, kab. 355 OM777777@MAIL.RU Other publications by this author

Вопрос о том, является ли философия сугубо греческим явлением, либо же она родилась где-то в другом месте и была занесена на эллинскую землю вместе с другими ранее неизвестными грекам изобретениями, ставился еще ранними греческими философами. При этом приверженцы так называемой адоптивной гипотезы происхождения греческой философии заметно преобладали.

Греки осознавали свою культуру молодой, и по этой причине их взоры в поисках первооткрывателей наук и умений часто были устремлены за пределы Эллады, а тенденция искать автора и изобретателя буквально каждой идеи, вещи, ремесла была определяющей для греческой культуры ^{[8, 9]}. Так, Анаксимандр и Гекатей Милетский возводили историю греческой письменности к легендарному египетскому царю Данаю, Диодор Сицилийский – к финикиянину Кадму, Ксенофан считал создателями монеты лидийцев, а Ямвлих рассказывал об изобретении вавилонянами гармонической пропорции. Стоит отметить, что многостраничный, вероятно, наиболее полный из всех подобных, список того, кто именно что изобрел, приводится в «Строматах» Климента Александрийского, рассчитывавшего с его помощью доказать, что ни одна из наук не была изобретена греками.

Склонность искать истоки важнейших инвенций у восточных соседей ярко проявилась у Геродота, путешествовавшего по Египту и вынесшего оттуда убеждение, что именно египтяне, «древнейший народ на свете» ^{[5, с. 80]}, были зачинателями календарной астрономии, геометрии, учения о переселении душ, здорового образа жизни и многого другого. Особое внимание Геродот уделял религиозному вопросу, указывая, в частности, на египетское происхождение имен двенадцати главных греческих богов, а также на приоритет египтян в изобретении культовых сооружений и обрядов («египтяне … были первыми, кто стал воздвигать богам алтари, статуи и храмы и высекать изображения на камне»; «почти все имена эллинских богов происходят из Египта» ^{[5, с. 81, 96]} и т.п.)

Все эти факты великий галикарнассец установил, по его словам, из расспросов жрецов, что дало Эдуарду Целлеру основание усомниться в их корректности. По мысли немецкого ученого, попытки египтян «внушить грекам, что они (египтяне) суть родоначальники греческой религии» – не что иное, как сознательная пропаганда их культурного превосходства ^{[37, с. 31]}.

С целью обогатить свой ум «древней мудростью» совершали путешествие на Восток и другие греческие мыслители, считая поездки в Египет, Вавилонию, Персию необходимой составляющей своего образования. «Мудрейшие из эллинов: Солон, Фалес, Платон, Эвдокс и Пифагор и, как некоторые утверждают, Ликург … приезжали в Египет и общались с жрецами» – указывает Плутарх ^{[29, с. 11]}. Именно там философы древности якобы и почерпнули свои убеждения. В частности, по мнению Плутарха, египетское происхождение имеет идея о воде как первоначале сущего, высказываемая, помимо Фалеса, также и Гомером – по мысли Херонейца, это доказывает, что египетской мудрости приобщился и автор «Илиады».

О «философской экспедиции» Фалеса в Египет сообщают также Диоген Лаэртский, Прокл, Иосиф Флавий, Симпликий. А согласно Ямвлиху, Фалес не только посетил Египет, но и побудил к тому и Пифагора – «ибо у них он сам получил то, за что большинство людей считало его мудрым» ^{[40, с. 29]}.

Источники пифагорова учения традиция также находит исключительно на Востоке. По Исократу, «Пифагор из Самоса … прибывши в Египет и став их [египтян] учеником, первым ввел в Элладу философию вообще» ^{[16, с. 140]}. Пифагорова тяга к знаниям была настолько велика, что он даже подвергся обрезанию ради того, чтобы быть допущенным в египетские храмы и получить возможность изучать таинственную философию ^{[14, с. 114]}.

По уточнению Анатолия Александрийского – философа-перипатетика и учителя Ямвлиха, Пифагор перебрался в Египет, бежав от тирании Поликрата. Когда же Египет был захвачен персидским царем Камбисом, Пифагор «оказался в числе пленных и, угнанный в Вавилон, был посвящен в мистерии варваров» ^{[35, с. 318]}. Порфирий еще несколько расширяет круг учителей Самосца: «так называемые математические науки он усвоил от египтян, халдеев и финикиян (ибо геометрией издревле занимались египтяне, числами и подсчетами – финикияне, а наблюдением небес – халдеи), а от магов (т.е. персидских зороастрийцев – О.М.) услышал о почитании богов и о прочих жизненных правилах» ^{[30, с. 417]}. О том, что именно почерпнул Пифагор из зороастрийского учения, сообщает Ипполит Римский: «…говорят, что Пифагор приходил к Зарату халдеянину (т.е. Зороастру – О.М.), который изложил ему, что изначала две причины сущего – отец и мать, отец есть свет, а мать – тьма. … Мир по природе есть музыкальная гармония, почему и солнце совершает свой путь гармонически» ^{[11, с. 349]}. Об обучении Пифагора у Зороастра, а также у галлов и браминов, рассказывает и Александр Полигистор.

Восточные корни констатировались античными авторами у учений Ферекида Сиросского, Гекатея Милетского, Энопида Хиосского, Анаксагора и, конечно же, Платона, о котором – отдельная история.

Довольно много античных свидетельств касается восточного происхождения философии Демокрита. По Диогену Лаэртскому, образование Демокрит получил у «каких-то магов и халдеев, которых царь Ксеркс оставил наставниками у его отца, когда у него гостил» ^{[6, с. 343]}. Продолжил обучение он во время продолжительного путешествия на Восток, которое включало в себя поездку в Египет, где он выучился геометрии у жрецов, в Персию к халдеям, в Эфиопию и даже в Индию, где он воспринял учение гимнософистов. О восточном путешествии Демокрита повествуют Диодор Сицилийский, Суда, Ипполит, Элиан, Созомен, а также Климент Александрийский, приводящий слова самого Абдерита: «Из всех моих современников я объездил наибольшее количество стран, побывав у самых древних народов с целью изучения их преданий. Видел я весьма много климатических зон и стран, слушал речи весьма многих ученых людей. Никто со мной не может сравниться в искусстве геометрии и доказательств, даже египтяне, именуемые арпедонаптами. Я гостил у них в течение восьмидесяти лет» ^{[14, с. 115-116]}. Однако, считая срок в восемьдесят лет нереальным, Соломон Лурье исправляет его на восемь лет ^{[20, с. 192]}. Александр Маковельский, опираясь на Диодора, предлагает: «пять лет» ^{[22, с. 215]}.

С теорией заимствования связан культ выходцев из отдаленных земель, занесших в эллинский мир прежде неведомую мудрость. Наиболее известен из этой плеяды культурных героев Орфей, уроженец Фракии (относительно места рождения поэта сходится большинство авторов – от Еврипида, Эфора и Аполлония Родосского до Диодора Сицилийского, Страбона и Суды). Вместе с тем, именно фракийское происхождение Орфея давало основание иным сомневаться в его мудрости – древние де фракийцы мало того, что не знали грамоты, но и считали подобные знания позором.

Несмотря на то, что в исторической реальности Певца начали сомневаться уже в классический период (Аристотель категорически отрицал существование Орфея, влияние орфического учения на греческую культуру трудно переоценить. Прямо или опосредованно оно заложило основы греческой философии, оказав особо сильное влияние на Пифагора, Анаксимандра, Гераклита, Ксенофана, Парменида, Эмпедокла, и, что особенно важно, Платона («Федон», «Федр»), через которого был воспринят и разработан сначала неоплатонизмом, а через неоплатонизм – и христианством целый комплекс идей о теле и душе. Орфей почитался как родоначальник мистерий и первый оракул (последующие пошли уже от него).

Среди прочих пришлых учителей Греции следует выделить Абариса и Анахарсиса, которые «пользовались у греков большим уважением, так как они обнаруживали своеобразные черты скромности, простоты и справедливости своего народа» ^{[33, с. 276]}. Об Абарисе, которого традиция относила к гиперборейцам, помимо его умения летать на стреле и прорицать будущее, сегодня известно немногое, хотя его имя упоминается и у Пиндара, и у Геродота, и у Платона, и у Ямвлиха, что может говорить о его былой популярности. Собственно говоря, это единственный гипербореец, названный по имени в античных источниках.

Гораздо больше сведений сохранилось о скифе Анахарсисе – благодаря, в первую очередь, Эфору Кимскому, приложившему немало усилий для идеализации его образа, равно как и всего скифского народа, древность, а стало быть, мудрость которого подтверждена свидетельствами о нем самого Гомера. Подчеркивая выдающуюся культуртрегерскую роль Анахарсиса, Эфор приписывал ему изобретение якоря, гончарного круга и кузнечных мехов. Как знатного изобретателя характеризует скифа и Платон. Античные авторы изображают Анахарсиса другом и собеседником Солона, учителем Пифагора, включают его в число Семи мудрецов, наделяя тем самым статусом одного из родоначальников философии. Общее отношение греков к странствующему мыслителю доносят «Письма Аполлония Тианского»: «Скиф Анахарсис был мудрецом – и если он скиф, и потому что скиф» ^{[32, с. 126]}.

Надо отметить, что негреческим происхождением нередко наделяли и представителей эллинского мира – очевидно, с тем, чтобы подчеркнуть их укорененность в более древней традиции. Так, Фалес, по мнению, например, Геродота, был финикийцем, Алкман, согласно Суде, – лидийцем, а Пифагор, по ряду свидетельств, – сирийцем или же уроженцем Тира. Климент Александрийский заявляет даже, что не были греками по происхождению и учились не у греков большинство из древнейших эллинских мудрецов и философов, и даже Гомер – и тот, вероятно, был египтянином.

Гипотеза заимствования мудрости доминировала в эллинской науке многие столетия. Даже самые ярые ненавистники «варваров», с глубоким презрением отзывающиеся об их моральных качествах и интеллектуальных возможностях, констатировали их первенство во многих областях гуманитарного и технического знания. «Следовало бы считать, что варвары не только переняли многие открытия, но и научили им других», – скрепя сердце признал неистовый Исократ ^{[12, с. 267]}.

Однако свои зарубежные заимствования эллины не считали банальным импортом – они творчески переосмысливали благоприобретенные идеи и уже в новом качестве «прописывали» их в своем мире. Автор «Послезакония» (вероятнее всего, все-таки, Филипп Опунтский, а не Платон), повествуя о появлении астрономии в Египте и Сирии, где «никогда не бывает облачности и влажности», высказывает уверенность, что греки, вывезшие эти знания с их родины, позаботятся о них «прекраснее и по существу справедливее», потому что «эллины доводят до совершенства все то, что они получают от варваров» ^{[28, с. 453-454]}.

Вопрос о происхождении философии поднимался и в греческой патристике, находивших истоки эллинской мудрости в древних библейских текстах. Эта тенденция восходит к эллинистическим иудейским апологетам Аристобулу и Филону Александрийскому. Придворный философ Птолемея VI Филометора Аристобул, в частности, заявлял в своих сочинениях о существовании еще до времен македонского владычества над Азией древнейшего греческого перевода Священного Писания, из которого якобы и почерпнули свои идеи Пифагор и Платон. Факт преемственности греческой философии по отношению к ветхозаветной мудрости доказывал и Филон, утверждая, в частности, в своей работе «О вечности мира» что Моисей древнее Гомера и Платона, а значит, и иудейская традиция древнее эллинской.

Эту мысль развивает, уже с позиций христианской апологетики, Климент Александрийский: «Откуда у тебя, о Платон, эти проблески знания истины? Откуда взялся этот щедрый предвещающий благочестие источник слов? “От более мудрых, – говорит, – нежели греки, варварских племен”. Знаю твоих учителей, даже если ты и захочешь их скрыть: геометрии ты учишься у египтян, астрономии – у вавилонян, целительные заклинания ты заимствуешь у фракийцев. Многому тебя научили и ассирийцы. Истинные законы и представления о Боге получены тобой от самих евреев» ^{[15, с. 103]}.

Свои рассуждения Климент подкрепляет ссылками не только на еврейских теологов, но и на своего современника пифагорейца Нумения, автора знаменитой формулы: «Что такое Платон, как не Моисей, говорящий на аттическом наречии?» ^{[14, с. 153]}.

Важным здесь представляется, что, указывая на заимствования из Пятикнижия, Климент склонен полагать, что действия греков служат благому делу, ведь «даже если эллинская философия и не содержит истины во всем ее величии и слишком слаба, чтобы в полной мере исполнить заповеди Господа, тем не менее, она подготавливает путь, ведущий к истине и к усвоению учения подлинно царственного, ибо она до известной степени исправляет и улучшает нравы и готовит к принятию истины того, кто верит в Провидение» ^{[14, с. 153]}.

Оправдывает греческий «плагиат» и Юстин Мученик. В своей «Первой апологии» он утверждает: «Платон, говоря, что “вина в человеке избирающем, а Бог не виновен”, заимствовал это от пророка Моисея. Ибо Моисей древнее всех греческих писателей. Да и во всем, что философы и поэты говорили о бессмертии души, о наказаниях по смерти, о созерцании небесного и о подобных предметах, пользовались они от пророков, – через них могли они понять и излагать это. Поэтому у всех, кажется, есть семена истины: но они не точно выразумели их, – в чем обличаются тем, что они сами себе противоречат» ^{[39, с. 74-75]}.

Как мы видим, теория внешнего заимствования мудрости была чрезвычайно влиятельной и даже доминирующей в греческом мире на протяжении семи столетий – как минимум со времен Геродота до эпохи эллинской патристики. Причем, в своем большинстве греки отнюдь не стеснялись факта подобных заимствований, но напротив, считали их благом для своей культуры, и даже для всего человеческого рода, на что указывали и иудейские, и некоторые христианские апологеты.

Вместе с тем, имела место и негативная версия теории заимствования, согласно которой практика внешних интеллектуальных приобретений объявлялась порочной и даже пагубной для самого существа истины.

С этой точки зрения критикует, например, Пифагора Гераклит, что следует из известного фрагмента Эфесца, приведенного Лаэрцием: Πυθαγόρης Μνησάρχου ἱστορίην ἤσκησεν ἀνθρώπων μάλιστα πάντων καὶ ἐκλεξάμενος ταύτας τὰς συγγραφὰς ἐποιήσατο ἑαυτοῦ σοφίην πολυμαθίην, κακοτεχνίην («Пифагор, Мнесархов сын, больше всех людей на свете занимался учеными разысканиями и, выбрав эти сочинения, выдал за свою собственную мудрость многознание и мошенничество» ^{[16, с. 152]}).

Реконструируя гераклитовский оригинал, филолог Андрей Лебедев предложил исправить ἐκλεξάμενος ταύτας τὰς συγγραφὰς на ἐπιλεξάμενος Τααύτου τὰς συγγραφάς (Τααύτου – редкая форма имени египетского бога Тота (Тевта)), что уточняло атрибуцию текстов, изученных Самосцем: «…прочитав сочинения Таавта») ^{[16, с. 289]}. Данная конъектура позволяет обнаружить неожиданный аспект знаменитого фрагмента Эфесца – получается, Гераклит обвиняет Пифагора не просто в абстрактных заимствованиях, но в плагиате именно египетской мудрости (в греческих источниках Тот ассоциируется с ученостью широкого профиля, он почитается как изобретатель чисел, счета, геометрии, астрономии, письма, а также игры в шашки и в кости ^{[27, с. 186]}). Если конъектура Лебедева правомерна, то, таким образом, в приведенном фрагменте Гераклита мы имеем древнейшее на сегодняшний день историческое свидетельство восточных влияний на греческую философию.

Не вполне одобрительно относился к практике заимствований Флавий Филострат, в частности, считающий несамостоятельным мнение Протагора о невозможности судить о существовании богов (известная фраза, переданная Лаэрцием: «О богах я не могу знать, есть ли они, нет ли их, потому что слишком многое препятствует такому знанию, – и вопрос темен, и людская жизнь коротка» ^{[6, с. 348]}). «Мне кажется, – говорит Филострат, – что высказывание о неизвестности того, существуют боги или не существуют, Протагор украл у персидской школы. Маги придают божественное значение совершаемому ими в тайне, но, действуя открыто, устраняют понятие божественного, не желая приписывать свою силу ему» ^{[36, с. 171]}.

На обвинительный тон срывается время от времени и Климент Александрийский, называя эллинских философов «ворами и разбойниками», преподносившими как свое изобретение интеллектуальное достояние не только еврейских пророков, но и всех прочих варваров. Так, Демокрит, по его выражению, «присвоил (ἰδίους) этические учения вавилонян» ^{[14, с. 115]}.

Не стеснялся в выражениях и ученик Юстина Мученика Татиан, также трактовавший усвоение древневосточных истин в греческой философии как воровство, влекущее за собой их искажение или, как минимум, ложное понимание. «Высчитав», что Моисей жил еще за четыреста лет до Троянской войны, Татиан приходит к заключению, что именно по этой причине «ему должно верить более, нежели эллинам, которые, не признавая того, заимствовали у него учения; ибо многие из их софистов, по своему любопытству познакомившись с писаниями Моисея и подобных ему философов, старались переделать их учение, во-первых, для того, чтобы думали, что они говорят что-нибудь свое, во-вторых, для того, чтобы то, чего они не понимали, прикрыть вымышленной словесной оболочкою, придавая истине вид басни» ^{[34, с. 43-44]}.

Ориген, впрочем, был склонен объяснять отсутствие у греческих мыслителей ссылок на иудейских пророков как «действительных» авторов тех или иных идей не тщеславием и злонамеренностью, но лишь боязнью общественного мнения. Так, Платон, поведавший в своем «Пире» о рае Божьем, по Оригену, выбрал иносказательную форму повествования «из опасения оскорбить греков», у которых иудеи были «не на хорошем счету» ^{[24, с. 721]}.

И все же версия заимствования была не единственной – существовали и другие концепции происхождения эллинской мудрости. Многие греческие ученые и мыслители искали источники философии в недрах собственной культуры, придерживаясь так называемой автохтонной гипотезы. Относился к ним, в частности, Эпикур, утверждавший, что «только среди эллинов возникла и процветает философия».

Пеструю картину суждений о происхождении философии, бытовавших в эллинском мире, доносит до нас Диоген Лаэртский. По замечанию Чанышева, «во времена Диогена Лаэрция (II-III вв. н.э.), т.е. спустя более чем полтысячелетие после Аристотеля, в условиях Римской империи, объединившей латинский мир с греческим, а латино-греческий мир с ближневосточным, в условиях наступления религии и мифологии Востока на античную культуру, вопрос о месте возникновения философии был, по-видимому, животрепещущим» ^{[38, с. 14]}.

Лаэрций отмечает стремление ряда мыслителей связать начало философии с Востоком: «Занятия философией, как некоторые полагают, начались впервые у варваров: а именно у персов были их маги, у вавилонян и ассириян – халдеи, у индийцев – гимнософисты, у кельтов и галлов – так называемые друиды и семнофеи; … финикийцем был Ох, фракийцем – Замолксис, ливийцем – Атлант. Египтяне уверяют, что начинателем философии, хранимой жрецами и пророками, был Гефест, сын Нила» ^{[6, с. 55]}. При этом у каждого из народов философия имела свой вид. Например, гимнософисты и друиды умели изъясняться загадочными изречениями о богах, добре и мужестве; халдеи предсказывали по звездам; а персидские маги, первым из которых был Зороастр, рассуждали о сущности и происхождении божеств, считая богами огонь, землю и воду.

Довольно подробно доксограф рассказывает о египтянах, ссылаясь на труды Манефона, Гекатея и Аристагора. По их сообщениям, именно в Египте были изобретены геометрия, астрономия и арифметика; из страны Осириса и Исиды пошли учения о метемпсихозе, шарообразности Земли и бренности мира, знания о природе лунных затмений и происхождении дождя, а также забота о справедливости ^{[6, с. 57-58]}.

Но насколько оригинальны эти воззрения? Читая далее книгу Диогена, можно заметить, что похожие учения он находит и у греков. «Все подобного рода “варварские” учения в той или иной мере типичны и для многих греческих философов, – отмечает Алексей Лосев. – И если судить по этим сообщениям Диогена Лаэрция, то получается, что греки вовсе не имели никакого приоритета в изобретении философии» ^{[17, с. 11]}.

Однако сам Диоген считает большой ошибкой стремление «приписывать варварам открытия эллинов», подкрепляя свою позицию таким аргументом: «ведь не только философы, но и весь род людей берет начало от эллинов. В самом деле, достаточно припомнить, что именно среди афинян родился Мусей, а среди фиванцев – Лин» ^{[6, с. 55]}.

Именно Мусея и Лина Лаэрций почитает как основателей философии и предшественников мыслителей более позднего времени. Так, Мусей, «учивший, что все на свете рождается из Единого и разрешается в Едином» ^{[6, с. 55]}, явно был предтечей философов Милетской школы. А Лин, повествовавший, что «было время, когда все в мире явилося вместе», упредил учение великого клазоменца: «Отсюда и взял Анаксагор свое учение, что все в мире возникло совокупно, и лишь потом явился Ум и внес в это порядок» ^{[6, с. 56]}.

Не желая видеть среди родоначальников философии варваров, Лаэрций отказывается называть философом Орфея – «человека, который бесстыдно приписывает богам все людские страсти, в том числе такие мерзкие дела, которые редкому человеку и на язык придут» ^{[6, с. 56]}.

Необходимо отметить, что Диоген, видимо, сознательно «забывает», что не Орфей занимался этим, но Гомер и Гесиод, о чем и слова Ксенофана:

Всем Гесиод и Гомер бессмертных богов наделили,

Что у людей укор вызывает и порицание:

Кражей, блудом, взаимным обманом их наделили. ^{[31, с. 276]}.

Напротив, в орфических поэмах боги предстают еще как некие природные стихии, как персонифицированные отвлеченные понятия – Хронос, Эфир, Хаос и др.

Любопытную теорию происхождения философии, до некоторой степени примиряющую адоптивную и автохтонную гипотезы, предложил Аристотель. По его мысли, философия не возникает раз и навсегда в одном месте и в одно время – напротив, «каждое искусство и каждое учение изобретались неоднократно и в меру возможности и снова погибали» ^{[1, с. 315]}. В поисках подтверждения этой идеи Стагирит обращается к истории философских учений, результатом этих изысканий стал диалог «О философии», написанный в период между отъездом из Академии и созданием Ликея ^{[18, с. 22]}. Философию Аристотель возводит к персидским магам, считая их древнее египтян и уж тем более греков, ведь Зороастр жил за шесть тысяч лет до рождения Платона. Круг персоналий, обозреваемых Аристотелем, широк – от того же Зороастра и Орфея до дельфийских прорицателей, Семи мудрецов и вплоть до Платона. В учениях всех этих мыслителей Философ склонен видеть вечное возвращение одних и тех же истин. Например, максима «Познай самого себя», по Аристотелю, впервые высказана не Хилоном и не Фалесом, но, гораздо раньше, – некоей дельфийской пифией, и лишь потом она была повторена Мудрецами и, в конце концов, Сократом. Заметим, что, согласно Аристотелю, извечная мудрость содержится не только в философских доктринах, но и в пословицах – ученый называл их «реликтами древней философии» ^{[41, с. 80]} и даже, по свидетельству Лаэрция, составил их сборник.

Тему возникновения и развития философии Аристотель продолжает в «Метафизике», впервые рисуя этот процесс в исторической перспективе, от Фалеса и Анаксимандра к его собственной философской системе, которую Стагирит, очевидно, представлял, как завершение некоего движения мысли к нахождению первопричин сущего. «В философии система Аристотеля рассматривалась им самим и его учениками как завершение всей предшествующей традиции от Фалеса до Платона, в известном смысле как завершение философии как таковой. Не случайно “физическая” доксография заканчивалась на Платоне: физика Аристотеля была для Феофраста уже не δόξα, a ἐπιστήμη» ^{[8, с. 180]}.

Примечательно, что «главный рационалист античности» видит духовные истоки философии не только в развивающейся науке, но и в мифологии (так, теогония Гесиода является, по мнению Аристотеля, попыткой поиска среди существующего некой причины, «которая приводит в движение вещи и соединяет их» ^{[1, с. 73-74]}; в качестве предтеч греческой философии он рассматривает и первых «физиков»-ионийцев – и древних поэтов («теологов») Гомера и Ферекида. Здесь же Аристотель вновь обращается к теме периодического возрождения древних истин, констатируя, например, «реинкарнацию» учения персидских магов о первоначале в теориях Эмпедокла и Анаксагора ^{[1, с. 361]}.

Итак, по Аристотелю, одни и те же учения могут возникать и у эллинов, и у варваров. Но какая же сила производит их на свет? На этот вопрос Стагирит пытается ответить еще в диалоге «О философии», считая сосредоточенную готовность к философскому созерцанию сродни религиозному настроению. К религиозному же чувствованию, по Аристотелю, приводят два начала: ощущение пророческой силы души (например, во сне) и наблюдение небесных явлений.

Как мы видим, в своей ранней работе Аристотель проводит мысль, не вполне свойственную его зрелому творчеству. Уже в «Метафизике» он будет искать обстоятельства, побуждающие к философствованию (т.е. поиску первопричин сущего), в рациональной плоскости. И эпитет «божественная» по отношению к философии теперь применяется Аристотелем не в буквальном смысле, но, скорее, в аксиологическом: «все другие науки более необходимы, нежели она, но лучше – нет ни одной» ^{[1, с. 70]}, и потому именно ею «скорее всего мог бы обладать бог» ^{[1, с. 69-70]}.

По замечанию Лосева, «это не что иное, как религиозное сознание учеников Платона, облеченное Аристотелем в более четкую форму и опирающееся на признание каких-то недоступных научному познанию сил. … Веру как субъективное ощущение человеческой души и как результат созерцания объективного бытия вечного звездного неба уже после Аристотеля обосновали философы-стоики. А почти через две тысячи лет эту же мысль выскажет знаменитый немецкий философ XVIII века Иммануил Кант» ^{[19, с. 223]}.

Версия божественного происхождения философии, к которой склонялся ранний Аристотель, разделялась и более древними мыслителями античности, в частности, Пифагором и Гераклитом, с чем связано даже само появление слова «философия». Так, Пифагор трактовал мудрость как нечто присущее лишь богам, людям же истинная мудрость не доступна, их удел – лишь любовь к мудрости («мудрецом, по его словам, может быть только бог, а не человек», – передает Гераклид Понтийский ^{[6, с. 58]}; «возражая против бывших до него так называемых семерых мудрецов, он говорил, что никто не является мудрым, будучи человеком, и зачастую по причине бессилия природы не способен достичь всего, но того, кто стремится к образу жизни мудреца, вполне можно назвать “любомудрым” (философом)» ^{[7, с. 91]}).

Как передачу божественной мудрости представляет свое учение Гераклит. Именно в этом ключе интерпретируется, в частности, его знаменитый фрагмент, приведенный Ипполитом в «Опровержении всех ересей»: οὐκ ἐμοῦ, ἀλλὰ τοῦ <δε τοῦ> λόγου ἀκούσαντας ὁμολογεῖν σοφόν ἐστιν ἓν πάντα εἰδέναι. В переводе Андрея Лебедева эта фраза звучит так: «Внемля не моему, но этому логосу, должно согласиться: мудрость в том, чтобы знать все как одно» ^{[16, с. 146]}. Предлагая выслушать не его слово, но сам Логос, Гераклит дает понять, что его учение – не «отсебятина», не частное мнение, но – откровение. «Это как нельзя лучше соответствует гераклитовскому притязанию на свою исключительность и божественное знание, – отмечает Лебедев. – Гераклит ничего не сочиняет от себя, он просто транслирует космический логос» ^{[16, с. 256]}.

С настоянием Гераклита на сакральной природе его учения связан и его знаменитый стиль, снискавший философу прозвание «Темный». В исторической традиции трудный гераклитов слог было принято объяснять презрительным отношением Эфесца к современникам – мол, да поймут его лишь немногие избранные. Более убедительной представляется другая версия – что Гераклит старался не столько скрыть свои мысли от недостойных умов, сколько облечь их в подобающую их глубине и происхождению форму. «Его стиль есть стиль басилевса (царя-жреца), – указывает Александр Маковельский. – Тон его – пророческий, вдохновенный: он подражает изречениям оракула. Пафос, с которым говорит Гераклит, коренится в его убеждении, что та мудрость, которую он возвещает, исходит от самого Логоса, сверх того, торжественность и таинственная многозначительность его изречений имеет свой источник и в его сознании, что эта вселенская мудрость впервые высказывается им ^{[23, с. 231]}.

Ту же мысль мы находим и у Уильяма Гатри, также отмечающим профетический характер слова Гераклита: «Он считал себя обладателем абсолютной истины. … Он говорил, как обуянный духом, и это не будет метафорой, если мы назовем его стиль оракульским» ^{[42, с. 413-414]}.

Подчеркивая неотмирный источник своей философии, Гераклит противополагает ее профанным учениям своих предшественников и современников: «Многознайство уму не научает, иначе оно научило бы и Гесиода с Пифагором, и Ксенофана с Гекатеем» ^{[6, с. 333]}. Их «мудрость» – лишь сумма сведений, вычитанных либо же где-то услышанных.

Так или иначе, ученость Пифагора для Гераклита была ненастоящей – книжной, от расхожего слова, но не от Логоса, являющегося истинным источником философии. Впрочем, по Гераклиту, подлинная мудрость вообще мало кому доступна, хотя «все люди сталкиваются лицу к лицу с Логосом», и научиться ей практически невозможно.

Подобный интеллектуальный аристократизм был чужд софистам – «учителям Греции», как называл их Гегель ^{[3, с. 9]}. Софисты не только признавали принципиальную возможность обучения философии, но и активно им занимались, впервые начав взимать за это деньги. Именно с софистов берет начало феномен профессиональной философии. Характерна надпись на могиле Трасимаха, приведенная Афинеем: «Имя – Трасимах. Отчество – Халкедон. Профессия – мудрость» ^{[21, с. 19]}.

Важнейшим элементом образования софисты почитали обучение красноречию – умению влиять словом на ход событий. Именно в слове, в языке видят они источник мудрости, по сути, провозглашая первичность языка по отношению к реальности ^[13]. Постулируя возникновение философиииз человеческих отношений, опредмеченных в языке, софисты уделяли огромное внимание лингвистическим проблемам, ища ответы на предельные вопросы в истолковании тех или иных слов и языковых форм, «возвращении правильных имен».

Свойственный Гераклиту духовный аристократизм реставрирует уже Платон, активно возражая против обмирщения Мудрости в учениях софистов. По Платону, истинные знания не могут быть сообщены в процессе обучения – в лучшем случае учитель может лишь помочь неофиту с помощью майевтических приемов припомнить имплицитно содержащиеся в душе знания о трансцендентном мире идей. Сопутствующее этому удивление и является, по Платону, исходным пунктом философствования: «как раз философу свойственно испытывать такое изумление. Оно и есть начало философии, и тот, кто назвал Ириду дочерью Тавманта, видно, знал толк в родословных» ^{[26, с. 208]}. Это удивление (в отличие от аристотелевского) имеет характер религиозного чувства. Да и что такое есть, по Платону, философия, как не дар, награда, величайшее благо, полученное смертным родом от богов? И кто есть Бог, как не совершенный философ? Стоит отметить, «Совершенным софистом» называет бога Платон в диалоге «Кратил» ^{[25, с. 638]}.

Боговдохновенность философии станет одной из центральных идей таких представителей греческой патристики, как Юстин Мученик и Климент Александрийский. Оправдывая, в отличие от Тертуллиана и других фидеистически настроенных латинских отцов Церкви, философию и обосновывая ее включение в христианское мироучение, они считают ее результатом предварительного откровения, полученного язычниками непосредственно от Бога.

«Все необходимое и важное для жизни нам дано самим Богом, а философия – это нечто преимущественно для эллинов, как некий завет, данный специально им, служащий ступенькой, ведущей к философии Христа, – пишет Климент. – Как и в варварской философии, в эллинской были посеяны плевелы господином плевел» ^{[14, с. 3, 41]}.

Представляя греческих философов как реципиентов божественного откровения, Климент, таким образом, уподобляет их пророкам: «Бог – управитель обоих заветов – дал эллинам их философию, посредством которой они прославляют Его могущество. … Пожелав спасти иудеев, Бог дал им пророков, и точно так же, чтобы спасти самых лучших из эллинов, Он выделил из остальной толпы и возвысил местных пророков, говорящих на их языке, чтобы они могли воспринять божественное благодеяние» ^{[14, с. 30]}.

Прямо противоположное мнение имели те представители греческой патристики, что отличались своим резко критическим отношением к языческой философии. Так, по мысли Гермия Апологета, философия греков имела не божественное, но, напротив, дьявольское происхождение: «премудрость эта получила начало от падения ангелов, и от сего-то философы, излагая свой учения, не согласны между собою ни в словах, ни в мыслях» ^{[4, с. 196]}.

Не иначе как по наущению дьявола действовал, по мнению Иоанна Златоуста, Платон, призывавший к полигамии, общности детей и участию женщин в государственных делах. И уж вовсе «неистовствовал диавол» в душах тех философов, что приписывали разумность и наличие души животным ^{[10, с. 70-71]}.

В средние века вопрос происхождения и становления философии до известной степени потерял актуальность. Победа христианской идеологии означала ниспровержение плюрализма греческой философии, представляющейся как разноголосый хор, совокупность бесплодных, ни к чему не приведших исканий, которые упразднены ясным, внутренне цельным и законченным Откровением. Редкие авторы, обращавшиеся с тех пор к истории античной философии, представляли ее как хаотическое собрание исторических анекдотов (Уолтер Бёрли), развивали сказочные сюжеты о происхождении философии от Адама и Авеля (Георг Горн), констатируя уход эпохи философии в прошлое с возникновением христианства (Томас Стэнли). Древнегреческая философия не воспринималась как самостоятельный феномен и, следовательно, вопрос об ее истоках и генезисе просто не мог быть поставлен.

Подобные тенденции доминировали вплоть до эпохи Просвещения с ее пробуждающимся чувством истории, когда проблемы генезиса философии были поставлены уже на новой основе. А в XIX в. на эту тему начались жаркие дискуссии, остроту которым придавало понимание, что вопрос о происхождении философии есть вопрос об истоках самой европейской цивилизации, а стало быть, об ее дальнейших исторических судьбах. Задача реконструкции системы представлений древних греков – «народа философов», как характеризовал их Гёльдерлин, – о происхождении и возникновении философии и сегодня не теряет своей актуальности, поскольку открывает возможность ответа на вопрос о том, как формировалась не только сама эллинская культура, но и вся западная метафизика, то есть, все западное мышление, в основе которого лежит греческая философия.