Peculiarities of the Russian anarchic discourse in post-Soviet era

Martynov Mikhail PhD in Philosophy Scientific Research of Research and Development Department, Chuvash State Art museum 428003, Russia, respublika Chuvashskaya, g. Cheboksary, ul. Kalinina, 60, kab. 311A viveg@rambler.ru

Опираясь на методологические установки французской школы анализа дискурса (П. Серио, М. Пешё и др.), для которой значимым является связь дискурса с идеологией и общая ориентированность на анализ политических текстов ^{[1, с. 23]}, под анархическим дискурсом мы будем понимать такую языковую активность анархистов, специфика которой обусловлена установками и ценностями анархического мировоззрения. При этом анархический дискурс не является каким-то особым, недоступным для непосвященных, языком анархического общения; это не сленг и не арго. Анархический дискурс существует прежде всего на уровне анархистских текстов, в особенной грамматической и лексической организации которых проявляется специфическая анархистская ментальность. Согласно Ю. С. Степанову, «дискурс существует прежде всего и главным образом в текстах, но таких, за которыми встает особая грамматика, особый лексикон, особые правила словоупотребления и синтаксиса, особая семантика, — в конечном счете — особый мир. В мире всякого дискурса действуют свои правила синонимичных замен, свои правила истинности, свой этикет. Это — “возможный (альтернативный) мир” в полном смысле этого логико-философского термина. Каждый дискурс — это один из “возможных миров”» ^{[2, с. 44]}.

Русский анархический дискурс начал формироваться в XIX веке и на протяжении своей истории от М. А. Бакунина и П. А. Кропоткина до наших дней он не оставался неизменным, обогащаясь новыми идеями и способами их языковой репрезентации. В Советском Союзе существовал запрет на деятельность анархистских организаций. Большевики видели в анархистах враждебную политическую силу, и в период 1920–1930-х гг. анархистское движение в России было ими почти полностью уничтожено. Особенности русского анархического дискурса этого периода рассматривает, например, Мишель Конфино. Исследователь, в частности, обращает внимание на то, что антииерархическая установка анархистского мировоззрения обусловила отсутствие в текстах анархистов строгого намерения иерархизировать семантику. В частности, это проявлялось в более богатом лексическом составе анархистских текстов, в отсутствии строгих клишированных оппозиций при обозначении социальных классов и др. ^[3].

Возрождение русского анархизма началось только в конце 1980-х гг. на фоне слабеющего советского государства. Например, в это время были основаны такие анархистские объединения, как Анархо-Синдикалистская Свободная Ассоциация (1988), Конфедерация Анархо-Синдикалистов (1989) и др. К 1991 году на европейской части России существовало уже более сорока различных анархистских сообществ ^{[4, с. 68, 69]}. В целом для русских/советских анархистов этого времени власть прочно ассоциировалась с советской властью, и борьба с властью означала, по сути, борьбу с властью страны Советов. По этой причине мировоззренческие принципы советских анархистов строились не только с оглядкой на классический анархизм М. А. Бакунина или П. А. Кропоткина. В противостоянии с советской системой вырабатывались также и новые установки. Например, если классический анархизм в основном отрицательно относился к идее собственности, которая еще П.-Ж. Прудоном была объявлена кражей, то советские анархисты, напротив, выступали в ее защиту, критикуя, таким образом, советский коллективизм. Известный анархист Петр Рауш, один из организаторов в конце 1980-х гг. анархистского движения в Санкт-Петербурге, пишет: «В условиях 1988 года частная собственность в СССР де-юре была запрещена — и вполне понятна логика анархистов, выступавших (вопреки Кропоткину и строго в соответствии со Штирнером) в ее защиту. <...> Таким образом, первая открытая анархическая группа, образованная в Питере в сентябре 1988 года, фактически заняла <...> нетрадиционно-правую для советских анархистов позицию» ^[5].

Итак, поскольку своим главным врагом на тот момент многие анархисты считали советскую власть, то черты анархического дискурса были во многом определены этой антисоветской настроенностью. В этой работе мы проанализируем некоторые из этих черт и покажем, как они связаны с критикой советского идеологического языка и его принципов.

Согласно исследованиям Патрика Серио, одной из важнейших особенностей советского политического дискурса является «номинализация», то есть замена личных форм глагола абстрактными существительными, оканчивающимися на -ание, -ение, -ация и т. п. Этот вывод П. Серио делает на основе анализа двух значимых текстов советской эпохи: Отчетного доклада Н. С. Хрущева на XXII съезде Коммунистической Партии Советского Союза (17 октября 1961 г.), и доклада Л.И. Брежнева на XXIII съезде КПСС (29 марта 1966). Номинализация нейтрализует глагольные признаки, например, лицо, число время, наклонение и др., и ведет к «двусмысленностям и неопределенностям» дискурса ^{[6, с. 346]}. Как резюмирует Ю. С. Степанов, анализируя концепцию П. Серио, итогом номинализаций «является исчезновение субъекта, агенса того, о чем говорится. Все процессы приобретают безличный облик <...>. А после того как субъект устранен, возможны дальнейшие, уже чисто идеологические манипуляции с поименованными сущностями» ^{[2, с. 40]}.

О смещении советского идеологического языка в сторону все большей анонимности говорит также и Алексей Юрчак, объясняя это явление в контексте представлений Славоя Жижека о функционировании идеологического.

Для построения своей концепции Жижек использует понятийный аппарат психоанализа Жака Лакана («господствующее означающее», «плавающее означающее», «point de capiton» и др.) и описывает воспроизводство идеологического как процесс остановки свободного взаимодействия «плавающих означающих» в «точках пристежки» или «точках пристегивания» («point de capiton»). До этого момента «плавающие означающие» не имеют жесткой определенности, их идентичность «“открыта” и предопределяется их сочленением в цепочки с другими элементами» ^{[7, с. 93]}. Жижек пишет, что «point de capiton — это точка, в которой субъект “пришит” к означающему, и одновременно это такая точка, в которой индивид интерпеллируется как субъект обращенным к нему призывом тех или иных господствующих означающих (“коммунизм”, “бог», “свобода”, “Америка”). Одним словом, это точка субъективации означающей цепочки» ^{[7, с. 107]}. Жижек приводит ряд примеров: «Экологическое движение, к примеру: сочленение его идеологии с другими идеологическими элементами не определено заранее. Существуют движения “зеленых”, ориентированные на государство (полагающие, что только вмешательство сильной государственной власти может спасти нас от катастрофы); “зеленый” может быть и социалистом (и считать капиталистическую систему причиной безжалостной эксплуатации природы); существует консервативное крыло экологического движения (проповедующее возвращение человека к своим “корням”) и т. д. Феминизм может быть и социалистическим, и аполитичным… Даже расизм бывает и элитарным, и популистским… Тотализация этого свободного течения идеологических элементов осуществляется “пристегиванием” — останавливающим, фиксирующим это течение, то есть превращающим его в часть упорядоченной системы значений» ^{[7, с. 93]}.

С точки зрения Алексея Юрчака, в основе функционирования советского политического дискурса находилось господствующее означающее «Ленин–партия–коммунизм», которое удерживало различные идеологические элементы в границах единого символического поля: «Любой советский руководитель, включая даже Сталина, мог получить легитимность только путем установления прямой связи между собой и Лениным — либо как его соратник, либо как продолжатель его дела, либо как верный марксист-ленинист» ^{[8, с. 157]}.

После смерти Сталина исчезла внешняя оценивающая фигура, — позволявшая сверять различные идеологические высказывания с внешним каноном объективной истины (марксизма-ленинизма). Ее исчезновение обернулось невозможностью коррекции смысла идеологических высказываний и текстов. По этой причине стало важнее воспроизводить их точную форму, «не разбираясь особенно в том, какой смысл они передавали» ^{[8, с. 110]}. С этого времени любой говорящий «занимал позицию ретранслятора уже существующего идеологического высказывания, а не производителя нового» ^{[8, с. 111]}. Высказывания советского идеологического языка, ориентированного на воспроизводство совершенных идеологических образцов, становились все более нормализованными. При этом А. Юрчак подчеркивает, что это был не просто процесс нормализации, но процесс «гипернормализации», в котором голос автора становился все менее заметен. Под термином «гипернормализация» Юрчак понимает «процесс, в результате которого в языке не просто возникает большое количество стандартных фраз и оборотов, но и происходит постепенное усложнение этих стандартных фраз и оборотов. <…> Стандартные лексические сочетания и грамматические обороты этого языка собирались во все более длинные и неуклюжие конструкции, в которых одни и те же мысли могли повторяться множество раз разными способами. Предложения становились длиннее, количество глаголов в них сокращалось, количество существительных возрастало» ^{[8, с. 116]}. Язык, который подобно советскому использует большое количество клише и стереотипов, в науке определяется понятием «деревянный язык» ^[10].

К началу XXI века в анархическом дискурсе обозначилась противоположная тенденция, — в отдельных анархистских текстах важным является не только содержание сообщения, но также и то, кто это сообщение высказывает. Показательным в этом отношении являются материалы ежегодной анархистской научной конференции «Прямухинские чтения», основу которых, начиная с 2001 года, традиционно составляет «стенограмма заседаний, воспроизведенная по диктофонной записи». При этом указывается и ответственный за диктофонную запись и автор расшифровок ^{[11, с. 5]}. Такая форма позволяет воспроизводить не только чистый текст доклада, но также ответы авторов на вопросы слушателей и детальное содержание дискуссий. Материалы конференции отражают особенности разговорного стиля речи, например, спонтанность, эмоциональную окрашенность отдельных высказываний, что формирует образ реально действующего/говорящего субъекта. Например, в тексте доклада известного историка и социального философа А. В. Шубина можно наблюдать акцентирование звука «р» в отдельных, значимых для него, словах, отчего восприятие текста связывается с субъектом высказывания и с конкретным моментом речи. «Андрея увлекала яркость, радикальность, р-р-революционность, которые бьют ключом в “Государственности и анархии”». «Анархист <…> может быть мыслителем, глубоко размышляющим над формами постгосударственного общественного устройства, или р-р-радикалом, ищущим самоутверждения в “крутизне” своего облика и поведения». ^{[9, с. 112, 117]}.

Ориентированность на субъект также просматривается и в стенографических ремарках (смех, аплодисменты, шум и др.), с помощью которых составители материалов конференции отмечают реакцию слушателей на речь докладчиков и дискуссии.

Другой особенностью советского идеологического языка является моносемичность (однозначность). Алексей Юрчак обращает внимание на то, что термины советского политического словаря имели только «один, уникальный, не зависящий от контекста смысл» ^{[8, с. 118]}. В частности, он рассматривает словарные статьи из «Краткого словаря политических, экономических и технических терминов», который был издан в 1962 году тиражом 150 тысяч экземпляров. Каждый термин этого издания имел строгое однозначное определение, которое не должно было меняться с течением времени.

Моносемичность советского политического языка была связана, во-первых, с завершенным и однозначным образом светлого коммунистического будущего, а во-вторых, сама советская действительность была неизменной и лишенной противоречий (логических, классовых и др.) и ее можно было полностью описать однозначным языком.

В анархизме, напротив, образ будущего не имеет завершенности, он представляет собой горизонт открытых конкурирующих между собой социальных возможностей. Во-первых, каждое направление в анархизме (анархо-индивидуализм, коллективистский анархизм, коммунистический анархизм, анархо-синдикализм и др.) вырабатывало собственное представление об анархическом идеале и способах его достижения. Во-вторых, многие анархисты вообще отказывались обсуждать устройство будущего анархического общества. Этот отказ они объясняли тем, что такие подробности не могут быть получены заранее, например, в результате инсайта или акта божественного откровения, но должны быть выработаны самим человеком в процессе его конкретной практической деятельности. Подробно об этом пишет, например, Л.Н. Толстой: «Если бы жизнь отдельного человека при переходе от одного возраста к другому была бы вполне известна ему, ему незачем бы было жить. То же и с жизнью человечества: если бы у него была программа той жизни, которая ожидает его при вступлении в новый возраст его, то это было бы самым верным признаком того, что оно не живет, не движется, а толчется на месте. Условия нового строя жизни не могут быть известны нам, потому что они должны быть выработаны нами же. Только в том и жизнь, чтобы познавать неизвестное и сообразовать с этим новым познанием свою деятельность» ^{[12, с. 208]}.

Отказ от точного прогнозирования будущего социального порядка можно встретить и у других анархистов. Например, аргентинская ФОРА (Federación Obrera Regional Argentina, FORA — Аргентинская региональная рабочая федерация), критикуя детерминистическое линеарное представление истории в марксизме и прогрессистский индустриализм, отказывалась от проектирования общества будущего. Она объясняла это «посягательством на революционную стихию и импровизацию самих масс. Социализм — вопрос не технической и организационной подготовки, а распространения чувства свободы, равенства и солидарности» ^{[13, с. 89]}.

Незавершенность анархистского будущего и анархического идеала в языке проявляется в различных формах семантической многозначности и язык анархизма в целом можно определить как полисемичный. Термины этого языка далеки от однозначности, они двусмысленны, то есть их смысл способен меняться в зависимости от коммуникационного контекста и предполагать различные означаемые.

Например, многозначным является название панк-группы из Выборга «Последние танки в Париже», в котором угадывается, прежде всего, название фильма Б. Бертолуччи «Последнее танго в Париже». При этом танки, заменившие танго Бертолуччи, — это не только военная техника, но и название жанра японской поэзии (танка), употребленное во множественном числе. «Последние танки в Париже» имеют и сокращенное название — ПТВП, которое имеет несколько различных вариантов расшифровки. Как объясняет основатель группы Алексей Никонов, «“ПТВП” может переводиться по-разному — например, “ПроТиВоПоказан”. Это не принципиально» ^[14].

Сходным образом расшифровывается аббревиатура близкой к анархизму творческой группы «ПГ». В зависимости от контекста «ПГ» может означать «Преступную группу», «Противотанковую гранату», «Поп-графику», «Пожарный гидрант» и др. При этом важно отметить, что среди этих вариантов нельзя выделить какой-то основной. Все они отсылают не к одной самотождественной сущности, а каждый раз к новому самостоятельному явлению.

Феномен семантической множественности наблюдается и в истории анархистской аббревиатуры АССА, которая не имеет однозначной расшифровки. В истории анархического движения Ленинграда–Санкт-Петербурга существовали две различных анархистских организации с одним и тем же названием АССА. Первая АССА возникла в сентябре 1988 года и расшифровывалась как «Анархо-Синдикалистская Свободная Ассоциация». Вторая АССА появилась весной 1990 года и уже имела другую расшифровку: «Ассоциация Секций Свободных Анархистов». Эта организация действовала недолго — только до конца 1990 года ^[5].

Кроме этого аббревиатура АССА является прецедентным именем, оно отсылает к названию широко известного фильма Сергея Соловьева «АССА», премьера которого состоялась в апреле 1988 года, то есть всего на несколько месяцев раньше образования одноименной анархистской организации. В создании фильма приняли участие ключевые фигуры русского рока того времени (Виктор Цой, Борис Гребенщиков и др.). Фильм имел большой успех в среде неформальных протестных молодежных объединений и в этой связи отмеченное совпадение вряд ли было случайным.

К этому следует добавить, что анархистский выбор этой аббревиатуры возможно был связан с интуитивным угадыванием в названии фильма Сергея Соловьева образа анархистского символа «А в круге». Слово АССА состоит из удвоенных букв А и С, последняя из которых может быть прочитана как недорисованный (разомкнутый) круг. Кроме этого в имени АССА также угадывается и образ аббревиатуры СССР, трансформация которой (схватывание удвоенной буквы С анархистской буквой А) прочитывается как символическое анархистское уничтожение советской государственности. Для анархистов конца 1980-х гг. именно советская власть и советская идеология, как мы отмечали, были главными целями отрицания.

Таким образом, имя АССА в восприятии анархистов одновременно отсылает и к анархистской организации, причем сразу к двум различным, и к широкой сфере контркультурных молодежных движений, ценности которых смог выразить фильм «АССА», а также к образу анархистского символа «А в круге».

Имя анархистских организаций часто вообще не выполняет никакой объединительной функции и является пустым именем, которое существует как бы отдельно от его означаемых. Такие имена, функционирующие как родовые понятия, одновременно и объединяют соответствующие анархистские явления и оставляют их свободными от этого объединения. Например, имя анархистского сайта «Черный блог» хотя и претендует на роль означающего некоторого коллектива Blackblocg, но не является родовым для публикующихся на его страницах радикальных протестных групп, осуществляющих акции насильственного характера (порча имущества, поджог и взрывы машин и т. п.) по отношению к различным государственным структурам, прежде всего, правоохранительным органам, а также политическим партиям, бизнесу и др. В анонимном интервью журналистам «Радио Свобода» модератор сайта «Черный блог» рассказал о том, что у коллектива Blackblocg «нет единой организации, имеющей региональные отделения во всех городах и ведущей согласованную деятельность. Скорее, наоборот, есть множество автономных партизанских групп: как в Москве, так и в других городах, которые ничего не знают друг о друге. Blackblocg же служит не как объединяющий сайт, но как единая площадка для публикации информации об акциях прямого действия» ^[15].

Любопытно также, что и само имя blackblocg является неоднозначным — его окончание одновременно отсылает и собственно к блогу как явлению интернета (blog), то есть к самому «Черному блогу», а также и блоку (bloc), заставляющему вспомнить другую анархическую организацию — «Черный блок» (Black bloc) ^[16].

Существуют также и другие способы отстранения анархистов от советского идеологического языка. Определенными маркерами этой отстраненности служат появляющиеся в анархистских текстах буквы русского алфавита, исключенные из его состава после орфографической реформы 1917–1918-х гг. Хотя теоретические положения этой реформы разрабатывались еще до Октябрьской Революции, — ее обсуждение велось в стенах Императорской Академии наук с 1904 года (группой ученых во главе с А.А. Шахматовым), тем не менее ее практическая реализация была осуществлена советской властью. Элементы дореформенной орфографии воплощают в себе образ досоветского — то есть несоветского — письменного языка. Например, часто анархисты используют дореформенные буквы i (и десятеричное), а также твердый знак (ъ) на конце слов. Они встречаются в различных текстах и производят общее впечатление несоветскости. Например, в названиях анархистских изданий:

«Новый Светъ. Газета Анархистов Питера» (первый номер вышел в августе 1989 года).

«Казанский Анархистъ». Газета «Альянса казанских анархистов» (первый номер вышел осенью 1990 года).

В названиях статей анархистов:

Илья Малякин «ПРОТЕСТЪ» («Газета саратовских анархистов». 1990. № 6).

Группа анархистов-максималистов (ГрАнМа) «Д Е К Р Е Т Ъ об упразднении “Царя в голове”» («Воля». Первая половина октября 2000. № 13).

К. Еленин «Итоги социального форума (теперь и въ Россiи)» («Тротиловый Эквивалент — TNT». 2005. № 5).

Ряд примеров можно продолжить, но сказанного достаточно, чтобы утверждать, что формирование отдельных особенностей русского анархического дискурса в конце XX столетия было тесно связано с критикой советских ценностей и советского идеологического языка. Характеристики русского анархического дискурса выстраивались как имеющие принципиально несоветский характер. Параметрам советского политического дискурса — терминологической моносемичности (однозначности) и обезличенности (элиминация субъекта высказывания), анархический дискурс противопоставил полисемичность и реально действующего/говорящего субъекта. Поскольку эти характеристики связаны с реакцией на советское, то есть предполагают конкретную историческую реальность, то они не могут быть поняты как универсальные сущности и распространяются прежде всего на анархистские тексты конца XX — начала XXI вв. По всей видимости, дальнейшее функционирование этих характеристик так или иначе будет связано с отношением к советскому наследию как со стороны государственных структур, так и среднего обывателя, а также с тем, какую роль это отношение будет играть в политической жизни современной России.