Soviet as imperial: an attempt of problematization

Образ СССР как «последней империи» сегодня прочно вошел в академический и общественный дискурс, постколониальные исследования давно воспринимают постсоветское пространство как законную сферу своих научных интересов ^[1], и даже те авторы, которые делают акцент на уникальности советского опыта в решении «национального вопроса», все равно не могут, как правило, обойтись без соответствующего вокабуляра ^[2].

Интересно, однако, вспомнить, что западной советологии долгое время удавалось описывать советскую действительность, не прибегая к понятию «империя» – до распада СССР большинство исследователей характеризовало Советский Союз как просто «многонациональное государство» и сравнивало его куда чаще не с колониальными империями, а с другими полиэтническими странами Восточного блока вроде Югославии или Чехословакии. Имперская репутация пришла к Советскому Союзу уже после его гибели. На этот парадоксальный факт обращали внимание такие авторы как А. Мотыль ^[3], Р. Суни ^[4], Р. Стрэйер ^[5], М. Бейссингер ^[6] и В. Тишков ^[7]. Последний полагал, что здесь перед нами типичный пример «постфактической рационализации», когда эксперты и аналитики задним числом пытаются обосновать закономерность какого-либо события – в данном случае объяснить распад Советского Союза его имперской сущностью, ведь в современном мире национальных государств любая империя априори воспринимается как анахронизм.

Мне кажется, что в словах Тишкова есть большая доля правды, и в этой статье я хотел бы высказать ряд соображений, заставляющих если не усомниться в теоретической полезности употребления концепта «империя» применительно к Советскому Союзу, то, по крайней мере, увидеть здесь некоторую проблему, над которой стоит поразмышлять. Сразу хотел бы оговориться, что высказанные ниже замечания не означают отрицания репрессивного, а порой и просто бесчеловечного характера коммунистической системы, в т.ч. в отношении целых этнических групп. Автор вовсе не ставит перед собой цель реанимировать советский лакированный миф о «дружбе народов». Единственно возможной задачей текста, претендующего на статус научного, может быть не идеализация (или наоборот – демонизация) советского строя, а только лишь его лучшее понимание. А последнему как раз зачастую мешает некритическое использование имперской парадигмы.

Для удобства мои соображения по заявленному вопросу будут сведены к нескольким ключевым тезисам, каждый из которых я попытаюсь более или менее подробно обосновать.

Первый тезис состоит в том, что наложение имперской рамки на советскую историю априори делает акцент на таких феноменах как отчужденность, сопротивление, неприятие и пр., тем самым редуцируя советское к какой-то одной его стороне.

Разговор об империи сегодня – это, прежде всего, разговор об идентичности. Все больше исследователей сходятся на том, что империю крайне сложно описать и определить через некий набор объективных признаков. Империя (как и ее оппозиция в виде национального государства) – это вопрос восприятия. Об имперской ситуации можно говорить тогда, когда власть, которой люди вынуждены подчиняться, рассматривается ими как чужая, инородная, когда управляющие и управляемые ощущают между собой некоторую культурную дистанцию ^[8]. Этническая мобилизация в республиках времен перестройки и последовавший затем распад страны вроде бы показали, что в глазах значительной части населения окраин власть Москвы воспринималась именно так – соответственно, как только несущие конструкции имперского здания зашатались, народы СССР реализовали свои давние чаяния и разошлись по национальным квартирам.

Однако мне такой ход мысли, видящий подтверждение имперской природы СССР в подъеме националистических движений в 1988-91 гг. ^[9], кажется чересчур прямолинейным. Он не учитывает тот факт, что в разных обстоятельствах та или иная идентичность может неожиданно актуализироваться или наоборот резко терять свою значимость. Кризис экономической и политической системы в период перестройки, всеобщее разочарование в коммунистической идеологии и рост оппозиционных настроений в обществе действительно существенно ослабили советскую идентичность, одновременно усилив альтернативные (прежде всего, этно-национальные) ориентации и лояльности людей. В это время жители большинства республик вдруг осознали, что они живут в империи, что именно их республика «кормит» остальную страну, а получение независимости поможет решить все их проблемы ^[10]. К слову, эти настроения затронули не только национальные республики, но и РСФСР – достаточно вспомнить популярный в свое время манифест А.И. Солженицына, в котором известный писатель призывал русских осознать, что «нет у нас сил на Империю! – и не надо, и свались она с наших плеч» ^[11]. Тем не менее, эту ситуацию нельзя экстраполировать на всю предшествующую эпоху.

В концепт «советской империи» плохо вписывается то, что в послевоенный период советский народ как «воображаемое сообщество», с которым соотносило себя достаточно большое количество людей в стране, был вполне реальным фактом. Идеологическая шелуха партийного лозунга о формировании в СССР «новой исторической общности» под названием «советский народ», объединенного «общей целью – строительством коммунизма», не должна мешать нам видеть, что советская идентичность не была исключительно пропагандистским мифом. В ее основе лежали конкретные символы, значимые для многих людей (среди них – успехи СССР в космосе, достижения советского спорта и, конечно, победа в Великой Отечественной войне), а также общие социокультурные практики, начиная от празднования Нового года или 8 марта и заканчивая просмотром культовых советских фильмов, цитаты из которых знала наизусть вся страна. Не случайно интервью с уроженцами Средней Азии и Кавказа, которые жили в Москве и Ленинграде показывают, что они искренне считали себя «советскими» и полагали, что приезжают в «свою» столицу ^[12]. Важно при этом оговориться, что жителям Прибалтики или Западной Украины, которые хорошо помнили обстоятельства своего вхождения в состав СССР по пакту Молотова – Риббентропа, было гораздо труднее (если вообще возможно) принять советскую идентичность, но, тем не менее, я полагаю, что мы можем говорить о существовании в Советском Союзе своеобразного варианта политической нации, сформированной поверх этнических границ. Ее основой были русский язык и культура – по переписи 1979 г. более 80% советских граждан свободно владели русским языком ^[13], который играл роль lingua franca, особенно в городах, постепенно превратившихся в территорию устойчивого национально-русского двуязычия или даже доминирования исключительно русского языка.

Кстати сказать, господствующее положение русского языка в СССР часто рассматривается как одно из проявлений колониального угнетения национальных окраин, но в этом факте можно увидеть и естественное стремление любого государства индустриальной эпохи создать эффективно работающую коммуникативную среду, в которой граждане понимают язык бюрократии, а призванные в армию солдаты – команды своих офицеров, т.е. ту самую тенденцию, описанную Э. Геллнером применительно как раз к национальному государству ^[14].

Историк А. Мотыль как-то сравнил модель управления империями с колесом без обода – взаимодействие между разными территориями строится там исключительно через имперское ядро, а отдельные части периферии друг с другом практически не контактируют, а потому не имеют общей идентичности ^[15]. В Советском Союзе очень многое не соответствовало этой схеме – от экономической политики, в рамках которой все республики связывала между собой сеть производственных цепочек и маршруты миграционных потоков в направлении великих «строек социализма», а распределение средств в союзном бюджете осуществлялось по принципу солидарности – от более развитых к менее развитым регионам (в 1989 г. все среднеазиатские республики оставляли себе 100% собираемых на их территории налогов, и плюс к этому получали дополнительные субсидии ^[16]), до официальной пропаганды (школьные методички предписывали педагогам объяснять ученикам, что «наша Родина – это все ее республики... Ее надо любить всю» ^[17], а гражданам всех возрастов постоянно напоминали об «общей победе советских народов в войне» и «общей цели – строительстве коммунизма» ^[18]).

Второй тезис состоит в том, что приверженность концепту «советской империи» порой мешает увидеть принципиальную разницу между СССР и дореволюционной Россией (а также другими имперскими государствами). Многие авторы от Николая Бердяева ^[19] до Ричарда Пайпса ^[20] действительно считали Советский Союз очередной реинкарнацией исторической России, также было сделано немало попыток провести прямые параллели между практиками контроля и доминирования, которыми пользовалась советская элита, и аналогичными практиками колониальных империй ^[21]. В отдельных случаях такие сравнения, разумеется, уместны, однако, по большому счету, опыт советской национальной политики оказался поистине уникальным, и его можно с очень большой натяжкой редуцировать к колониализму.

К настоящему времени существует большой массив литературы ^[22], в которой исследован парадоксальный факт: пришедшие к власти под лозунгами интернационализма и мировой революции большевики, затеяли вскоре грандиозный проект по нациестроительству, который включал в себя разделение страны на множество этно-территориальных единиц (от союзных и автономных республик до национальных колхозов и сельсоветов), формирование национальной интеллигенции и управленческих кадров, создание национальных театров, академий наук и газет, организацию массовых кампаний по ликвидации неграмотности на родном языке (для чего в ряде случаев приходилось сначала создавать алфавиты и сами литературные языки ^[23]), введение системы национальных квот при приеме на работу и в учебные заведения и т.д. Эти меры в чем-то опередили более поздние практики западного мультикультурализма и «положительной дискриминации», а в чем-то остались и вовсе единственными в своем роде.

Интересно, что помимо вполне прагматических резонов (оседлать волну национализма, поднявшуюся в ходе революции и Гражданской войны) к превращению СССР в «инкубатор наций» (по выражению Р. Суни) большевиков побуждали также соображения о необходимости залечить старые раны, нанесенные народам бывшей Российской империи «великорусским шовинизмом», а кроме того убежденность, что развитие национальных культур есть самая эффективная форма борьбы с политической, экономической и культурной отсталостью ^[24]. Этот модернизационный посыл советской власти, обращенный к собственной периферии, можно считать еще одним важным отличием от ситуации классического колониализма, логика которого состояла, в первую очередь, в эксплуатации провинций в интересах метрополии. Это не значит, что деятельность советской власти на национальных окраинах сводилась исключительно к строительству заводов, открытию школ и прочим прогрессивным нововведениям – например, в период коллективизации Казахстан потерял до половины (!) своего населения (часть этих людей умерла от голода, кто-то просто покинул республику, откочевав в Китай, Монголию и другие места). Но я говорю в данном случае скорее о различиях идеологических, а также о разнице в целеполагании – трудно себе представить, чтобы какая-то колониальная империя всерьез поставила задачу эмансипации туземных женщин или создания литературных языков для всех племен, проживающих в ее африканских владениях.

Возвращаясь к практике того, что можно условно назвать «советским мультикультурализмом», замечу, что его основные элементы просуществовали до самого конца режима. Хотя с середины 1930-х гг., в связи с отказом большевиков от идеи мировой революции и подготовкой к большой войне, власть начинает возрождать русский патриотизм, русские постепенно выдвигаются на роль «первого среди равных» в семье советских народов ^[25], а русский язык становится обязательным для изучения во всех школах страны, все же публичный дискурс, основанный на признании культурной и этнической неоднородности населения, также как и соответствующая политика, не были радикально пересмотрены.

Не пострадал «советский мультикультурализм» и от провозглашения в 1961 г. идеологемы о «едином советском народе» – во всех официальных речах СССР по-прежнему определялся как «многонациональное государство», а национальные различия трактовались как базовые и неустранимые, по крайней мере, до «полной победы коммунизма» в мировом масштабе ^[26]. Как следствие, государство продолжало выделять значительные ресурсы на развитие национальных культур – в 1960-70-е гг. американские советологи писали о «впечатляющем» количестве языков обучения в СССР (их было 59) ^[27], в то время книги и брошюры издавались на 90 языках народов Советского Союза ^[28], а в московских театрах регулярно ставились пьесы молдавских, киргизских, эстонских, грузинских писателей и драматургов, призванные на деле подкрепить тезис о благожелательном отношении советской власти к культурному многообразию страны. Конечно, надо иметь в виду, что любое произведение при этом могли запретить как «недостаточно советское», а обвинения в «буржуазном национализме» в свое время стоили жизни и свободы многим представителям местной интеллигенции, но это, на мой взгляд, говорит больше об общей репрессивности режима, нежели о его враждебности в отношении национальных культур. Также сохранялись и важные символические элементы политики «коренизации» вроде назначения представителя «титульной» национальности первым секретарем республиканской компартии, главой республиканского Союза писателей, Академии наук, ректором ведущего республиканского вуза и т.д. ^[29] Стоит признать, что вся эта практика институционализации этничности и спонсирования национальных культур плохо соотносится с тем, что мы привыкли думать об империях и колониализме.

Третий тезис. Маркировка СССР в качестве империи делает акцент на оппозиции союзного центра и периферии, на противоречиях между Москвой и национальными республиками, между русскими и представителями остальных этнических групп, тогда как в реальности картина была гораздо более сложной.

Было бы странным отрицать, что в Советском Союзе существовала тенденция к ассимилирующему давлению русского на другие языки, как и проблема доминирования русских на высших постах в КГБ, армии, а также на уровне партийного руководства, которая могла создавать в национальных республиках ощущение колониальной ситуации. Но важно помнить, что лингвистические, национальные и прочие противоречия в СССР не исчерпывались дихотомией русские/нерусские или Москва/окраины. Советская национальная политика, дававшая несомненные преимущества и льготы представителям «титульной» национальности, в то же самое время не выработала надежных механизмов защиты меньшинств. Это открывало определенные возможности для дискриминации последних.

Скажем, абхазы в Грузинской ССР были вынуждены постоянно сопротивляться попыткам грузинизации. Особенно активно эти процессы происходили при Сталине, когда абхазы были объявлены народом грузинской культуры, их письменность принудительно перевели на грузинский алфавит, были закрыты абхазоязычные школы. Похожие проблемы существовали в той же Грузии у мегрелов, осетин и сванов, в Азербайджане – у талышей и лезгинов, в Таджикистане – у памирских народов, в Киргизии – у узбеков (в 1986 г. руководство Киргизской ССР подверглось критике за то, что при приеме в республиканскую партийную организацию явные предпочтения отдавались этническим киргизам в ущерб представителям других национальностей и, прежде всего, узбекам ^[30]). Поэтому многие этнические меньшинства за пределами РСФСР были настроены весьма русофильски, видя в Москве ту силу, которая может защитить их национальную самобытность. Логично, что в период перестройки в Молдавии и Грузии представители нетитульного населения организованно выступили не против союзного центра, а против лозунгов сецессионизма, исходивших от республиканских властей – жители Приднестровья и Гагаузии, Южной Осетии и Абхазии опасались, что получение независимости оставит их один на один с молдавским и грузинским этно-национализмом соответственно.

Можно привести и такой пример: в исторической памяти таджикского общества «субъектом колониальных отношений выступает скорее Ташкент, а не Москва» ^[31]. Это связано с убежденностью в том, что тюркские элиты поводили в советское время целенаправленную политику по ассимиляции таджикского населения и вытеснению его из традиционных культурных и исторических центров (в частности, таджики считают своими города Бухару и Самарканд, которые в 1920-е гг. стали частью Узбекской ССР) ^[32]. Русские же в массовом восприятии таджиков – это скорее те, благодаря которым таджикская государственность и культура все-таки смогла сохраниться ^[33].

Получается, что для части этнических групп ситуация имперского доминирования гораздо рельефнее обнаруживала себя в их взаимоотношениях с республиканскими, а не с московскими властями. Или же, как в случае Таджикистана, главным «угнетателем» виделась соседняя республика.

Тезис четвертый. Постколониальный дискурс, построенный на виктимизации советского прошлого, предлагает нам рассматривать Среднюю Азию, Кавказ и прочие национальные регионы исключительно как «жертвы коммунистического эксперимента», затеянного какими-то внешними силами. Такое видение ситуации крайне одностороннее и ошибочное.

По-моему, обозначенная точка зрения, лишающая субъектности представителей киргизского, казахского, азербайджанского, украинского и других обществ, рассматривающая их участие в советском проекте только в качестве пассивной стороны, не менее оскорбительна для них, чем шовинистические рассуждения некоторых людей в России о том, что «мы им все построили», «мы принесли им цивилизацию», «они должны быть нам благодарны» и т.д. Проблема обоих подходов – в непонимании того, что советская модернизация с ее светлыми и темными сторонами была совместным делом центра и окраин.

Как уже отмечалось, многие жители периферии рассматривали советскость как часть своей идентичности, они делали партийную и профессиональную карьеру, вместе с русскими строили коммунизм, участвовали в репрессиях и сами сидели в лагерях. Более того, многие меры большевиков в той же Средней Азии (раскрепощение женщин, борьба с религией, развитие образования, национального самосознания и пр.), рассматривались частью местной прогрессивно настроенной интеллигенции как важнейшая задача еще до 1917 г. – речь идет о т.н. джадидах, которые увидели в Октябрьской революции возможность для модернизации региона и приветствовали приход советской власти ^[34]. К этому стоит добавить, что представители национальных элит, как политических, так и интеллектуальных, были в то же самое время успешными советскими функционерами, которые не просто выполняли команды из Москвы, но и сами принимали важнейшие решения. Конечно, отношения между Москвой и республиками были неравноправными, но, по крайней мере, с брежневской эпохи союзный центр управлял республиками сообща с местными элитами, согласовывая с ними многие свои решения, стараясь учитывать интересы местных кланов и других элитных групп ^[35].

Поэтому советская власть не была (или далеко не всегда была) безраздельным господством какого-то одного центра, который навязывал свою волю остальным, который только принуждал и доминировал. Приведу в этой связи мнение Р. Дженрбековой из Алма-Аты, в котором, как мне кажется, очень точно схвачен этот момент: «советскую власть, – говорит она – довольно сложно рассматривать как каким-то образом внешнюю по отношению к нам… Критика СССР должна бы стать для нас самокритикой, имеющей прямое отношение к нашей современности… Коренные жители республик строили не только "коммунизм", но и собственную идентичность "строителя коммунизма", вкладывая в это строительство свои творческие, интеллектуальные, эмоциональные ресурсы» ^[36].

Подводя общие итоги, хотелось бы подчеркнуть, что автор не стремился доказать, будто советский опыт вообще не стоит обсуждать в категориях империи и колониализма. Разумеется, в каких-то случаях это может быть уместно – например, когда мы рассматриваем фактический захват большевиками Закавказья в 1920-21 гг. вопреки лозунгу о «праве наций на самоопределение» или превращение Узбекистана в сырьевую базу для советской легкой промышленности (внедрение хлопковой монокультуры в республике). Имперским по своей сути был институт вторых секретарей в национальных республиках, на должность которых обычно назначались русские. В дискурсе большевиков, обращенных к «отсталым трудящимся Востока» (Г. Зиновьев), при желании можно усмотреть прямые параллели с рассуждениями европейцев о своей цивилизаторской миссии в колониях. Подобные примеры можно продолжать и дальше. Поэтому данную статью не стоит трактовать как участие в дискуссии о том, был ли или нет «на самом деле» СССР империей. Признаюсь, что сама по себе такая постановка вопроса кажется мне тупиковой – «"помыслить как империю" можно любое общество, точно так же как в номинальной "империи" можно обнаружить черты – или целые эпохи – национального» ^[37].

Действительно, для какого-нибудь шотландского националиста типа Тома Нейрна ^[38] современная Великобритания – это вовсе не национальное государство, а недоразвалившаяся империя; похожие чувства к Испании, очевидно, испытывают борцы за независимость Каталонии или Страны Басков. Очень многое зависит от выбранной точки зрения, а также от конкретной ситуации, тренда, который мы в данный момент анализируем. В этом смысле куда более перспективной исследовательской задачей мне видится попытка понять, в каких эпизодах советской истории и конкретных практиках коммунистической системы имперские паттерны действительно воспроизводились, а в каких случаях имперский язык описания советской действительности скорее мешает ее адекватному пониманию. К сожалению, в последние годы ситуации, относящиеся ко второй категории, оставались по большей части вне научного мейнстрима, и высказанные в этом тексте тезисы были призваны обратить внимание на этот неоправданный перекос в академических исследованиях.